Текст книги "Камень Дуччо"

Леонардо. Осень

Блуждая по рынку на площади Меркато, Леонардо обошел стороной мясоторговца, который слишком рьяно зазывал покупателей, потрясая нашпигованной свиной головой. Проходя вдоль следующего ряда, он подумал, что не туда забрел в поисках человеческого черепа. Вряд ли подобными диковинами торговали на рынке. Наверное, лучше выкопать на кладбище какого-нибудь покойника. Хотя священники кладбищенской церкви не позволят ему тревожить кости.

Попади ему в руки хоть один труп, пригодный для препарирования, пусть даже самый завалящий, он обязательно придумал бы, как можно вписать человеческую фигуру в этот проклятый блок…

– Basta, – велел себе Леонардо, – выбрось из головы мысли о камне Дуччо. Все равно он тебе не принадлежит.

Куда же запропастилась лавка того аптекаря? Ему, как на грех, срочно понадобились глина и кобальт, чтобы смешать краски. Эти монахи наседают на него и требуют, чтобы он скорее приступал к алтарной росписи. Леонардо с трудом продирался через рыночную толпу, обходя зазывно кричащих торговцев и вечно всем недовольных придирчивых и сварливых домохозяек, ощущая неповторимое смешение ароматов: благоухания сладких апельсинов, терпкого запаха свежевыделанной кожи и острого – конского навоза… Обычно путь на рынке ему прокладывал Салаи, но сегодня Леонардо оставил мальчишку в студии. Пусть сидит дома – от греха подальше. Дьяволенок то стащит что-нибудь с прилавка, то ловко выудит монеты из его собственного кармана, а расплачиваться за эти наглые проделки всегда вынужден он, Леонардо. Одни проблемы с ним, а без него и подавно.

– Проблемы были бы у меня, выиграй я конкурс на тот изгаженный кусок мрамора… Что за пытка все время думать о нем… Basta!

Бродя вдоль рыночных рядов в поисках пигментов и черепа, Леонардо не уставал поражаться тому, как заметно оживилась торговля со времен его юношества. В те поры на рынке было пустовато – несколько кожевников, редкие торговцы шелком, один мясник, один бондарь, один чулочник… И торговля шла тихо, как-то пасторально-благостно. В последние же годы дух предпринимательства заразил буквально каждого в этом городе. Все во Флоренции словно с ума посходили, стар и млад ринулись в коммерцию, желая завести собственные прилавки, лавки, мастерские. Люди лихорадочно продавали, покупали и разговаривали лишь о торговле. Леонардо наблюдал за этим новым веянием, размышлял о его истоках и, кажется, уже вывел на сей счет свою теорию. Чуть более полувека тому назад Иоганн Гутенберг изобрел печатный станок, и это был царский подарок миру. До того книга была редкостью и стоила очень дорого. Благодаря изобретению Гутенберга книги стали доступны большему количеству людей, и грамотность начала распространяться повсюду. Революционные идеи независимости и свободы теперь уверенно проникали из высших слоев общества в низшие, вплоть до ночующих на улице последних бедняков. Народ в массе своей все еще был неграмотен, однако знания распространялись легче, чем в прошлые времена, люди впитывали их и утверждались в мысли о том, что способны сами распоряжаться своей жизнью, своей судьбой. И одно из следствий этого процесса – повсеместное развитие торговли и коммерции.

Леонардо всецело одобрял самостоятельность и независимость, однако перемены в обществе вызывали у него тревогу. Он не доверял обучению по книгам. Сам он, когда хотел понять, как искривленное стекло преломляет свет, не обращался к книгам, а вооружался этим самым стеклом и своими глазами наблюдал за его возможностями. Желая сварить мыло, он не лез в книгу за рецептом, а экспериментировал сам с самостоятельно подобранными ингредиентами. И если он захочет выяснить, что кроется в темном зеве пещеры, то без колебаний опустится на карачки и поползет внутрь. При нынешнем обилии книг люди больше склонны полагаться на чужие умозаключения, чем учиться на собственном опыте и накапливать свои знания. Это приводит к постоянному круговороту старых идей, мешающему формированию новых мыслей. Имея дома большие библиотеки, люди разучатся запоминать факты, ведь они будут знать: чтобы восстановить их в памяти, достаточно пролистать нужную книгу.

Его личный опыт красноречиво свидетельствовал об этом. К своим открытиям он всегда приходил единственным путем – сопоставляя, противопоставляя и комбинируя разрозненные фрагменты знаний, уже хранящихся в его голове. Прекрати он запасать и раскладывать в уме по полочкам новые сведения – и ему уже не удастся обнаружить неожиданных связей между ними, способных натолкнуть на новые поразительные открытия. Уникальные идеи рождаются в уникальном разуме, обогащенном уникальными знаниями. А книга хотя и является удобным хранилищем знаний, не обладает дарованной человеку способностью размышлять и изобретать. Если книги и дальше будут широко распространяться, мир рискует получить толпу недалеких торгашей, продающих друг другу бессмысленные товары и не способных изобрести что-то новое и впечатляющее. Поразительная насмешка судьбы! Такое исключительное, выдающееся изобретение, как печатный станок, вполне может остановить прогресс.

Раздался пронзительный гогот. Выведенный из своих невеселых размышлений Леонардо посмотрел вниз и обнаружил, что случайно наступил на хвост гусю, привязанному за лапку к стойке прилавка. Птица сердито хлопала крыльями и шипела, норовя ущипнуть его за ногу. Леонардо наклонился к ней и увидел, что ее правое крыло было неестественно вывернуто и вряд ли могло выполнять свои функции. Как плохо! По мнению Леонардо, хуже неумения летать могло быть только одно – неспособность взмыть в небеса, если ты уже когда-то познал это счастье. Он нежно погладил шею гуся, чтобы успокоить его, потом поднял голову и оглядел прилавок. В одной корзинке сидели несколько перепелок, в другой ворковали сизые голуби, чуть дальше сгрудились дятлы. В маленькой клетушке теснились и возбужденно гомонили штук семь белых горлинок. Странно. Эти птахи, известные своим кротким нравом, сейчас выглядели разъяренными фуриями, хлопали крыльями и злобно били клювами по прутьям решетки, а торговец, приземистый краснорожий толстяк самого неприятного вида, колотил по клетке палкой и осыпал бедных птичек проклятиями.

– Не слушайте вы этого грубияна, друзья мои, – прошептал Леонардо горлинкам, наклонившись. – Человек наделен великим даром говорить, однако слова его, увы, обычно тщеславны и ложны. Речь животных, напротив, скудна, но, если они что-то и говорят на своем языке, это всегда ценно и искренне. – Леонардо не сводил взгляда с круглых розовых глаз горлинок. Он не упускал ни одного шанса понаблюдать за птицами в полете, а эта стайка, кажется, находилась в удачном настроении: птицы были возбуждены и обозлены неволей, их переполняла энергия жизни.

Заметив, что торговец поглощен расшумевшимся гусем – он азартно пинал того ногами, заставляя замолчать, – Леонардо быстро откинул крючок на дверце клетки и открыл ее. Но горлинки почему-то не торопились улетать.

Тогда он легонько стукнул по клетке локтем. Прутья задребезжали. Птицы пронзительно закричали и в следующий миг начали покидать свою тюрьму, выстреливая в небо белыми снарядами. А Леонардо, пристроившись у прилавка, принялся быстро зарисовывать их в альбоме.

– Держи вора! – Заметивший пропажу птицелов оставил гуся и заорал на весь рынок.

– Не стоит так волноваться, я заплачу тебе за твоих птиц. – Леонардо примирительно улыбнулся. Такой фокус он уже неоднократно проделывал на дюжине рынков по всей Италии. Торговцы всякий раз осыпали его бранью за то, что он лишил их с трудом добытого товара, а зеваки хихикали, разглядывая странного чудака, попусту тратящего свои деньги. Но пока клиент платит, он прав.

Леонардо полез в кошель, чтобы достать несколько сольди. Однако пальцы уперлись в дно, не нащупав ни одной монеты.

– Что же ты? Давай мне мои деньги! – зло зашипел птицелов. Леонардо снова пошарил в кошеле, но тот был безнадежно пуст.

Все ясно. Салаи. Негодник умудрился стащить деньги еще до того, как Леонардо отправился на рынок.

– Чтоб тебя, проклятый ворюга! – Торговец грубо схватил Леонардо за левое запястье и вытащил из-за пояса тесак. – Ты отнял у меня моих птиц, а я отниму у тебя твою руку.

– Погоди, у меня есть деньги. – Леонардо старался говорить спокойно, не позволяя прорваться наружу зарождающейся внутри панике. Он шарил по карманам в поисках завалявшегося флорина, но и они были пусты. – Позволь я схожу в студию, тут недалеко, и принесу тебе денег столько, сколько ты скажешь. – Пока Леонардо тщетно пытался разжать железную хватку птицелова, из-за соседних прилавков вышли и окружили его кузнец, свечник, лесник и фермер. Они тоже не любили воров: отпустишь одного такого, и глядишь – в следующий раз обнесут твой прилавок. Кузнец вцепился в плечо Леонардо, фермер обхватил его за шею. Леонардо был сильным, но не настолько, чтобы справиться с пятью разозленными мужчинами.

– Да отстаньте! Пустите меня! Я Леонардо да Винчи!

– Плевать я хотел на то, как тебя звать и из какого ты Винчи. Я никому не позволю средь бела дня красть моих птиц, и тебе это тоже с рук не сойдет.

Торговцы, дружно навалившись на Леонардо, заставили его согнуться и, вывернув ему левую руку, распластали его на прилавке.

– Но я добрый, – глумливо ощерился птицелов. – Я отсеку тебе не правую, а левую руку.

– Но я левша!

– А это уж, дружок, не моя печаль. Дело решенное, я отрублю прегрешившую руку, пусть больше не вводит тебя в соблазн, не посягает на чужое добро. – Птицелов сплюнул и поднял оружие над головой.

– Постойте! Деньги этого человека у меня! – Звонкий женский голос взлетел над разноголосым гомоном рынка.

Леонардо, уже зажмурившийся от ужаса, приоткрыл глаза.

Тесак замер в воздухе.

– Ну что там еще? – проревел торговец.

Фермер придерживал Леонардо за шею, однако тому удалось извернуться и посмотреть, что происходит. Как раз в этот момент из толпы любопытствующих вышла женщина лет двадцати.

Леонардо прежде не встречал ее. Она была одета в длинное платье из струящегося кремового шелка; золотое шитье украшало корсаж и манжеты, отливающие металлическим блеском ленточки-тесемки накидки трепетали и переливались за спиной, будто сложенные крылья. «Безусловно, хорошенькая, но до ослепительной красавицы ей далеко», – заключил Леонардо. Фигура и полные груди – как у всякой познавшей материнство замужней матроны. Лицо формой напоминало сердечко: нежно округлые скулы плавно переходили в слегка заостренный подбородок. Длинные вьющиеся каштановые волосы, гладкая оливковая кожа, кофейного цвета глаза – в общем, типичная итальянка. Правда, в отличие от большинства благовоспитанных дам, она имела прямой и решительный взгляд и при разговоре с мужчинами безо всякого стеснения смотрела собеседнику в глаза.

– Полагаю, здесь более чем достаточно, чтобы восполнить потерю ваших птиц, – заявила она, небрежно бросив на прилавок торговца несколько золотых монет.

– Мадонна! – Молодая женщина явно была знакома торговцу: его красная рожа расплылась в снисходительной улыбке, и стало видно, что вместо передних зубов у него торчала пара пожелтевших огрызков. – Вы, как я погляжу, здесь одна, без супруга? Я безмерно ценю ваше благородное желание расстаться с его деньгами, чтобы помочь этой заблудшей душе, однако вор все равно остается вором. Я никак не могу отпустить его, не забрав его руки. Долг обязывает меня быть справедливым.

– Деньги не мои и не моего мужа. Они принадлежат этому господину, – ответила женщина надменным, исполненным достоинства тоном, хотя Леонардо не находил в ее облике ничего, что указывало бы на ее благородное происхождение; она явно была всего лишь супругой торговца. – Он передал их мне на сохранение, а у меня не было возможности вернуть их ему. Он вовсе не виноват в том, что оказался без денег и не смог расплатиться с вами. Виновата в этом я одна. – Закатав рукав, она обнажила руку до локтя и положила ее на прилавок рядом с рукой Леонардо. – Если вам так уж хочется непременно оттяпать кому-нибудь руку, рубите эту. – Незнакомка твердо выдержала злобный пристальный взгляд торговца. Никогда еще Леонардо не видел, чтобы женщина простого происхождения так свободно, смело и властно разговаривала с мужчиной. Даже Изабелла д’Эсте не осмелилась бы на подобное, не имей она поддержки в виде толстых крепостных стен, покорного ее слову войска и титула правительницы.

Один из державших Леонардо торговцев ослабил хватку и в смущении ретировался за свой прилавок. Толпа начала расходиться. Отрубать руку женщине – дело совсем уж недостойное.

Птицелов спрятал тесак за пояс и жадно сгреб с прилавка золотые монеты.

Незнакомка схватила Леонардо за локоть и потянула прочь:

– Andiamo, давайте поскорее уйдем отсюда!

Петляя, они стали пробираться между прилавками, минуя кипы разложенных ковров, груды глиняной посуды, шеренги цветов в горшках и винных бутылок. Наконец они выбрались с рынка и оказались на краю залитой солнцем площади.

– Ступайте. Убирайтесь отсюда, да поскорее, – велела ему спасительница и повернулась, чтобы уйти.

– Погодите, – окликнул ее Леонардо. – Что побудило вас выручить меня?

Она посмотрела на него:

– А что побудило вас выпустить тех птичек?

– Скажите хотя бы ваше имя, чтобы я мог возместить вам деньги, которые вы потратили… – Леонардо с интересом вглядывался в ее лицо: ее оливковая кожа излучала таинственное сияние, в ее карих глазах отражался весь мир. – Муравей подобрал зернышко пшеницы, – заговорил художник торопливо, едва не проглатывая слова, в отчаянной надежде отсрочить ее уход. – А зернышко молвило: «Если ты подождешь и дашь мне сделать мое дело, я пущу корешок и вознагражу тебя тысячами таких же зернышек, как я». Кроха муравей послушался зернышка, и то сдержало свое обещание. Пожалуйста, позвольте и мне стать вашим зернышком. Вы спасли мою руку. Разрешите отплатить вам.

Женщина покачала головой.

– Если не деньгами, то хотя бы моим трудом. Я могу написать вас, я живописец…

– Я знаю, кто вы. Лучше научитесь летать, Мастер из Винчи. Это и будет мне хорошей наградой. – Она подобрала подол платья и поспешила назад на рынок.

Пораженный, Леонардо смотрел ей вслед. Он всегда считал, что его мечта о полетах – великая тайна, в которую посвящены только он сам, Салаи и несколько близких ему людей, в числе которых были Изабелла д’Эсте и король Франции. Может, эта молодая женщина – вражеский шпион, следящий за каждым его шагом, ищущий его слабые места для того, чтобы потом воспользоваться ими во вред Флоренции? Или она провидица и читает в душах и сердцах людей, как в открытой книге? А вдруг это ангел-хранитель, посланный ему Богом, призванный оберегать его и вселять в него мужество, дабы он не боялся следовать за своими мечтами?

Лишь одно Леонардо знал наверняка: он должен был снова увидеть ее.

Микеланджело

Все дни, прошедшие с конкурса, Микеланджело трудился в мастерской, вместе с соборными рабочими поднимая лежащий на боку камень Дуччо. Только усилиями двенадцати человек и при помощи трех толстенных бревен удалось оторвать от земли почти вросшую в нее громоздкую глыбу и установить ее на узкую торцевую часть, как колонну. Внушительный выступ на одной из граней явно свидетельствовал о неудачной попытке Дуччо высечь край летящего одеяния, теперь же из-за него блок кренился и не хотел стоять ровно. Микеланджело соорудил из досок леса, которые могли удержать его в вертикальном положении и по которым он сам при надобности мог бы взобраться наверх.

Убедившись, что колонна устойчиво закреплена, Микеланджело приступил к изучению материала. Он тщательно промерил высоту, ширину и глубину блока, рассмотрел все выемки, бугорки и сколы, обезобразившие мрамор за полвека. Невольно он сравнивал его со стволом старого дерева, которое нещадно потрепали бури и непогоды, иссекли дожди и высушили злые лучи солнца. Одинокий тощий ствол без единой ветки, и только многочисленные выемки и узлы напоминали о когда-то бурлившей в нем жизни. Микеланджело надеялся на чудо – на то, что замысел, мощный и прекрасный, молнией вспыхнет у него в мозгу, могучая фигура гиганта сама впишется в контуры изуродованного тусклого камня. Но чем дальше он изучал камень Дуччо, тем больше трудных задач вставало перед ним. Стройная и тонкая фигура, способная уложиться в габариты, скорее всего, получится слишком статичной для того, чтобы стать украшением Дуомо. Фигура же в динамичной позе, которая могла бы претендовать на звание истинного шедевра, наверняка не войдет по ширине.

Он сделал тысячи зарисовок – и с платных натурщиков, на которых истратил последние сольди, и с незнакомцев на улицах Флоренции, и с образов, подсказанных ему воображением. Иногда он вырисовывал целую фигуру, но чаще – отдельные фрагменты: руку, ногу, голову, торс, ступни. Но чувствовал, что все это не то, и безжалостно сжигал наброски в железном котле, который позаимствовал на кухне отцовского дома. Он скармливал огню лист за листом, не желая оставлять свидетельств своего внутреннего раздора и мучительных исканий. Пусть будущие поколения думают, что замысел величественного колосса вспыхнул в его воображении целиком, пришел к нему в результате озарения, свойственного гениям. О, если бы он только мог испытать озарение…

А пока он, как одержимый, делал наброски и сжигал их, снова рисовал и снова сжигал. День за днем, неделя за неделей проходили в борьбе, замысел не хотел складываться, как ни воевал он с бумагой, с сангиной, с камнем и с самим собой. И все это – под пристальным вниманием публики. Во дворе мастерской каждый день было полно народа: строители и мастеровые из Управы производили текущий ремонт Дуомо, подновляли, подкрашивали и чистили фасад, заменяли выпавшие изразцовые плитки, потрескавшиеся фрагменты мраморной облицовки, устраняли прочие неполадки. Они трудились без остановки, своевременно восполняя урон, который наносили Дуомо непредсказуемая погода и неумолимое время. Обычно Микеланджело нравилась суета и гомон кипящей работы, но сейчас он ругал себя за то, что не выговорил себе под мастерскую уединенное место. Флорентийцы повадились ходить в этот двор, как в цирк или театр. Каждый божий день они являлись сюда, прихватив из дома огромные ломти хлеба из грубой ржаной муки и fiaschi, оплетенные соломой бутыли кьянти, и со всеми удобствами располагались поодаль, чтобы поглазеть на то, как Микеланджело работает, и поспорить о том, справится ли он. Они уже прозвали будущую статую Il Gigante – как за колоссальные размеры камня, так и за преподносимые им колоссальные трудности.

Семейство Микеланджело с презрением относилось к подобным публичным действам, которым он поневоле давал пищу. Ах, как жестоко он обманулся насчет своих родных! Он-то надеялся на то, что они будут гордиться его достижением – все-таки город заказал ему статую для украшения Дуомо. Однако отец совсем замкнулся и, если Микеланджело случалось успеть домой к обеду, едва смотрел в его сторону. Даже брат Буонаррото, всегда поддерживавший Микеланджело, сильно переменился, без конца умолял его отказаться от заказа и жаловался на то, что не видать ему женитьбы. «Дочь шерстяника Мария, поющая ангельским голоском, ни за что не пойдет замуж за человека, чей старший брат спятил», – ныл Буонаррото. Джовансимоне, верный себе, проклинал Микеланджело за то, что тот позорит родовое имя.

– Клянусь, я уничтожу тебя и твой несчастный камень, пока ты не уничтожил всех нас, – визжал Джовансимоне, и физиономия его багровела от ярости. Микеланджело уже заметил: братец взялся за старое и снова шпионил за ним.

Но сильнее, чем недовольство и презрение родных, Микеланджело раздражали флорентийские мастера искусств. Они что ни день лезли к нему с непрошеными советами.

– Попробуй-ка развернуть фигуру, так лучше будет, – кричал ему Боттичелли, ухватившись за деревянную изгородь двора.

– Нет, давай левее, – возражал пристроившийся рядом Пьетро Перуджино.

– Переверни ее вверх ногами; один черт – никакой разницы, – подавал голос Джулиано да Сангалло.

– И уже начни наконец рубить этот мрамор, – подначивал Давид Гирландайо.

Присоединился к высокому собранию и Леонардо.

– Ты, кажется, похвалялся своей искушенностью в скульптуре, – елейным тоном говорил он, и драгоценный перстень на его пальце невыносимо брызгал искрами. – Мы уже заждались того момента, когда чудеса начнут стекать с кончиков твоих пальцев, словно святая вода при таинстве крещения.

Издевки Леонардо прожигали огнем. Даже после того, как маэстро уходил домой спать, в душе Микеланджело еще долго лавой клокотала ярость.

Наступила осень. Дни становились холоднее, в воздухе запахло дымом, смолой и дождем. А Микеланджело все топтался на месте, все еще делал зарисовки, в тысячный раз рассматривал и промерял камень, часами гладил и ощупывал все шероховатости его зернистой поверхности. Он забыл о себе, почти ничего не ел, домой добирался лишь к ночи, заваливался без сил на полу, спал несколько часов прямо у двери, возле очага, а рано утром, прихватив остатки черствого хлеба, снова уходил, пока родичи не проснулись и не принялись опять попрекать его. Все силы души, всю страсть, на какую способно было его сердце, он изливал на камень, но тот по-прежнему молчал.

Никогда еще ему не попадался такой немой мрамор. Каждый камень, из которого он ваял, которого касался своим резцом, всегда говорил с ним. Некоторые шептали, другие орали и даже брыкались, но у всех было что сказать ему. Свое первое произведение из мрамора – барельеф с изображением Мадонны, сидящей с младенцем Иисусом у лестницы, ведущей в небеса, – он изваял в пятнадцать лет, но даже тот жалкий кусок мрамора тихонько бормотал. А великолепный мрамор, которому суждено было превратиться под его руками в Пьету, подавал голос беспрестанно – все те часы, что он над ним трудился. Камень Дуччо, однако, не желал говорить с ним. Он же не мог ничего изваять из мрамора, пока не слышал его голоса.

Микеланджело одолевали горькие мысли. В далеком будущем паломники придут посмотреть на его Пьету и с удивлением прочтут диковинное имя, высеченное на ленте, пересекающей грудь Мадонны.

– Кто он, этот мастер, которого хватило всего на одну скульптуру? – будут спрашивать они. История не сохранит его имени, оно изгладится из памяти людской, бесследно исчезнет, словно песчинка в водном потоке.

– Синьор Микеланджело?

Он вздрогнул, рука с сангиной дернулась, оставив на рисунке непрошеную закорючку.

– Я работаю, – сквозь зубы процедил он какому-то молодцу, который склонился к нему.

– Я гонец от соборной Управы, – в доказательство своего официального положения парень показал печать.

Микеланджело скомкал испорченный рисунок и бросил в огонь.

– И что они хотят?

– Вас просят сейчас же явиться в Собор.

По шее Микеланджело побежали противные мурашки. Мысли одна страшнее другой замелькали в голове. Что они собираются сделать с ним? Наложить на него штраф за то, что работа не двигается? Но у него нет ни гроша. Он никогда не выплатит штраф. А вдруг его бросят в Барджелло и снова подвергнут пыткам, как тогда? Или приговорят к сожжению на кресте за измену?

– Мне надо зайти домой. – Он встал и подобрал с земли свою кожаную суму. – Переодеться там, привести себя в порядок.

Если удастся выбраться со двора, у него появится шанс сбежать. Он может вернуться в Рим, перебраться на время в Сиену или затаиться где-нибудь за городом и переждать, пока уляжется шум, пока город не забудет о его существовании и об этом немом мраморе…

– Мне велено немедленно привести вас.

Микеланджело думал: не задать ли ему стрекача? Он наверняка сможет убежать от этого тщедушного малого. Правда, в случае побега Управа обрушит свой гнев на его семью и заставит родных платить за его прегрешения. Нет, он должен сам предстать перед ними и выслушать обвинения. Он бросил в огонь все зарисовки, сделанные сегодня, и покорно пошел за посланцем Управы – навстречу судьбе.

Микеланджело с детства регулярно посещал службы в кафедральном соборе Санта-Мария-дель-Фьоре, но не уставал восхищаться его красотой. Если смотреть на собор снаружи – самым впечатляющим в его облике был величавый купол, внутри же воображение поражали высокие стрельчатые арки и огромные размеры сильно вытянутого в длину центрального нефа, затопленного светом, который лился из витражных окон.

«Так, наверное, и выглядит рай», – подумал Микеланджело, когда за ним закрылась дверь.

На другом конце нефа возле алтаря собрались Джузеппе Вителли, члены Синьории, несколько старшин цеха шерстяников и какие-то другие важные персоны. Микеланджело зашагал к ним; звук ступающих по мраморным плитам тяжелых башмаков отдавался гулким эхом под высокими сводами. Наконец он пересек неф и подошел к собранию, испытывая облегчение от того, что его неуклюжие шаги больше не нарушают благоговейной тишины Собора.

Среди собравшихся он не увидел ни одного приветливого лица.

– Буонарроти. – Джузеппе Вителли поднялся на несколько ступенек перед алтарем, как священник, приготовившийся служить мессу. – Мы позвали тебя, потому что мы, Собор, город и цех шерстяников, в кои-то веки пришли к общему мнению.

У Микеланджело перехватило горло, и, не в силах выдавить из себя хоть звук, он кивнул.

– Мы решили… – Джузеппе сделал паузу, поправил распятие на алтаре. – Мы отказываемся от Геракла.

Микеланджело открыл было рот, чтобы разразиться пламенной речью в защиту своей статуи, но присущий ему кураж внезапно покинул его. Он застыл как истукан. Вот оно. Сейчас они его уволят. Отберут заказ и передадут мрамор Леонардо. А тот изваяет им свое безобразное чудище – плюющегося огнем дракона, место которому разве что в балагане. Микеланджело же, словно лев сражавшийся с родными, коллегами и судьями за право принять эту работу, приползет домой, как побитый пес, и покроет свой род позором бесчестья.

– Мы решили, что языческому символу негоже украшать наш собор. Нам нужен традиционный библейский герой, – продолжил Джузеппе.

Библейский герой? Значит, о драконе Леонардо речи не идет.

– Мы считаем, что нашему городу самое время обзавестись еще одним… – Джузеппе снова тянул паузу, будто не решаясь озвучить свою идею. Собравшиеся ободряли его кивками. – Давидом.

Слово упало в торжественной тишине, словно тяжелый камень.

Еще один Давид? В смятении Микеланджело засунул руки в карманы, надеясь ощутить под пальцами успокоительный бархат мраморной пыли. Но карманы пусты. Не могут же они всерьез предложить ему…

– Простите, еще одним кем?

– Нам нужен юный пастух по имени Давид, который поверг великана Голиафа, – уже более уверенно пояснил Джузеппе.

Микеланджело с недоверием переводил взгляд с одного лица на другое, стараясь хотя бы на каком-то из них уловить тень улыбки. Они что, вздумали посмеяться над ним?

– Но достоянием Флоренции уже и так являются две знаменитейшие статуи Давида работы двоих величайших художников…

– А нам нужен еще один.

– Но мне никогда не превзойти Давидов, изваянных Верроккио и Донателло, и вам это прекрасно известно. – От волнения голос Микеланджело звучал громче и резче, чем ему хотелось бы. Усилием воли он обуздал чувства и следующие слова произнес тише: – Послушайте, синьоры, я задумал статую героя, совершенного в своей физической красоте и мощи, истинного титана, олицетворяющего преемственность искусства современного и античного. А пастушок Давид – безусый юнец, не познавший своей силы, изнеженный, слабый, низкорослый. Ребенок. Сколько лет я работал в Риме, но и там ни разу не видел, чтобы античная статуя героизировала мальчишку.

– Статуя библейского героя будет воздавать славу Господу, – заметил Джузеппе.

– Я не меньше вашего желаю воздать Господу славу. – Микеланджело вызывающе скрестил руки на груди. – И если мы заодно, давайте искать компромисс. Не лучше ли выбрать другого библейского героя? Может, подошел бы святой Матфей? Или святой Георгий? Или, может быть, Моисей?

«Господи, да любой, кто находится в возрасте зрелого мужчины», – подумал Микеланджело.

– Нет. Бесповоротно нет. Это должен быть Давид.

– Но почему?

Джузеппе вдруг отвел глаза.

– Синьор Вителли, так почему же? – Микеланджело шагнул к нему. – Или это не ваша идея? Это придумал кто-то другой?

Джузеппе переминался с ноги на ногу.

– И кто же?

– Я, – выступил вперед какой-то незнакомец. На вид ему было чуть больше тридцати. Его необычайно бледная кожа отливала болезненной синевой, двигался он медленно и уверенно – как человек, привыкший вольно распоряжаться своим временем.

Джузеппе Вителли сделал учтивый жест в сторону незнакомца и представил его:

– Никколо Макиавелли, секретарь канцелярии.

О, Микеланджело был наслышан о самом искусном дипломате Флорентийской республики! В свои двадцать девять лет Макиавелли уже удостоился избрания на высокий правительственный пост; о его талантах посредника и умелого манипулятора в городе ходили легенды. Но Микеланджело, ни перед кем не привыкший пасовать, не собирался сдаваться и этому блестящему дипломату.

– Вам, кажется, полагается находиться во Франции и вести переговоры с королем Людовиком, а не указывать мне, как ваять мою статую?

– Микеланджело, – смущенно прошипел ему в спину Джузеппе.

– Все в порядке, Вителли. Я прекрасно понимаю, отчего молодой человек так взвился. – Макиавелли перевел блестящие черные глаза на Микеланджело. – Я, видите ли, обсуждал как-то этот проект с маэстро Леонардо…

– Леонардо не имеет к моей статуе никакого отношения. Скажите же ему, синьор Вителли!

Макиавелли поднял руку, желая унять страсти.

– Мы просто разговорились с ним о том, что другие мастера скульптуры, Дуччо и сам Донателло, желали изваять из этого мрамора Давида. И подумали, что негоже менять сейчас уготованную ему судьбу. Но, возможно, вы считаете, что вам это не по плечу? – сказал Макиавелли, и Микеланджело захотелось треснуть его молотком по голове. – В таком случае я не сомневаюсь, городу удастся найти другого скульптора, которому этот заказ будет по силам.

Микеланджело заметил, как некоторые из собравшихся обменялись довольными усмешками. Ах, так ему подстроили ловушку! Управа не хочет увольнять его, так как публично и официально доверила ему заказ. Это приведет к скандалу, а они не желают выставлять себя на посмешище. Если же он отступится сам, Управа объявит его не справившимся, и тогда посмешищем станет он. Но этому не бывать.

– Прекрасно. Если вы желаете Давида – будет вам Давид.

Микеланджело взбежал по лестнице дворца Синьории, перепрыгивая сразу через две ступеньки, и вошел во внутренний двор. Мимо него по своим неотложным государственным делам спешили чиновники. Он направился к бронзовой статуе обнаженного юноши в пастушьей шляпе и с длинным мечом в опущенной руке.