Текст книги "Под небом русского цвета. Не игра в города"

Филфаковский дворик

Моему научному руководителю А.А. Чамееву

 
ничего не запомнишь, кроме зелёного дворика,
где восточные памятники и западные цветы;
золотятся уши зверей диковинных,
серебрятся волосы от красоты.
невозможная старость, филологический переулок,
спелый охристый флигель, ботанический сад.
съешь ещё этих мягких французских булок и обернись назад.
в ботаническом саду идёт пушкинский снег,
и бахтинский снег, и гаспаровский снег,
и снег с фамилиями говоривших – «дети,
главное: актуальность, объект, предмет».
белое платье, невская акватория.
кофе на вкус, на ощупь – сама история.
последний раз виделись в морге на пискарёвке
ты не верила, как он в первом семестре не верил в тебя:
“вы поэтесса, вы не осилите диссертацию”
теперь вы печальные квиты
александр анатольевич, здравствуйте
никогда не прощайте
мы ведь еще покурим во дворике
и охрана нам ничего не сделает
больше вообще ничего никто не сделает никогда
диплом цвета алых гвоздик под чамеевским снегом
невозможная юность, тема предшествует реме,
облупившийся флигель, гефсиманский сад.
лучшие умы не придумали, как сквозь время
оборачиваться назад.
 

2017

Магистратура

Лето, июль, в Неве восемнадцать градусов, выпьешь с ладони – сразу же разморит. Мы поступаем в магистратуру, радуясь. Цедра, жасмин, пачули и розмарин. Что там у нас – лингвистика, филология? – лишь бы сюда, в большой университет, ветки бюджетных мест чересчур высокие, но если сидеть, так только на них сидеть. Плавятся мысли от череды экзаменов, хочется чаем с ромашкой и чередой взять и запить синекдохи и гекзаметры, как иерусалимской святой водой. «Я ничего не знаю!» – цитате вторю я, чувствуй себя как дома, мой друг Сократ. Слушай, не помнишь номер аудитории? Что сдали завтра и что нам сдавать вчера? Что там, какие баллы, какие рейтинги? Всё дописал? Нигде не ошибся ли? Близкие ждут меня и тебя на Сретенке, или в Камбодже, или вообще в Мали. Счастье, мы скоро, радость, мы выдвигаемся, детство моё, подъеду и наберу, молодость, мы тут скуриваем план Даллеса, видишь, густое марево на ветру. Слышишь, мы спишем, если не спишем – спишемся, буду во дворике, только меня найди, помни, что счастье пишется так, как слышится, верь мне, мы обязательно всё сдадим. А не сдадим – уверена, не разверзнутся ни небеса, ни мостовая твердь, я, как и прежде, буду твоя ровесница, ты, как и прежде, будешь счастливым ведь. Возьми мне еды, или умру от голода – сто двадцать из ста двадцати минут. Август идёт под цвет голубого золота, жёлтых сапфиров, алых, как изумруд. Мы остаёмся. Мы остаёмся молоды. Эти часы – без цифр – никогда не врут.

2015–2023

Аспирантура

Мы поступаем в аспирантуру, шутка ли: акселератом становится средний балл. Здесь не блистают в знаниях промежутками, горизонтальный лифт с корабля на бал. Кто-то разводит панику прежде времени, предпочитаю кофе, и почерней, чтобы убить своё умиротворение и возвести обратно из пены дней. Что я вчера сдавала? Какая разница? То ли рекламу, то ли вообще литвед. Иссиня-черным морем френдлента дразнится, я, зубы сжав, цежу: «я – сверхчеловек, эпикурейства вашего мне не надобно; в левой руке – Бахтин, в правой – сборник ВАК, мой пиар-менеджер – тот, кого вам не задано, смертные называют его «филфак». Ну вот скажи, сдалась тебе кандидатская? Можно гнать замуж, можно рожать детей, можно соваться с мнениями дурацкими. Можно, я откажусь от таких идей? Мысль моя, как бесконечный день, чиста, если к мечте в ней путь проложить сквозной. Это моя возможность продлить студенчество, жаль, что не мой студенческий проездной. В серый гранит науки Нева оправлена, это канон композиции кольцевой. Верю, что мы поступим. Поступим правильно. И отличим изнанку от лицевой. Ты с головой уйдешь в свою математику, я в филологию деревом прорасту. Да сохранит тебя институтской магией от равнодушных лиц и простых простуд. Схожесть идет синхронными аватарками, краснодипломнику краснодипломник – рознь, только не здесь, где шифры наклеят марками на лист с вопросом, что уже не вопрос. Каждый из нас пройдет на бюджет наместником, князем аудиторий, царем горы.

Я поклянусь СПБГУшным Вестником, что разольётся музыка во дворы.

2017

Петроградка

На Петроградку скоро придёт апрель. Выйдешь из дома, свет не забудь в глазах. Виски с колотым льдом разлит в декабре пару десятков тысяч шагов назад. Как же зовёт старинный убитый дом, тихие тайны всех подвесных мостов, выезд в Кронштадт, отложенный на потом, как бы суметь, чтоб сессию без хвостов. Не сигарету у встречного, а секрет стрельнуть и сохранить его под стеклом замерших глаз, бирюзовей которых нет, в зимнюю пору сданных в металлолом. Пусть будет так: обид с собой не берём, а человек человеку – зелёный чай с мёдом, лимонной долькой и имбирём. Пусть я стучусь в твои двери, а ты встречай. С каждой секундой ближе и ближе лес. Вылинявшим солнцеклёшем по шпалам вдаль. В невесомости только слово имеет вес, так что не лги, не злорадствуй, не зубоскаль. В мире, где жители разных материков чаще соседей встречаются на ветру, весна – это нить моста для двух берегов, золотом расцветающая к утру. Нить многократно надёжнее, чем цемент и оргстекло и на что магазин готов. Так на счастливый дороги меняют цвет. Самый неповторимый из всех цветов. Нас обовьёт любовь, как сарсапарель, будем – линейка, симфония или спектр… На Петроградку скоро придёт апрель, словно в кровать, упав на Большой проспект.

Бинты

Меня всегда так много было тут, с тобой и без тебя меня так много: самой себе не подвести черту, и всё равно до жути одиноко. Мне верилось, что я – тот самый свет, и, если лампы все перегорели, я темноте придумаю ответ и вычеркну все ночи из недели. Как ни прискорбно, но – мне поделом: я эгоист, удел мне эгоистов. Я не громоотвод, не волнолом, я небо не умею делать чистым.

Твои глаза утратили рассвет, что я тебе в начале подарила, и не соревноваться в мастерстве любви ни акварели, ни акрилу. Теперь они горят огнём иным, в котором силуэт мой так нерезок. Протёрлись пифагоровы штаны, и треугольник в точку и отрезок себя разлил чернильною водой, и эту геометрию приму я.

Не факт, что точка станет запятой или отрезок вырастет в прямую.

Я оберну Санкт-Петербург в бинты, пока они не растворятся сами – в туманном свете новой красоты под ослепительными небесами. Я знаю: за резервом есть резерв, и есть предел за крайним из пределов. И рыжина, от боли обрусев, иной чертой впечатается в тело.

Когда в «мы были счастливы» акцент заменится со «счастливы» на «были», то боль пятидесятый свой процент перешагнёт не к сказке и не к были, а к финишу, в котором белизна, боль есть вассал не моего вассала. За летом вместо осени – весна, весна, весна, и всё.

Я так сказала.

2017

Слоновьи ноги

 
Сегодня шла по Фонтанке, вмёрзшей в себя саму.
А мысли мои тонули в черёмуховом дыму,
подсовывали мне кадры из прошлого – на, гляди!
Всё это во мне. Всё это – не позади.
 
 
Мне незачем – Эвридикой. Я знаю, что за спиной
мост имени человека, которого нет со мной,
почти как слоновьи ноги – четыре больших трубы.
И даже если ослепну, всё это продолжит быть.
 
 
Я с прошлого лета где-то замёрзшей рекой иду.
И это мой пеший танец на солнцем залитом льду.
А смерть моя, если надо, пожалуйста, под ногой —
удар посильней – и вот он, какой-то там мир другой,
 
 
где те же слоновьи ноги. И тот же проклятый мост,
где мы стоим на общей фото не в полный рост,
и сброшенный с безымянных ненужный металлолом —
сегодня всё стало детским секретиком под стеклом.
 
 
Ни кома, ни амнезия, ни время, ни слепота
не сбросят два силуэта в ладони реки с моста.
Пройду мимо них – и точка. И дело бы да с концом,
но страшно встречать в прохожей кого-то с моим лицом.
 

2017

Черника

 
За медпунктом растёт черника. Тускнеет солнце.
Приболевшая зелень клонится к октябрю,
перепрыгнув сентябрь. На свечку заката созван
мотыльковый оркестр. Я больше не говорю,
заглушив исступлённую нежность официозом,
изумрудное сердце прикрыв неживым экрю.
 
 
От предательства до предательства полминуты.
Тридцать три волоска целованы серебром.
Я служу для людей необыкновенным чудом,
а хочу – одному, верой, правдой, плечом, добром.
И по-детски клянусь, больше так никогда не буду:
притворяться твоим или чьим там ещё ребром,
 
 
на чужой земле быть не более, чем травинкой,
оживать от касаний сжатой в кулак руки,
распаять самоцельность на части и половинки,
шестерёнки, куски, молекулы, черепки…
…но смотрю на тебя – и я пауза и заминка,
и мои слова не малы и не велики,
 
 
ты такое не носишь. Или не переносишь.
Между нами так много… сотен чужих людей
и вступающая в шатёр золотая осень
с громогласных, объятых заревом площадей.
Загорелых восходов очень и очень просит
пустота моя, преисполненная идей.
 
 
Пишем с красной строки. За медпунктом растёт черника
с терпким запахом валерьянки и трёх простуд.
Первобытная речь, расплывчатые чернила,
теневой менуэт на качающемся мосту,
всё, что я про тебя и меня не досочинила.
Очень страшно, что я всё это перерасту,
 
 
кроме сияния собственных глаз бесстыжих.
Завтра крепко обнимут четыре родных стены,
материнские руки, кошачьи девятистишья…
Почему Петербург обширней любой страны?
Я в нём знаю все переулки, подвалы, крыши,
церкви, шпили, кофейни.
Но тебе они не нужны.
 

2017

Потому что

 
А быть может, нужны – церкви, кофейни, шпили,
переулки, подвалы, крыши, мосты, дома.
Потому что взрывает штормом бездумность штиля.
Потому что и радость случается от ума,
от случайного смысла, отсутствия книжной пыли,
компромиссы на раз превращаются в компромат.
 
 
Пусть всё будет не так, как было не раз, не дважды
и не трижды. Пусть всё пойдёт не так,
не к чертям, не в раздел непрошенных и неважных,
непрочтённых и неотвеченных спам-атак.
Пусть всё будет как будет. Идёт как идёт. Не страшно,
даже в чём-то красиво: в небе летит чердак.
 
 
Потому что дорога ложится перед глазами
в трёхсотлетние неизвестные города.
Потому что мы оба летом готовим сани,
а телегу зимой. А осенью – поезда.
Потому что мы скрытые смыслы находим сами
даже там, где их нет и не было никогда.
 

2017

Шестнадцатый дом

 
Ей казалось, что можно состариться
прямо здесь и срастись с этим льдом.
Ударение-молния ставится
на старинный шестнадцатый дом.
Крест метафорой сумки с продуктами
оттянул ей плечо в сколиоз.
Ведьмы, девочка, были в роду твоём,
полюбуйся на пламя волос.
 
 
Нынче – грустным неправильным выдохом,
искажением букв непростых.
Хиромант отшатнулся от вывиха
линий жизни, что были – мосты,
стали – бог чертыхнётся, и взмолится
дьявол сам от таких новостей.
Ей уже не коснуться его лица
и костям не коснуться костей.
 
 
Заворачивать в арку сутулую
да раскладывать зелень и сыр,
видя, как вырастает из стула
семилетний не названный сын.
Не бывать ей уже верноподданной.
И любимой – тем более не.
Ключ в почтовый. Такси уже подано
в корвалольном немом полусне.
 
 
Будет с кем – и детей, и состариться,
и продукты – куда же без них,
входят крупные слёзы в состав лица,
а в рюкзак – пара-троечка книг.
Заживёт – не до свадьбы собачьей, но
где-то к осени шрам, побелев,
станет просто ответом в задачнике
школы жизни на этой Земле.
 
 
Ведьмы, девочка, против старения
с теми, кто темнотой по глазам
бил по собственным и прежде времени
отчего-то состарился сам.
Ей казалось, что мир есть безмолвие,
и казалось иначе потом.
Ни при чём здесь корявая молния
на треклятый шестнадцатый дом.
 

2017

Сгорал ноябрь

 
Сгорал ноябрь. И поднимался снег
с колен разбитых к звёздам и планетам,
скрывающимся в криогенном сне
от всех вопросов, жаждущих ответа.
И кто-то пел: «Гори, но не сгорай», —
и сердце останавливал по кругу.
А мы проговорили до утра,
забыв устать от голосов друг друга.
 
 
Закончилось. Вздохнуло. Началось.
Отложен суицид на послезавтра.
И чашу переполнившая злость
на этот мир – уже не мой соавтор.
Потеря и находка в ногу шли
и за руку пересекали финиш.
И с подожжённых краешков Земли
один мотив звучал в прямом эфире:
 
 
что суть пунктира – хитрости прямой,
проложенной подводно и воздушно.
Уйти из дома можно лишь домой,
как правило, по терниям и лужам.
Горел сентябрь. И мы горели в нём
на улице Отчаянного Жеста,
объятые чуть больше, чем огнём.
И был тот миг неистов и торжествен.
 
 
А утро, обратив водой вино,
очаровало лёгким разговором
и предпочло открытое окно
эстетике таблеток и конфорок.
Гори, октябрь, ноябрь, декабрь, январь,
февраль и март и далее по списку,
обугливая вечный календарь
закатом, падшим необычно низко
 
 
и вместе с тем возвысившимся над
сбежавшей из-под сердца нервной дрожью,
печалью петербургских колоннад
и тем, что называлось
невозможным.
 

2017

Этот город

 
Этот город тебя покинет быстрее, чем ты его.
Он устал от тебя.
До сломанных крыш устал.
Ты один бесконечный в душу его плевок.
Позвоночная грыжа Обуховского моста.
 
 
Я найду тебя в новом городе и рвану,
как ни в чём не бывало.
«Здравствуй. Чего не спишь?»
А потом вид на жительство ты обретёшь в страну,
где я буду легко улыбаться тебе с афиш.
А потом ты сменишь галактику,
как носки.
Но гранитное сердце не загрызёт тоска.
Через хохот Творца, сапфировые пески,
мириады звёзд я снова пойду искать.
 
 
Этот город меня не бросит на ужин псам,
электричкам,
бродячей лирике
и толпе.
Он поднимет меня к заштопанным небесам,
чтобы я упала дождями в лицо тебе.
 

2017

Лекарство от урбанистики

 
Я прописан в свинцовом городе, населённом детьми приёмными,
и карману, и сердцу дорого расставаться с его районами.
Курит старая бакалейщица, первоклассники ходят с тройками.
…замка грозного шпиль мерещится за клишейными новостройками…
 
 
По дорогам, покрытым наледью, очень страшно ходить без музыки:
постоянно выносят на люди содержимое личной мусорки.
Мало хвойных и мало лиственных, абоненты всё время заняты.
…отчего же мне сад таинственный в дряхлом видится палисаднике?…
 
 
Обстригают сосульки коротко представители журналистики.
Я прописан родному городу как лекарство от урбанистики,
я ввожу ледовитым улицам внутривенное равноденствие…
город кашляет и сутулится…
Это значит, что я не действую.
 

2017

Памяти бабушки

 
Под моими ногами дрожит позвоночник трапа.
У гештальтов есть когти, щупальца и хвосты,
каждый древен и голоден хлеще, чем трицератопс,
от оставленных ими травм не спасут бинты,
только им самолётовы крылья не оцарапать,
не достать меня из солнечной пустоты.
 
 
Говорят, здесь в потере учат искать находку,
и потерянный станет найденным сам собой.
Верить им однозначно лучше, чем гробить водкой
то, что когда-то гордо звалось тобой.
Я по-прежнему я, но кириллица смотрит волком,
а санскрит вместо «промолчи» говорит «пропой».
 
 
В Петербурге сугробы замещены печалью
и сквозняком из морга, в котором я
оставляла ту, чьи руки меня качали,
выносили из колыбели небытия.
А теперь на моих руках она вновь в начале,
так свой хвост до конца проглатывает змея.
 
 
Здесь она на меня глядит из любого храма,
даже если не знала, что выстроен храм такой.
Иногда «никогда» лучше «поздно» и лучше «рано»,
если речь об уходе той, что хранит покой.
Так четвёртая комната стала открытой раной,
порталом, отправляющим далеко.
 
 
Здесь я пыль, я лежу на земле, я лечу по ветру,
и во что-то помельче это не растолочь.
Я умею молиться, наматывать километры
и смотреть, как мои города накрывает ночь.
Мои новые платья ведического размера
из всех социальных ролей оставляют дочь.
 
 
Мне не страшно, что я никогда не вернусь отсюда.
Страшно, если вернусь такой же, какой была.
Неподвластна кому бы то ни было, неподсудна
До финала этих шестнадцати дней тепла.
Я надеюсь, что никогда не наступит утро,
где я поверю в то, что ты умерла.
 

2018

Фрунзенско-Приморская линия

 
Подустали от соборов, укатили летом в горы,
заплетали разговоры в косы до утра.
Было весело до жути, тот поёт, а этот шутит,
мы плывём на парашюте, машем комарам,
Тили-тили, трали-вали, смех дождями разливали,
сохрани в Живом Журнале тени панорам.
 
 
Повидаемся, возможно, внутривенно и подкожно,
если железнодорожно будет не в напряг.
Не осталось в наше лето ни единого билета,
вот бы прыгнуть в сандалетах вон из декабря,
белокаменного склепа. На меня глядело небо
полуслабо, полуслепо, как на дикаря.
 
 
Не грози мне снегом палым, не стреляй из самопала,
мне не много и не мало видится во сне:
Мы стояли на вершине, Харе Кришна Рама Шива,
были есть и будем живы, смерти нет как нет.
Стали горы все холмами. Можно мне обратно к маме?
Как обратно станем нами, если выпал снег?
 
 
Трали-вали, тили-тили, нас с тобою распустили,
как косичку в афростиле, по чужим домам.
Приземлится птичья детка на сиреневую ветку,
песни в золотую клетку спрятав, как в туман,
до костей ветра пронижут, опуская солнце ниже,
и, освобождая нишу, жизнь сойдёт с ума.
 
 
Мы с тобой теперь не вместе, говорит жених невесте.
Поищи в газете «Вести» тех, кому легко.
Тили-тили, как там дальше? Маша, Саша или Даша?
Убежала с плитки каша вслед за молоком.
Без меня умчится поезд в недописанную повесть.
Остывает в горле голос сброшенным звонком.
 

2018

Не мне тебя хоронить

 
И если бы письма все к тебе долетели,
ты бы прочёл их утром в своей постели,
в свежезаваренный чай сухари макая,
и, может быть, даже вспомнил, кто я такая.
Я не займусь этим завтра и послезавтра.
Письмо начинается лишь после смерти автора.
 
 
Хоть располагает Северная Пальмира
мостами и крышами, я пока не планирую.
Душа бы давно взлетела, как шарик с гелием,
а есть ли она – пусть это решают гении.
Самоубийство не близко мне, как искусство,
где выдохлись и расстановка, и толк, и чувство.
 
 
Шквал писем летит по-прежнему к адресатам
маршрутом, что отправителями был задан.
Смотреться в Неву и мёрзнуть – моя профессия,
и верх мастерства – дожить до бедняцкой пенсии.
Любого, которого внутренне исковеркало,
Нева отразить умеет правдивей зеркала.
 
 
А я, как назло, жива. Ни одной царапины.
И папа мой мёртв, но живы привычки папины,
а наше с тобой – не знаю, мертво ли, живо ли,
когда все негласные истины стали лживыми.
С другими легко оказалось делиться травмами,
но дом не построить и чая не выпить с травами.
 
 
Сказали, что я при жизни себе как статуя.
Что крепко стою на ногах. Но на деле падаю.
Печаль по тебе ношу, говорят, как титулы.
Я видела человека в тебе, не идола.
Бывает, ударит мысль кулаком по морде:
 
 
«Не мне тебя хоронить в этом странном городе,
наполненном безработными и поэтами».
 
 
Я ничего не знаю страшнее этого.
 

2018

Семь нот, три слова

 
Найти подвох, открыть гештальты надо бы:
без этого я – вымерший подвид.
Передо мной-патологоанатомом
лежат мои семь книг о нелюбви.
Но я – так вышло – больше не в профессии.
Я в деле, в Петроградке и в себе.
И надо мне как следует пропеть себя,
а не вверять продюсеру-судьбе.
Свалить бы всё на химию, но как же – ты
мой адресат, что текстом был рождён?
И мне б перекреститься, но не кажется:
мы есть под солнцем, снегом и дождём,
весь двор-колодец смехом перепачкали,
слегка молчим, скрываемся, таим.
Семь нот, три слова, пять замёрзших пальчиков,
согретые дыханием твоим.
 

2018

Восьмибуквенным именам

 
Мы стояли у самой кромки
цвета наших с тобой волос.
Свыше голос был самый громкий,
но ни слова не произнёс.
 
 
Переход оказался лёгким.
В нём ни боли, ни страха нет.
Ты прекрасным моим далёком
был в сентябрьском святом окне
 
 
и стал близок мне. Чем достигла
света этого, не пойму —
у мороза сточились иглы
в жарком красном свечном дыму.
 
 
Мы мертвы с тобой и свободны.
Продолжается всё как встарь
и над пепельницей-Обводным
точно так же горит фонарь,
 
 
только этого быть не может
в жизни, где невозможно всё,
что хоть как-нибудь подытожит
и кого-нибудь да спасёт.
 
 
И вода говорит: «Не страшно», —
улыбаясь беззубо нам,
и дарует бессмертье нашим
восьмибуквенным именам.
 

2018

Дважды войти

 
Я живу от тебя через реку.
В старом фонде, как ты. Как и мы,
что побыли одним человеком,
не проснувшимся после зимы.
Это, верно, обманка, издёвка
той, что люди назвали судьбой:
В новом доме моём планировка —
словно в том, где мы жили с тобой.
Пусть толпа будет плотной и пёстрой,
пусть руками разводят мосты,
чтоб мой остров и твой полуостров
были как от звезды до звезды:
невозможны для встречи случайной,
столкновенья – поди убеги!..
О которой молились в начале
сказки, чей сочинитель погиб.
Слабость женская, высшая сила
не сведут в перекрёсток пути.
И река предо мною как символ
невозможности дважды войти.
 

2019

По кофе

 
И всё-таки – по кофе, Павел Юрьич!
Октябрь сгорел своих костров первее.
Во рту безникотиновая горечь.
Становимся не старше, но мертвее.
Когда лицо, знакомое до крика
двух, встретившихся посредине поля
огромного, поющего, как скрипка,
становится знакомым вдруг до боли.
А боль отнимет силы жить и верить,
и дискотеку слепит из балета.
Тупую, словно злость лесного вепря,
что вздёрнет заблудившееся лето
на бивни цвета похоти и смерти.
Вы знаете всё то, что знать не нужно:
как то, куда на самом деле в смете
вразвалочку пошли любовь и дружба.
Подаренная розовая роза
всего лишь через день совсем поникла.
Малиновые волосы невроза
свалялись в турмалиновые иглы.
И всё-таки, и всё-таки по кофе,
скажите мне, ну что же тут такого?
Я боль свою запру в гитарном кофре
и, размахнувшись, выброшу с Тучкова.
 

2019