Текст книги "Камень Дуччо"

Леонардо. Зима. Мантуя

Леонардо поджег последний фитиль. Они с Салаи пригнулись, спрятавшись за деревянной оградкой в тот самый миг, когда шесть металлических стволов одновременно выплюнули снаряды. Те со свистом устремились ввысь и взорвались снопами золотых и серебряных искр. Мантуанцы ликовали под этим сверкающим дождем. И хотя ночь выдалась очень холодной, все жители города собрались здесь, возле дворца Дукале, чтобы приветствовать высокого гостя – в Мантую пожаловал герцог Валентинуа, он же Чезаре Борджиа, командующий папскими войсками.

– Вот так затейливая штуковина. – Чезаре Борджиа указал на пусковое устройство с несколькими стволами. До Леонардо доходили сплетни о том, что на лице папского отпрыска частенько выступала багровая сыпь, симптом французской болезни, но сейчас, во всполохах фейерверка, он не замечал никаких проявлений этого отвратительного недуга. Напротив, герцог был невероятно красив – высокий, мускулистый, с пронзительно синими, оттенка ультрамарина, глазами.

– Воистину, наш маэстро – личность совершенно уникальная. – Изабелла д’Эсте уютно пристроила маленькую холеную ручку в сгибе локтя Леонардо, словно желая подчеркнуть их душевную близость. Ее и без того пухленькая фигурка в последнее время еще сильнее округлилась. Нынешнее пребывание ее мужа в Мантуе несколько затянулось, и тот, не теряя времени даром, успел одарить беременностью не только законную супругу, но и еще трех знатных мантуанок.

Леонардо ласково накрыл ее руку своей:

– С радостью принимаю комплимент от столь прекрасного покровителя.

Покидая Милан, Леонардо и Салаи понимали, что не смогут долго оставаться в дикой сельской глуши, где на каждом шагу их подстерегали опасности. Слишком неспокойно было на Апеннинском полуострове, являвшем собой лоскутное одеяло из разрозненных, воюющих друг с другом городов-государств и королевств. Вторгшееся с севера французское войско уверенно двигалось на юг, намереваясь предъявить претензии на Неаполь. На западе Флоренция вела нескончаемую войну с Пизой, а на востоке непокорная Венецианская республика воевала со всеми подряд. Теперь еще и Чезаре Борджиа, встав во главе папского войска, начал свирепствовать в Романье, проливая кровь и сея разрушения. Все обдумав, Леонардо решил искать надежного прибежища в ближайшем городе-государстве Мантуе, где правили его старинный друг, огненноволосая маркиза Изабелла д’Эсте, и ее супруг, бравый вояка.

Тесную дружбу с Изабеллой Леонардо свел еще в Милане – та часто приезжала в город проведать младшую сестру Беатриче, которая была замужем за Моро. Во время приемов при дворе миланского герцога Изабелла всегда настаивала на том, чтобы Леонардо сажали за столом подле нее, и их увлеченные беседы об искусстве, политике, естествознании нередко затягивались за полночь. Когда Беатриче умерла, Изабелла и Леонардо обменялись прочувствованными письмами и в дальнейшем поддерживали эпистолярную связь.

После вторжения французов общение между Леонардо и маркизой прервалось, однако он не сомневался в том, что она окажет ему теплый прием в своем городе. И не ошибся.

Вот уже месяц он служил главным инженером при мантуанском дворе и этим вечером получил наказ произвести незабываемое впечатление на Чезаре Борджиа. Изабелла всеми средствами стремилась завоевать его расположение – невыгодно было иметь во врагах папского сына.

– Идея этого изобретения посетила меня, когда я сочинял песнь для лютни, – пустился в объяснения Леонардо, когда Чезаре, зайдя за оградку, начал с интересом изучать многоствольную пусковую машину для фейерверков. – Отчего бы, подумалось мне, фейерверочному устройству не выпускать одновременно несколько снарядов, подобно тому как мы извлекаем сразу несколько нот из музыкального инструмента?

– Но я прежде не видел, чтобы фейерверки запускались в воздух… – задумчиво промолвил Чезаре.

Салаи метнул в Леонардо торжествующий взгляд. Уже два века прошло с тех пор, как Марко Поло вывез с Востока новое для Европы диво – фейерверки, но они все еще считались новшеством, толком не освоенным. В большинстве своем эти пиротехнические забавы были скромными и предельно безопасными – фейерверочные снаряды разрывались только на земле. Леонардо же предпочел рискованный, но куда более зрелищный способ – его устройство выбрасывало снаряды в воздух, позволяя публике наблюдать за тем, как с небес льется сверкающий дождь искр.

– Теперь ты сам видишь, какие преимущества получила Мантуя, приняв на службу нашего дорогого Леонардо. – Что бы ни говорила Изабелла, в ее тоне всегда звучали нотки легкого кокетства.

– Поверить не могу: он уже больше месяца служит вам, а все еще не написал вашего портрета? – Чезаре вопросительно изогнул бровь. – Или наш маэстро ставит себя выше покровительства простой маркизы? Ну конечно, ведь он привык служить герцогам и герцогиням…

– О, моя маркиза куда как щедрее и великодушнее всех тех герцогов и герцогинь, которых я знаю, – ответил Леонардо.

– Слышишь, герцог Борджиа? – Слово «герцог» Изабелла нарочито выделила.

– И потом, зачем тратить краски, если я могу раскрасить светом небеса Мантуи? – риторически спросил Леонардо, глядя на висящую в небе дымку от фейерверка.

Борджиа устремил на него взгляд цвета ультрамариновой сини.

– Скажи-ка мне вот что… У тебя, надо полагать, имеются еще какие-нибудь изобретения на манер этого?

– Не сомневайтесь. Хотите, прогуляемся ко мне в мастерскую?

– Прошу прощения, герцог Борджиа, – вмешалась Изабелла. Глаза ее вмиг сделались холодными и непроницаемыми, словно обсидиан. – Но вашему любопытству придется подождать. Мне срочно требуются совет и помощь моего маэстро.

– Неслыханно! Разве ты не видишь, как нагло этот герцог посягает на то, что принадлежит мне по праву? Он пытается сманить тебя! – Гневный голос Изабеллы эхом отражался от толстых стен замка, пока спутники преодолевали последние ступеньки, ведущие в башню старинного замка Сан-Джорджио.

– Никто не в силах украсть меня у тебя, мадонна. – Леонардо послушно следовал за маркизой в ее апартаменты.

– Помяни мое слово, этот человек пожелает заполучить себе твои таланты!

Изабелла открыла двери своего студиоло – кабинета. Здесь размещалось ее личное собрание произведений искусства, здесь же часто устраивались живые обсуждения идей гуманизма и споры на философские, литературные и политические темы. Кабинет был набит сокровищами, словно сорочье гнездо, и поражал бессистемностью и неоднородностью коллекции: мраморные и бронзовые статуи, современная и старинная живопись, стопки ценных рукописей с цветными миниатюрами соседствовали с современными книгами в переплетах; на столиках старинной работы вперемешку лежали миниатюры, сработанные из золота и серебра; нашлось место даже для небольшого собрания высушенных шкур животных, бивней, клыков и оленьих рогов. Помимо коллекционирования произведений искусства, маркиза питала страсть к охоте и уже не раз проявила себя в этом деле.

– Смотри же, Леонардо, не дай этому чудовищу Борджиа вонзить в тебя жадные челюсти. Одному Богу известно, как он может обойтись с тобой, – предостерегла Изабелла, усаживаясь в инкрустированное золотыми пластинами кресло с величественной высокой спинкой. – Представь себе, сегодняшний вечер меня расстроил. Знаешь чем? Кровожадный деспот умудрился раскрыть мой секрет. И я больше не стану отрицать, что имею на тебя свои виды.

Леонардо спокойно выдержал ее пристальный взгляд.

– Ты ведь знаешь, моя донна, что тебе я ни в чем не откажу.

В замкнутом пространстве студиоло он ясно различал исходящие от нее ароматы лаванды и персиков.

– Я рассчитывала еще несколько месяцев потешить твое эго, позволяя тебе вместе с моим супругом забавляться вашими военными игрушками. Но больше не могу таиться. Ты должен сейчас же услышать, отчего я так отчаянно нуждаюсь в тебе…

Он шагнул к ней.

– Уж не моя ли искусная игра на лютне тому причиной?

Она отрицательно покачала головой.

– Тогда, вероятно, мое умение ловко завязывать и развязывать узлы?

Изабелла рассмеялась.

– Или то, с каким благородством я держусь в седле?

– Напиши меня, Леонардо. – Изабелла подалась вперед, не вставая с кресла. – Я жду этого с тех самых пор, когда впервые увидела, как нежно ты касаешься кистью холста…

– Ах, это. – Леонардо пренебрежительно взмахнул рукой. – Помнится, твой супруг толковал только о башнях, рвах и конюшнях. – Он подошел к панно, которые стояли возле стены, и начал перебирать их, рассматривая беспомощные жалкие копии великих полотен: «Стигматизации святого Франциска» Джотто, «Чуда со статиром» Мазаччо…

– О да, лошади, шлюхи и война чрезвычайно увлекают моего супруга. Но не меня. Коли уж на то пошло, он куда чаще оставляет меня править Мантуей, чем правит сам… – Она поднялась и подошла к Леонардо. – И потом, благодарение Господу – я ношу под сердцем наследника владетельного рода Гонзага, так что имею право диктовать свою волю… – У Изабеллы уже была дочь, но на сей раз она верила в то, что родит сына. – Если я и жертвую драгоценностью для того, чтобы приобрести картину, она всегда того стоит – я ни разу еще не пожалела об этом.

– Зачем ты держишь здесь эту мазню? – Леонардо выхватил из стопки полотен убогую копию своей «Тайной вечери». – Бог мой, кто ж это сподобился? – Он повернулся к Изабелле, та вспыхнула румянцем стыда. – Ты знаешь мою фреску лучше и глубже, чем этот бездарь, кем бы он ни был. Ты была в Милане в то время, когда я прорабатывал свой замысел, ты была там, в трапезной, когда я наносил на стену пигменты…

Изабелла забрала копию из рук Леонардо.

– Ты и правда очаровал меня тогда.

Она своими глазами видела, как он накладывал на изображения лиц и фигур геометрические трафареты, применяя математическую эстетику к живописи. Она просила его объяснить ей, что означают эти выразительные линии перспективы, проходящие через потолок; от него она узнала о том, что три окна на заднем плане символизируют Троицу. Он даже открыл ей свой тайный музыкальный код, зашифрованный в расположении хлебов и тарелок на столе.

– Со смертью сестры мои поездки в Милан прекратились, и мне не довелось увидеть твою фреску в готовом виде. Эта копия – все, что у меня есть. – Изабелла вдруг усмехнулась. – А впрочем, ты прав. Эти фигуры плоски, в них нет жизни…

– Так позволь мне сжечь эту подделку! – Леонардо попытался выхватить картину у Изабеллы, но та оказалась проворнее. Со смехом она спрятала полотно за спину и побежала через кабинет, искусно лавируя между хаотично расставленными бюстами римских императоров.

– Как ты этого добиваешься, скажи на милость? Люди у тебя получаются будто живые – словно твои модели дни напролет позируют, помещаясь прямо в раме картины. – Она обернулась к нему, забежав за стол, уставленный античными оранжево-черными керамиками. – Это невероятно.

– Однажды кремень получил сильный удар от кресала… – успокаивающе проговорил Леонардо, медленно огибая стол и приближаясь к Изабелле, – и обиженно запричитал: «C чего это ты нападаешь на меня? Разве я сделал тебе что-то плохое? Я тебя и знать не знаю». На это кресало мирно ответило: «Полно сердиться, наберись лучше терпения, и увидишь, на какие чудеса ты способен с моей помощью». Кремень перестал жаловаться и стал покорно сносить сыпавшиеся на него удары – пока кресало не высекло из него искру живительного огня. Так и у меня. Я запасаюсь терпением и пробую до тех пор, пока не добьюсь восхитительного результата. Ибо ничего невозможного нет.

Изабелла пристально посмотрела в его глаза.

– Сестре так и не удалось уговорить тебя написать ее портрет, верно? Но почему?

– Моя дорогая Изабелла. – Подойдя к ней, он нежно провел пальцем по линии ее подбородка. – Ты ведь знаешь, я не волен обсуждать тайны личной жизни своих покровителей.

– А ведь такого рода приспособление, пожалуй, оставит тебя без работы.

Не поднимаясь с пола, Изабелла закуталась в кабанью шкуру. Мгновение назад Леонардо высвободился из ее объятий и теперь был готов сделать с нее зарисовку, мысленно удивляясь тому, отчего так часто оказывается в постели с объектами своего творчества…

– Допускаю, – ответил он, прислонившись к массивной статуе Аполлона и прикрывая чресла ковриком – бережно хранимой реликвией, когда-то доставленной из Турции. – Но только представь: машинка, способная посредством одной вспышки запечатлеть образ человека или предмета, причем столь близко к его реальному облику, что уже не найдешь различий между ним и изображением. Это поднимет ученых, мастеров искусств, инженеров на недостижимый пока уровень объективности. – Он открыл свой альбом и пролистал до страницы, наполовину заполненной эскизами лошадей и полиэдрами; здесь же поместился список имущества, которое он забрал с собой из Милана. – Пусть из-за этого я не заработаю лишнего сольди как портретист – что с того? Зато я смог бы применить это устройство для других задач. Хотя бы разок.

– Но если образы будут воспроизводиться только этими твоими машинками, в них не останется отпечатка человеческого участия, человеческой души. Гуманистическое улетучится раз и навсегда.

Одной точной линией Леонардо запечатлел изгиб ее подбородка.

– Приближаясь к предмету вплотную, теряешь ясность видения.

– А отдаляться не только невежливо, но и опасно.

Ах, видели бы его родные, думал меж тем Леонардо, как он, сельский мальчишка из Винчи, спорит о моральной стороне одного из своих теоретических изобретений с внучкой неаполитанского короля. Когда он делал в живописи первые шаги, художники занимали незавидное положение в обществе, их ставили на одну доску с простолюдинами, чей удел – грубая черная работа. Но он, Леонардо, добился того, чтобы это представление в корне изменилось. Теперь художник вознесен на должную высоту, с его мнением не просто считаются – его ценят, оно имеет вес. А впрочем, все равно недостойная профессия, решил он.

– Достижение должной научной объективности, моя донна, – ключ к пониманию вещей. Потому-то я и хочу летать.

– Что делать?

– Летать.

Изабелла широко распахнула глаза:

– В небе? Как птица?

Он кивнул.

– Опять твои шуточки?

Но Леонардо и не думал шутить.

– Король Людовик понимает, сколь ценна подобная возможность. – Леонардо поднял левую руку и задумчиво погладил сверкающую птицу в своем драгоценном перстне. – Король подарил мне это, сняв с собственного пальца. Камни, которыми перстень инкрустирован, являются достоянием французской короны. – Леонардо мог бы выручить тысячи дукатов, пожелай он продать его. – Прими это, сказал король, в знак того, что я поддерживаю твои дерзкие замыслы и надеюсь, что, научившись летать, ты со своим искусством перенесешься на земли Франции.

Эта вещица – талисман Леонардо, и, пока перстень сверкал на его руке, он верил: однажды он полетит.

– Но разумеется, – продолжил он, – если тебе и твоему овеянному множеством доблестей супругу будет угодно оказать поддержку моим экспериментам, я никогда, клянусь, никогда, моя донна, не отдам этого изобретения французам. Даю тебе слово, оно будет принадлежать вам безраздельно!

– Но ты не птица. Ты живописец.

– Я, позволь тебе заметить, намного больше, чем живописец. – Быстрые движения карандаша очертили изящные изгибы верхнего и нижнего века, и в них, словно жемчужина в створках раковины, влажно заблестел глаз Изабеллы. – А иначе зачем Всевышний наградил меня этим неуемным любопытством? Мне интересно все: человеческое тело и человеческий разум, тайны чисел, водная стихия и движение звезд по небу. О, мои интересы нисколько не отвлекают меня от моего искусства – наоборот, они питают его. Музыка питает математику, та – науку, а та – живопись. Создать нечто неповторимое можно, лишь обнаружив связующие нити между вещами, на первый взгляд совершенно не связанными. Если я сосредоточусь на одном только искусстве, мое творчество умрет.

Изабелла потянулась к тонкой работы золотой короне – жемчужине ее коллекции – и надела ее.

– Но я не вынесу, если ты, состоя у меня на службе, сверзишься со своих небес и убьешься. К тому же, маэстро Леонардо, ты единственный из всех известных мне людей, кто и правда способен осуществить эту фантастическую затею. Если ты, упрямец, научишься-таки летать по небу, тебе, чего доброго, вздумается упорхнуть от меня прочь. Так слушай же волю твоей маркизы: отныне никаких помыслов о полетах. Только живопись! В этом твое предназначение.

– Предлагаешь мне довольствоваться такой безделицей? Ну уж нет! Я желаю большего. И всегда буду желать. Оттуда, – он воздел руки к небесам, – я смог бы изучать деревья, реки, землю, да что там – весь род человеческий. Лучший способ получить правдивое представление о предмете и понять его сущность – это рассмотреть его с должного расстояния.

– Опять эта твоя одержимость объективностью, – сморщила нос Изабелла. – Но, упорствуя в своем желании держаться на расстоянии от всего и вся, как ты сможешь хоть когда-нибудь испытать любовь?

– Если однажды я вдруг пойму, что влюблен, дорогая моя синьора, я исторгну это чувство из своей груди – для того лишь, чтобы как следует изучить его с полной непредвзятостью.

– Этим ты как раз и убьешь то самое чувство, которое так стремишься изучить. – Изабелла повела плечом, и шкура кабана сползла на пол. – Любовь не может жить на расстоянии вытянутой руки.

Изабелла отправилась исполнять долг гостеприимной хозяйки – развлекать Чезаре Борджиа, а Леонардо остался один в ее студиоло. Эту прекрасную комнату наполняли великолепные предметы искусства. Если Леонардо задержится здесь, он рискует превратиться в такой же безупречно отполированный экспонат поражающей воображение коллекции – в объект всеобщего поклонения, восхищения и разговоров. Он растолстеет и обленится, создавая картину за картиной и наслаждаясь близостью с Изабеллой в те моменты, когда ее сиятельный супруг будет в очередной отлучке…

На следующий день Леонардо и Салаи тихо собрали вещи и покинули Мантую. Леонардо подумывал, не направиться ли ему в Венецию – там, на каналах, он мог бы спроектировать невероятный город. Или лучше в Рим? Конечно, это змеиная яма, в которой царят мздоимство и войны, однако в Вечном городе искусство растет повсюду, поднимается буквально из земли, словно сорная трава. Затем его мысли обратились к Флоренции…

Над Флоренцией, ослабленной войной с Пизой, уже распростерла черные крылья угроза в лице Чезаре Борджиа и его войска. При этом она оставалась одним из богатейших городов, в котором нашли приют величайшие мыслители эпохи. Леонардо и сам провел там несколько лет; в ее стенах он, будучи еще подмастерьем, заложил основу своего блестящего будущего. Почти двадцать лет прошло с той поры, но он помнил, как, покидая город, поклялся, что никогда больше не вернется. И все же Флоренция – единственное место, где ему с избытком хватит денег, творчества и свободы на то, чтобы вознестись с грешной земли к небесным высям.

1501. Флоренция

Микеланджело. Весна

С вершины одетого в сочную зелень холма Микеланджело любовался великолепной панорамой Флоренции: пестрой мозаикой из белых, желтых и оранжевых зданий, прорезаемой изгибами реки Арно; над этим пейзажем парил в лазурном небе красный купол Дуомо – собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Самый высокий в мире и возведенный без единой деревянной опоры, этот купол, казалось, сам Господь тянул к небесам. Флорентийцы влюблены в свой Дуомо. Те из них, кому случалось надолго отлучаться из города, нередко жаловались на то, что нестерпимое желание снова постоять под его куполом в прохладной тишине вызывало у них лихорадку и мучительные видения. Вот и Микеланджело, четыре долгих года проведший вдали от Флоренции, жаждал скорее ощутить тень Дуомо на своем лице – и это желание было настолько острым, что кожу его покалывало, а сердце тяжелым молотом бухало в груди. Сомнений нет, он тоже поражен флорентийским недугом – ностальгией по Дуомо.

С торжественного открытия его Пьеты прошло больше года, а он только сейчас добрался наконец до Флоренции. Различные заботы задерживали его в Риме – ему нужно было закрыть мастерскую, расплатиться по счетам; кроме того, Якопо принялся уговаривать его остаться на юге. Наконец Микеланджело сказал Риму «arrivederci» и отправился на север – проторенным паломническим путем, по древней Кассиевой дороге. Путешествие было опасным. Ему не раз приходилось делать крюк, чтобы обойти отряды французов, а к западу от Перуджи он едва не попал в перестрелку между войсками Борджиа и мятежного местного князя. Затем на него напала шайка дезертиров в поношенных мундирах с гербами Борджиа – они увидели в нем легкую добычу. Не привыкший уступать в драках, Микеланджело схлестнулся с этим сбродом, но те взяли количеством и наградили его багровым подтеком под глазом, поврежденным ребром и отекшим коленом. И конечно, негодяи прихватили с собой его кошель, оставив Микеланджело горстку лир, на крайний случай припрятанную в башмаке. Хорошо еще, что его рабочая рука осталась невредимой.

После всех этих злоключений он остановился в Сиене – чтобы немного прийти в себя – и даже удостоился заказа от могущественного кардинала Пикколомини: статуи святых для алтаря Сиенского собора. Увы, работа оказалась изнурительной и невыносимо скучной. Кардинал не дал ему никакой творческой свободы, ибо имел собственные представления о том, как должны выглядеть статуи. Поэтому вскоре Микеланджело оставил при алтаре Пикколомини своих помощников и решил, что пора возвращаться домой. Во Флоренции он наверняка найдет работу, достойную его дарования.

Он заранее известил родных письмом о своем прибытии и молился теперь о том, чтобы оно опередило его – тогда близкие успеют подготовить ему торжественную встречу. В своем воображении он уже рисовал красочный парад: обожающие своего земляка флорентийцы осыпают его лепестками подсолнечника, громко дудят в трубы и под руки ведут к праздничному столу – вкусить мяса с кровью и красного вина. По такому случаю отец, наверное, даже уступит ему широкую кровать с пуховой периной, что стоит перед очагом…

Он подошел к высоким, в сорок футов[2]2
  Примерно 12,2 м. Прим. пер.


[Закрыть], главным воротам Флоренции и крикнул:

– Отворяйте ворота, пришел я, флорентиец.

Двое стражей преградили ему дорогу. Один из них, щербатый и невысокий, схватил его коня за поводья. Второй, ростом повыше, положив остро отточенную секиру на правое плечо, спросил:

– Как звать тебя, флорентиец?

– Я Микеланджело Буонарроти, потомок рыцарей Каноссы, – гордо отрекомендовался он. Род Буонарроти, уже три века подряд исправно плативший налоги Флоренции, восходил корнями к самой Матильде Каносской, которая была в числе тех, кто в далеком XI веке основал Флорентийскую республику.

Однако стражей, по всей видимости, достойная родословная Микеланджело ничуть не впечатлила, и он почувствовал, как в нем начала закипать ярость.

– Скульптор из Садов Медичи! – выпалил он, вспомнив полученное в юношеские годы прозвище.

– Ах, Медичи? – Низкорослый страж обнажил меч.

Микеланджело с досадой простонал, тут же пожалев о бездумно произнесенном имени. Это во времена его юности перед фаворитом семейства Медичи распахивались все двери Флоренции. Как же он забыл о том, что теперь Медичи – не обожаемые правители города, а мятежники, наводящие на флорентийцев страх! Связи с Медичи было достаточно для обвинения в измене и виселицы.

– Да нет же, я не это хотел сказать, я… – Микеланджело попытался вырваться и ускакать прочь, но щербатый стражник крепко вцепился в поводья.

– Лазутчик Медичи, вот он кто! – изрек долговязый и схватил Микеланджело за ногу.

– Я верноподданный флорентиец, – начал было Микеланджело, но договорить ему не дали – стражник со всей силой замахнулся секирой, норовя попасть ему в правое плечо. Микеланджело увернулся. Он не позволит какому-то невеже повредить его драгоценную рабочую руку. Настырный страж снова поднял оружие. Микеланджело выхватил из своей кожаной сумы молоток. Он уже занес его для встречного удара, когда за спиной раздался тонкий свист и что-то обрушилось на его голову, отдавшись гулким звоном в ушах.

«Не слишком ли горячую встречу горожане уготовили герою?» – пронеслось в его голове, и свет в глазах померк.

Пинок в живот вернул Микеланджело в сознание.

Перед глазами все плыло, но даже сквозь пелену он увидел, что мир перевернулся вверх ногами, – пол покачивался на расстоянии вытянутой руки от него. Он поерзал, пытаясь понять, что происходит. Ноги были связаны толстой веревкой, запястья стянуты за спиной, а сам он висел вниз головой в тесной каменной келье. И да, от него явственно несло мочой и рвотой. Незавидное положение.

Поджарый, но мускулистый офицер городской стражи угрожающе навис над ним.

– Какого черта? Я флорентиец! – крикнул Микеланджело.

– Ага, приспешник Медичи, посланный ими шпион, – ответил офицер с сильным неаполитанским акцентом. И со всей силы закрутил беспомощно висящего Микеланджело. Стены бешено замелькали перед его глазами. Он зажмурился, надеясь лишь на то, что его не вырвет снова.

– Я не шпион, – с трудом вытолкнул он слова сквозь стиснутые зубы.

– Не ты ли говорил часовым у ворот, будто связан с Медичи?

– Да, я был дружен с Лоренцо Великолепным, не с нынешними.

Мальчишкой Микеланджело благоговел перед Лоренцо Медичи – прозванный Великолепным, он в те времена фактически правил Флорентийской республикой. Когда Микеланджело исполнилось пятнадцать лет, Лоренцо приметил юного скульптора, ваяющего мраморного фавна; он был так восхищен его работой, что тут же предложил жить у себя во дворце и изучать скульптуру в знаменитых Садах Медичи. Микеланджело часто вспоминал те два славных года, которые провел в семье герцога, разделяя кров, стол и ученическую парту с его сыновьями, – и порой боялся, что уже полностью истратил все отпущенное ему везение. Ибо ни один смертный, на его взгляд, не заслуживал большей радости, большего счастья, чем то, что уже выпало на его долю. В 1492 году Лоренцо Великолепного не стало, и бразды правления перешли в корявые руки его сына, себялюбивого и скудоумного грубияна. Уже тогда прозванный Невезучим, Пьеро де Медичи ревновал к любви, которой его отец щедро одаривал начинающего скульптора. И теплые узы, связывавшие Микеланджело с семейством Медичи, стали рваться. А вскоре флорентийцы подняли мятеж против слабого бесталанного правителя, и отношения Микеланджело с Медичи прервались полностью.

Похваляясь у городских ворот своими связями с Медичи, Микеланджело отчего-то не подумал о том, что Пьеро де Медичи уже шесть лет обретался в изгнании, мечтая восстановить свою тираническую власть над Флоренцией.

Страж грубо схватил Микеланджело и приблизил к нему свою физиономию. Микеланджело обдало запахом прокисшего вина и какой-то тухлятины.

– Ты явился, чтобы помочь Пьеро де Медичи проникнуть в наш город.

– Пьеро де Медичи ненавистен мне, – выдохнул Микеланджело. Он старался не дышать и, чтобы сохранить сознание, сосредоточился на темном пятне на полу. Что это может быть? Грязь? Вода? Или кровь? – Я готов умереть, защищая Флорентийскую республику от глупости этого негодного правителя.

– А если ты не шпион, посланный Пьеро, то зачем явился в город?

– Я здесь живу.

– Ха! Я уже два года во Флоренции, но о тебе и слыхом не слыхивал. Я знаю всех в городе. А тебя не знаю.

– Я прежде жил здесь. А сейчас возвращаюсь из Рима. Работал там.

– Что же у тебя за работа?

– Я скульптор. – Даже вися вверх ногами, Микеланджело горделиво расправил плечи.

– Скульптор! – воскликнул офицер. – Вот оно что. Ты, значит, скульптуры делал для Пьеро, и он был твой патрон и благодетель.

Микеланджело промолчал. Отчасти неотесанный страж был прав, но он предпочитал не распространяться на этот счет.

– Если не станешь говорить, я буду пытать тебя как мятежника.

Страх, острый страх пронзил Микеланджело. Ни одна живая душа во Флоренции не знала о том, что он приехал, что он заточен в темницу и подвергается допросу за преступления, которых не совершал. Микеланджело постарался прогнать нарастающий ужас, пока тот совсем не поглотил его. Бояться он будет потом, сейчас не время.

– Хочешь – пытай меня сколько душе угодно. Только я не изменник.

– Арестовавшие тебя стражники говорили, будто ты очень бережешь… – Офицер обрезал одну из веревок, и освобожденная от пут онемевшая правая рука Микеланджело повисла безжизненной плетью. Он попробовал с усилием поднять ее, но безуспешно. – Не заговоришь, так заставлю заорать. – Страж схватил вялую руку Микеланджело и стал скручивать ее до тех пор, пока не раздался хруст костей.

Боль стрелой пронзила плечо, Микеланджело взвыл. Но не страдание заставило его заговорить, а мысль о том, что покалеченной рукой он больше никогда в жизни не сможет держать молоток и резать мрамор.

– Проклятый Пьеро не был мне никаким благодетелем, – с трудом выдавил из себя Микеланджело. – Он и заказал-то у меня всего одну-единственную вещь. Одну – и это несмотря на то, что я верой и правдой служил его семейству долгие годы, что мы бок о бок жили с ним, как родные братья.

– Неужели? И что же это было? – Грубые лапищи мертвой хваткой держали несчастную руку Микеланджело – так моряк на попавшем в бурю корабле цепляется за спасительный канат.

Видя, что офицер не отстанет, Микеланджело нехотя пояснил:

– Статуя из снега.

Страж немного ослабил хватку.

– Чего-чего?

– Снежная скульптура. Он велел мне выйти во двор и на глазах у всех вылепить из снега статую. – Даже теперь, после стольких лет, от воспоминания о том проклятом дне в груди снова заворочался комок обиды и горького унижения. – Заказал произведение, которое тает под солнцем. Этого человека я точно не назвал бы своим покровителем и уж тем более благодетелем.

– Статую из снега? Снеговика? – удивленный офицер выпустил руку Микеланджело. Та снова безвольно повисла.

– На самом деле, это была не просто снежная скульптура. – Если уж его вынудили вспоминать об этом, пусть хотя бы факты будут изложены в точности.

– Как же она выглядела?

– Высокая человеческая фигура, тонкая, изящная. Я хотел сделать ее ангелом, но солнце то и дело выглядывало из прорех в облаках, и она таяла…

Страж расхохотался. Эхо заметалось под каменными сводами темницы.

– Ишь ты, снеговик, значит. Никогда не слышал о такой глупости. Надо же додуматься! Снеговик!

– Я же говорил, что ненавижу Пьеро де Медичи. – Микеланджело попробовал сплюнуть, но во рту у него пересохло; только из разбитой губы сочилась кровь. – Теперь отпустишь меня?

– У тебя здесь найдется кто-то близкий, кто может подтвердить твои патриотические чувства? – Широкая улыбка расползлась на физиономии офицера, обнажив передние наполовину обломанные зубы.