Текст книги "Неудержимолость"

«Мой дом и тыл…»

 
Мой дом и тыл.
Hie tuta perennat[2]2
  Hie tuta perennat – «Здесь в безопасности пребывает».


[Закрыть], —
гласит латынь недремлющим у входа.
Придя сюда, я поднимаюсь над
собой самой
на этажи,
на годы,
на кипы книг, трудов, трактатов, хрий,
ночей без сна в исписанных тетрадях —
весь шар земной колеблется внутри
заместо сердца в крошечной шараде.
Из класса в класс,
с экзамена на тест…
пять лет как эти пройдены основы.
Но antiquus amor cancer est[3]3
  Antiquus amor cancer est – «Старая любовь долго помнится».


[Закрыть]
поэтому я возвращаюсь снова
к родным стенам. Касаюсь кирпичей
и на ладонь открытую садятся
воспоминания.
Как я была ничьей,
как было одиноко
и тринадцать,
как двойку заменили на трояк,
я поступила; мне казалось – снится
мне это всё.
А выпустилась я
с пятеркой и с хрустальной единицей.
 
 
Что ты застыл у входа,
новичок?
Обеспокоен и слегка набычен.
Когда грызёшь у ручки колпачок,
тогда гранит наук зубам привычней.
Беги скорей,
в разноголосый хор
сородичей по разуму и стати!
Найди своих Эвтерп и Терпсихор,
забыв о цифрах в старом аттестате.
 
 
Смотри,
как побежит из-под пера
за буквой буква;
и за цифрой цифра,
так быстро и легко, как детвора
бежит в тепло от улицы, где сыро.
Не бойся ничего и никого.
Здесь разные – и – равные по сути,
здесь не находится ни одного,
кто сам себя час от часу не судит.
Здесь магия. Здесь пре-вра-ща-ют-ся
Утята – в лебедей,
ростки —
в деревья!
Гимназия – за мать и за отца,
за всех, за всё…
Запомни
это время.
 
 
По выпуску идут года как день.
А каждый день в гимназии был годом.
Счастливым.
И отброшенная тень
моя
как часовой, стоит у входа.
Мой дом. Мой тыл. Hie tuta perennat.
Моя АГ. Твоя АГ. И наша.
Птенец покинет сень родных пенат,
вернувшись в них
душою
не однажды.
Здесь учат
никогда не падать ниц,
не прогибаться под походкой века.
Я – та скала,
что вытесала из
себя самой
живого человека.
 
 
Так вытешешь и ты.
Так выйдешь ты
из этих стен живым и непредвзятым.
Какой ни разменял бы ты десяток,
ты пронесёшь в душе своей цветы,
 
 
посаженные всеми, кто здесь был,
вещая и рассказывая, ибо —
Hie tuta perennat. Наш дом и тыл.
И скажешь ты.
И я скажу:
Спасибо.
 

«Моей девочке лет семнадцать, во лбу семь пядей…»

 
Моей девочке лет семнадцать, во лбу семь пядей
и ползвезды.
Мне нравится с ней смеяться над анекдотами,
не отрастившими бороды,
видеть в ней подрастающего повстанца. Ничего не пить,
кроме сока, чая или воды.
Нет, не она захотела со мной остаться: это во мне
решили остаться её следы.
 
 
Моя девочка любит котов и единорогов (согласитесь,
куда без них).
От нее пока совсем никакого прока, кроме скетчей,
черновиков и другой мазни.
Между нами все очень интимно: лежит дорога, по бокам
которой огни, огни.
И впереди огни.
Если на то пошло, мы еще стоим у порога, но дорога
манит нас, как магнит.
 
 
Я говорю ей о том, что знать не бывает рано:
про отличие сальных от сильных рук,
как про вход в самую истинную нирвану всё время
умалчивают и врут,
обучаю искусству быть первыми среди равных —
ей придётся впрок, пригодится вдруг,
быть самой себе подорожником при послелюбовных
ранах, не брать антилюбина из рук подруг.
 
 
Я не умею быть любовницей и подружкой, я – садовница
с острым ножом в руках.
Впрочем, рядом с ней мне ножа нужно. Я смотрю
на рост этой девочки, как ростка.
Мы бессмертим себя в петербургских лужах и еще
одного случайного чудака,
и она говорит то, от чего мне лучше. Вижу в ней
очертания будущего цветка.
Моя девочка седлает мне и себе коня, протягивает
мне плащ, ибо слышит дождь.
 
 
Неповинную голову мне на плечо склоня, называет меня
«мой дож».
Мне известен путь до ближайшего видимого огня,
как мои пять пальцев, сжавшие острый нож.
 
 
Если ты, девочка, станешь сильней меня, ты мне в грудь
этот нож вернёшь.
 

HELLoween

 
ни кишок бутафорских, ни крови со скотобоен
рож, измазанных сажей, линз, где глаза-колодцы
они являются тридцать первого приколоться
исключительно над тобою
 
 
эти парни прекрасно обходятся без косплея
им хватает вот этих лиц, что у них с рожденья
твои волосы и лицо станут чуть-чуть белее
ты не можешь стряхнуть и пепел, не говоря уж о наважденьи
 
 
ты ощущаешь себя как после самой дурацкой пьянки
посвященной твоей же тризне
в их руках – не тыквенные горлянки
а твои же лица в разный период жизни
 
 
и глаза так нестерпимо горят у каждой
у тебя давно не бывает такого взгляда
ты идешь вслед за ними в черную реку дважды
но не получается ни утопиться, ни выпить яда
 
 
протагонисты фото в старых твоих альбомах
но просить их уйти – как просить у дождя и снега
ты их знаешь всех
поименно и полюбовно
лиахи́м, римида́лв, миска́м, йалоки́н, йине́гве
 
 
утром первого тебя нет ни в комнате, ни в столице
ты пропала, как выдранный лист из книги
 
 
говорят, на снегу у дома виднелись лица
навсегда застывшие в крике
 

Всеми сразу

 
И живут. Создают семьи.
И работают. Ярко светят.
Я настолько хочу быть всеми.
Всеми сразу. Знать всё на свете.
От IT до кулинарии.
От гипотез до самых фактов.
Почему маляр с малярией
так похожи – узнать бы
как-то.
Я же знаю лишь
своё
имя.
И с десяток друзей-знакомых.
Расскажи, как мне быть
сними,
если вдруг
разбужу звонком их.
Я о них ничего не знаю.
Как живут.
Чем они
дышат.
Я хочу быть им, как родная.
На ладони
листком
ближе.
Диссертации пишут. Сказки.
Строят планы. Дома. Усадьбы.
Я поверхностней водной ряски.
Глубиной океанской стать бы.
Знать, как строятся теплотрассы.
Отчего зерновые спеют.
 
 
Мне так хочется– всеми
сразу.
А собой– я еще успею?
 

«На чужой стороне…»

 
На чужой стороне
переписанный будучи набело,
вспомнишь ли обо мне
словно об исключеньи из правила?
 
 
Лучше помни мороз
и ладонь, что в карман твой я кутала
пару метаморфоз
превращающих Южное Бутово
 
 
в сине-бежевый юг
ну и толку, что в инее градусник
как играли в шесть рук
Богородицу Дево не радуйся
 
 
как был дым без огня
и без слов начиналась Поэзия
как любила меня
ночь, что нас в той квартире повесила
 
 
фо-то-гра-фи-я-ми
на олдскульном осеннем балкончике
Там мы были людьми
До конца, до волос самых кончиков
 
 
Вспомню ли о тебе
Как ты вправду держал меня за руку
Не пойду на обед
Со своим недоеденным завтраком.
 
 
На родной стороне
переписанный будучи начерно
Каждый текст о весне
для тебя, что бы это ни значило
 

Сверхновый год

 
Смотри, как местные бродят парами, бредят барами,
как в пьяных танцах их все присутствует, кроме танца.
Они, рождённые суперменами, суперстарами —
не отличают салон такси от реанимации.
Они не знают, как было бы круто старыми
в совместно нажитой четырёхкомнатной обниматься.
 
 
Они до старости не дотянут в амфетаминовом
и алкогольном своем пожарище без огня.
А мы идем с тобой через поле в цветах карминовых,
печали прежние в них роняя и хороня.
А ты все думаешь почему-то, что поле – минное.
А ты все смотришь куда угодно, чтоб не в меня.
 
 
Не надо строить мне зиккуратов, дарить каратов,
мне хватит текста, что между нами произойдёт.
 
 
Предсмертным боем живого сердца под бой курантов
я так мечтаю с тобою встретить Сверхновый год.
 

«Где ты была, когда я тебя нашёл?..»

 
Где ты была, когда я тебя нашёл?
Где был твой свет, неистовый и живой,
синь твоих глаз, волос золотистый шёлк?
Когда я тебе говорил – «Вот он, я, я – твой»
каждый листок на дереве, что был жёлт,
смущённо краснел, желая побыть тобой.
Ты была камнем. И камень тот был тяжёл.
А я смотрел, смотрел на тебя, как слепой —
ни в чем тебя не винительным падежом.
 
 
И вот, ты появляешься жизнь спустя,
tabula rasa, умоляя – «пиши во мне»,
а мне интересно, что в западных новостях
брешут о девальвации и войне,
табачных акцизах, космических скоростях,
и в сердце моем, как у мертвеца в гостях,
очень давно уже никого и нет.
Есть бесперебойный офисный Интернет,
глаза болят от экрана. Но не грустят.
 
 
Ты стала девочкой-золото, девочкой-синь.
Мне полюбился каменный мой мешок.
Он держит удары, он придает мне сил.
Не пропускает взглядов электрошок.
Не обезобразил, только преобразил.
Мне в нем тепло, комфортно и хорошо.
 
 
Удобно тебе в мягкой шкуре, что я носил?
Где ты была, когда я к тебе пришел?
 

«На то, чтобы увидеться со всеми…»

 
На то, чтобы увидеться со всеми,
нам не хватает времени и сил.
У каждого из нас работы, семьи,
как раньше, мы уже не затусим.
 
 
Страшимся смерти меньше, чем дедлайна,
и входим с ритмом века в резонанс!
Ах, где же многорукий богдалайна[4]4
  «Многорукий бог далайна» – фантастический роман Святослава Логинова.


[Закрыть],
когда бы он все выполнил за нас?
 
 
Ночь впереди воистину большая:
перевести, отправить, сдать, добить!
Я занята, но это не мешает
мне каждого и помнить, и любить.
 
 
И думать где-нибудь на перекуре
о вас, раскиданных по городам;
о истинно большой литературе,
что я из вас когда-нибудь создам,
 
 
о каждом, сохранившемся в контактах,
о каждом, близком сердцу и душе,
кому ответить на простое «как ты»
не успеваю столько лет уже.
 
 
На то, чтобы увидеться со всеми,
в каком-то замечательном году
я разменяю будни на веселье
и время обязательно найду!
 
 
– А помнишь, да? – Конечно же, я помню!
– А помнишь те веселые года?
 
 
И каждый будет каждым снова понят
быть может, даже лучше, чем тогда.
 

Машина времени

 
Я шла и голосовала машинам времени,
вдруг какая-то возьмет да и подберёт?
Одна остановилась, и вот уже все быстрей меня
несло в мое же прошлое,
но вперёд.
 
 
Приехала к старому дому, летом, полет нормальный.
Только сначала перед глазами все кренилось курсивом —
прохожие, окна домов, в своем я увидела маму,
она была как-то по-особенному
красива.
 
 
Я вернулась во время, когда еще в школу и не ходила,
а толк из меня не вышел на затяжной,
в несколько лет, перекур.
Тогда я любила, кажется, мультики про лопоухого
и крокодила,
а не словесный паркур.
 
 
Какая удача, мой возлюбленный шел навстречу.
С магаза, типа.
Да, мы жили в одном доме, девятый этаж,
девятый дантовский круг.
Я стрельнула у него сигарету и, пока он вытаскивал
Zippo,
сказала ему, что хочу сыграть с ним
в одну игру.
 
 
Что через пятнадцать лет я за ним приду, мол,
и буду метить на безымянный – так, чтоб сразу.
Он сказал, что он сам бы лучше и не придумал,
как в новом рассказе закончить
фразу.
 
 
Мы разговорились; скурили на пару полпачки кряду,
он уже намекал, что на чай пригласить был бы рад, но
хоть мое сердце драли на флаги котята,
была пора возвращаться
обратно.
 
 
Уже в своем времени я обратилась к нему
по имени-отчеству:
«Извините, пятнадцать лет назад похожая на меня
не бросила Вам в лицо несмешным пророчеством?»
Он нахмурился, видимо, подумал,
«что за фигня»,
 
 
И рассмеялся: «с первым апреля, таких вот шуток
мне еще не рассказывали;
откуда такие мысли, скажите на милость?»
Я не хочу верить, что этот временной промежуток
преодолела в кровати;
мне всё приснилось.
 

«Не давай мне, Господи, рыбу…»

 
Не давай мне, Господи, рыбу.
И удочку не давай.
Дай поворочать глыбы,
Даже если дышу едва.
Дай мне собственный выбор,
а лучше два.
 
 
Дай по пути мне всяких.
По сердцу и по уму.
Где-нибудь на десятом
одиннадцатого пойму.
Дай мне быть непредвзятой
и предвзятой кому.
 
 
Дай мне бессмертья в близких
и смертности мне самой.
Дай мне быть одалиской
И в третьем ряду седьмой.
Дай мне идти на выстрел
от тех, кто с тюрьмы – с сумой.
 
 
Дай мне набрать силу,
лёгкость и красоту.
Чтобы я казалась красивой,
даже если я упаду.
Дай всех, кого я любила,
встретить в Твоем саду.
 
 
Дай мне верить, как раньше,
без разницы, сколько лет.
Чтобы было смешно и страшно,
когда Ты откроешь клеть.
Чтобы, падая даже,
Ни о чем
не жалеть.
 

Девочке пять

 
Девочке пять, на горках американских даже привычней, нежели на земле, девочке десять, она еще видит сказкой жизнь, где добро – и то говорит о зле, девочке будет пятнадцать или шестнадцать, можно любые выделывать антраша, можно в любого сладко, светло влюбляться, и целовать, последствия не страшась.
Девочке двадцать. В луна– и солнце-парки – к счастью ли, к сожалению – не ходок, есть тезисы, утренняя заварка и где-то в сердце оборванный проводок. Девочка, научившаяся бояться, дует на воду, обжегшись на молоке. Выглядит это смешнее ноги паяца, запутавшейся в змеином своем шнурке. Все, на что ей хватает ума и силы – это писать записки, как в детсаду, а он не заметит, как же она красива. И встретится с ней не ранее, чем в аду.
 
 
А я от страха девочку отучаю, я – её внутренний голос, живая стать, долька заморского фрукта в дешевом чае, я покажу ей, кем она сможет стать, стоит ей только вспомнить, что там, в начале.
 
 
Девочке пять.
 

Любить никого

 
Грустно смотреть даже на алфавит.
Каждый из нас состоит из воды и букв.
И если речь заходит вдруг о любви —
с именем заносится сор в избу,
так что не вымести. Вынести все сложней,
как буква N будет напоминать
все, абсолютно все – о нём, или ней.
 
 
Так что пока не сказаны имена,
смелей обнимай, отнимай у всего и всех.
Целуй, обретая целостность или цель.
Имя звучит не так хорошо, как смех,
даже если он становится злым в конце.
Я влюблена в твой запах. Картинку. Звук.
Копейка к копейке, складывается рубль.
 
 
А если тебя, как кого-то из них, зовут?
Я не люблю ни рефрен, ни повтор, ни дубль.
Ни отголосок, ни даже подобье их.
А если ты – А, а я бы хотела – Б?
От имен слишком больно – после.
 
 
Давай без них.
Я безымянно все расскажу тебе.
 
 
И если мы вдруг расстанемся (несмотря
на то, что еще и нету понятья «мы»)
мне не придется врать потом, говоря
имя твое как имя тюрьмы, чумы
и прочих ассоциаций не про добро.
Любить Никого – никого не любить совсем.
 
 
Я назначу тебе свидание у метро
несуществующей станции. Завтра, в семь.
 

Бродская и Басманов

 
Вакансия Музы, в принципе, хороша: живи в центре
сердца, плюй в форточку для души, волосы старой
памяти вороша, на шею садись и приказывай:
«нннуу, пиши!». Автор не платит ни ломаного гроша;
её гонорар – ни больше, ни меньше – Жизнь.
 
 
Муза имеет право, мозги и вид на жительство между
самых красивых строк. Правда, она бесправна в своей
любви к Автору. Автор должен быть одинок, капельку
инвалид и тем – индивид. Как балерина, что не имеет ног.
 
 
Муза должна собой воплощать огонь, вечно цитируя
«Не для тебя зажглась». Если она и хочет подать ладонь,
надобно сжать в кулак и ударить в глаз, пока
придуманный Автором белый конь в голос ржёт за воротами
битый час.
 
 
Муза – равновелико добро и зло, прижатый к виску
заряженный пистолет. Сотрудничество плодотворно,
когда залог – это оставленный лёгким дыханьем след.
Бродскому в этом с Басмановой повезло.
Тысячи строк, мучительных надцать лет…
 
 
Даже не знаю, чего я больше хочу.
Муз или Муж?
Звёзды или цветы?
 
 
Гамма, палитра, спектр сумасшедших чувств —
это свеча в краю любой темноты.
 
 
Если я стану Бродской – хотя б чуть-чуть,
я обещаю, Басмановым будешь ты.
 

That's all

 
Было столько лиц. Не помню ни одного.
Было столько света, что, кажется, я ослеп.
Было столько всего. Столько было всего:
зрелища были яркими, свежим – хлеб.
Было столько звука, что, кажется, я оглох.
Было столько бумаг, что хватит ли мест в печах?
Было столько звонков, и я отвечал:
«Алло», а иногда, быть может, не отвечал.
 
 
Было столько слёз, как только не стёр щёк.
Было столько зла, забыть всё – уже добро.
Было столько женщин, что я потерял счёт.
Ни одна из них не являлась моим ребром.
Надвое сломан меч и расколот щит.
Доспех стал платьем, забрало стало чадрой.
Было столько всего, что память по швам трещит.
Всё, что было, мы сотворили из ничего.
 
 
Было столько у нас ничего, и ещё есть.
Если хочешь, отдам. Вечером приходи.
Это самая что ни на есть никакая весть.
Всё еще будет.
Всё еще впереди.
Всё ищет путь во тьме к одному из нас,
и, как правило, этот кто-то стоит спиной.
Всё, я устал.
Скажи мне, который час.
И не спрашивай, что со мной. Ничего со мной.
 
 
«Всё или ничего» – ультиматум прост.
Я выбираю «или» из двух зол.
Как связующее звено или свайный мост.
 
 
Было столько, что самое время сказать «That's all».
 

Те, кто лучше

 
Так случается – те, кто лучше, обойдены!
Их как будто специально не замечают,
и не делят с ними трофеи своей войны,
подавляя желанье спросить у них:
«Может, чаю?
Может быть, расскажешь за чашкой мне,
как только удается тебе все это:
побеждать на войне, не будучи на войне?
Посреди поголовной тьмы не нуждаться в свете?»
Этим людям дают раз в тысячу меньше, чем
каждый из них заслуживает. Но разве
это важнее им, чем на одном плече
чувствовать снег, холодный, как чистый разум,
а на другом – чей-то влюбленный лоб
спящего усталого человека?
Лучших всегда задвигают подальше, чтоб
после представить их как синоним века,
честности
и невиданной теплоты,
ибо лампы – перегорают, софиты – гаснут.
 
 
А если у лучших – вдруг – остаёшься ты —
в строчках или на сердце —
разве то не прекрасно?
 

Автопортрет

 
Я проступлю сквозь белизну листа
историей,
о многом умолчавшей,
и кто сумеет досчитать до ста,
не расплескав
долготерпенья чашу,
 
 
тот непременно убедится сам,
что есть любовь – не больше и не меньше,
что путь обыкновенным чудесам
открыт для всех Надпропастьюворженщин,
что тот, кто маяковски иссечась
отчаяньем,
себе не сыщет места,
но дом найдет в наречии «Сейчас»
любого космополитизма вместо,
 
 
что в настоящем —
прошлое болит,
что слово «мир» антонима не любит,
что для любой из ветреных Лолит
вдруг перестанет быть весомым Гумберт,
а горечь в послевкусии мечты
порой бывает так невыносима,
что хочется
стереть свои черты
и никому не говорить «Спасибо»,
но я – скажу.
 
 
Всё, бывшее со мной,
случается, вестимо, с каждым третьим.
 
 
Спасибо всем,
кто был секундным сном
на маленьком моем автопортрете!
 

Не мой китайский фонарик

 
Китайский фонарик в ночи над Марсовым полем
мирно летел, пожара не предвещая.
Я тебе заплетала косу. Ты был доволен.
Ты учил меня обращаться с семью вещами:
речью, мужчиной, влюблённостью, силой воли,
вниманием зала, прощением и прощаньем.
 
 
Я собиралась с тобой запустить такой же
китайский фонарик с письмом тому, кто создал нас,
но горелка в мешке отсутствовала. Похоже,
огня между нами быть не могло как данность.
Ты взял меня прямо там. Трава прорастала в кожу.
Я никогда так глупо не попадалась.
 
 
Я ничему тебя не учила, юности кроме,
жаркой, смешной, слегка совершеннолетней.
Если б мы даже были единой крови,
мы бы любили друг друга, плюя на сплетни
с башни, где занимались большой любовью.
Но мы, увы, действительно канули в лете,
 
 
хоть и была эта ваша Лета довольно мелкой,
как ров Инженерного замка, откуда Павел
смотрел и знал, что мой фонарик – подделка,
как знал и день, когда ты меня оставил.
С небесного потолка крошилась побелка.
А себя через Лету ты все-таки переправил.
 
 
И Павел смеется еще сотню лет из окон
над теми, кому бессильно желает боли.
Смех прорастает сквозь мой меланжевый кокон,
и я согреваться не буду ни алкоголем,
ни чуждыми мне телами, смотря, как на адрес Бога
китайский фонарик летит над Марсовым полем.
 
 
Не мой китайский фонарик над Марсовым полем.
 

Давай уедешь

 
Из дома выйдешь, наткнешься на магазины,
отдел полиции, зал концертный, ларёк табачный.
И на работу. А может, к чёрту? Притормози-ка.
Давай уедешь куда-нибудь и не будешь значить
ни гражданина РФ, ни продавца-эксперта,
ни бакалавра, ни дочери, ни подруги.
Ты – это песня певца немого. Но ты не спета.
Вот ты стоишь, и твоя сигарета не греет руки,
 
 
вот ты стоишь, и твое пальто постарее деда.
Что будет дальше? Не повышение, так уволят.
Когда-нибудь, когда им наскучит это
твое влечение к искусству и сила воли.
Ты не умрешь, нет. Но ты закончишься, что страшнее.
Ты будешь двигаться, говорить, покупать одежду,
пить пиво в Купчино, хлестать шампанское на Бродвее,
не ощущая особых различий между.
 
 
Твой понедельник начнется опять в субботу,
а запятые твои превратятся в точки.
Давай сегодня ты прогуляешь свою работу
и наконец-то сделаешь то, что хочешь.
Пройдись по улицам разноцветным, предновогодним.
Купи себе ту смешную кофточку, что хотела
и мандарины у старой бабушки в переходе,
счастливой делая только душу. Не это тело.
Влюбись в прохожего, брось монетку певцам-индейцам.
Достигни моря в любом троллейбусе голубом.
 
 
Все то, за чем мы всегда бежим, – это наше детство,
в платформу девять и три четвертых ударясь лбом.
 

«Иногда чего-то не нужно знать…»

 
Иногда чего-то не нужно знать.
Так целее будешь, и спится крепче.
Время, уготованное для сна,
из-за этих знаний совсем не лечит.
 
 
В сказках дверь была о семи замках,
за которой чудо с концовкой «вище».
Но нашарит ключ чёртова рука.
Мы же с детства лёгких путей не ищем.
 
 
Если будешь съеден – то поделом.
Раз корабль показался тебе корытом.
Принимай чудовище за столом,
за одним с тобою столом накрытым.
 
 
Накорми его досыта. Напои.
Пой ему, пока не порвутся связки.
А когда уснёт, забирай свои
вещи – и долой из такой вот сказки.
 
 
И – к другим чудовищам. Но весна
обернет вас с кем-то женой и мужем.
Иногда чего-то не нужно знать.
А быть может, сказок читать не нужно.
 

«Женщина за кулисами знает, который час…»

 
Женщина за кулисами знает, который час
пробивает для каждого не из нас.
И она ошибается только раз —
 
 
раз, который не существует.
 
 
Годы делают лица расплывчатее у всех —
в черно-белых фото идёт снегопад помех,
а она – изваянье, и снег ей – мех,
 
 
Так приди, весна. Подоткни листву ей.
 
 
Дай поярче звезд, побелей ночей,
сотню нерасплакавшихся свечей,
связку золотых и живых ключей —
 
 
дай себя же саму, не каменную, живую.
 
 
Дай ей силы вкладывать смысл туда,
где под камень азбучная вода
все течёт и течёт, и вертятся не туда
 
 
шестерёнки гремящих буден.
 
 
Тишина и воздух. Связующее звено.
Женщина за кулисами выглядывает в окно,
улыбается: всё, что ей было заведено,
 
 
крутится,
крутилось
и вечно будет.