Текст книги "Салават Юлаев"

На рассвете шайтан-кудейцы тронулись в путь.

Арбы, гружённые скарбом, женщины с ребятишками на арбах, дико скрипящих колёсами, мальчишки и взрослые мужчины верхами, с луками и колчанами, с пиками и сукмарами, растянулись длинным шумным караваном.

Охотник Юлдаш вёл на сворке своих знаменитых собак-полуволков. Пастухи гнали голосистые гурты овец, табуны коней…

В голове шествия ехал покорённый народом осторожный Юлай. По его лицу читал Салават, что сам старик был доволен необходимостью подчиниться бунтовщику-сыну и своему непокорному народу. Он ехал торжественный, разодетый, с елизаветинской медалью на груди и поглаживал свою поседевшую бороду. С ним рядом ехали, скособочившись в сёдлах, аксакалы деревни, за ними кучка весёлой вооружённой молодёжи горячила коней. У многих из юношей на руках были охотничьи соколы, кречеты, беркуты.

Салават скакал на коне, счастливый сознанием того, что это он всколыхнул непокорность народа и вывел людей в горы. Радость переполняла его. Он с наслаждением вдыхал прозрачный воздух рассвета, глядя в свинцовую темноту лежащих впереди гор.

И вдруг из-за вершины брызнуло солнце, заливая весь пёстрый поход щедрым потоком золота.

– Пой, пой, Салават! – закричал восторженный юноша Абдрахман, подскакав к Салавату.

Салават взглянул на подростка и понял, что песня нужна в это мгновение Абдрахману, как и другим, как самому Салавату.

И Салават запел:

 
Будем жить среди полей…
Зиляйли, эй-гей лелей…
Сбережём свою свободу,
Не дадим людей заводу,
Ни людей, ни лошадей…
 

В первую же ночь перехода к Салавату в кош ходили бесчисленные гости, так что не хватало для угощения кумыса, и под конец он стал совсем пресным.

Внезапно явившийся после трёх лет отлучки Салават для всех был героем.

Юноши приходили, чтобы хоть поглядеть на него, и те из них гордились, кого он называл по имени и с кем радостно здоровался, как со старыми кунаками.

Старики расспрашивали его о слухах, ходящих по свету, о людях, которых встречал.

Целый вечер ходил народ, и только когда наступила ночь, все разошлись.

– Вернулся домой Салават или нет – не знаю: всё равно не вижу его, – ласково пожаловалась Амина, когда они остались вдвоём.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Они теперь кочевали в горах, где их было не так легко разыскать начальству.

Все тут напоминало Салавату ставшее далёким детство: те же коши, похожие на стога сена, кисловатый запах прелой кошмы после дождя, те же полудикие табуны, знакомые горы, леса, перелески, полянки… Иногда – соколиная охота, скачки, долгие вечера у огней перед кошами.

Салават играл на курае, пел, и к его кошу песня сзывала людей. Говорили, что нет курайче искуснее Салавата, говорили, что нет песен слаще его песен. Старики слушали их, опустив головы, и, теребя бороды, думали о прошлом. Молодые, нахмурив брови, обдумывали настоящее, юноши, устремив взоры к звёздам, мечтали о будущем, а девушки через щель в пологе и через дырочки в кошмах любовались певцом…

Амина ревниво сказала Салавату, что больше всего глядит на него Гульбазир, дочь Рустамбая, и упрекнула в том, что он тоже поглядывал на неё. Маленькая женщина не подумала, что ревнивый упрёк послужит причиной первого внимательного взгляда мужчины на ту, к которой она его ревновала.

Салават не взглянул ни на одну девушку до поры, пока его не спросила Амина, горячо ли ожгли его бесстыжие глаза Гульбазир, но с этого часа он захотел убедиться в бесстыдстве её глаз… Он даже придумал предлог пойти в гости к её отцу Рустамбаю: он попросил у него старую татарскую книгу, в которой было рассказано о всех походах и битвах Аксак-Темира.

– Готовиться к битве с неверными никогда не рано, – сказал Рустамбай, – для мужа высшей утехой служит чтение о битвах.

Он ещё много говорил о войнах и книгах, и Салават делал вид, что слушает болтовню старика, а сам наблюдал за пологом, отделяющим женскую половину, и ему показалось не раз, что полог заколыхался и даже блеснул зрачок в маленькой дырочке в занавеске…

По башкирским кочевьям летели беспокойные слухи.

Крепостное право, недавно шагнувшее за Уральский хребет, становилось всё твёрже ногой на уступы уральских утёсов и протягивало длинную руку к свободным до того народам. Уже несколько десятилетий прошло с тех пор, как первые башкиры были обращены в крепостных. Это случилось после восстаний, как бы в кару за возмущение – семьи казнённых и сосланных в каторгу бунтовщиков были розданы в рабство их усмирителям.

Теперь без всякого бунта несколько крупных башкирских селений, расположенных поблизости от заводов и рудников, были приписаны к заводам.

Шёл слух, что царица готовит новый указ об отдаче всего народа в рабы заводчикам и дворянам.

Всюду кипела молва о том, что яицкие казаки начали восстание, что на заводах русские крепостные убивают приказчиков и командиров…

Сходясь вечерами у камелька, народ говорил обо всех этих слухах, а Салават слагал боевые песни.

Когда он оставался наедине с Аминой, она в тревоге спрашивала его, скоро ли будет война и поведёт ли он всех башкир.

– Гульбазир говорит, что ты натянул лук Ш'гали-Ш'кмана и ты пойдёшь впереди всех против неверных…

– Гульбазир говорит, что ты самый смелый…

– Гульбазир говорит, что если б она была твоею женой…

Амина слишком много и часто говорила о Гульбазир, и Салават стал чаще бродить возле кочевья Рустамбая.

При перемене места кочёвки он поставил свой кош так, чтобы кош Рустамбая был на пути от Юлая к его кошу. Он уходил или уезжал ещё засветло к отцу и просиживал у него до темноты, чтобы, в глубоких сумерках возвращаясь домой, пройти возле коша Рустамбая в надежде встретить Гульбазир. Ему уже стало казаться, что без неё невозможна жизнь, и каждая женская фигура издалека стала ему казаться похожей на Гульбазир. Он спешил, догонял и только вблизи убеждался в обмане воображения.

Но однажды его поразила странная вещь: он услыхал в коше Рустамбая приглушённый голос писаря Бухаира в споре с чужим человеком, говорящим как-то не по-башкирски.

Салават подошёл ко входу и с приветствием тронул полог.

– Алек-салам! Кто там? – как-то испуганно пробормотал Рустамбай, выходя навстречу.

Салавату показалось даже, что старик хочет силой его удержать за порогом, не впуская к себе в кош, но он сделал вид, что не видит испуга старого книжника-грамотея. Однако, войдя в кош Рустама, Салават никого не увидел.

– А где же твои гости? – спросил он.

– Какие гости? Нет никаких гостей! Что ты! Мало ли что наболтает народ – ты не слушай! – залепетал старик и через миг позвал: – Душно тут. Идём посидим возле коша…

Салават удивился, но не высказал никаких подозрений. Он знал, что лучший друг Рустамбая мулла Сакья, и решил дознаться о незнакомце через Кинзю.

– Кинзя, кто живёт у Рустама? – врасплох спросил он толстяка.

Кинзя растерялся.

– Почём я знаю! Я не хожу к Рустамбаю. Откуда мне знать! – сказал он, покраснев и надувшись.

Кинзе было трудно скрывать от друга то, что он знал, но он не смел выдать тайны. Салават это понял и пристыдил толстяка. Тот в ответ простодушно сказал:

– А ты мне открыл свою тайну?!

– Я все тебе рассказал по правде.

– Все как есть?

– Все как есть.

– А зачем же ты мне не сказал, что ты у русских крестился? Все знают об этом…

– Кто сказал тебе?! – вспыхнул Салават.

– Все говорят… Бухаир говорит.

– Я писарем быть не хочу – что мне креститься! – огрызнулся Салават. – Ты веришь ему?

– Все говорят, что ты забываешь исполнять молитву, да и во всём как русский…

– Чего болтаешь?! Не стыдно! Если так, не ходи в мой кош! – накинулся Салават. – Иди к Бухаирке…

– Зачем пойду? Никогда к нему не хожу, – возразил Кинзя. – А про турка что знаю?! Живёт турок, письмо повезёт султану… Чего ещё?! Ничего я не знаю, что ты пристал!..

Сколько ни пытался Салават, вытянуть из Кинзи подробности о приезжем турке было немыслимо. Он ссылался на то, что мулла таится и от него.

Когда после этого Амина упомянула имя Гульбазир, Салават отмахнулся.

– Твою Гульбазир Рустамбай отдаёт за турка, – сказал он.

– Она не идёт за него! – откликнулась с живостью Амина. – Ехать через море боится, и страшный он – нос как крючок, глаза чёрные, зубы блестят, как у волка, а ноги кривые… Он едет один назад. Вот только ещё мулла Рахмангул приедет из Верхних Кигов, прочитает письмо к султану, подпишет – и турок поедет назад.

Салават в душе хохотал над самим собой: он ходил подслушивать и следить, допытывался у Кинзи, а его Амина знала больше, чем все…

– А за меня пойдёт Гульбазир? – смеясь, спросил Салават у Амины.

– Рустамбай не пустит. Он говорит – ты крестился… Она бы пошла, – был ответ. – А ты хочешь взять её в жёны? – ревниво спросила Амина, снизу заглядывая в глаза мужа. – Тебе не довольно меня одной?

– Я пошутил, – откликнулся Салават.

«Писарь говорит – ты крестился!..»

И только теперь Салават подумал о том, что в последние дни все меньше народу съезжалось к нему для беседы, уже не так охотно расспрашивали его о странствиях и о бывальщине соседних земель. Салават понял, что, опасаясь его влияния в народе, Бухаир пустил слух о том, что он крестился и стал русским; и писарь победил – от мнимого отступника мусульманской веры многие отшатнулись, хотя и не явно, но всё же так, что можно было заметить. Теперь он всё понял… Он решил не сдаваться писарю и готовить народ к битвам, которые вот-вот должны были грянуть…

Лук Ш'гали-Ш'кмана по праву принадлежал Салавату, но от дюжины стрел осталось всего семь штук. Захватив одну из них, Салават пошёл к лучнику Бурнашу, чтобы просить его сделать новые стрелы по образцу.

Лучник сидел не один – Бухаир был у него в гостях. С приходом Салавата он тотчас вскочил с паласа.

– Мне время идти, – сказал он и торопливо вышел.

– Ты был с ним в ссоре, – сказал Салават Бурнашу.

– Война одних ссорит, других мирит, – ответил старик.

Салават заметил у него множество готовых луков.

– Для кого делал? – спросил Салават.

– После дождя на глине видали пять волчьих следов. Пятиногий волк приходит всегда к войне, а на войне нужны луки и стрелы.

– Сделай мне полный колчан таких, – сказал Салават, протянув стрелу Ш'гали-Ш'кмана.

Выйдя от лучника, он не поехал домой, а пустился на гору в лес.

Одиночество, прежде бывшее для него незаметным, потому что он не знал о его причинах, сейчас показалось тяжёлым.

Салават ехал один, обуреваемый чувствами, не находившими выражения в песне, и потому вместо стройных мыслей, всегда рождаемых песней, в его голове теснились и кружились лишь их обрывки…

Лук и стрелы были при нём. Стрелы Салавата были всегда верны. Охотничья страсть не угасала в нём никогда, но сейчас он не следил за дичью. Птица летела над его головой, выводки вспархивали из-под самых копыт коня и разлетались с тревожным писком и шумным шорохом крыльев. Не раз мимо торопливым порыском пробежал мелкий зверёк… Салават не замечал ничего.

Уж вечерело. В лесу наступали сумерки, хотя верхушки высоких сосен ещё золотились от солнца. Салават пробирался дебрями, через которые конь проходил с трудом, и всаднику приходилось ежеминутно склоняться к самой луке, чтобы проехать под сучьями и ветвями.

Вдруг конь взвился на дыбы и шарахнулся прочь… Салават заметил почти рядом с собой качнувшийся куст.

– Тр-р-р! – осадил он коня.

Ему показалось, что за кустом притаился волк, и он вскинул свой лук на прицел.

Он не успел спустить тетиву, когда из куста поднялся человек.

– За что бьёшь? – спросил он по-русски.

Салават едва успел изменить положение лука, и сорвавшаяся стрела взвилась высоко в небо.

– Чаял, волк ведь!.. – пояснил Салават и сокрушённо добавил: – Ведь чуть-чуть не сгубил твою голову…

– Губи, не жалко! – отчаянно махнул рукой тот, и при этом звякнула железная цепь.

– А-а-а! – понимающе протянул Салават. – Я думал, чего схоронился. Заводской, что ли? – спросил он с сочувствием.

Беглец молча кивнул.

– Железку сымать надо, – сказал Салават. – В лесу жить – пропадёшь… Айда на мою кочёвку. Пила есть.

– Не обманешь? – спросил беглец.

– Какая корысть?! Эх, ты! – пристыдил его Салават.

Беглец был замучен голодом, холодом и бродяжничеством. Несколько ночей, проведённых в лесу, он старался не спать, опасаясь зверя и человека.

Салават, приведя его в кош, напоил, накормил, позаботился освободить от цепей с помощью обуха и пилы и наконец уложил спать.

Беглый заводской мужичонка, проснувшись, повеселел.

Семка, как сам назвался беглец, был из тех, с какими не раз уже приходилось встречаться Салавату в своих скитаниях, но он рассказал о таком, чего Салавату ещё не пришлось слышать.

Отданный барином за провинность в солдатчину, он бежал из солдат и пошёл искать лучшей доли на новых сибирских землях. Много вёрст лежало уже за спиной, сыск он считал отставшим, и вдруг на дороге верёвочная петля взвилась над его головой, на него напали, связали его и повезли в плен…

– Я думал – ваши, башкирцы, – рассказывал Семка. – Мало ли чего в далёкой земле про вашего брата услышишь!.. Ан нет, русаки! Да хуже всяких киргизцев: железы надели да в шахту!.. А знаешь ты, брат, шахту, а?!

Салават кивнул.

– Медные руды рубить… Да то не беда бы – человек, он не лошадь, не сдохнет, все одолеет! Ино гляди – туды-то впустили, а наверх никак. Где работаешь – там спать, там и жрать… Вонища – дохнуть нечем… Без света, без неба… Солнце и звезды забудешь, глаза слепнут…

– От шайтан! – удивлённо качнул головой Салават.

– И шайтану такого не вздумать! Я чаял: работать не стану – прогонят. Упёрся – кайла не беру. Так что ты скажешь – меня на откачку воды посадили. Вода бежит. Её не откачивай – шахту зальёт. Меня посадили воду в ведро набирать да наверх верёвкой вздымать. Креплюсь – ведра не беру… Второй день гляжу – вода по колено стала. Как стали меня свои же лупить: «Сукин сын, барин какой! Он работать не хочет, а нам в воде по колено – ноги ломит от холоду…»

– Стал наливать? – спросил Салават.

Мужичонка крутнул головой.

– Где там! Приказчик спустился, бил, надсмотрщик бил, бросили в воду – я потонул. Чаяли, что покойник, взяли наверх. Наверху очнулся… три недели лежал, да снова окреп… живучий! Как сказали мне – завтра опять под землю, я побежал к реке да кинулся в воду. С железами вниз пошёл, ан коряга спасла… зацепился за пень плавучий… вишь – жив!..

Амина слушала, ничего не понимая.

Салават запретил ей говорить о своём госте, но Амина ли не утерпела или кто-то из женщин, зашедших к ней, видел случайно русского беглеца, однако дня через три его безмятежной жизни к Салавату в кош внезапно заехал отец.

Юлай не застал врасплох Салавата. Семка и не жил в коше: он просто скрывался рядом с кочёвкой. Однако старшина с подозрением осмотрел весь кош.

– Все говорят – у тебя русский, – сказал он Салавату. – У нас довольно своих хлопот. Ты сам подбивал не давать царице коней. Теперь могут прийти за конями солдаты. Если узнают, что у тебя беглец…

– Я сам отвечаю за гостя, – резко сказал Салават.

– Тебя отведут в тюрьму и меня на старости лет из старшин пожалуют в каторгу…

Юлай понял, что Салават не уступит, и испугался за свою участь.

– Ищи, атай. Если его найдёшь – он уйдёт от меня. Но ты его не найдёшь, не найдут и солдаты, – пообещал Салават, утешая отца.

– Боюсь, Рысабай напишет донос, – пробормотал Юлай.

– Его сын у Рустама сам с турком спутался… Что лучше?! – спросил Салават.

– Турок уже далеко, он уехал три дня, – сказал старшина. – Салават, ты позоришь меня, – взмолился старик со слезами в голосе. – Все говорят, что ты окрестился. Я не верю писарю, но народ ему верит. Докажи всем, что ты не русский… Бухаир призывает народ камнями побить тебя…

– Как докажу? Зачем доказывать! Я верю словам пророка. Я не ищу у царицы милостей… Что мне крещенье? Я мусульманин, как все башкиры.

– Все знают, что у тебя скрывается русский. Если ты не крестился, то выдай начальникам беглеца. Мы отдадим русского русским.

– Он мой гость! – возмущённо сказал Салават. – Ты, отец, знаешь, чему ты меня учил? Гость есть гость!

– Тогда Бухаирка прав. Значит, ты русский! Прощай! Ты не сын мне! – воскликнул Юлай. Он вскочил на коня и умчался.

Возмущение кипело во всём существе Салавата. Он довольно был сам беглецом, скрывавшимся от властей, чтобы каждый беглец стал ему братом и другом. Русские привечали и укрывали его. Он готов был драться за гостя, как за родного… Нет, он не выдаст его никому. Если писарь сумеет поднять народ на облаву за беглым, Салават убьёт шурина, но не выдаст гостя.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Наступила осень. По утрам в горах иней покрывал сединой травы, и хотя полуденное солнце пыталось им возвратить молодость, но бурый цвет смерти и разложения с каждым днём все больше сменял жизнерадостную зелень степей и лесов.

Настала пора возвращаться к зимовью в аулы, но начатое неподчинение начальству грозило тем, что на зимовки сразу нагрянут солдаты, стануть брать лошадей, а может быть, и людей. Многие уже раскаивались в том, что ушли в горы, а не погнали сразу лошадей. Но вместо того чтобы решиться на что-то, башкиры ещё оттягивали время, оставаясь на горном кочевье.

Юлай призвал к себе стариков на совет; сварил большого барана. Долго сидели старики, обдумывая, что делать, и наконец решили сменить ещё раз место кочевья и двинуться ближе к зимовке, а там уж разведать, что собирается с ними делать начальство.

И вот едва основались шайтан-кудейцы на новом кочевье, как женщины, выйдя доить кобылиц поутру, увидали с горы приближающихся к кочевью солдат. Подруги кочевников не хуже мужчин умели скакать верхом. Одна из них мигом примчалась к кошу Юлая.

– Солдаты! – тревожно выкрикнула она. – Солдаты едут, агай!..

Солдаты были ещё далеко, когда высланные в дозор сыновья старшины Сулейман и Ракай убедились, что женщины были правы, что не страх обманул их. Солдат было семь человек, они ехали не очень спеша. За плечами у них были ружья, на головах кивера.

На всякий случай Юлай приказал сгонять в лощину к речке коней, чтобы сказать, что кони готовы, их только осталось отправить, куда укажет начальство.

Сам Юлай пошёл одеться по форме торжественно, как полагалось при встрече начальников. Он волновался, не так пристегнул саблю, долго не мог нацепить медаль, раздражённо покрикивал, чтобы скорее кололи барана и варили мясо… Но все успелось, всё было сделано, когда наконец появились солдаты и с ними писарь, который успел их встретить, будто бы невзначай.

Разодетый, торжественный старшина вышел из коша на зов Бухаира.

– Капрал к нам с какой-то бумагой, Юлай-агай, – почтительно поклонился Юлаю писарь.

Капрал и солдаты сошли с лошадей, солдаты построились в ряд. При взгляде на них Юлаю стало не по себе – сразу припомнился тот день, в который была сожжена их деревня. Однако на этот раз солдат было мало. Семеро солдат не посмеют напасть на народ. Эта мысль несколько успокоила старшину. Капрал вышел вперёд, вынул из сумки пакет с сургучными печатями.

– Ты старшина… Шай-тан-Ку-дей-ского юрта, Юлай Аз-на-ли-хов?.. – с трудом прочёл капрал на пакете.

– Я – старшина Юлай.

– Салам-алейкум, старшина! – дружелюбно приветствовал капрал.

– Здравия желаю, капрал! Здорово, солдаты! – молодецки выкрикнул по-русски Юлай и протянул руку капралу. – Я сам, ведь сказать, капрал, как и ты. В поход гулял много… В чужой стороне гулял. Прусский царь Фридкагонял!

– Ещё раз, коли так, здоров, камрат! – весело воскликнул капрал, второй раз пожав руку Юлая.

– Ещё раз здоров, камрат! – отозвался Юлай. – Ну, какой там бакет притащил?

– Держи бакет. Прочтёшь – сам узнаешь.

Юлай принял пакет, почтительно поглядел на красные сургучные печати, надорвал край и подал писарю.

– Читай-ка…

– «С получением сего указа тотчас, немедля, надлежит тебе, старшине Юлаю, собрать своего юрта лучших жигитов сотню, одвуконь, в сёдлах с сайдаками, стрелы да пиками…» – читал Бухаир. – А много ведь будет сотню, – сказал он капралу, прервав чтение. – Мы и так ведь злодея поймаем: недалеко искать-то – все знают! Гляди-ка, начальник капрал, что я нашёл…

Бухаир сунул руку за пазуху и торжествующе вынул кандалы с распиленными наручниками.

– Наверно, недалеко ушёл вор! – сказал он.

У Юлая стеснило дыхание. Как ни раздражал его Салават своим упорством в выдаче русского беглеца, он надеялся, что тот сам уберётся с кочёвки. Предательство писаря ставило под угрозу не только Салавата, но и его, старшину, чей сын оказался укрывателем беглеца. Юлай силился что-то сказать, но слова не шли в голову. Он вдруг вспотел от волнения.

– Раз цепи ведь снять изловчился, теперь его где поймаешь! Теперь не поймать!.. – пробормотал старшина.

– Я знаю, в какой стороне искать! Вон там! – указав в сторону Салаватова коша, злорадно сказал писарь. – Никуда не уйдёт!

– Плохой ты, писарь, угадчик! – с насмешкой прервал капрал. – Какое нам дело, что ты железки нашёл! Кто потерял, тому, знать, ненадобны больше! А ты нашёл – твоё счастье: надень на себя да носи!.. Читай-кося лучше бумагу!

– «…с сайдаками, стрелы да пиками, и привести тех сто жигитов самолично к ратной её величества государыни службе на Стерлитамакскую пристань, к его высокоблагородию асессору Богданову…»

– Вот и опять, старшина, воевать пойдёшь! – весело воскликнул капрал.

– Нам воевать ведь не ново дело! Начальство велит – и пойдём, да с кем воевать-то? – спросил Юлай, у которого отлегло от сердца. – Всю, что ли, писарь, бумагу читал?

– «…асессору Богданову, – продолжал Бухаир, – против бунтовщика и вора, беглого донского казака Емельки Пугачёва, который предерзко, приняв на себя лжесамозванное именование покойного императора Петра Третьего Фёдоровича, возмущает толпы воровского сброда против законной государыни нашей божьей милостью императрицы Екатерины Алексеевны…»

– С немцами воевал ведь, значит, а нынче как – с русскими воевать, выходит?! – в недоумении развёл руками Юлай.

– Что врёшь? – строго одёрнул капрал. – На воров зовут – не на русских!

– «Памятую твою, старшины Юлая, воинскую службу и милостивое награждение тебя медалью, настрого указую вести свою сотню без проволочки…» – продолжал читать Бухаир.

– Мы службу ведь знаем! – тронув свою медаль и выпятив грудь, гордо сказал Юлай.

– «…а старшинство твоё и юртовую печать препоручить, до возвращения твоего, юртовому писарю… – Бухаир остановился, словно не веря своим глазам, ещё раз всмотрелся в бумагу и с гордым самодовольством внятно прочёл: – юртовому писарю Бухаиру Рысабаеву…»

Захлебнувшись восторгом, писарь смотрел в бумагу. Буквы и строчки прыгали перед его глазами…

– «…писарю Бухаиру Рысабаеву!..» – ещё раз, громче прежнего прочёл он.

– Вся, что ли, бумага? – спросил Юлай. Он почувствовал, что Бухаир уже не покинет старшинства, если усядется надолго его заменять. Кровь бросилась в голову старшине… Но, может быть, там, в конце злосчастной бумаги, есть что-нибудь, что спасёт. Ведь бумаги начальства хитры. Часто в самом конце бывает такое, что все повернёт на другой лад. – Вся, что ли, бумага? – строго спросил он ещё раз писаря.

– Нет, ещё тут, – смущённый и сам откровенностью своего восторга, пробормотал Бухаир. – «А с тех, кто пойдёт с тобой в поход, по указу Исецкой провинциальной канцелярии лошадей на заводы не брать да с их отцов и братьев и с матерей и с жён та налога слагается ж…»

– Вот спасибо, капрал! Народ рад будет, значит! – с искренней радостью поклонился Юлай капралу, словно он сам написал бумагу. – Ладно, что лошадей-то слагают… Айда кумыс пить, капрал. Идём, что ли! – позвал старшина.

В большом казане уже варился отъевшийся жирный баран. Собаки с рычанием растаскивали в стороне его кишки. В двух женских кошах старшинской кочёвки хлопотали над лакомствами. Солдаты мирно составили ружья в козла, разнуздали своих лошадей и развалились возле костра перед кошем старшины, дымя табаком. Осеннее бледное солнце разогрело поляну над речкой, и всем были радостны прощальные тёплые лучи, которые оно посылало с холодеющего неба…

Но за хлопотами не сходила печать трудных дум со лба старшины Юлая. Он видел, как Бухаир вертелся возле капрала, что-то рассказывал ему, и боялся предательства писаря: «Как ведь знать, а вдруг сговорит, собака, солдат на облаву на беглеца!» – опасался Юлай.

* * *

Прошло уже больше недели, как беглый солдат Семка покинул кош Салавата, но Салават по-прежнему делал таинственный вид, не впускал к себе в кош приходивших людей. Он сам хотел столкновения с Бухаиром. Салавату казалось, что нужно в открытом бою померяться с писарем силой, и он выводил из терпения Бухаира, считавшего, что беглец продолжает жить у Салавата на кочёвке.

Салават видел, что его влияние на башкир утеряно: в его кош перестали ходить гости, даже его песня по вечерам привлекала только немногих, а с тех пор, как у него поселился русский, с ним, и встречаясь, не очень стремились заговорить и спешили пройти мимо.

И вот рано поутру на новом месте кочёвки прискакал к Салаватову кошу Кинзя.

– Солдаты! – выкрикнул он, распахнув полог. – Беги, Салават!

Салават сел на своей постели.

– Ты тоже бежишь? – спросил он.

– Я!.. Нет, конечно… – растерянно пробормотал Кинзя, недоумевая, зачем же бежать ему.

– А Бухаир?

– Нет, наверно, – ответил Кинзя.

– А мне зачем? – сказал Салават и, натянув на себя одеяло, закрыл глаза.

– Салават! – в отчаянии за легкомысленного друга крикнул Кинзя. – Писарь предаст тебя!

Если бы Амина была здесь, Кинзя нашёл бы себе союзницу, но она доила кобыл – её не было в коше.

Кинзя забормотал, тормоша Салавата и не давая ему спать:

– Салават, солдаты, солдаты! Все знают, что ты не велел давать лошадей и увёл народ в горы…

– Я готов! – внезапно вскочив, выкрикнул Салават. – Где солдаты?

– У твоего отца.

– Бери Амину, вези скорей к матери, – приказал Салават, роясь уже в большом сундуке.

– Чего ищешь? Боги скорей. Беги в чём есть, я тебе привезу все, куда ты укажешь, – твердил в тревоге Кинзя.

Он волновался за друга больше, чем сам Салават за себя.

– Что я, заяц?! – сказал Салават. – Довольно уж бегал.

Он вынул со дна сундука кольчугу и мигом её натянул на себя. Он приготовил сукмар и кинжал, лук, и стрелы, и боевой топор.

Амина, войдя, увидела приготовления к бою.

– Война?! – в страхе вскричала она.

– Садись на коня. Кинзя проводит тебя к матери! – коротко приказал Салават.

– А ты?

– Скорей! – вместо ответа заторопил Салават. – Если солдаты узнают, что ты мне жена, они обидят тебя.

Салават взглянул в сторону кошей. Оттуда вздымалась пыль – мчался всадник.

– Проедете тут, – указал Салават в сторону, противоположную кочевью, – тут лесом никто вас не встретит.

– Я мигом вернусь, Салават, – шепнул, уезжая, Кинзя.

Салават остался в коше один. Он осмотрел ещё раз оружие и взглянул на спешившего к его кошу скакуна, но не мог узнать всадника.

На всякий случай он приготовил стрелу и вдруг разглядел женщину… Ещё миг – он узнал Гульбазир. Она мчалась к нему во всю мочь; конь её не скакал, а словно стлался по воздуху.

Она удержала коня, подскакав вплотную, и Салават подхватил её и спустил с седла.

– Ты ко мне?! – не скрывая радости и восхищения, воскликнул он, держа её за плечи, глядя в её лицо.

– Где твой русский? Солдаты пришли на кочёвку, – торопливо сказала она.

– Я готов их встречать, – ответил Салават.

– Спасайся скорей! – крикнула девушка.

– От тебя? – со смехом спросил Салават. – Я не вижу других врагов.

– Смотри! – указала она.

И Салават увидал десяток всадников, мчавшихся от кочёвки старшины.

– Спасайся туда, – указал Салават девушке ту же тропу, что Амине с Кинзей.

– А ты? – спросила Гульбазир тем же тоном, как Амина, и столько же тревоги было в её голосе.

– Гости ко мне. Надо ждать, – с усмешкой сказал Салават.

Она поняла его.

– Твоя жена ускакала. Я буду прислуживать за столом и подносить угощение, – ответила Гульбазир, складным движением выдернув из его колчана стрелу и подавая ему.

– Рустамбай не простит тебя, девушка, – сказал Салават. – Твой отец тебя проклянёт. Уезжай обратно – никто тебя не увидит.

– Я буду с тобой до смертного часа, – сказала она, глядя восторженно на Салавата. – Когда на Кильмяка-батыра напали киргизы, его сестра всю ночь подавала ему стрелы, пока они оба не пали в бою.

Всадники стремительно приближались к Салаватову кошу. Стрелы уже могли их достичь, но вдруг Салават узнал в них башкир.

– Свои, – прошептал он в испуге. – Спрячься скорее!..

И Гульбазир, не страшившаяся солдат, как испуганная лисица, скользнула за кош, вскочила на своего конька, и Салават услыхал только удаляющийся хруст под конскими копытами…

Десяток всадников, примчавшихся от кочёвки Юлая, были старые друзья Салавата. Они поняли писаря и вернулись к другу. Писарь их уверял, что Салават крестился и стал русским, но вот появились солдаты, и Бухаир подскочил к их начальнику, что-то нашёптывает ему, Бухаир угодливо вытащил из-за пазухи цепь, чтобы предать Салавата русским солдатам… Они мигом поняли, что Салавату грозит опасность. Не писарь ведь – Салават натянул лук Ш'гали-Ш'кмана, это он не хотел давать лошадей на заводы. Салават стал первый звать в горы весь юрт… И юнцы, не дождавшись, когда станут читать «бакет», вскочили по сёдлам, чтобы оружием защитить Салавата.

– Не дадим в обиду тебя, Салават! – закричал Абдрахман.

– Мы все за тебя! – зашумели Вахаб и Юнус.

– Веди на солдат!.. – возбуждённо требовали юнцы.

Кинзя тоже примчался обратно. У всех у них в руках были луки, сукмары и топоры. Они считали, что час восстания пробил. Все были готовы к битве, и не хватало только врага. Они не знали того, что возле коша Юлая уже мирно варится бишбармак, что солдаты спокойно беседуют со старшиной, что там же сидят мулла, и Рустам, и Бурнаш, ожидая старшинского угощения…

Салават растерялся, ещё не решившись, что делать с «войском», которое вдруг явилось само, без призыва, в жажде сражения, как вдруг со стороны кочевья вместо отряда солдат появился ещё одинокий всадник, и все признали в нём старшину.

– Вы приготовились на войну, жягеты? – спросил, подъехав, Юлай. – Скоро собрались. А ты за начальника, Салават?! Война ждёт вас, дети. Завтра поедете все на войну.

– А где солдаты? – спросил Салават.

– Солдаты сидят у меня, угощенья ждут. Бумага пришла: кто пойдёт на войну, с того лошадей не берут, слава богу…

– Против кого воевать? – спросил молодой Абдрахман.

– Беглый казак Пугач назвался царём и бунтует против царицы. Царица зовёт на него башкир. Поезжайте все по своим кочевкам, зовите ко мне отцов и сами – назад ко мне, – приказал старшина молодёжи.

Юнцы присвистнули и поскакали…

Когда Салават и Юлай остались наедине, старшина обратился к сыну:

– В бумаге написано – мне самому вести вас на войну, а на Бухаирку оставить моё старшинство, – сказал Юлай.