Текст книги "Камень Дуччо"

– Ничего подобного. Пьету высек я! – Микеланджело приосанился.

– Ну и бедняга же он, этот горбун, никак не добьется достойного признания. Ну да и бог с ним. – Леонардо повернулся к гостям. – Кто хочет увидеть фокус? – решил он сменить тему и почувствовал, как грязная лапа скульптора схватила его за руку.

– Микеланджело, прошу тебя, – шепотом урезонивал того Граначчи.

– Скажите мне, скажите всем нам, – напряженный голос Микеланджело задрожал на высоких нотах, – вы, вы сами видели мою Пьету?

Леонардо величественно расправил плечи и повернулся к нахалу-скульптору.

– Нет. В свой последний приезд в Рим я не имел времени разглядывать второсортные поделки из камня.

– Но наверняка слышали, что о ней говорят, ведь так? – наседал Микеланджело.

– Что да, то да. Рассказывают, что мир еще не видывал такой огромной Девы Марии, природа вовек не рождала подобной великанши. – Леонардо раздул щеки и грудную клетку, изображая гиганта. – Она ж у тебя втрое больше Христа и к тому же… – он повысил голос, – вдвое моложе.

Публика захихикала.

– Разве тебе не известно, – продолжал Леонардо холодно-язвительным тоном, – что матери – так уж заведено природой, мой юный друг, – несколько меньше по размеру своих взрослых сыновей и к тому же несколько старше их? Чему только вас учат в этих ваших школах?

Толпа с готовностью подхватила его смех.

– Женщина благочестивая и целомудренная надолго сохраняет юность и красоту, – возразил Микеланджело.

Леонардо показалось или в глазах молокососа действительно заблестели слезы? Не перегибает ли он палку в своих насмешках? Может, ему как мастеру более зрелому и мудрому больше пристало помочь молокососу, позволить тому сохранить остатки своего жалкого достоинства? Леонардо наклонился к скульптору и театрально прошептал:

– Замолкни, юноша, перестань выставлять себя на посмешище. – Затем обернулся к гостям: – Сие мне известно… Попробуем-ка превратить олово в золото. Предлагаю вашему вниманию чудеса алхимии…

– Человеческое тело есть отражение души, чем человек благочестивее, тем он прекраснее, – громко произнес Микеланджело.

– Благодарю, – рассмеялся в ответ Леонардо. – Твои слова свидетельствуют о том, что я куда благочестивее тебя.

Толпа снова разразилась смехом.

– Выслушай-ка, сынок, одну притчу. – Леонардо положил ухоженную руку на плечо скульптора. В конце концов, бедный малый не виноват в том, что проклятый нотариус погубил такой важный вечер. – Однажды капельке воды взбрело на ум вырваться из морской стихии и взлететь в небесную высь. Она попросила помощи у огня, и тот своим обжигающим пламенем превратил ее в пар. Пар легко взвился в заоблачные выси, однако там стоял такой холод, что капелька закоченела, сжалась и из пара снова превратилась в воду. Небеса низвергли ее на землю вместе с другими дождевыми каплями. Иссушенная жарой земля жадно поглотила маленькую капельку, и той еще долго пришлось томиться в почве, прежде чем она снова увидела свет и вернулась в свою стихию. Такое наказание она получила за свое тщеславие. Ты словно та капелька – слишком много возомнил о себе. Я не видел твоей Пьеты и не могу судить о ней. Но уверяю тебя: уже по одному твоему виду я понял, что до мастера тебе пока далеко. Так что садись и смиренно делай зарисовки с моей работы. Авось чему-то да научишься.

– Bastardo! – Микеланджело выплюнул бранное слово в лицо Леонардо так отчетливо, что ни у кого из гостей не осталось сомнений в том, что именно сейчас было сказано.

По толпе прокатился ропот недовольства. Леонардо набрал полную грудь воздуха.

– Да. Это правда. Я внебрачный сын, незаконный ребенок. И я благодарен судьбе за эту незаконность. – Леонардо не отводил взгляда от карих глаз скульптора. – Будь я рожден в законном браке от связанных законными узами родителей, имей я законно признанного отца, я был бы обречен на тяготы и муки предписанного законом образования, вынужденный зубрить прописные истины, которые вдалбливали бы мне в голову законные учителя. Положение бастарда заставило меня учиться у самой природы, постигать умом то, что видят мои глаза, самостоятельно размышлять. Нет учителя лучше, чем опыт. Да, в глазах мира я необразованный презренный бастард, но… – Леонардо обвел рукой комнату, – есть ли здесь кто-то, кто при этом считает меня скудоумным?

В студии повисла тишина. Гости старательно прятали глаза в бокалах с вином.

Да уж, похоже, события вечера вовсе вышли из-под контроля. Пора исправлять ситуацию. Леонардо схватил лиру и легко запрыгнул на помост.

– Живописцы против скульпторов! Это давнее, жаркое соперничество. Но я, кажется, наконец выявил победителя. – Он взял несколько мелодичных аккордов. – Сами рассудите: живописец сидит перед своим творением в непринужденной позе, окунает легкую кисть в краску, наносит на холст аккуратные мазки. Дом его чист и ухожен, сам он в красивых опрятных одеждах. А что скульптор? – Леонардо кивнул в сторону Микеланджело. – Скульптор применяет грубую силу, пот струится по его лицу и смешивается с мраморной пылью, образуя безобразную корку на его коже. Он весь обсыпан мраморной крошкой, его жилище, покрытое глубоко въевшейся грязью, неопрятно под стать своему хозяину. Если уж благочестие, как заявляет нам этот школяр, идет рука об руку с красотой, то живописец куда как благочестивее каменотеса.

Расплющенный нос Микеланджело побагровел. Он открыл было рот для достойного ответа, но вдруг круто развернулся и стремительно покинул мастерскую.

– Музыка! – скомандовал Леонардо, и позабытые в драматических перипетиях вечера музыканты снова схватились за свои инструменты.

Микеланджело

Микеланджело пулей вылетел из дверей Сантиссима-Аннунциата и, не разбирая дороги, помчался по улице, подставляя лицо и грудь встречному ветру – в надежде погасить обжигающую душу ярость. Силы были на исходе. Его страшно измотала многодневная дорога и пытки, которым он подвергся в Барджелло. На Флоренцию между тем уже опустилась ночь. Город тонул во тьме, и лишь слабые блики огоньков пробивались сквозь забранные ставнями окна. Большинство людей уже были дома, сидели за вечерней трапезой. Вокруг царили тишина и спокойствие, но внутри у Микеланджело кипел гнев!

Как посмел этот старик так унизить его – причем незаслуженно? Да, Микеланджело вышел из себя и больно лягнул обидчика в чувствительное место – но только в ответ на гнусные насмешки, которыми этот расфуфыренный бахвал осыпал его работу, причем в присутствии своих надутых от важности и разодетых гостей. Леонардо даже не признал в нем собрата по творческому цеху! Он жестоко посмеялся над ним, словно Микеланджело – полнейшее ничтожество, жалкий каменотес, школяр. Чего Леонардо ожидал – что он будет целовать ему башмаки? Возможно, этот человек достоин всяческого поклонения, но, оказывается, он большой мастер не только в живописи, но и в искусстве издеваться над другими. Обиднее всего то, что Микеланджело готов был безоговорочно довериться этому лощеному хвастуну, чьи пальцы унизаны перстнями, а волосы завиты в нелепые кудри. Надо же, какой чистюля, у него даже грязи нет под ногтями! Где это видано, чтобы у художника были идеально чистые ногти?

Микеланджело во все горло выкрикивал грубые ругательства, редкие прохожие шарахались от него в стороны. Всем известно: в такой час только воры да проститутки могли разгуливать по городу, извергая потоки брани.

Он был так взволнован, оказавшись под одной крышей с общепризнанным маэстро! Студия Леонардо произвела на него невероятное впечатление, никогда в жизни он не видел подобного собрания предметов: бесконечные ряды книг на полках, карандашные и угольные наброски, эскизы, музыкальные инструменты, кисти, модели диковинных изобретений. Стены и потолок сплошь покрывала причудливая роспись: ангелы, в которых угадывалось что-то от сатиров, блуждали на фоне волшебных пейзажей – верно, сам Леонардо приложил к ним свою талантливую руку. А изящная серебряная лира, а коллекция деревянных флейт и лютней, вместе с волынкой сложенных в одном из углов? В особенности запомнился Микеланджело рисунок на стене: обнаженный человек, который раскинул руки и широко расставил ноги, упираясь ими в словно сдерживающий его квадрат, вписанный, в свою очередь, в круг. Это изображение заставило Микеланджело задуматься о совершенных пропорциях человеческого тела. На рабочем столе – ворох вычерченных от руки карт и схем, сваленные грудой кожаные папки, плотно набитые листами, видимо, с рисунками. На высокой подставке причудливо изогнулась ящерица, совсем как живая, но со сказочного вида шелковыми крыльями, рогами и бородкой. Перед ней были закреплены увеличительные линзы, и если смотреть через них, то странное создание выглядело огромным, как гигантский мифический дракон, готовый обжечь зрителя багровым языком.

А потом он заметил картон Леонардо. Неудивительно, что народ толпами валил в студию, чтобы взглянуть на это чудо. Пусть это лишь подготовительный рисунок, но и он – бесспорный шедевр. Увидев его, Микеланджело тут же опустился на колени и достал сангину и бумагу. Всякий, кто обучается искусству, часами напролет перерисовывает работы мастеров, копируя их линии; и, хотя Микеланджело уже овладел профессией, ему еще многое предстояло изучить.

Ну а после к нему подошел сам великий мастер. На нем была розовая туника, пурпурного цвета камзол и золотые башмаки на высокой подошве. Темно-русые волосы Леонардо с редкими ниточками седины рассыпались по плечам аккуратными локонами, обрамляя прекрасное лицо с белозубой улыбкой и блестящими золотистыми глазами. Это был самый красивый человек из всех, кого Микеланджело когда-либо встречал.

Но почему-то все пошло наперекосяк. Похоже, сам факт существования Микеланджело привел Леонардо в бешенство…

Микеланджело дошел до старинного квартала Санта-Кроче, получившего название по расположенной в его центре одноименной базилике Санта-Кроче (Святого Креста). Несколько мастеров искусства и красильщиков шерсти держали здесь лавки, но в основном квартал населяли попрошайки и бедный люд, с утра до ночи гнущий спину на тяжелой грязной работе. И все же именно на этих улицах билось живое сердце Флоренции, именно местная публика – работящая, непритязательная и острая на язык – вдыхала в город жизнь. Микеланджело всегда чувствовал себя в этой среде раскованно и непринужденно, лучше, чем среди богатых флорентийцев, всей этой чопорной скучной знати, которую он видел сегодня в студии Леонардо.

Микеланджело вдохнул запахи сырой шерсти и дыма от дровяных печей, и на сердце его стало тяжело. Что, если Леонардо прав? Вдруг он, Микеланджело, и правда никудышный скульптор, способный лепить разве что снеговиков? Ведь Леонардо знал о его Пьете, но отмахнулся от нее как от незначительной, никому не интересной поделки. Хуже того – он жестоко высмеял ее. Как же Микеланджело добиться признания? Изваять скульптуру прекраснее, совершеннее, чем Пьета? Но сумеет ли он? Что, если Пьета и есть вершина его творчества? Что, если в двадцать шесть лет он уже достиг пика своей карьеры? И что, если в действительности он не столь талантлив, как ему всегда представлялось? От этих страшных мыслей его грудь сдавило, словно ободом.

Он свернул на кривую боковую улочку и подошел к отчему дому. При виде до боли знакомого обветшалого фасада с облупившейся зеленой краской Микеланджело почувствовал облегчение. Легким толчком он открыл дверь и проскользнул внутрь. Оказавшись в полутемной передней, он осторожно прикрыл за собой дверь и двинулся в глубь дома по дощатому настилу, перешагнув две половицы, которые вечно скрипели. В доме пахло, как и прежде, свежевыпеченным хлебом, человеческими телами и заплесневевшими занавесками. Он на цыпочках крался по коридору, стараясь держаться поближе к стене в надежде на то, что густая тень скроет его. И снова ощущал себя подростком, который с замирающим сердцем шел отвечать перед отцом за свои дневные проказы, а не взрослым мужчиной, вернувшимся под крышу родного дома после достойно выполненной работы. Приблизившись к кухне, он услышал громкие разговоры родных, собравшихся, как это заведено, на ежевечернюю семейную трапезу. Не иначе, они опять затеяли спор. Микеланджело выглянул из-за угла.

Все члены его семейства выглядели здоровыми и полными сил, о чем свидетельствовали азартно горящие глаза и энергичная жестикуляция. Старший брат, служащий в церкви, пока отсутствовал; не было за столом и самого младшего – тот нанялся в солдаты и теперь воевал против Пизы. Остальные домочадцы – двое братьев, отец, дядя, тетка и бабушка – расположились вокруг стола. Все четыре одиноких года, проведенных в Риме, он мечтал посидеть за столом в этой кухне, в кругу своей родни. Пряный аромат кьянти защекотал его ноздри, когда за столом откупорили следующую бутылку. Он так и стоял бы тут, любуясь мирной сценкой домашней трапезы, однако…

– Микеле! – Буонаррото Буонарроти первым заметил его во мраке коридора. Ему уже исполнилось двадцать три года, он был самым высоким и самым пригожим из братьев, любимчиком Микеланджело. – Meno male, ты снова дома!

Все домочадцы повернулись к нему, когда он переступил порог кухни. А Микеланджело тут же пожалел о том, что не сообразил сначала где-нибудь помыться и почиститься. Хотя он знал, что родные не попрекнут его ни грязной продранной одеждой, ни засаленными волосами – к регулярным омовениям его отец всегда относился с большим подозрением. Наоборот, если бы он горделиво вплыл в кухню, благоухающий духами и разряженный по последней моде южан, домочадцы подняли бы его на смех: мол, что это за самодовольный хлыщ прибыл к ним из Рима, поглядите, как он кичится своим богатством! Ох и досталось бы ему от их острых языков!

Буонаррото выдвинул из-за стола еще один стул и кивком пригласил Микеланджело сесть.

– Ты очень вовремя явился, брат. Джовансимоне ошибается, и я хочу, чтобы ты подтвердил это.

Микеланджело посмотрел на сидящего во главе стола отца. Хотя они не виделись целых четыре года, отец не поднимал глаз от тарелки и пока еще ни разу не взглянул на вернувшегося после долгой отлучки сына. Волос на голове совсем не осталось, дряблая кожа собралась складками вокруг беззубого рта – в свои пятьдесят шесть лет Лодовико выглядел глубоким стариком; он был старше Леонардо лет на пять-шесть, но вполне сошел бы за папашу великого живописца. «Неужели, – размышлял Микеланджело, – и я лет через тридцать буду выглядеть так же?» Лицо отца прорезали глубокие морщины, брови тяжело нависли над глазами. Одежда хранила отпечаток былой элегантности, но от долгой носки вся истрепалась. В прежние времена Буонарроти входили в число самых уважаемых семейств Флоренции, но несколько поколений расточителей, среди которых был и Лодовико, подорвали свое материальное благополучие и положение в обществе. Микеланджело частенько жалел о том, что не родился раньше, когда Буонарроти еще пользовались репутацией могущественного состоятельного клана.

Микеланджело пробирался к своему стулу под приветствия присутствующих: дядя Франческо хлопнул его по спине, а его костлявая супруга, тетка Кассандра, чмокнула в лоб. Он проскользнул на стул и оказался между Буонаррото и их девяностолетней бабушкой моной Алессандрой. Та прошептала:

– Mange, mange.

Пальцы у нее были узловатые и кривые, словно сучья старого дерева, но в светло-карих глазах по-прежнему светились живой ум и энергия.

Микеланджело присоединился к нехитрой трапезе, состоящей из хлеба, молодого творожного сыра и разбавленного вина, одновременно пытаясь понять, о чем так бурно спорили родные. Однако это было сложно – все вопили, перекрикивая друг друга.

В конце концов Джовансимоне забрался на стул, привлекая общее внимание. Он был все таким же тощим – этот проходимец, вечный бездельник и возмутитель спокойствия; впалые щеки отливали желтизной; его старания отрастить приличную бороду – для пущей важности – пока не увенчались успехом. Джовансимоне всегда отличался развязностью и большим самомнением, вот и теперь рисовался перед родными, хотя и стоял на своем стуле смирно.

– Итак, за меня – я сам, отец и дядя, а за тебя, – Джовансимоне ткнул холеным, не знающим труда пальцем в Буонаррото, – ты, тетя да наша Ноннина, – имея в виду мону Алессандру, подытожил он.

– Погоди-ка, за меня еще мона Маргерита, – внес поправку Буонаррото.

– Слуги не в счет. Только семья.

Мона Маргерита, которая с незапамятных времен служила семейству Буонарроти, ужинала стоя, поодаль от стола, возле мойки. Она поймала взгляд Микеланджело и улыбнулась как ни в чем не бывало – кажется, ничто на свете не могло поколебать ее добродушного спокойствия.

– Так что решение за тобой, дорогой братец. – Джовансимоне, слегка покачиваясь от чрезмерных возлияний, буравил Микеланджело темными глазами.

Остальные тоже смотрели на него выжидающе. Он торопливо, не успев как следует прожевать, проглотил кусок хлеба с домашним сыром.

– Но я же не знаю, о чем вы спорите.

– Я или Буонаррото? Кто из нас двоих лучший сын?

– Mio Dio! – с досадой выдохнул Микеланджело.

Буонаррото рассмеялся, и семейная баталия разразилась с новой силой.

– Тогда и вовсе ничего не говори. – Джовансимоне соскочил со стула. – Ты всегда недолюбливал меня. – Он залпом допил свое вино и поднял пустой стакан. – Итак, счет равный. А поскольку я здесь самый младший и самый умный, объявляю победителем себя.

Зазвучал смешанный хор одобрительных и негодующих восклицаний.

– Ну же, Микеланджело, скажи и ты свое веское слово! – шутливо взмолился Буонаррото.

– Постойте, постойте, да помолчите же! – Микеланджело попытался перекричать шум. – Если уж на то пошло, так счет трое против четверых. Даже пятерых, если считать мону Маргериту. И вообще, Джованни, ты прав, Буонаррото я всегда любил больше, чем тебя.

Братья захохотали. Мона Маргерита выложила на блюдо еще один здоровенный ломоть хлеба и вдруг заметила разодранный рукав Микеланджело.

– Что это приключилось с твоей рукой? Смотри-ка, и глаз подбит, ох… дай-ка мне промыть твои раны.

– Нет, нет, я в порядке, onestamente! – заверил Микеланджело, нежно сжимая ее натруженную руку. – Пустяки, на Кассиевой дороге разбойники шалят.

Джовансимоне подался вперед, выставив локти на стол:

– Да неужто? Всего лишь стычка на дороге? Dai, выкладывай, как было дело, негоже таиться от родной семьи.

– О чем ты? – Микеланджело запихнул в рот новую порцию сыра.

– Ах, так ты хочешь, чтобы я сам все рассказал? – Джовансимоне добавил голосу трагических ноток.

Микеланджело перестал жевать.

– О чем это ты толкуешь, Джованни? – включился в разговор дядя Франческо.

Джовансимоне оглядел родичей невинными распахнутыми глазами.

– А я-то думал, что Микеланджело сам поведает родным о том, как его арестовали и продержали всю ночь в тюрьме.

Семейство снова взорвалось криками. Микеланджело с трудом сглотнул. «Как так арестовали? В чем дело? Объяснись наконец!» – раздавались негодующие возгласы. Только отец по-прежнему молчал, уставившись в тарелку, но Микеланджело заметил, что лицо старика побагровело.

– Откуда ты узнал? – с трудом проговорил Микеланджело.

– А я всегда все знаю, caro fratello, – с ехидцей ответил Джовансимоне. Он откинулся на спинку стула, заложил руки за голову и торжествующе оглядел присутствующих. – У меня, знаешь ли, везде есть друзья.

С раннего детства Джовансимоне любил так развлекаться – сначала наябедничает на братьев, а потом с невинным видом наблюдает за семейным переполохом. Случалось, что под шумок и его собственные далеко не невинные проделки сходили ему с рук.

– Я не потерплю преступника в своем доме, – заскрежетал Лодовико, поднимаясь с места. Это были первые слова, какие услышал Микеланджело от отца после четырехлетней разлуки. – Отправляйся ночевать на улицу, там тебе место.

Лодовико и дядя Франческо схватили Микеланджело под руки и подняли со стула.

– Да постойте же! Я могу объяснить…

Но отец и дядя уже волокли его к двери, чтобы выкинуть вон.

– Это по недоразумению! – От отчаяния Микеланджело захлебывался словами. – Из-за моих связей с Лоренцо!

Услышав имя Медичи, отец и дядя переглянулись. Именно Лоренцо Медичи в свое время спас семью от полного разорения. Он пригласил Микеланджело, тогда еще подростка, жить к себе во дворец и учиться в скульптурном саду Медичи. Лоренцо предложил Лодовико небольшую должность – как плату за то, что тот не будет препятствовать обучению сына. Жаль только, отец упрямо не желал признать того факта, что та спасительная должность досталась ему благодаря сыну, его таланту, и приписывал заслугу одному лишь Медичи.

– Мое имя незапятнанно. – Воспользовавшись их замешательством, Микеланджело вырвал локоть из цепких пальцев Лодовико. – Я чист перед законом и не навлек на наш род ни тени позора.

Битых полчаса Микеланджело пытался вразумить и успокоить взволновавшееся семейство. В конце концов Лодовико смягчился.

– D’accordo. Так и быть, можешь остаться.

У Микеланджело словно гора с плеч свалилась. Если бы в довершение всех несчастий, обрушившихся на его бедную голову, родные изгнали бы его из собственного дома, он едва ли пережил бы это. Пока взбудораженные домочадцы возвращались за стол, он улучил момент и заехал братцу локтем по башке.

– Гаденыш, – процедил Микеланджело еле слышно.

– Во всяком случае, Джованни помогает нам сводить концы с концами, – с упреком заметил дядя Франческо и длинной суповой ложкой почесал спину. – А тебя мы не видим годами.

«Очередной камень в мой огород, – с горечью подумал Микеланджело. – Добро пожаловать в семью».

– Я тоже очень рад видеть всех вас, – проговорил он.

– Ты пропустил похороны матери. – На сей раз упрек прозвучал от отца.

– Мачехи, – мягко поправил его Микеланджело. – Я тогда работал, никак не мог вырваться.

– Ты оставил нас, – добавил Джовансимоне. – Я не такой, я никогда не бросил бы нашего отца.

– Никого я не бросал. Если помните, я уехал в Рим. На работу.

– И сколько же денег ты привез семье? – поинтересовался отец.

Щеки Микеланджело вспыхнули от смущения.

– Нисколько. Несколько сольди. – На самом-то деле у него в кармане лежали шесть лир – почти недельная плата.

– Не многовато ли за труды в самом Риме? – поддел его дядя Франческо.

Микеланджело вздохнул. Ему бы радоваться воссоединению с семьей, а на душе одно лишь разочарование. Он-то мечтал о том, как они побегут к нему по улице, подхватят на руки, станут превозносить его успехи, осыпать похвалами. Он воображал, что домашние встретят его как героя, вернувшегося с победой.

– Раз уж ты дома, пора тебе подумать о женитьбе. Обзавестись детьми. Женитьба принесет благо всей семье, – проговорил Лодовико, а Микеланджело вдруг заметил, как дрожала правая рука отца, когда тот намазывал на хлеб мягкий сыр. Раньше такого не было. Постарел.

– Мои статуи – это мои дети, и жена, и орудие.

– Ты мог бы поступить на службу.

Опять отец за свое! Микеланджело давно был сыт по горло этими увещеваниями. Неужели он обречен выслушивать их до конца жизни?

– Я не хочу быть чиновником и не буду.

– Имея пятерых сыновей, – сварливо проворчал Лодовико, – я принужден все делать по дому сам. Я мою блюда, латаю черепицу на крыше, пеку хлеб…

Микеланджело невольно оглянулся на мону Маргериту – та уже помыла посуду и убрала со стола.

– Твой старший брат посвятил себя служению Господу, а ты, как следующий по старшинству, должен взять на себя обязанность содержать нашу семью… – продолжал Лодовико.

– Так и сделаю.

– …Поступив на хорошую государственную должность.

– Нет, я буду зарабатывать своим искусством.

– …Как достойный отпрыск достойного рода.

– Как скульптор!

Лодовико с грохотом стукнул кулаком по столу.

– Basta! Мне что, снова нужно взяться за розги, чтобы выбить эту дурь из твоей башки? – прорычал он.

Талантами Микеланджело давно интересовались влиятельные семейства Флоренции, начиная с самих Медичи; могущественные и богатые папские кардиналы признали в нем мастера, – но несмотря на это отец по-прежнему считал ваяние занятием низменным. И твердо стоял на своем: ни один отпрыск дворянского рода, пусть даже вконец обедневшего, не должен опускаться до того, чтобы работать руками. Каждый раз, когда Микеланджело упоминал о том, что мечтает стать скульптором, он получал от отца и дяди порцию тумаков. Хорошо хоть он уже вырос, и они не посмеют снова подвергнуть его порке.

– Я всегда был скульптором, им и останусь, – невозмутимо ответил Микеланджело.

– Но все же – как ты найдешь себе работу? – озабоченно спросил Буонаррото. – Во Флоренции теперь живет твой товарищ по цеху, Леонардо да Винчи, и городская знать наперегонки несет заказы ему.

От одного упоминания этого имени у Микеланджело во рту стало противно, как от прогорклого масла.

– Да, Леонардо да Винчи, – уважительно проговорил дядя Франческо. – Хорошо, что теперь в городе есть настоящий мастер, достойный всяческого уважения. По крайней мере, он сам сделал себе имя. К тому же он художник. А уж художники нынче важные птицы и живут припеваючи.

– Но еще сколько-то лет назад они не были в таком почете, их держали за обычных мастеровых – как и каменотесов, – заметил Микеланджело. – Рисование считалось не более чем ремеслом. Именно из-за Леонардо с художниками теперь так носятся, окружают их таким почетом. Неужели вы не понимаете, что я хочу добиться таких же привилегий для скульпторов?

Лодовико перегнулся через стол и сжал руки Микеланджело – жесткие, мозолистые.

– И это руки моего сына – грубые, как у простого поденщика. – Он горестно вздохнул. – Ради меня, ради блага всей нашей семьи отныне и впредь я запрещаю тебе рубить мрамор. Ни одной больше глыбы, ты слышишь? Ты заслуживаешь большего, чем судьба каменотеса, пусть даже знаменитого.

Микеланджело молча выдернул руки из отцовских ладоней.

Остаток вечера прошел за обычными семейными разговорами. Джовансимоне рассказал потешную историю – один бог ведает, много ли в ней было правды, – о том, как поймал и выдворил из города наемника проклятого Пьеро де Медичи. Буонаррото прочел любовное стихотворение Петрарки. Лодовико жаловался на свою подагру, а мона Маргерита не забывала тем временем подливать в стаканы вино.

Микеланджело снова включился в привычную семейную пикировку, перебрасывался шутками с родными, легко поддевал их, остроумно парировал ответные колкости. Дома все оставалось по-прежнему, и это было хорошо. По пути домой он натерпелся бед: пришлось отбиваться от мародеров и прочего отребья, его ограбили, бросили в тюрьму, подвергли пыткам, а в довершение жестоко высмеяли. Ушибленное плечо ныло и отдавалось болью при каждом движении, его самолюбие растоптали, он лишился всех заработанных денег. Да, парада он не дождался, но, по крайней мере, он снова был дома.

На ночь Микеланджело устроился на полу в своей старой спальне; кровать заняли Джовансимоне с Буонаррото, которые никак не могли поделить одеяло. Полная луна светила через занавески, освещая корявые несмелые рисунки на стенах, сделанные им в детстве. Он до сих пор помнит, как изобразил на стене толстощекого младенца Иисуса, который ерзает и извивается в руках матери, норовя вырваться, и как отец после этого в ярости гонялся за ним с розгами по всему дому.

Микеланджело закрыл глаза.

– Отче всемилостивый, я твой смиренный раб…

Молясь Отцу Небесному, он проникался состраданием к отцу земному. Лодовико лишь желал счастья и благополучия своим сыновьям, просто он не понимал, что тяжкий труд в пыли скульптурной мастерской может кому-то доставлять радость. Для него, Лодовико, ваяние до сих пор было ремеслом недостойным, способным лишь бросить тень позора на уважаемое в городе семейство. Но старого, закоснелого в своих взглядах отца, видно, уже никогда не переубедить. И Микеланджело молился Господу о том, чтобы тот помог измениться ему самому. Он просил Всевышнего даровать ему честолюбие, без которого не удастся исполнить наказ отца. Он страстно молил Господа ниспослать ему хоть какую-то государственную должность или место уважаемого банкира.

Но Бог не слышал, не отвечал на его мольбы. Напротив, желание рубить и резать мрамор еще громче заявляло о себе. Если он поддастся зову сердца и посвятит себя скульптуре – сумеет ли он тогда обессмертить имя Буонарроти?

– Микеле? – услышал он шепот Буонаррото. Джовансимоне наконец-то угомонился и мирно засопел. – Знаешь, у меня есть девушка.

Микеланджело улыбнулся. Его младший братишка – неисправимый романтик.

– Fantastico, – прошептал в ответ Микеланджело. – И кто же она?

– Мария. Дочка шерстяника.

– Хорошенькая?

– Bellissima! Ручки у нее пропитались красной краской, как и шерсть, которую она красит, и это цвет нашей любви. А как она поет, mio fratello, божественно, словно ангел. – В темноте спальни Микеланджело не видел лица Буонаррото, но и так знал, насколько серьезен сейчас его взгляд.

– А она любит тебя?

– О да! Она не перестает уговаривать отца, чтобы тот разрешил нам обручиться.

– А ты? Готов ты жениться на ней?

– Ее отец не соглашается, пока я не получу достойной работы. Вообще-то я хотел бы торговать шерстью, но для этого нужно открыть собственную лавку. – Микеланджело сразу понял, в каком трудном положении оказался брат. У их семейства хватало средств на то, чтобы не умереть с голоду, но они никак не могли позволить себе расходов на открытие шерстяной лавки. Похоже, мечтам брата не суждено сбыться. – Хорошо еще, что она очень юна и в ближайшие два-три года ей нет нужды выходить замуж. Так что время у меня есть, – рассудительно заметил Буонаррото.

«Ему не следовало бы так расслабляться», – подумал Микеланджело. Эти два-три года пролетят быстро, не успеешь и оглянуться. Примерно столько времени ушло у него на создание Пьеты, а сейчас кажется, то была краткая остановка на жизненном пути. Брату стоит поторопиться, если он хочет жениться через пару лет.

– Не беспокойся, Буонаррото. Я раздобуду денег на твою шерстяную лавку.

– Ты серьезно, Микеле? Это было бы замечательно. Знаешь, Мария – это все, о чем я мечтаю.

Микеланджело перевернулся на спину. Значит, он во что бы то ни стало должен начать зарабатывать своим искусством. А для этого нужен заказ.

В памяти всплыло искаженное злобной усмешкой лицо Леонардо. Оставшись во Флоренции, Микеланджело будет обречен на соперничество с ним за заказы. Проще всего найти для работы какое-нибудь другое место, где нет сильных конкурентов. Например, податься в Сиену и снова взяться за заказанные кардиналом алтарные статуи. Или молить Господа о чуде – пусть он направит его стопы туда, где деньги посыплются на него, как манна небесная… Но вместо этого Микеланджело попросил у Бога сил на то, чтобы остаться во Флоренции. Он не позволит этому художнику выдворить его из собственного города. Что с того, что Леонардо учился во Флоренции? А разве он, Микеланджело, не учился здесь? Это и его город тоже! Эта улица – его улица. И дом этот – его, Микеланджело, дом. И эта полноликая луна – его луна.