Текст книги "Сполохи детства"

– На пруд?! – голубые глаза Левы расширились. – Ты что, не видел, как ребят выгнали из лагеря?

– А нас не поймают, – возразил я. Во все детали плана я решил его не посвящать.

Лева думал целый час, я все это время уговаривал его – не дрейфить, и брал на слабо, так что в конце концов он согласился.

Идти решили сразу после завтрака, на следующий день, через яблоневый сад. Предварительно я расспросил вожатого Сашу, где находится пруд. Делал вид, что меня интересует история ребят, которых выгнали из лагеря.

– И что? – спрашивал я. – Они прямо вот так взяли – и дошли туда. Это же далеко.

– Ну, как далеко, – отвечал наивный Саша. – Тут, в принципе недалеко, если через поле. Они просто крюк сделали…

Завтрак был в восемь тридцать утра. А в девять мы уже смылись из столовой, пролезли через дырку и побежали через яблоневый сад к домику сторожа. Он не спал, несмотря на ранний час, сидел на скамейке и смотрел на небо. Я частенько заставал его в этой мечтательной позе.

– О, – сказал он, увидев нас, – вы куда?

– Мы на пруд, – сказал я честно, и дальше начал врать: – Все без нас ушли. Мы их догнать хотим. Далеко это?

– Да нет, – сторож ничего не заподозрил, – выйдешь через калитку, вон там. И сразу увидишь поле. Через него пройдешь. Там лесок небольшой. Через лесок тропинка – прямо к пруду.

– Спасибо, – сказал я и потянул за рукав Леву…

В это самое мгновение, как оказалось, одна ябеда уже докладывала вожатому Саше, что видела, как я и Лева вылезали в дырку в заборе. Саша мгновенно прозрел, осознав, к чему были мои вопросы – и поднял тревогу.

Мы даже искупаться не успели, когда нас накрыли возле пруда. И повели а лагерь, как перед расстрелом, сразу в кабинет директора.

Он встал из-за стола, приблизился к нам и остановился, глядя тяжело и сердито.

– Я что, напрасно линейку проводил? Вы, два идиота, вам непонятно, что за такое могут из лагеря выгнать?!

Мне было отлично понятно, что выгнать могут, и внутренне я ликовал. Лева наоборот – весь трясся от страха.

– Пожалуйста, – попросил он, – не рассказывайте маме. Я больше не буду.

– Совсем охренели, – пробормотал директор, заходил из стороны в сторону. – Я понимаю, третий отряд. Но вы-то куда? Малолетки. А туда же. Тебе же, – он ткнул в меня пальцем, – вообще, всего шесть лет.

Я понял – он близок к тому, чтобы нас помиловать, и заявил нагло:

– А чего, купаться нельзя, что ли?!

– Что… что ты сказал? – директор, казалось, не поверил своим ушам.

– А чего, нельзя купаться? Я лично буду все равно купаться!

– Пока ты в лагере, я здесь устанавливаю правила! – заорал директор. – Будешь мамку с папкой учить, что тебе можно, а что нельзя.

– А я все равно убегу купаться! – заявил я упрямо…

После этих слов в лагере начался настоящий шухер. Директор одного за другим вызывал к себе вожатых. И орал на них. Меня же оставили в покое – я сидел один в пионерской комнате и читал книжку. На следующий день приехала моя мама. Очень просила директора оставить меня до конца смены. И он, к несчастью, согласился. Я не стал умолять маму забрать меня из лагеря – понимая, что это бесполезно. Но, когда она уехала, пошел к дыре в яблоневый сад. Я собирался снова бежать. Но увидел, что дыру заделали. А возле забора дежурят пионеры из старших отрядов… До самого конца смены они охраняли периметр, чтобы никто не сбежал. И кто-нибудь из них всегда ходил за мной – настолько велики были опасения директора, что я что-нибудь выкину.

В характере у меня откуда-то уже взялось упрямство, нежелание мириться с системой и обостренное чувство справедливости. Впоследствии учителям приходилось со мной туго. Были среди них и такие, кто меня искренне ненавидел, и такие, кто пытался сломать. Но ни у кого из них не получилось меня переделать, превратить в усредненный образчик совковой образовательной мясорубки.

Когда смена закончилась, и в лагерь приехали автобусы, чтобы везти детей в Москву, директор подошел ко мне и сказал:

– Жалко твою маму. А то я бы тебя давно выгнал. Ты – настоящий подонок. Далеко пойдешь.

Прежде я никогда не вызывал у взрослых столь острых чувств, и сильно расстроился. Подонком быть совсем не хотелось. Я начал думать – что я делаю не так. И пришел к парадоксальному выводу, что для кого-то непременно становишься «подонком», защищая свою свободу. И что ничего не поделаешь, придется с этим жить.

Взрослые нечасто называли меня подонком. Зато частенько говорили сакраментальное: «Далеко пойдешь». Насколько я далеко пошел, судить не мне. Да и вообще, не людям. Надеюсь, до суда в моей земной ипостаси дело не дойдет. А высший суд когда-нибудь, уверен, рассмотрит многие тома дела моей жизни и вынесет вердикт: «Да, он пошел достаточно далеко, и заслуживает вечность». Ну, или не заслуживает. Жизнь моя пока, к счастью, не катится к финалу. Так что у меня еще есть все шансы достаточно нагрешить, чтобы угодить прямиком в ад.

Обычно на «далеко пойдешь» я не обращал внимания, нутром чуя за собой правду. Но однажды моя любимая учительница по литературе, Альбина Петровна Скрябина, использовала этот оборот – за то, что на уроке я передавал любовные записки девочке Оле, которая мне нравилась – и я едва не сгорел от стыда. Так мнение о нас одних людей нам совершенно неважно. А стоит другим (тем, кто вызывает уважение) отозваться о нас чуточку нелестно, и хочется сразу наложить на себя руки. Они не называют тебя подонком, говорят лишь: «далеко пойдешь», но ты себя тут же ощущаешь подонком.

* * *

Альбина Петровна почему-то красила волосы в фиолетовый цвет. Этот неестественный оттенок дал повод Рыжему как-то раз обозвать ее «престарелой Мальвиной», прямо в глаза. Я видел, как от оскорбления она сделалась пунцовой и разразилась очень литературной, пустяковой бранью, поскольку ругаться совсем не умела. Банда надрывала животики, потешаясь над пожилой литераторшей. А мне не хватило духа вступиться за нее. Я знал, что если что-то предприму, мне придется дорого за это заплатить. Поэтому я, сжав кулаки, направился восвояси. Обидно за нее было до слез.

Завуч потом в очередной раз вызывала хулиганов к себе, всячески ругала их, сделала записи в их исчирканных красной ручкой дневниках. Но им уже давно было глубоко плевать на любые действия педагогов. Они перешли черту дозволенного, и дерзко смотрели в будущее. Им представлялось, что его вообще нет. Точнее, оно представляет собой белый ватман, на котором человек решительный и сильный может нарисовать любую биографию. Дети казались им неспособными на поступок букашками. А взрослые – сложившимися неудачниками, просравшими свою жизни. Учителей они презирали. Те трудились за нищенскую зарплату, и вынуждены были отказывать себе буквально во всем, поскольку едва сводили концы с концами. Бедность педагогов очень бросалась в глаза. Все эти штопанные кофточки, поношенные пиджаки, стоптанные ботинки. Аккуратная бедность. Ее несли с достоинством.

Но были и такие, кто в учителя шел не по призванию. Школа для них была последним пристанищем.

* * *

Преподаватель биологии Андрей Антонович Гудков и историк Роман Григорьевич Костомаров (между прочим, мой классный руководитель в пятом классе) были законченными алкоголиками. Они часто запирались в лаборантской при кабинете биологии во время рабочего дня – и пили водку. На уроках от них несло перегаром. И регулярно директор школы вывешивала на доске выговор то одному, то другому. В конце концов, Костомаров уволился, и устроился в местный винный магазин грузчиком. Столь стремительный переход в карьере, помнится, очень шокировал маму Сереги.

– Как же так? – она разводила руками. – Такой хороший учитель – и вдруг в грузчики.

Другие родители, впрочем, Романа Григорьевича хорошим учителем не считали. Завидев кого-то из родителей учеников, он понимал, что сейчас его будут в очередной раз ругать (а может быть, даже бить – в зависимости от проступка) и спешил в прямом смысле слова – сбежать. Разворачивался на каблуках и несся, оглядываясь на бегу. При этом бормотал: «Сейчас, сейчас, я тут кое-что вспомнил, мне срочно надо…»

Опохмелившись, Костомаров делался балагуром и весельчаком. Он очень любил рассказывать ребятам из своего класса скабрезные анекдоты. Парни громко и радостно ржали. Шутки у него были своеобразные, но пацанам нравились. Меня он однажды, будучи в подпитии, хлопнул по спине и радостно заявил:

– Хороший ты парень, Степа, но есть у тебя один недостаток. Какой? Хочешь узнать какой?! Дырка в жопе! Ха-ха-ха.

Костомаров хохотал так, что все обернулись. Шутку я, честно говоря, не понял. Да и до сих пор она мне кажется не слишком остроумной. Анекдоты у классного были из той же серии. Многие я помню до сих пор.

– Сторож экскурсию в зоопарке проводит вместо экскурсовода. Тот заболел. А сторож пьяный. – Так, эй ты, стерва, отойди от клетки. – Но я не стерва. – Ничего, он и блядью не побрезгует!.. – Или вот. – Идет мужик по улице, видит, все бабы плачут: – Иван Васильич умер! Иван Васильич умер! Дай, думает, пойду, схожу, посмотрю, что там за Иван Васильич. Приходит в морг. А на столе лежит мужик вот с таким хуем. Он хуй отрезал, положил в портфель. Приносит домой, достает: – Смотри жена, какие хуи бывают. Жена: – О, боже! Иван Васильич умер!

Время от времени Костомаров прямо у нас на глазах клеился к женщинам. Иногда – к мамам учеников. И даже завел роман со школьной медсестрой. Окруженный влюбленными в него пацанами он рассказывал:

– Лариса Иванна – во! Сиськи – такие. – Показывал объем ладонями. – Соски – как мизинчики. Я ее схватил за талию, стал сиськи мять. Она немного поломалась. Но вижу: уже поплыла. Тут же как, главное – времени не терять. Пока растерялась, сразу присунуть. Но я пока дверь в медпункт запирал, она малость пришла в себя. Стала толкаться там… Но мужик на то и мужик, я ее сразу на кушетку повалил. Халат расстегнул, под блузку залез. Сиську в рот…

– В рот?! – спросил Олег Муравьев таким голосом, словно сейчас упадет в обморок.

– Конечно, в рот. Бабам сиськи надо и мять и сосать. Тогда они тебе все дадут. Ну и присунул. Такие дела. – Костомаров задумался ненадолго. – Ебаться полезно, ребята. А то у тех, кто дрочит, ладошки волосатые.

Все тут же уставились на свои ладони, и Роман Григорьевич радостно заржал:

– Попались!.. Ладно, ребята, – он глянул на часы, – задержался я с вами, а мне еще в лаборантскую надо забежать перед уроком…

Его друг биолог Гудков имел совсем другой характер, чаще всего он был погружен в себя. Настолько, что однажды я стал отвечать урок, заглядывая в разложенный на столе учебник. Прочитал два абзаца, косясь в книгу – и, к своему удивлению, получил пять. С тех пор биология мне давалась на ура, я стал круглым отличником, и заработал пятерку в четверти. Родители даже решили, что я определился в жизни – и по-настоящему увлечен биологией. На самом деле, этот предмет меня никогда особенно не интересовал. Но получать хорошие оценки мне нравилось.

Весной, едва стаял снег, Костомаров завел разговор о том, что скоро мы пойдем в поход. Все были очень воодушевлены возможностью выехать всем классом на природу. Прежде он был классным руководителем у Пятого «Б». Их отбили у Костомарова родители бэшек. Один из них как-то раз подошел ко мне и сказал:

– Я слышал, вы в поход собираетесь? Послушай меня, Степк, с Костомаровым в поход не ходи. Лучше откажись.

– Чего это? – расстроился я. Мне очень хотелось отдохнуть на природе. Тем более что Роман Григорьевич обещал всех нас накормить вкуснейшим шашлыком. Он так расписывал, как мы будем разбивать лагерь и есть шашлык, что все только и ждали дня, когда мы пойдем в поход.

– В прошлый раз пиздец был, – только и сказал бэшка.

Я решил, что «пиздец» – это слишком туманное определение, чтобы воспринимать его всерьез и отказаться от похода. Поэтому был среди тех, кто однажды в пятницу сел на электричку, идущую за город. Костомаров обещал, что на месте нас ждет готовый лагерь – палатки и шашлык, потому что туда уже с утра выехали его помощники – старшеклассники… Но когда мы прибыли в лес, на месте нас ожидала ватага перепившихся подростков. Стояла всего одна палатка. Шашлыка не было, зато над костром висел котелок с кашей. Костомаров сурово спросил:

– Где водка?

Ему немедленно налили. Потом еще. Он быстро захмелел… Через некоторое время, трясясь от холода, ушел в лес, и потерялся… Ребятам и девчатам из своего класса он предоставил самостоятельно разбираться с суровыми условиями весеннего леса… Хорошо, что палатка была одна – иначе мы точно замерзли бы этой ночью. А так, сбившись в кучу, мы коротали время до рассвета, превратившись мигом в дружный сплоченный коллектив, одержимый одной только мыслью – выжить. Куда там современным командным тренингам, Костомаров за один поход сумел сделать нас единым целым…

Мы орали на него в понедельник возмущенно, грянули, как военный хор советский гимн, как только он вошел в класс. Роман Григорьевич слушал нас внимательно, склонив голову, затем вздохнул.

– Ребята, – сказал он, – должен сознаться, я совершил подлость… я бросил вас в лесу, – он помолчал, потом вдруг засмеялся: – Но я так замерз, это просто ужас какой-то… Как добрались-то, нормально? Вижу, все здесь, вроде бы. Молодцы.

Мы угрюмо молчали. Вскоре за неудачный поход Костомарову влепили очередной выговор, воспринятый им с неожиданной обидой.

– Я же как лучше хотел, – говорил он, и бил себя в грудь, – вот и проявляй после этого инициативу.

До лета классному классному (намеренная тавтология) доработать не дали. Родители сплотились в единый кулак, и дали ему такого пинка под зад, что он потерял всякое желание работать в школе, и устроился в гастроном.

– Здесь отлично, парни, – говорил Роман Григорьевич, когда мы заходили в магазин после уроков, – платят каждый день… Наличными… Не то, что в школе, – подмигивал и косил глазом на дородную продавщицу за прилавком. – Нинка – огонь. Видели бы вы, как я ее в подсобке пялю.

– Ромка, – звала продавщица. – Твои что ль?

– Мои, – гордо отвечал Костомаров. – Любят меня. Я – учитель знаешь какой был. Строгий, справедливый. И в поход их водил каждую весну. Ну, там шашлычки, палатки. Пионерская романтика. Эх, вот время-то было…

Удивительное дело, Костомаров сегодня – точно такой же, веселый дед с копной седых волос и голубыми глазами немного навыкате. Шастает по дворам в том же районе, где я вырос, пьет водку с мужиками, водит домой баб (теперь, конечно, у него контингент несколько постарше) – к неудовольствию внучки. Я с ней немного знаком. Характер у внучки мерзкий. Деда она терпеть не может. Но мирится с его отнюдь не старческими страстями. Подозреваю, надеется со временем получить квартиру. Напрасные надежды. Роман Григорьевич еще ее переживет. Недавно он поведал мне, что собирается жениться. В шестой раз, между прочим.

– Сиськи – во! Жопа – во! Прекрасная женщина. Главное, очень интеллигентная, – поведал Костомаров.

Завидую подобному жизнелюбию. Мне бы от него хоть капельку отщипнуть, чтобы душа поменьше болела.

Далеко не все учителя, к сожалению, отличались безобидной любовью к жизни, слабостью к алкоголю и добросердечием. Роман Григорьевич был скорее исключительным явлением в крайне консервативной и бесчеловечной педагогической среде – потому и был он в школе явлением ярким и кратковременным. Карьеру в школах обычно делали педагоги совсем иного склада – энергетические вампиры, способные держать целый класс в кулаке и самых отъявленных хулиганов в страхе. Профессия педагога искажает личность. Далеко не все, избравшие это сложное ремесло, претерпевали с возрастом психологическую деформацию. Но многие, слишком многие, превращались через несколько школьных лет в церберов в человеческом обличье. Ровный строй речи им заменяло постоянное надрывное гавканье. Интонировали они царьком местного разлива – в их голосах начинало медью звенеть превосходство человека наделенного властью над существами низшего порядка. Даже малая власть развращает.

Лариса Петровна Туманова была как раз из таких – железобетонных бездушных сволочей, из которых строилась система советской образованщины. Карьеру она сделала стремительно, росла буквально у меня на глазах. Начинала как простой преподаватель русского языка и литературы. А всего через пять лет, побыв некоторое время завучем, доросла до директора школы. А потом и вовсе – ушла на повышение в министерство. Это была чудовищно злобная, недалекая и вечно всем недовольная тетка. Такие обычно получаются из простушек, первыми в семье закончивших вышку. В классе у нее имелось несколько любимчиков – очкариков и девочек с косичками с первых парт. Остальных учеников она абсолютно искренне, нисколько этого не скрывая, ненавидела.

Детей она била обычно деревянной указкой (их приходилось регулярно менять – ломались) и металлической линейкой (этот крепкий предмет был ее неотъемлемой частью – фактически продолжением богатырской руки). Больше всего доставалось от Ларисы Петровны моему другу Сереге, потому что русский язык – был его самым нелюбимым предметом. Серегу с ранних лет лупил ремнем родной отец. Так что побоев он не сильно боялся, и постоянно дерзил Ларисе Петровне. Она так усердствовала, работая линейкой, что на руках, и даже на лбу, Сереги оставались красные полосы. Меня напротив – она никогда не трогала, интуитивно ощущая, видимо, что я этого просто так не оставлю. Характер у меня был жестким и ершистым с ранних лет – и проявлялся все чаще.

Сейчас времена, конечно, совсем другие… Если какой-нибудь бедолага-учитель только попробует дать школьнику сдачи, или того хуже – наказать рукоприкладством (или линейкоприкладством) за дерзость и нежелание учиться – ему это дорого обойдется. Горе-педагогу еще повезет, если его сочтут профнепригодным – и уволят по статье. А могут и дело завести. Школьники в наше время юридически подкованы. И требовательны. Учитель для них что-то вроде халдея, несущего их величеству образовательные блюда. К тому же, Запад оказал на общество крайне тлетворное влияние – стукачом быть уже не зазорно… Сейчас все изменилось, а когда-то физические наказания были нормой. Конечно, неофициально. Но школьникам то и дело отвешивали затрещины. Туманова заявляла: «Я из вас всю дурь выбью, если родители не могут сами с вами справиться». Она искренне полагала, что дурь – сродни человеческой пыли, забивающей мозги, и если крепко колотить ученика линейкой по плечам и по макушке, можно сделать его чище – лучше и умнее.

Учитель и его ученики. Идеальная картинка: мудрый наставник в окружении внимающих ему отроков. Она не имеет ничего общего с современной действительностью. Потому что школа – вовсе не то место, куда отроки явились добровольно, чтобы постигать мудрость и знания. В школу их загоняет бездушная машина государства. Чтобы на выходе получить образованное население. А потому идеальная картинка сменяется другой, более реалистичной: одиночка-учитель противостоит толпе бандерлогов. Причем, толпа всячески сопротивляется, не желая впитывать знания. А учителю приходится либо ломать незрелых отроков об колено – заставляя себя уважать. Либо каким-то хитроумным образом убеждать их – что образование им необходимо. Второе много сложнее, а зачастую – оказывается и вовсе невозможным. Поэтому чаще всего ломается молодой педагог. И бежит из школы стремглав, только его и видели, чтобы не вернуться в эти стены никогда. Это, конечно, хороший совет «попробуйте полюбить своих учеников» – и все у вас получится. Но попробуйте полюбить того, кто вас ненавидит, и не желает воспринимать ни вас, ни ваши речи – умные слова для несформированного человечка, по сути, пустой звук…

Я лишь однажды видел, как Лариса Петровна Туманова испугалась жестких методов воспитания. В школу пришел Серегин отец. Лариса Петровна поведала ему, что его отпрыск совсем не желает учиться. Я тоже, помнится, провинился, и присутствовал во время разговора в классе.

– Убью гада!!! – взревел Серегин отец, хватаясь за ремень. – До смерти запорю, подонка!!!

– Что вы?! – опешила Лариса Петровна. – Это не метод.

– Мне виднее, метод или не метод!!! – свирепо вращая глазами, заявил родитель.

И злобная Туманова вдруг стала уговаривать его ни в коем случае не наказывать сына. Поначалу мне показалось, что в ней проснулся гуманизм. Но по лихорадочному блеску глаз я понял, что она восприняла порыв «убить гада» буквально – поскольку сама бы, буде у нее такая возможность, непременно прикончила Серегу. А вместе с ним еще десяток-другой школьников обоих полов, чтобы очистить ряды учащихся от скверны.

Не так давно я видел Ларису Петровну по телевизору. Она стала крупным методистом, заслуженным учителем, добилась множества регалий, и теперь учит других – как правильно обращаться с детьми. Менторский тон еще больше усилился. В голосе звучат металлические нотки. При этом, мне показалось, она несколько утратила связь с реальностью – откровенно хамила одному очень заслуженному и мягкому человеку, рявкнув: «Молчать, когда я говорю!» Он был удивлен, как бывают удивлены интеллигентные люди, столкнувшись с неадекватностью и хамством…

Мой личностный бунт был вполне закономерен. Я не желал подчиняться школьному диктату. Не хотел существовать в установленных кем-то рамках. Не давал собой командовать. Не позволял, чтобы мою оригинальную натуру загоняли в прокрустово ложе усредненного индивидуума. За инициативу нас карали, приучая с ранних лет, что она наказуема. За подсказки били линейкой – не высовывайся. За попытки иметь свое мнение – подвергали насмешкам. Педагоги делали все, чтобы отбить у человека всякое желание «выступать», чтобы превратить его в человечка, раба системы. И в конце концов, даже я ощутил разочарование, очень рано осознав, насколько бессмысленен мой протест. Он не нужен никому. И только вредит мне. Ведь систему все равно не победить. Потому что в нее вписаны все до единого.

– Скажите спасибо Степану, – говорила Лариса Петровна, кривя рот, – поскольку он посчитал, что его оценка незаслуженна и дерзит, вы все получаете двойное домашнее задание.

Туманова очень изощренно умела противопоставить одного, имеющего голос, коллективу. Случалось, что на переменах мне предъявляли претензии за то, что мое мнение расходилось с мнением педагога. Доходило до драки. Но к драке я был готов. Мой хук всегда был при мне. Куда хуже была очередная встреча с Ларисой Петровной. Пообещав завалить меня двойками, она старательно свое обещание выполняла. Обидно было до слез, потому что я знал урок, но ей было плевать, насколько хорошо я отвечаю.

– Два, – говорила она.

– Но это нечестно, – выкрикивал я.

– Здесь я решаю, что честно, а что нет. Надеюсь, ты это поймешь рано или поздно. Два – потому что Я так хочу.

В конце концов, после очередной несправедливой пары, я в ярости подошел к парте и принялся собирать портфель.

– Ты что делаешь?! – с шипящими интонациями поинтересовалась Туманова.

– Я у вас учиться не буду! – заявил я. Вышел, чеканя шаг, из класса и с грохотом захлопнул дверь…

В этот день все получили тройное задание. А я едва не подрался с Серегой.

– Ты придурок! – орал он. – Меня уже достало из-за тебя каждый вечер до восьми сидеть над домашкой.

– Это не он виноват, – заступился за меня кто-то из учеников. – Ты что, не понимаешь, это Лариса Петровна специально.

Но он не понимал. Как и многие другие мои одноклассники. Они вслед за Ларисой Петровной требовали, чтобы я пошел – и извинился перед ней. Но извиняться я не собирался.

Прошла неделя. За ней другая. Во время уроков Тумановой я уходил из школы и бродил по улицам. «Плевать я на нее хотел, – думал я, – сказал, что не буду у нее учиться – значит, не буду».

Вскоре, как и следовало ожидать, в школу вызвали родителей. Они пришли в ужас, узнав, что я не посещаю уроки русского языка и литературы. И в категоричной форме, не желая меня слушать, потребовали попросить у Ларисы Петровны прощения.

– Не буду! – упрямо сказал я. – Делайте, что хотите.

Вскоре меня вместе с родителями вызвали к директору. Та потребовала объяснений, почему я прогуливаю уроки.

– Не хочу у Тумановой учиться, – буркнул я.

– Но почему?

– Не хочу – и все…

Не хотелось объяснять, что Туманова – злая и глупая женщина. У меня была уверенность, что директор меня не поймет. И я был прав в своих ощущениях.

– Ваш сын – законченный самодур, – заявила директриса родителям. – И ведь раньше был таким хорошим мальчиком. Но как пошел в третий класс, его словно подменили.

Родителям предложили забрать меня из школы, но мама категорически отказалась… Тогда Лариса Петровна, понимая, что конфликт требует разрешения, сама решила его уладить. Она попросила Серегу позвать меня на разговор. И когда я пришел, с порога начала оправдываться:

– Ну, – сказала она с характерной интонацией, – разве я тебя чем-то обидела?.. Разве я плохо к тебе относилась?

– Да, – ответил я хмуро. – И ко мне, и к другим.

– К другим? – закричала она. – А разве у кого-то кроме тебя есть ко мне претензии? Может, мы соберем весь класс и спросим? А? Сергей, – обратилась она к моему другу, – скажи, вот у тебя есть ко мне претензии?

Серега замотал головой.

– Вот видишь, – Лариса Петровна вздохнула. – Значит так, Степа, сегодня я жду тебя у себя на уроке. Можешь не извиняться. Так и быть. Мне твои извинения не нужны. Но чтобы уроки ты больше не прогуливал. Надеюсь, мы поняли друг друга?

– Ладно, – сказал я, – приду.

Два дня она меня не трогала, обходила стороной, на третий день вызвала к доске. Я отвечал урок из рук вон плохо. Тумановой пришлось вопреки собственным принципам разрешить другим подсказывать мне. И сама она активно отвечала за меня. В итоге я получил четверку. И, крайне удивленный, сел на свое место.

Мама была счастлива, когда я сказал, что получил четверку по русскому языку.

– Вот видишь, – сказала она, – всего-то и надо было, не запускать учебу, чтобы не прогуливать, а выучить…

А для меня было очевидно – оценки часто незаслуженны, и зависят не от знаний, а от отношения учителя. Упрямство и принципиальность порой очень полезны в достижении целей. Отстоять свое мнение все же можно. Даже если в определенный момент кажется, что против тебя настроен весь мир.

* * *

Детство растянулось во времени счастливым северным сиянием – сполохами минувшего. Когда тебе ничтожно мало лет, время тебе бережет – бежит очень медленно. Но чем старше ты становишься, тем оно к тебе безразличнее – и набирает ход, торопится оставить тебя с твоими впечатлениями и воспоминаниями позади.

Я немного забежал вперед, шагнув из детства прямиком в среднюю школу. И оставил позади первое сентября и свою первую учительницу Зинаиду Иванну – даму, похожую на жабу, с бородавкой над губой и копной волос неестественного оттенка. Про такие говорили – начес. Смотрелся начес вкупе с крупными золотыми серьгами очень вульгарно. Впрочем, у нее и парочка золотых зубов имелась. Так что картинка была вполне органичной. Всю жизнь Зинаида Иванна проработала учительницей младших классов. Мужа у нее не было. Зато была мама – как две капли воды похожая на Зинаиду Иванну. Только старше лет на двадцать. И бородавок у нее было две – над губой и на носу. Мама Зинаиды Иванны иногда приходила в школу и сидела на задней парте. Еще помогала моей первой учительнице оформлять кабинет. Именно она рисовала плакаты перед торжественными линейками, и «звездочки», куда вклеивались фотографии учеников. Социалистическое соревнование начиналось уже в первом классе. Он членился на звездочки. И они набирали баллы, чтобы стать первыми в учебе и поведении.

Звездочке, куда попал я, очень не повезло. Благодаря мне она заняла последнее место. Звеньевой, Алеша Владимирский, мальчик в очках с нездоровым соревновательным блеском в глазах, меня ненавидел. Он даже просил перевести меня куда-нибудь из звездочки, потому что я «порчу ему все показатели», но Зинаида Иванна сказала, что такие, как я, тоже нужны – потому что на них Алеша Владимирский сможет потренироваться – как подтянуть отстающего товарища. Он сразу почувствовал, что должен взять надо мной шефство и общался свысока, пока я не разбил ему нос и очки. Был грандиозный скандал, но меня даже не наказали. Потому что в тот же день случилось ЧП. Мой новообретенный друг Серега так толкнул девочку – что она ударилась об пол головой и заработала сотрясение мозга. На фоне этого страшного преступления моя маленькая стычка с Владимирским совершенно померкла.

Поначалу я сидел у окна и постоянно отвлекался. На улице стояла красивейшая московская осень, кленовые листья сыпались с деревьев и ложились ковром на землю. Маленькая девочка бродила вокруг деревьев, танцевала и собирала букет из листьев. Я так залюбовался ею, что не услышал, как меня зовет Зинаида Иванна. И очнулся только после того, как она взяла меня за ухо и сильно дернула.

– Ну-ка, отвечай быстро, что я только что сказала, – потребовала она.

Я, конечно же, не смог повторить фразу. Только хлопал растерянно глазами.

– На первый раз прощаю, – смилостивилась Зинаида Иванна.

Но ситуация повторилась снова. А затем еще раз. То и дело за окном происходило что-нибудь интересное. Две грязные лохматые собаки носились по школьному двору. Старшеклассники запускали самолетики. Мальчишки играли в царя-горы. Я тут же уплывал из классной реальности – и всем своим существом переносился к ним… Поэтому вскоре меня пересадили на самый дальний от окна ряд. Да еще и на первую парту. Чтобы я был под постоянным наблюдением учительницы. Алеша Владимирский, с которым я поменялся местами, происходящим за окном не интересовался совсем, он постоянно внимательно пялился на доску – как будто там было что-то увлекательное. Впоследствии мне так часто ставили Алешу в пример, что я его сильно невзлюбил.

В школе мне нравилось только первую неделю. Эффект новизны. Потом я понял, что попал в удивительно занудное место. Было настоящим мучением высиживать сорокапятиминутные уроки, в ожидании – когда зазвенит звонок. К тому же, в детском саду я привык получать только хорошие отметки. А в школе Зинаида Иванна практически с первого дня принялась расставлять всем двойки и тройки. И мне тоже. Ей казалось, таким образом она мотивирует первоклашек – на самом деле, она напрочь отбивала всякое желание учиться. Вскоре я мечтал только об одном – чтобы школа сгорела, и учителя вместе с ней.

После истории с окном Зинаида Иванна утвердилась в мысли, что моя главная проблема – невнимательность, и стала периодически дергать меня, заставляя повторять ее слова. Ребятам в классе казалось забавным, что я следом за учительницей талдычу фразы – они сочли, что я не невнимательный, а просто глупый. Пришлось многим преподать урок уважения. Характер у меня в раннем детстве был бойцовый, и я, немало не смущаясь, бил обидчиков кулаком прямо в нос. Вскоре я заслужил уважение. Многие подбегали жаловаться к Зинаиде Ивановне, но она, к моему удивлению всем заявляла: «Степа просто так драться не станет. Значит, ты первый начал». Может быть, у нее была такая педагогическая метода, чтобы не поощрять ябед. А может, она и вправду так думала.