Текст книги "Богиня Чортичо. Про черную руку, питонцев, платье в горошек и красивую девочку из прошлого века"

Вырасту большая и стану…

Когда мне было лет шесть, и я уже не хотела быть теть Дусей-мороженщицей, я решила, что стану учительницей.

Но обязательно первых классов. И мне на Первое сентября все будут приносить цветы. Много цветов! И я буду учить всех считать, складывать палочки и в прописи крючки писать. Такие как для буквы «И», прописная которая. И чтоб стихи разучивать для утренников. Про флаги у ворот, например. Или про «есть у нас танкисты».

В третьем классе я уже передумала становиться учительницей. Ишь, еще! Всякие мартыненки с беляковыми мне нервы трепать будут. И кнопки подкладывать на стул. И доску намазывать мылом, что ни мелом на ней не написать, ни тряпкой не протереть.

Лучше я буду артисткой. А что? Я всегда выступала на утренниках. И стихи, и песни, и даже в спектакле играла с пятиклассниками. И между прочим, мне хлопали.

Про Новый год сказка была. И я прекрасно и звонко прочла стих про снежинку и покружилась в платье из марли и в белых чешках.

Буду артисткой!

Кино! У меня целая книжечка-абонемент есть из голубеньких таких билетиков в кино Исаченко. По десять копеек за билет. И мы с Кисой бегали каждую субботу в кино на десять утра. Ну и со школой всем классом ходили.

Буду артисткой – красивой, в платье – юбка так колокольчиком, а плечи открытые, и с такой прической. Ну, вот такой – тут завито, а тут челка длинная, а там шиньон. И туфли-лодочки на остром каблуке. И буду пахнуть духами.

Ну, про духи я в кино увидела, как артистка пшик-пшик делала такой резиновой штучкой, как клизма, тока маленькая. Я тогда сильно удивилась – как это клизмой пшик-пшик на шею, но мне Нинка-малая, сестра моя двоюродная, рассказала, что я дура, а артистка духами брызгалась. Я так и не поняла, как можно клизмой резиновой брызгать духами, но артисткой быть не перехотела.

А наоборот.

Даже еще больше захотела.

И рассказала все Кисе. Все-таки все мальчишки – дураки. Он стал смеяться и дразниться: «Артистка! Артистка!» И мы подрались. Я ему хорошенько наподдала. И поцарапала еще. Ну, он меня тоже толкнул, а там камень был. Нет, не перелом, но правой рукой я двигать еще долго не могла, и она у меня была привязана на бинтике через шею.

А когда мы с Кисой помирились, он сказал, что не хочет, чтобы я была артисткой, потому что в кино целуются! Тетеньки артистки целуются с дяденьками. Вот, хочу ли я с разными дяденьками целоваться? Хочу?

Я подумала, подумала, и поняла, что я вообще не хочу целоваться, даже… фууу!

С Кисой целоваться? Фууу! И с разными дяденьками, тем более, не хочу целоваться. Они ж могут быть противными и курить! Это ж как воняет, когда курят. А по роли целоваться.

Нет.

Не буду я артисткой. Не хочу я целоваться с разными дяденьками.

Лучше я буду тетенькой дикторшой в телевизоре. Красиво сидеть и читать новости. С выражением. И Киса сказал, что вот это я хорошо придумала. И что я могу, например, даже «Спокойной ночи, малыши!» вести, как тетя Таня. И он сможет смотреть на меня в телевизоре.

А я засмеялась и сказала, что он же тоже уже вырастет, зачем же ему смотреть «Спокойной ночи, малыши!»? Он же сможет смотреть футбол, например, или кино в десять вечера. А Киса посмотрел на меня молча, встал и ушел.

Дураки все-таки эти мальчишки.

А я-таки стала тетенькой. Дикторшой.

Ну, почти.

Про питонцев

– Я Земляяяя! Я своих провожаааю питоНце…

– Стоп, стоп, стоп! – мое вдохновенное пение прервала Елена Евгеньевна, руководительница детского хора Дворца пионеров и школьников. Школьников – это про меня, потому, что я еще совсем не пионерка, мне только восемь лет, и я командир(ка) октябрятской звездочки.

– Детка, я в четвертый раз тебе повторяю: не питоНцев, а питоММММцев! Понимаешь? Пи-то-ММММ-цев! В последний раз начинаем, но если ты опять споешь про своих питоНННцев, то вместо тебя будет солировать Валя Сазонова.

Сазониха шагнула вперед, стрельнув в меня своими аккуратными глазами под аккуратным чубчиком. У нее все было аккуратным. И бантики всегда аккуратно завязаны и никогда не сползали по хвостику, а гольфы не сползали по ноге, и вообще она вся такая отличница и правильница, что нам всем ее постоянно ставили в пример. Противная эта Валька.

Ну уж нет! Я буду сама солировать эту песню! Опустив глаза, подтянула дурацкий сползший гольф и пробубнила:

– Извините, Елена Евгеньевна. Давайте попробуем еще раз. Я запомнила…

На пятый раз я правильно спела «питомммцев», и хор вовремя подхватил, и руками я сделала как велела Елена Евгеньевна – «широко и вверх» – на словах «Я – Земля!».

С репетиции я бежала в детский сад за младшей сестрой, шепотом напевая: «яяя земляяяяяя, я своиииих проважаю питомммммммммммцев! Сыновей, дочерей!» Завтра концерт. Во дворце культуры имени Ленина. Белые банты, гольфы свои. Платья нам выдадут одинаковые, хоровые. Бордовые, с белыми воротниками. Юбочка в складочки, поясок кожаный… На моем платье с внутренней стороны ворот ника написаны мое имя и фамилия. И никакая Сазониха не будет солировать!

– «Я Земляяяяяяяяяяя!.. Я своих провожаю питомммм»…

– Здрасьте, Алексанниванна! – запыхавшись, сказала я воспиталке.

– Здравствуй, здравствуй.

– Я за Риткой!

– А мама где?

– Мама задержится на работе. У них там сабантуй! – радостно сообщила я, пытаясь заглянуть в группу, где копошились малявки.

– Что у мамы? – подняла брови воспитательница.

– Сабантуй! – повторила я, в очередной раз удивившись, что некоторым взрослым, даже воспитательницам и учительницам, нужно повторять по несколько раз. Они не понимают. Ну конечно, не понимают, а иначе зачем бы они переспрашивали.

– Завтра праздник, и мамин отдел будет отмечать после работы. Сабантуй. Мне велели забрать Ритку.

– Не Ритку, а Риту, – машинально поправила Алексанниванна и, улыбнувшись, спросила: – А папа где?

– Он играет! – выпалила я.

– Во что? – изумилась воспитательница.

– Что «во что»? – переспросила я.

– Во что папа играет, – пояснила Алексанниванна.

– Ааа, он играет на трубе в оркестре. У него халтура, – сообщила я.

Алексанниванна переглянулась с нянечкой Ольгой Андреевной, которая вышла со стаканом компота в руках. Ольга Андреевна была похожа на куклу, которая сидела у бабушки на самоваре. Круглолицая, румяная, как булочки, которыми она подкармливала и воспитателей, и детишек в детском саду. На ее многослойной шее, прямо из-под горла, выглядывали крупные янтарные бусы. Брови и ресницы такого же цвета, как волосы, – белесые, словно мукой присыпанные. На голове белая косынка, завязанная спереди на лбу. Ну точь-в-точь как у куклы на самоваре. Она была большая. Вся. Руки в мягких ямочках. Грудь шла впереди нее, прикрытая белоснежным накрахмаленным фартуком…

– Ты моя деточка любимая, – заулыбалась Ольга Андреевна.

Я тоже ходила в этот детский сад, когда была маленькой, а сейчас я учусь в школе. В третьем классе. Нас скоро будут принимать в пионеры, а садик – для малышни. Ольга Андреевна была и моей нянечкой тоже, а теперь и Риткиной. Только она позволяла мне не есть холодный рисовый молочный суп с противными пенками. Только она позволяла мне не есть бутерброд с маслом и чаем на ужин. «Слижи масло, булку можешь не есть, чаем запей и иди, горе мое луковое», – говорила она. Я, давясь, слизывала масло, запивала остывшим чаем и, счастливая, вылетала из-за стола. Я совсем не любила есть. Совсем!

– Ольга Андреевна! – я бросилась к ней. Она обняла меня и поцеловала в макушку.

– На вот, твой любимый компотик из сухофруктов! – она протянула стакан, и я с удовольствием одним махом выпила сразу почти половину. Тыльной стороной ладошки вытерла рот и только тогда сказала:

– Ой, спасибо, Ольга Андреевна!

– На здоровье, солнышко, на здоровье! – улыбнулась моя нянечка и ловко поправила мне ленты на хвостах. – Что-то ты к нам не забегаешь? Как учишься?

– Ой, Ольга Андреевна! Некогда мне – я завтра пою во Дворце культуры Ленина! Солирую! А еще у меня танцы, пианино и плаванье!

Ольга Андреевна прижала меня к себе, и я почувствовала знакомый запах ванили, детского мыла, кухни и чего-то еще, чем пахли только Ольга Андреевна и моя бабушка.

– Ты можешь передать маме, чтобы она позвонила мне сегодня? – сказала Алексанниванна.

– Могу, но она, наверное, поздно придет.

– Тогда передай ей, что это срочно. У нас в саду педикулез. Запомнишь?

– Кто? Какой Педикулез? Это новенький? – спросила я.

– Ты маме так скажи, и пусть она мне позвонит, – засмеялась Алексанниванна.

– Хорошо. Педикулез. Педикулез.

Тут из группы вылетела моя младшая сестра Ритка. С воплем:

– У меня воооосииии! – она повисла у меня на шее.

– Чтоооо???

– Воси! – улыбалась Ритка. – Ты то, не наес, то такое воси?

– Воши? – я смотрела на воспитательницу.

– Не воши, а вши, – вздохнула она. – Это и есть педикулез. Завтра будут проводить дезинфекцию, ну, мыть все и чистить в группе, а после праздников у нас все будет опять в порядке. Вот на, – она протянула мне записку, – передай маме. Договорились?

– Договорились! – кивнула я, помогая Ритке надеть куртку.

– Алексанниванна, а что такое «питомцев»? – спросила я, кладя записку в карман школьного фартука.

– Питомцы – это… это животные, о которых заботятся люди, – сказала Алексанниванна, но в это время пришли чьи-то родители забирать своих детей, и она повторила: – Не забудь передать записку маме!

– До свидания! – почти хором сказали мы с сестрой и вышли из раздевалки.

Ритка шла подпрыгивая, держась за мою руку. Я боялась забыть слово «педикулез» – и повторяла его про себя, не слушая сестру. Когда мы пришли домой, бабушка нас уже ждала у калитки.

– Бааа, у нее в саду Педикулез! – выдохнула я.

– Что у нее в саду? Педикулез? – повторила бабушка за мной слово в слово. Взрослые! Все время переспрашивают.

– У меня воси! – важно сказала Ритка.

– Боже мой! – всплеснула руками бабушка и стала перебирать Риткины волосы. – Кто тебе сказал?

– Миси-сйя! Она нас сех плавиляйа, и сказайа у всей гуппы воси!

– Педикулез – это и есть воши! – авторитетно сообщила я, вспомнив слова Алексанниванны.

– Боже мой! – опять всплеснула руками бабушка и скомандовала: – Раздеваться и обе в душ! Немедленно. Одежду давайте сюда, я постираю, и головы ваши надо намазать!

– Чем? – спросила я.

– Тем? – повторила Ритка.

– Керосином! – ответила бабушка и направилась к телефону.

– Не буду голову керосином, – завыла я, – у меня завтра концерт! Я не могу керосином!

– А если и у тебя вши заведутся? – спросила бабушка, крутя телефонный диск и обмахиваясь передником.

– Не заведутся! Не заведутся! – сказала я и топнула ногой.

– Я тебе сейчас топну! Что это за новости такие? На бабушку топать! – Але, Нину Семенну, пожалуйста, попросите. Спасибо… Нина, Риту забрали из сада, у них там в группе вши… У всех детей… Воспитательница.

– Записку вот, записку она мне передала, – я достала бумажку и протянула бабушке.

Она кивнула и, поправив очки, принялась читать. – Нина, давай домой, я их обеих сама не выкупаю, и надо керосином головы им намазать или, еще лучше, постричь!

– Я не буду стричься, у меня вообще нет ничего. Ритку стригите! – заныла я, а Ритка подхватила: – И я не буду стьиття! Нибуду! У меня воси!

– Давай, мы тебя ждем, – бабушка положила трубку на место и опять всплеснула руками: – Пойди ко мне, заинька, бабушка посмотрит, что у тебя там за «воси» такие.

– Алесанниванна казяла, сто у нас воси у фсех. Их в гуппу пинес Саска-тиган.

– Сашка-цыган?

– Аха, – подтвердила Ритка, прыгая на одной ножке.

– Да, что это за беда такая! Стой, стрекоза! – причитала бабушка, подслеповато разглядывая Риткины волосы.

– Бааа, у меня завтра концерт. Я выступаю во дворце имени Ленина. Пою про: «Я Земляяяяяяяя, я своих провожаю питон… мцев!» – похвалилась я…

Мама примчалась, запыхавшись, пробежала записку глазами, позвонила Алексанниванне. Вначале нахмурилась, потом улыбнулась, потом рассмеялась, сказав: «сабантуй» и «халтура»…

А потом наши с Риткой головы намазали вонючим керосином, прочесали густой расческой с мелкими зубчиками, надели нам на головы платки и велели сидеть так целый час. Задыхаясь от запаха, я наблюдала, как Ритка лепит куличики в песочнице во дворе. Я вспомнила про питомцев и задумалась. «Если Алексанниванна сказала, что питомцы – это животные, о которых заботятся люди, то почему «Я – Земля» провожает их «до самого Солнца» и называет «сыновьями и дочерьми».

– Ба, а что такое питомцы? – спросила я у стиравшей наши одежки в тазу бабушки.

– Питомцы? А где ты слышала?

– Ну, я пою: «Я – Земля! Я своих провожаю питоМММцев! Сыновей, дочерей!»

– Ааа, ну, в этой песне речь идет о детях Земли.

– А животные?

– Какие животные?

– Алексанниванна сказала, что питомцы – это животные, о которых заботятся люди.

– Так тоже правильно, – согласилась бабушка, отряхивая мыльную пену с рук. – Подлей-ка мне кипяточка.

– Чешется, – заныла я и начала шкрябать голову через платок.

– Потерпи чуток, совсем немножко осталось. Нина, – крикнула бабушка маме, – ты постели у них поснимала?

– Я уже их поменяла, постелила все чистое. А эти сложила – надо отдать в прачку или выварить? – сомневалась мама.

– В прачку – там и выварят, и на больших машинах прогладят – продезинфицируют, – уверенно кивнула бабушка.

– Во, Алексанниванна сказала, что Риткину группу завтра про-ди-фи-рин-цируют тоже! Маааа, давай снимаааать, – заныла я. Керосин «кусал» голову. Под платком было жарко и оооочень воняло.

– Я сейчас выкупаю Риту, а потом тебя, – сказала мама, вынося большую сумку с грязным постельным бельем в коридор…

Одуревшая от впечатлений и запаха керосина, уставшая от горячего, «как только можешь терпеть!» душа, я легла в чистую постель. Закрыла глаза и подумала: «Если сыновья и дочерья – питомцы, и животные тоже питомцы, то я тогда тоже, выходит, питомка?»

Додумать эту мысль я уже не смогла.

На стуле висели белые гольфы, а скрученные в тугие ролики гофрированные белые ленты лежали на столе. Всю ночь мне снились воши и питонцы… А завтра я спою лучше, чем Валька Сазонова!

Питоммммцы!

Леденцы на палочке

Сегодня случайно узнала, что 20 июля неофициально, но все же отмечается День леденца на палочке. И…

Вы помните леденцы на палочках?

Ооо!!! Это было вожделенное лакомство. В моем детстве такие леденцы в магазинах уже не продавались. То есть теоретически они должны были бы там продаваться, но не продавались, так же, как и большинство товаров народного потребления.

Ох, каким бы товаром народного потребления могли бы стать леденцы на палочке. Таким же, пожалуй, популярным, как и подушечки по 13 копеек за сто граммов. Помните? Я отлично помню. И то, как эти подушечки сахарной посыпкой царапали нёбо и как из серединки карамельки вытекало варенье или повидло, которые непременно должны были быть кисленькими. Самым шиком было постараться не перекусить подушечку, потому что начинка не вытечет, а смешается с обломками карамели, а это уже не то. Как сказали бы сейчас – не комильфо.

Так вот, если подушечки я еще некоторое время (в младших классах) могла покупать сама в гастрономе, то леденцы на палочках – все эти ярко-красные петушки и звездочки – продавала возле магазина странного вида тетка – тогда еще не было слова бомжиха. Держала она леденцы, зажав в кулаке палочки, как букет цветов. Зимой и летом тетка была в одной и той же телогрейке, только зимой на голову она повязывала латаный серый платок, а летом и весной платка не было и ее буйные, некогда рыжие, а нынче пегие свалявшиеся волосы уныло висели над ушами. Тетка, подмигивая вечно офингаленным глазом, зазывала покупателей полубеззубым ртом, из которого вырывался неожиданно басовитый голос:

– Пееееетушки! Налетай-покупай! Сладкие-нарядные! Пеееетушки!

– Пососешь Петушка – жизнь приятна и легка! – импровизировала тетка.

Я не понимала, почему хихикали местные алкаши, вечно трущиеся возле этой бомжихи, и почему заливались румянцем молодые мамаши с ребятней, клянчившей «куууупииии петушка!».

Мне мама не позволяла покупать эти леденцы на палочках у тетки. «Потому что там неизвестно что намешано, и неизвестно в каких условиях, и где готовилась эта зараза!» – исключительно понятное объяснение для советского ребенка.

…Зато теперь можно вволю накупить любых леденцов на палочке, да вот что-то не хочется…

Небесная ласточка

А спросите меня, спросите, занималась ли я в детстве гимнастикой. А танцами? А музыкой? А училась ли я в художественной школе? Спросите меня!

А я вам отвечу. Что я могла бы долго рассказывать о музыке и уроках живописи, лепки и прочих сольфеджиях. Но сейчас не об этом.

Я как-то задумалась, почему же я такая неуклюжая. В детстве я занималась гимнастикой. Ну, не Алина Кабаева, и пою я лучше – свидетели есть, но вполне себе, даже очень успешно занималась. И с ленточкой могла, и с мячом, и с булавами (правда, врать не буду – пару раз я их подкинула, но не поймала. Они свалились на голову, как вы и ожидали). Особенно мне нравилось заниматься с ленточкой.

И мне купили черную, красную и желтую ленты. А купальник для выступления сшила мамина подружка, у которой дочка тоже занималась гимнастичкой, была на год меня старше и в тыщу раз лучше. Ну, а на каждодневные тренировки был у меня черный спортивный трикотажный купальник из Детского Мира. И я стеснялась надевать его на голое тело, поэтому надевала его на трусы. А трусы были советские. Белые, трикотажные, «до подмышек». И они торчали из-под купальника. Я ужасно этого стеснялась и половину тренировки заправляла эти злополучные белые трусы под резинки черного купальника.

На секундочку отвлекусь. К слову пришлось.

Вот у вас была в детстве девочка, которую вам всегда ставили в пример?

Ирочка то, Ирочка се. Ирочка отличница. Ирочка серьезная. Ирочка слушается маму и папу. Ирочка такая вежливая. Ирочка ладит с младшим братом и не дает ему щелбанов. У Ирочки все тетрадочки чистенькие, в обложечках. У Ирочки первый взрослый разряд по художественной гимнастике. Ирочка в пятнадцать лет стала мастером спорта.

При этом Ирочка была на голову выше вас и все ее одежки вам переходили по наследству, потому что Ирочкина мама и моя были как сестры. А Ирочка еще и аккуратная, и все ее платьица и свитера были как новенькие, а не то что…

Однажды я отомстила Ирочке. Не нарочно. Так получилось.

У меня был день рождения. Советский день рождения советской девочки в десять советских лет. Ирочка осталась у нас ночевать. А до этого было много еды, мандаринов, ситро и мороженого крем-брюле. Спать нас уложили на одной тахте. А ночью все вышеперечисленное меню из меня поперло. Верхом пошло. Со сна я даже не поняла, что случилось. Ирочке не понравился душ посреди ночи из полупереваренных продуктов, и она больше у нас ночевать не оставалась. Обиделась, наверное.

Так вот. Ирочка никогда не носила трусов под купальник. Теперь я думаю, что, может быть, она потому и стала мастером-перемастером и хозяйкой собственной спортивной школы.

А я стеснялась. Белых трусов из-под чёрного купальника.

Зал, в котором мы занимались (младшая группа), был разделен на две части. Справа были снаряды для спортивок – девочек из секции спортивной гимнастики. Всякие бревна (ну, не совсем всякие, а специальные). Брусья и даже батут. Огромный такой и классный. А у нас только маты (не те, что вы подумали) и зеркала.

Как так получилось, что в зале не оказалось ни одного тренера, – не помню. Но мы, художки, помчались на половину спортивок. Ага. И я помчалась. Правильно. На батут. Вскочила я на сетку, попрыгала немного, типа на месте. А потом решила, что могу попробовать высоко прыгнуть. Но не только я так подумала. А еще три девочки. Только они раньше меня подумали и все одновременно прыгнули.

Как я летела с батута, я не помню. Но свидетели говорили, что красиво летела. Как дельфин. Или ласточка, потому что низко. Будто к дождю.

Доктор из скорой помощи сказал, что я еще хорошо отделалась. Не легким, конечно, испугом, а переломом правой ноги, вывихом локтя и сильным ушибом головы.

А я вот думаю, что не замешкайся я на батуте, заправляя белые трусы под черный купальник, могла бы стать как Ирочка. Мастером-перемастером и хозяйкой спортивной школы.

Были бы у елочки ножки

– Проспаааалиии! – мамин вопль разбудил и меня, и Ритку. Мы вскочили с постелей. Ритка тут же захныкала, – что с нее возьмешь? Малявка!

– Девочки, быстренько, быстренько одеваемся, опаздываем! Опаздываем! – мама натягивала на Ритку колготки, почему-то задом наперед. Ритка ныла и терла глаза руками. Я влезла в школьную форму, застегнула фартук.

– Папа уехал, а я забыла будильник включить! На улице очень холодно! Очень! Шарф, варежки, все проверь, доня. На санках отвези ее в сад, а я убежала. Меня Петрович убьет! – мама дергала никак не застегивающуюся молнию на своих сапогах.

– Не повезу я ее в сад… – заныла я. – Я сама опаздываю. У нас утренник днем, а вместо первого урока будет репетиция. А я там пою и танцую. И стих у меня!

– Все успеешь! Ты ж у меня взрослая! И помощница! – мама чмокнула нас обеих, и дверь за ней закрылась.

– Я ш табой не пойду в шад! – заявила Ритка и стала снимать колготки.

– Ты слышала, что мама сказала? – разозлилась я.

– Думаешь, мне охота с тобой переться по морозу! Моя школа совсем в другой стороне!

– Я дома аштанусь. Шама! – сестра наконец справилась с колготками и полезла обратно под одеяло.

– Щазжа! – заорала я, схватила сестру в охапку, напялила на нее колготки, шерстяные рейтузы, платье, свитер, платок повязала под шапку, шубу и валенки. Сверху обмотала бабушкиным платком и, накинув шубу и на себя, выскочила во двор, на ходу надевая шапку на всклокоченную голову.

– Тока слово мне скажи! – предупредила я маленького тряпичного болванчика, в которого превратилась сестра. Она что-то промычала в ответ, но я запирала дверь и не обращала на нее никакого внимания. – Молчи лучше!

Усадив ее в санки, я помчалась в сторону детского сада.

Темно. Морозно. Снег был не белым, а каким-то голубым.

Редкие прохожие, укутанные до самых глаз в шарфы-шапки, торопились к остановке. Снег громко хрустел под ногами. «Хрипс-хрипс, хрипс-хрипс». Я бежала и пыталась в такт своему бегу повторять стихотворение, которое должна была читать на новогоднем утреннике.

 
Были бы у елочки ножки,
Побежала бы она
По до-ро-жке.
Заплясала бы она
Вместе с нами,
Застучала бы она
Каб-луч-ками.
Закружились бы на елочке
Игрушки –
Разноцветные
фонарики,
Хлопушки.
 

– Уфф… Черт… Забыла… – бормотала я, все так же в такт, слегка задыхаясь. – Закружились бы? Замотались бы? Закрутились бы? Черт, – я тянула за собой санки и пыталась подобрать забытое слово в стихах…

Сестра что-то опять промычала. Я обернулась и поправила наползшую на ее глаза шапку.

– Завертелись бы на елочке флаги. – Как это флаги бы завертелись? Они что, вертушка? – недоумевала я. – Как там дальше-то?

 
…Из пунцовой и серебряной Бумаги.
Засмеялись бы на елочке
Мат-реш-ки
И захлопали б от радости
В ла-дош-ки.
 

– У матрешек-то и ладошек нет! – задумалась я.

 
Потому что нынче ночью
У ворот
Постучался развеселый
Новый год!
Новый, новый,
Молодой,
С золотою бородой!
 

– Если Новый год молодой и новый – откуда у него борода? Надо будет у мамы спросить, решила я и отворила калитку детского сада.

– Все, слезай – приехали! – сказала я и обернулась.

В животе стало горячо, а спине жарко и мокро. Я зажмурилась, содрала зубами варежку, которая тут же повисла на резинке. Переложила веревку, привязанную к санкам, в другую руку. Санки были пусты!

– Ритаааа! – сдуру заорала я, но тут же, опомнившись, помчалась обратно.

Сердце выпрыгивало, мне виделись страшные картины, что мне будет, когда я скажу маме, что Ритку потеряла?

Неделю!

Без!

Телевизора!

В цирк!

На каникулах!

Не! Пустят!

На! Утренник! Не пустят!

Я рыдала уже в голос и бежала, вытирая слезы. Санки больно били по ногам.

«А вдруг она замерзла в сугробе? А вдруг ее украли цыгане? А вдруг!..»

И тут я увидела на дорожке темный сверток.

На свертке крест-накрест был повязан бабушкин платок. Сверток лежал тихо, не шевелясь.

В три прыжка я добралась до него.

– Почему ты тут лежишь? – заорала я на сестру, поднимая и ставя ее на ноги.

Она тут же опять упала.

– Ты нарочно? Ты что, издеваешься? – вопила я, пока из живота уходила горячесть, а пальцы постепенно переставали слушаться, – я так и бежала, не надев варежки.

Сверток замычал. Я схватила сестру в охапку, задыхаясь, взгромоздила на санки и помчалась обратно в сторону детского сада, причитая угрозы:

– Я все маме скажу! Что! Ты! Не! Слушаешься! Что! Ты! Нарочно свалилась! Что! Ты! Вредина!

– ММММММ, – мычал сверток.

– Я те дам! – погрозила я замерзшим кулачком.

Вытащив сестру из санок, я стукнула ее по тому месту, где предполагалась попа. Она мыкнула в ответ.

– Зараза! Из-за тебя я опоздала на репетицию!

Доковыляв до раздевалки, обе с ног до головы в снежных комочках, мы плюхнулись на низенькую скамейку.

Не успев снять с Ритки платок, я услышала:

– Я вшо мами ласкашу! Как ты меня в суглоп скинула!

– Я те расскажу! Я те так расскажу! – я подсунула к Риткиному розовому носу свой маленький фиолетовый кулачок в цыпках.

– Ласкашу! – орала Ритка.

– Это я расскажу, – пыхтела я, снимая с нее валенки и вытаскивая из ящика сандалии.

– А ессё я ласкашу, шо ты ф шкову бис палфели пошва! – заявила маленькая паршивка.

Я обернулась вокруг своей оси. Портфеля не было!

– Ах ты, жопа! Почему ты мне раньше не сказала??? – я шлепнула сестру по попе.

– А я гавалила! Гавалила ишо дома на клыльце! А ты не шлышала! – Ритка заплакала, и я прижала ее головку к себе.

– Ну, не плачь, не плачь, – уже и я рыдала вместе с сестрой в голос.

На наш вой из группы вышла воспитательница:

– Что здесь происходит? Девочки, почему вы плачете? Что случилось?

Мы завыли еще громче и горше.

– Она палфель забывааааа! – обняв меня, объясняла воспитательнице Ритка.

– А уроки у тебя во сколько начинаются? – спросила Александра Ивановна.

– В полдивяяяятаааавааа! – я гладила сестру по голове одной рукой, а второй размазывала по щекам слезы.

– А давай я в школу позвоню, предупрежу, что ты опоздаешь? – предложила Александра Ивановна.

– Нинааадаааа! – подвывала я. – Я побегу так, без портфеля. У нас репетиция сегодня еще!

– Последний день перед новогодними каникулами? Ну, тебе и портфель не нужен, – Александра Ивановна погладила нас обеих по головам. – Беги, беги – ты успеешь, а мы с Ритулей пойдем к деткам, они нас уже ждут, мы сейчас завтракать будем, у нас сегодня вкусная каша на завтрак.

Она помогла застегнуть Риткины сандалии, взяла ее за руку, и, помахав мне «пока-пока», они пошли в группу.

Без санок с сестрой, без портфеля бежать было легко. Я мчалась в школу, спотыкаясь и поскальзываясь. Не забывая при этом повторять стих:

 
– Были бы у елочки ножки…