Текст книги "Священная ложь"

Пророк снова повернулся ко мне.

– Надеюсь, Минноу, ты дождешься Его зова. Мы – избранные. Святые пророки небес. И будем щедро вознаграждены за исполнение Божьей воли. Ты не просто встретишься с Ним. Ты будешь каждый вечер вкушать пищу за Его столом. Он омоет тебя и исцелит. Одарит Своим непостижимым зеленым взглядом, и ты будешь навеки спасена.

Глава 15

В Общине я вставала очень рано, чтобы подоить коз и взрыхлить совком грядки, посеять семена или выкопать созревшие овощи. Я привыкла просыпаться еще до рассвета, поэтому теперь каждый день бездумно открываю глаза в одно и то же время, когда воздух только окрашивается красками зимнего утра и тюрьма еще спит. Иногда сквозь решетки доносятся сдавленные рыдания, но чаще бывает тихо и спокойно; можно запросто забыть про охранников с колючей проволокой и представить, что вокруг ничего нет, кроме тебя и собственной души.

Впрочем, в шесть утра каждая люминесцентная лампа вспыхивает, ударяя светом в глаза. Мигом поднимается гомон; здешние обитательницы бредут к унитазам и выстраиваются в очередь в душ.

В душевой приходится раздеваться догола, и чужие взгляды беззастенчиво обшаривают места, которые я привыкла прятать.

На всеобщее обозрение выставляются шрамы, обычно прикрытые оранжевой робой: отметины от хлыста, оставшиеся на спине после бесчисленных порок в детстве, и толстые полосы красной рубцовой ткани, охватывающие обе лодыжки. Впрочем, бросая украдкой взгляды по сторонам, я тоже замечаю на чужой коже сеточки от сигаретных ожогов, красные сморщенные ножевые раны и тонкие белые линии на предплечьях. Тут мои шрамы воспринимаются как нечто совершенно обыденное. Наверное, у каждой здешней девушки прежде был свой Пророк.

Потом следует завтрак: жидкая овсянка и сок из пакетика. И очередь за таблетками.

Из столовой к кабинету медсестры ведет длин– ный коридор. Там в маленьком окошке каждой выдают бумажный стаканчик. Девушки по очереди подходят к окну, берут лекарства и с размаху закидывают в глотку белые, синие и красные кружочки.

Настает черед Энджел. Ее стаканчик полон едва ли не доверху. Она высыпает его содержимое в рот и с хрустом пережевывает.

– Не проще ли проглотить? – удивляюсь я.

– Так быстрее подействует, – отвечает та. – Тем более аддералл по вкусу как «Скиттлз».

Мне полагается только одна таблетка – зато большая и в крапинку, будто яйцо.

Энджел в сотый раз спрашивает, что это.

– Точно не риталин[3]3
  Риталин – стимулирующее лекарственное средство, которое используется для лечения синдрома дефицита внимания и гиперактивности, и нарколепсии.


[Закрыть]. И не ксанакс[4]4
  Ксанакс – противотревожное средство для лечения панических расстройств, неврозов или социофобии.


[Закрыть]. Может, торазин[5]5
  Торазин – антипсихотическое средство, которое оказывает выраженное седативное действие; ослабляет или полностью устраняет бред и галлюцинации, купирует психомоторное возбуждение, уменьшает тревогу, беспокойство, понижает двигательную активность.


[Закрыть], но тебе-то он зачем?

Я в ответ отмалчиваюсь. Не хочу ей говорить. Женщина-врач, которая осматривала меня по приезде, сказала, что обязательно нужно принимать этот препарат каждый день.

– Не вздумай никому продавать таблетки, – строго предупредила она.

Врач пояснила, что я слишком медленно расту – видимо, от недоедания. Велела обязательно съедать все, что дают в столовой, а еще каждое утро пить витамины в большой дозировке, как бы больно они ни обдирали горло.

Мы идем обратно в камеру. Таблетки, похоже, уже действуют – Энджел становится более веселой и разговорчивой, чем обычно.

– Думаю, настала пора преподать тебе урок, – объявляет она.

– Какой еще урок?

– Жизни в тюрьме. – Она плюхается на пол. – Первым делом ты должна уяснить, что все здесь делятся на банды. Девчонки предпочитают торговать и держаться вместе. Проще всего с мексиканками. Если раздобудешь лак для ногтей, чтобы им, сразу с ними поладишь. Не вздумай связываться с метамфетаминщицами! У них все мозги набекрень, только и твердят, что о своей химии – как будто она здесь в магазине продается… Стоит вежливо напомнить, что они вообще-то за решеткой, как им совсем сносит крышу. Короче, они больные сучки.

– А ты с кем?

– А я ни с кем. Лесби в целом нормальные, просто держатся сами по себе. На занятиях мы иногда пересекаемся. Они всегда исправно делают уроки, читают книжки, и все такое. В общем, пытаются наладить жизнь. Хотя тоже себе на уме. Короче, не знаю… Здесь нет никого, с кем можно было бы спокойно поболтать по душам.

– А как же я?

Энджел качает головой.

– С тобой еще неясно. Я пока не решила.

– Как будто у тебя есть варианты и ты можешь меня прогнать, если надоем.

– Могу. Просидишь здесь столько же, сколько я, – тоже начнешь командовать.

– А тебе сколько еще сидеть?

– Не лезь.

– Что?

– Не твое дело. Это личное.

– Угу, личное, – хмыкаю я.

– Что тебя не устраивает?

– Господи, я слышу, как ты ночами писаешь в унитаз. Какие тут могут быть личные дела?

– Поэтому я предпочитаю держать в тайне все, что только можно. Не все такие болтушки, как ты.

– Ладно, секретничай, Пиписька, – хмыкаю я. – Теперь буду так тебя называть. Сама напросилась.

Энджел щурится – видимо, хочет улыбнуться, но тут же берет себя в руки.

– Вот что еще важно, – продолжает она. – Пора уже сменить словарный запас.

– Это как?

– Хватит разговаривать таким тоном, словно ты в церкви. Здесь так не говорят. «Господи!» – передразнивает она. – Как будто ты из машины времени вылезла.

– Но я не знаю никаких ругательств.

– Я тебе сейчас целый список составлю!

Энджел встает, вырывает листок из тетрадки и огрызком карандаша выводит пять или шесть слов. Потом протягивает мне.

– Я не умею читать, – приходится напомнить ей.

– Даже буквы не знаешь?

– Не все.

Энджел задумчиво кривит губы.

– Ладно, давай так.

Она тыкает пальцем в первое слово и произносит его по слогам, заставляя повторить. Сердце колотится – не только от того, что изо рта вылетают дьявольские слова, но и потому, что меня впервые учат читать после Берти.

– Просто запомни, и все будет хорошо.

– Почему ты мне помогаешь? – спрашиваю я.

– Чтобы потом меньше болела голова. Если влипнешь в беду, не хлопай ресницами и не жди от меня помощи. Потому что я в твои дела лезть не буду. И еще одно. Если не понимаешь, о чем речь, молчи. Не говори ни слова. Иначе точно влипнешь.

– Например?

– Ну, например, если делают так… – Она складывает пальцы в круг. – Так спрашивают, не лесби ли ты.

– Что?

– Не нравятся ли тебе девочки. А еще могут спросить, как тебя зовут. Если Бритни – значит, тебя хотят завалить в койку, потому что так называют сучку, с которой можно переспать. Кэнди – трусиха, а Триша – у которой есть чем торговать.

– Господи, – ошеломленно шепчу я.

Просто голова идет кругом.

Энджел выразительно хмурится.

– То есть… – Я зажмуриваюсь, вспоминая ее список. – Вот дерьмо!

– Уже лучше.

– Я, наверное, никогда в жизни не рискну спросить, нравятся ли кому девушки, – говорю я. – Как думаешь?

– Без вариантов, – хмыкает Энджел.

– Вообще-то я пошутила, – отвечаю я. – Ты когда-нибудь смеешься? Даже я смеюсь, хотя у меня больше поводов для грусти, чем у тебя. Штук, наверное, десять…

Я поднимаю руки и выразительно гляжу на отсутствующие пальцы.

Энджел продолжает, не слушая:

– Скоро тебе придется решать, к какой банде прибиться. Думаю, лучше всего тебе будет с христианками.

– Я не христианка.

– И что? Тебе с ними явно по пути. Религия у тебя все-таки в крови. Уж поверь, спустя неделю начнешь цитировать Книгу Иова и рассказывать мне о деяниях Иисуса. Я через это проходила…

– Тебя тоже воспитывали в вере, да?

Энджел кивает.

– Да, у нас в семье все были верующими. Особенно… дядя.

Я не спрашиваю, тот ли это дядя, за убийство которого она сидит.

– А как они выглядят – христианки?

– Как Трейси, – говорит Энджел. – Ну, ты поняла – словно все время притворяются.

– В смысле?

– Те, которые глупышки, принимают всё за чистую монету, потому что напуганы и всерьез хотят прощения. А те, что поумнее, корчат из себя святош, чтобы получить свое условно-досрочное. Вот и вся религия. Сплошной расчет.

– Ты уверена?

– Я вижу врунов насквозь. Они все такие. Лгут всегда, даже самим себе, – добавляет Энджел вполголоса. – Уж это они умеют, как никто другой.

Глава 16

Я иногда задумываюсь: а зачем вообще нужна тюрьма? Она же не способствует правосудию. У Филипа Ланкастера не срастутся быстрее кости оттого, что я заперта здесь, да и я не исправлюсь. Это лишь наказание – чтобы я могла посидеть, поразмыслить над тяжестью своих проступков. Почувствовать, как поджимает сердце всякий раз, когда вспоминаю кровь Филипа на свежем снегу; помучиться угрызениями совести за то, что по моей вине случилось с Джудом и Констанс.

«Ты не сделала ничего дурного», – говорит Энджел, когда я принимаюсь жаловаться, но я-то знаю, что это не так, что всего этого не должно было случиться. И начинаю думать: почему вообще так вышло? Не только со мной, но и со всей Общиной? Отчего наши руки, предназначенные для возделывания земли и молитв, вдруг стали причинять боль?

Ведь изначально предполагалось другое. Мы искренне верили, что изменим жизнь к лучшему.

До переезда в Общину никто не принял бы нас за святых. Мои родители всегда были довольно странными, себе на уме, но я в силу детского возраста не замечала. Дни у меня текли по заведенному расписанию: съесть утром хлопья, посмотреть, как мать стирает белье, дождаться вечером с работы отца. Мать расстегивала молнию на его желтом комбинезоне, и отец вылезал из него как из ракушки, а потом снимал белую от высохшего пота рубашку.

Наш убогий мирок ограничивался трейлерным парком, где стояли машины со всей округи и на пухлых ножках бегала соседская ребятня в замусоленной одежде. Мы собирались у ржавых качелей и помятой горки, которая грохотала всякий раз, когда по ней кто-то скатывался. Смотреть вокруг было не на что: зимой весь район засыпало бурым снегом, а летом выползали сорняки выше головы. Единственное, что нас радовало, – это вид на горы, такие большие, что замирало сердце от их величия, да старая яблоня в самом центре трейлерного парка.

В тот день, когда отец впервые привел к нам Пророка, листья яблони горели серебром в ярком солнечном свете, а незрелые плоды висели зелеными шарами размером с мой кулак. Я прыгала вокруг дерева, пытаясь дотянуться до самого нижнего – просто чтобы посмотреть, смогу ли достать.

Вдруг появилась чья-то рука и сорвала яблоко. Черенок был еще зеленым, крепким. Незнакомцу пришлось дернуть так сильно, что дерево вздрогнуло и замахало ветками, словно в порыве гнева.

Надо мной нависло лицо мужчины с каменными глазами, который, весь заросший бородой, глядел на меня сквозь пожелтевшие толстые очки. Совсем непримечательный на вид, как любой пузатый папаша в округе, гонявший на древнем пикапе и на полную громкость смотревший телевизор.

– Вот, возьми, – сказал незнакомец, держа яблоко за черенок.

Я протянула руку, и он положил яблоко мне в ладонь. Я растерянно погладила твердый бочок.

– Ты же не будешь его есть? – спросил вдруг незнакомец. – Оно неспелое. И совсем невкусное.

Он выхватил яблоко у меня из рук, закинул в рот целиком и, уставившись на меня, громко захрустел мякотью.

Сетчатая дверь со скрипом отворилась. На заднем крыльце стоял отец. Он сказал нечто очень странное. Что этот человек – святой. Что я должна во всем его слушаться. И верить каждому его слову.

Потому что он разговаривает с самим Господом.

Глава 17

Я шагаю на обед вместе с Энджел и Рашидой. С некоторых пор я спокойна даже без Энджел. Местные обходят меня стороной – во многом, как ни странно, из-за ботинок.

Из-за рук мне выдали ботинки на липучках, а Энджел сказала, что их дают тем, кому нельзя носить обычную для тюрьмы обувь. Тем, кто может убить за один лишь косой взгляд. Тем, кому не положены шнурки, потому что они запросто могут на них повеситься или использовать как удавку.

– Рашида, а почему ты не ешь куриные наггетсы? – спрашивает за обедом Энджел.

Я гляжу в свою миску с водянистым томатным супом, потом на поднос Рашиды, где лежит лишь горка капустного салата и кусочки фруктов.

– А тебе какое дело? – огрызается та.

– Потому что обычно ты ешь как не в себя, а куриные наггетсы здесь самое съедобное.

У Рашиды блекнет улыбка.

– Я как-то раз бывала в тюрьме, где одного парня только что ударило током. Навещала дядьку в Дип-Лодже. В общем, пропекся бедняга настолько, что провоняли все стены, причем пахло именно жареной курицей, как у нас в день наггетсов.

Энджел на мгновение проникается серьезностью момента, но потом вдруг хохочет:

– Брешешь! Ты никогда не бывала в Дип-Лодже.

– Бывала! И чувствовала, как пахнут мозги, запеченные прямо в черепушке!

– Это у тебя, Рашида, мозги давным-давно запеклись.

– Чтобы ты знала: учителя меня хвалят, – парирует та. – А мисс Бейли говорит, что у меня уникальное мышление, которое нельзя оценить стандартными мерками.

– Она права. Ты ненормальная, – соглашается Энджел.

– А кто такая мисс Бейли? – перебиваю я.

– Учительница чтения, – поясняет Рашида.

Я знаю, что ко мне уже присматриваются, пытаясь понять, готова ли я к учебе. Днем здесь совершенно нечем заняться – только и остается, что глазеть на решетку. Энджел принесла мне из библиотеки пару комиксов; я давно их прочитала, хоть и не поняла половину текста. Иногда Рашида из соседней камеры говорит, какая за окном погода, или Бенни поддается уговорам и рассказывает о книге, которую нынче читает (обычно о совершенно незнакомых мне местах или событиях) – но в основном я предоставлена самой себе, своим мыслям и воспоминаниям.

Больше всего на занятия в школе, не считая уроков с Берти, походили те светлые, пахнущие зеленью дни в Общине, когда Пророк собирал детей возле пруда и зачитывал нам из Книги Пророчеств истории про мудрых верующих, облаченных в золотые перья, которые разили адских демонов-язычников мечами, сотворенными из Божьего света.

Однажды, когда мне было лет восемь или девять, Пророк, как обычно, позвал детей на урок. Констанс шла рядом, держась за мою руку, точно маленькая. Мы уселись возле пруда. Вдалеке мужчины стучали топорами, а моя мать шумно дышала через нос, глядя в темную воду. Больше от нее не было проку, поэтому ей поручали следить за детьми во время уроков.

Пророк из-под широкой мантии извлек книгу.

– Не забредайте в земли язычников, ибо они оскорбляют Бога своими искусствами, которые не дают Ему покоя, и танцами, которые ломают тело в кривых движениях; ибо они оскверняют веру злыми писаниями, которые подвергают все деяния Господа, как и само Его существование сомнению и критике.

Этот отрывок я слышала тысячу раз. Он определял главный наш свод правил – не делать ничего, что позволяют себе язычники.

– Пророк, а почему нам нельзя писать? – перебила я.

Тот опустил книгу и впился в меня острым взглядом.

– Потому что это греховно в глазах Господа.

– Но ты ведь пишешь, – напомнила я.

– Писать должен лишь тот, что записывает деяния Господа.

– А почему нам нельзя читать? Тогда мы познали бы Его деяния.

– Если б ты умела читать, то могла бы прочесть и нечестивые письмена, а Господь такого не одобряет. На то есть Пророк – чтобы читать все, что тебе нужно. Это намного лучше, чем самой.

– А почему нам нельзя рисовать? – спросила я. – Уж это грехом быть не может.

Пророк скрестил на груди руки. Лицо у него потемнело, в серых глазах сгустились тучи.

– Я не уверен, что смогу объяснить так, чтобы ты поняла. Ты всего лишь девочка.

– Я постараюсь, – пообещала я.

Видимо, он понял, что без ответа я не отстану.

– Знаешь, что такое небо? – Вскинул руку, будто желая коснуться синей глади. – Это огромный холст, растянутый над всем миром. И на нем рисует Господь. А мы не рисуем, потому что в этом нет нужды. Величайшее на свете полотно уже создано.

– Небо – это холст?.. – переспросила я, во все глаза глядя на синее пространство, до того казавшееся мне бескрайним. Оно напоминало чистый пруд без дна и берегов.

Пророк кивнул, и его рука тенью заслонила сверкающую синеву.

– Господь сотворил небо, чтобы мы могли Его познать. Разве ты не чувствуешь Его радость, когда светит солнце? А когда штормит – безошибочно понимаешь, что Он гневается. А дождь… Как думаешь, что такое дождь?

– Слезы, – догадалась я. – А как же ночь? Почему ночью небо темное?

– Значит, Он спит. Значит, глаза Его закрыты.

– А молнии и…

– Дурные сны, – перебил Пророк, не дав договорить. – Итак, Минноу, я ответил на твой вопрос?

Прикусив губу, я кивнула.

Оставшаяся часть урока прошла мимо меня, потому что Вселенная над головой скукожилась; мир вокруг становился все меньше и меньше, а Пророк – все выше и выше.

Где-то в отдалении слышался звук вроде бурления кипящей воды, и как будто скрипела петля. Когда я теперь смотрела на небо, оно уже не казалось таким огромным.

Мать, не замечая нас, задумчиво болтала ногами в воде.

– А что такое звезды? – резко и, наверное, слишком громко спросила я.

Пророк посмотрел на меня, поджимая губы.

– Зачем тебе знать, сестра Минноу? – многозначительно поинтересовался он.

Констанс, прильнувшая ко мне теплым боком, заметно напряглась.

– Твои вопросы заставляют думать, что ты усомнилась в Господе. Это может повлечь за собой нехорошие последствия.

Сердце у меня застучало.

– Я просто… просто я хочу знать… Знать о мире, который Он создал.

Пророк задумался.

– Звезды… Это чтобы следить за нами, пока Он спит. Это Его глаза. Когда видишь звезды, знай, что Господь за тобой наблюдает.

Сердце в груди екнуло, а руки на коленях сжались в кулаки. Всякий раз, когда я представляла Бога, я не видела в Нем той сокрушительной мощи, которая позволяет наблюдать за нами с небес. Я представляла мальчика – моего ровесника, ходящего в школу и живущего как все. Мальчика по имени Чарли.

– Но… – пробормотала я. – Как Он может глядеть с небес, если на самом деле Он – Чарли? Я думала, Он живет на земле.

– Считаешь, Господь не способен делать два дела одновременно? – рявкнул Пророк так громко, что даже моя мать наконец обернулась. – Господь способен на что угодно. Способен наблюдать за каждым живым созданием и за каждым умершим, и при этом ходить по земле, потому что на то Он и Господь, Он всемогущ.

Пророк внезапно схватил Констанс, вздернул ее на ноги и с силой встряхнул за плечи. Та испуганно вытаращила глаза.

– Я же сказал, Минноу, что у сомнений порой бывают нехорошие последствия, – объявил Пророк. – Беда в том, что не всегда они попадают в цель.

Он снова встряхнул Констанс, и та беспомощно всхлипнула.

– Если у тебя будут еще вопросы, Минноу, знай: ответ один – Господь. Что бы ты ни думала о земле и небе, все это – Господь. Только Господь, – повторил Пророк. – Если сомневаешься, лекарство одно – Господь. А если не помогает, значит, это твоя вина, а не Его.

Лицо у меня вспыхнуло. Я закивала, прекрасно понимая, к чему он клонит. Пророк обнял Констанс, широко улыбнулся и усадил ее обратно. Я чувствовала, как сестру трясет.

– Помни, Господь сотворил тебя, а значит, ты обязана Ему жизнью, – объявил Пророк. – И будешь в долгу перед ним до конца своих дней.

Глава 18

Приближается День святого Валентина. В Общине, разумеется, мы его не праздновали, но я знаю, что принято делать в этот день. Многие девочки получают по почте открытки, кто-то контрабандой протаскивает мелкие конфеты, и теперь ими обмениваются под столами, а охрана делает вид, будто не замечает рассыпанных повсюду фантиков. К некоторым проходят парни, приносят гвоздики, завернутые в мокрые бумажные полотенца, и пусть обняться им нельзя, девочки все равно потом ходят радостные несколько дней, а цветы таскают в кармане комбинезона, пока те вконец не засохнут.

В Общине праздники всегда наводили на меня жуть. Особенно День святого Джареда, знаменующий убийство последнего великана в Америке. Праздник выпадал на зиму, когда дули резкие ветра, и наше пение в ледяном воздухе звучало особенно кошмарно. «Великана ты убей, о да, убей. Злую кровь его пролей, о да, пролей. В горло нож ему вонзи и проверни – чтобы бился на земле в агони-и». В замерзшей до костей ладони я держала сосульку и вместе с прочими детьми – даже самыми маленькими – изображала, как сношу голову страшной твари. Зрелище было донельзя мерзким. Отчего-то убийство мы всегда представляли в самых ярких красках.

* * *

– Сильно болит? – как-то раз спрашивает Энджел, запихнув в рот большой кусок кукурузного кекса. Взглядом она указывает на культи, лежащие по обе стороны подноса с водянистым супом и мелко нарезанным хлебом.

– Сейчас уже меньше. А что?

– У тебя такое лицо… Словно что-то болит.

– Просто… – Я под столиком выпрямляю ноги. – Кости ноют. Как будто их из меня вытягивают.

– Растешь, – говорит Энджел. – Ты не первая, кто в колонии набирает массу. Мало кто из здешних ел дома по три раза за день.

Из первого комбинезона я уже выросла. Новый был просторнее и с молнией спереди, которую я могла застегивать сама, подцепив язычок зубами. Теперь, когда не нужно было просить о помощи Энджел или охранниц, поход в душевую занимал гораздо меньше времени.

– В этом-то вся беда, – говорит Энджел, махнув рукой. – Они хотят, чтобы ты посидела взаперти, прониклась и раскаялась, но, если хорошенько подумать, во многом здесь даже лучше, чем снаружи.

– Это чем, например? – спрашиваю я.

– Ну… – Энджел задумчиво оглядывается. – Этим.

Она берет с подноса желтый продолговатый предмет.

– Банан? – спрашиваю я. – Сто лет их уже не видела…

– Снаружи умудряются все вывернуть наизнанку. Здесь бананы – обычная еда для заключенных, чтобы пища у нас была более-менее сбалансированная. Но знаешь, что говорил о бананах пастор из церкви моего дядьки? Что они доказывают существование Господа!

– Это каким образом?

– Он говорит, что они появились по Божьей воле, потому что их легко чистить и удобно держать. А знаешь, что держать еще удобнее? Член. Только не вздумай сказать им, что в таком случае надо чаще дрочить, ведь на то воля Господа. Тебя с таким скандалом выгонят из воскресной школы – оглохнуть можно. Уж поверь моему опыту.

На столик падает тень. Над нами стоит сержант Проссер. Крошечные рыжие волоски у нее выбились из пучка, на щеках проступают свекольного цвета прожилки. Она пристально глядит на нас.

В руках у нее маленькие квадратики из бумаги.

– Письма, – коротко говорит она и бросает одно Энджел. Та ловко ловит его в воздухе. Второе надсмотрщица с самым серьезным видом роняет на поднос передо мной.

– Что там написано? – спрашиваю я у Энджел.

– Уведомление о времени отдыха. Чем лучше себя ведешь, тем больше развлечений полагается.

– И что можно делать?

– Вообще ничего особенного. Выбор крайне невелик. Или тренировки во дворе, или библиотека, или комната с теликом, или зал для посещений – на тот случай, если к тебе кто ходит… Ах да, еще группа поддержки.

– Ты что выбираешь? – спрашиваю я.

– Обычно библиотеку. В нашей я почти все перечитала, и мне теперь привозят книги из областной, но новая партия придет еще не скоро. Так что сегодня, скорее всего, пойду смотреть телик.

Раздается звонок, и мы уходим в маленькую комнату с бетонными стенами и грязным ковром, где на низкой деревянной тумбочке, покрытой облупившимся лаком, стоит телевизор. Диван уже занят, однако при появлении Энджел девочки торопливо его освобождают.

– Знаешь, – говорю я, усаживаясь рядом с ней, – тебя все здесь так боятся… Я бы не сказала, что ты очень страшная. Больше языком, наверное, треплешь.

Энджел фыркает.

– Смешная ты…

Она берет пульт и нажимает несколько кнопок. Картинка на экране меняется. Теперь в телевизоре на чернильно-черном фоне висит большой синий шарик. Тьма вокруг очень густая, а шарик весь опутан белыми нитями.

– Это что такое? – спрашиваю я.

Энджел поворачивается, недоуменно морща лоб.

– Земля.

– Наша Земля?! – Я изумленно качаю головой. – А как так получилось? Как ее сфотографировали?

– Из космоса. С корабля или со спутника.

Камера приближается к поверхности, и я зажмуриваю глаза. Когда открываю их снова, камера уже внутри океана, в темно-синей бездне, полной теней. Океан огромен, гораздо больше, чем я представляла. Ошеломленно гляжу на экран, впитывая в себя бескрайнюю синеву.

– Ладно, Энджел, хватит нам твоей заумной хрени. – Рашида отбирает у нее пульт. – Я переключу на мое любимое шоу.

– Только попробуй, – лениво говорит Энджел.

Рашида встает, подбоченившись.

– Ты же не будешь меня бить. Я тебе слишком нравлюсь.

– Да неужели?!

– Правда, правда. Я же вижу, как ты изо дня в день пялишься на мою шикарную задницу. – Извернувшись, Рашида громко шлепает себя по ягодице. – Жаль, что у меня уже есть подружка. Из нас с тобой вышла бы отличная парочка.

Энджел качает головой.

– Честное слово, как по мне, ты больше похожа на пучок палочек для еды, перетянутый резинкой.

Та ахает и невольно вскидывает руку к волосам, перемотанным лентой.

– Посмотрим! Будешь еще ползать передо мной на коленях и умолять, а я скажу: «Вали на хрен, сучка, тебе не светит».

Энджел хохочет.

Рашида плюхается в одно из обшарпанных, заклеенных скотчем кресел и нажимает на пульте кнопку. Океан пропадает, сменившись изображением загорелых девушек, шумно кричащих друг на друга.

– Верни сию же минуту, – говорит Энджел, хватая Рашиду и пытаясь отобрать у нее пульт.

Каналы начинают переключаться сами собой, так быстро, что порой я не успеваю разглядеть картинку. Вот реклама машины, мчащейся по лесу. И красивая семья за обеденным столом. Женщина в белом халате прямо перед объективом. И мужчина с седой бородой в тюремной оранжевой робе.

– Стоп! – кричу я.

Рашида с Энджел замирают, изумленно глядя в мою сторону. Я впервые за все время в тюрьме повысила голос. Многие вообще не слышали от меня ни звука.

– Верните!

Рашида переключает несколько каналов.

– Да, этот, – говорю я.

С экрана глядит отец. Я сползаю с дивана и сажусь на колени, почти уткнувшись носом в телевизор – так близко, что вижу квадратики, из которых слеплено изображение. Отец медленно бредет через зал суда. Щиколотки и запястья у него скованы кандалами, соединенными с цепью на талии. Борода отросла. Вдоль задней стены стоят фотографы и репортеры; каждую секунду мелькает вспышка.

– Сэмюэль Блай первым из лидеров культа кевинианцев предстанет перед судом, – сообщает за кадром женский голос. – Окружной прокурор выдвигает против него обвинение в изнасиловании, соучастии в изнасиловании, избиении несовершеннолетних, нападении и непредумышленном убийстве. По слухам, Блай был главным помощником церковного лидера Кевина Билсона, самопровозглашенного пророка, который двенадцать лет назад организовал в лесу поселение-секту.

На экране появляется Община, усыпанная толстым слоем снега и окруженная желтой оградительной лентой. Нетронутый снег настолько белый, что кажется, будто там не произошло ничего необычного, хотя под ним проступают непривычные силуэты: большой треугольник от остатков крыши и очертания рухнувших домов, прежде стоявших кругом.

В углу кадра висит петля, лениво качаясь на ветру. От ее вида перехватывает горло.

– Блай – один из двенадцати человек, которые предстанут перед судом в связи с событиями, произошедшими на этой поляне, где в полной изоляции и на самообеспечении более десяти лет проживали члены закрытой религиозной общины. Мир узнал о существовании культа лишь два месяца назад, когда в сильном пожаре погиб их лидер. В секте насчитывалось более сотни человек. Местонахождение женщин и детей полиция не раскрывает.

Картинка сменяется: в телевизоре возникает девушка с яркими губами и начинает торопливо рассказывать про предстоящую метель.

Я, уронив голову, по-прежнему стою перед экраном на коленях.

– Эй, ты как? – доносится из-за спины голос.

Повернувшись, я вижу смутно знакомую девушку. Та стоит, уперев кулак в бедро. Высокая, широкогрудая, с выщипанными бровями. Я мало что о ней знаю, но она носит ботинки на липучках.

– Нормально, – говорю я, поднимаясь с колен.

– Тебя же Бритни зовут, да?

Глаза у меня щиплет от смущения.

– Нет, Минноу.

Та хохочет, словно я удачно пошутила.

– Я Кристал. – Она кладет руку мне на плечо, не давая отвернуться. – Думаю, нам с тобой стоит познакомиться поближе…

Я оборачиваюсь. Энджел демонстративно глядит в экран телевизора. Рашида сидит в замотанном скотчем кресле, скрестив ноги и зажав нижнюю губу между зубами; на лбу у нее глубокая складка. Никто в комнате не обращает на нас внимания.

– У тебя очень красивые волосы, – сообщает Кристал.

Она выдергивает длинную прядь из путаной копны у меня за спиной. Я вздрагиваю. В Общине мы всегда прятали волосы под шляпой или в косе, трогать их было не принято.

Кристал медленно проводит рукой по моей груди. Потом берет за локоть.

– Отпусти, – говорю я.

Звучит очень тонко и пискляво. Кристал улыбается еще шире.

Меня трясет. Эта девушка – она может быть Пророком. Пальцы, которые сжимают мою руку, такие же грубые и жесткие, как у него, словно проволока. Грудь распирает от знакомого бессилия, которое он годами в меня вкладывал. Я не могу вырваться. Хочу судорожно вдохнуть, но Кристал вдруг сносит в сторону. Она разжимает хватку, и я отшатываюсь.

Энджел снова заносит кулак.

Кристал после удара каким-то чудом устояла на ногах, однако щека у нее наливается красным.

– Знаешь, дорогуша, в общем блоке тебя очень не хватало, – насмешливо тянет Энджел. – Что ж ты, бедная, никак не можешь с собой покончить? В следующий раз постарайся допить отбеливатель до конца.

Кристал в ответ мрачно хмыкает.

– Энджел, мне нравится твоя новая игрушка. – Она окидывает меня взглядом. – Не думала только, что желтопузые птенчики в твоем вкусе. Мне казалось, ты предпочитаешь мужчин, и чтобы постарше…

Энджел без предупреждения бьет ее в живот. Та сгибается пополам, а Энджел опрокидывает ее на пол и с силой вдавливает колено в грудь. Хватает Кристал за голову и заносит кулак, собираясь снова ударить.

Следующая фраза вырывается у нее на приглушенном выдохе:

– Ты больше не будешь издеваться над людьми. Не в моей тюрьме.

Кристал поворачивает голову набок и вопит, но тут же затыкается, потому что Энджел бьет ее по виску. Удары сыплются один за другим, я даже сбиваюсь со счету. В комнате царит тишина, только постанывает Кристал. Я оглядываюсь – все сидят с непроницаемыми лицами. Кристал вцепляется Энджел в лицо, но та словно не замечает этого, выглядит совершенно спокойной.

На секунду я представляю, как она убивает своего дядю – душит его, колет ножом, стреляет с той же невозмутимостью, – и это уже не кажется бредом.

Наконец Энджел встает, разминая уставшую кисть. Кристал остается лежать – оглушенная, с раздутым багровым лицом.

Энджел подходит к стальной двери и дважды стучит в окошко. В решетчатом стекле появляется лицо Бенни. Увидев нас, она отпирает дверь.

Энджел указывает на Кристал. Та бессильно стонет на полу.

– Она споткнулась и упала.

Бенни кивает и подхватывает Кристал под мышки.

– Вставай давай.

Та кое-как выпрямляется, бросает на Энджел ненавидящий взгляд сквозь заплывшие веки и ковыляет вслед за Бенни. Энджел снова садится на диван.

– Я, пожалуй, переключу на научный канал, – объявляет она. – Или кто-то против?