Текст книги "Госпиталь брошенных детей"

Глава 6

По воскресеньям рынок не работал. Мы не очень-то любили ходить в церковь – в последний раз мы всей семьей пришли на похороны матери в Сент-Брайде, поэтому Эйб глядел на меня немного дольше обычного, когда я вышла в хлопчатобумажном платье с цветочным рисунком. Я ходила в церковь только на Рождество вместе с Кезией, Уильямом и детьми – мы устраивались на маленьких скамьях вместе с испанцами, ирландцами и чернокожими, пели, слушали, молились и старались успокоить детей, истосковавшихся по рождественскому пудингу с изюмом и жареному гусю. Но я не ходила к ним на рождественский ужин и всегда покупала курицу по пути домой, чтобы разделить ее с Эйбом.

– В церковь? – спросил Эйб, когда я объяснила ему, куда направляюсь. – Зачем?

– Я иду вместе с Кезией, – солгала я и сменила домашний чепец на уличный, чтобы не смотреть на него. – Почему бы тебе сегодня не навестить Кэтрин? Поиграешь с ребенком, он быстро растет.

Эйб сумрачно смотрел на меня. Мне казалось или он похудел? Трудно было сказать; я видела его лицо чаще, чем собственное. Он поерзал на стуле, еще не вполне одетый. Было так холодно, что мы постоянно поддерживали огонь в очаге.

– Я не собираюсь выходить в такую погоду, – ответил он. – Принеси мое одеяло, хорошо?

Я принесла одеяло и закутала его плечи. Дома он был не похож на бойкого торговца с Биллингсгейта; он занимал меньше места и казался каким-то беспомощным.

– Даже не знаю, замерзнет ли Флит-ривер, как в прошлом году, – сказала я, расправляя одеяло у него на коленях. Он съел половину своего тоста, и я доела остальное. – Помнишь мертвую собаку, вмерзшую в лед? И мальчишек, которые тыкали в нее палками?

Глаза Эйба были закрыты, но он кивал, показывая, что слышит меня. Он всегда уставал по воскресеньям. Мне не стоило беспокоиться: он проводил шесть дней на улице, дрожа за лотком под жалким навесом, погружая руки в корзины с ледяными креветками. Разумеется, ему не хотелось выходить из дома. Я подоткнула одеяло вокруг него, подбросила угля в очаг и ушла.

По воскресеньям госпиталь для брошенных детей открывался, как загородный особняк, распахивая свои ворота для лучших людей Лондона. Дорога была забита экипажами, и глянцевитые лошади потряхивали гривами и пускали пар в холодный воздух, пока кучера с бесстрастными лицами направлялись к левой стороне ворот, пропуская пустые кареты, выезжавшие справа. Я проскользнула мимо хорошо одетой пары и пошла вдоль роскошных бортов, отмечая фамильные гербы и бархатные занавески на окнах и гадая, много ли там людей, которые живут на соседних улицах, которые сидят внутри и ожидают своей очереди только ради того, чтобы другие видели их прибытие. Я видела, как эти люди с прямыми спинами, в париках и лайковых перчатках высаживаются перед часовней. Я помнила, как эти самые люди стояли вдоль стен во время лотереи для бездомных детей и смотрели, обмахиваясь веерами и обмениваясь сладкими улыбками.

Доктор Мид сказал, что я должна встретиться с ним на улице, поэтому я встала немного поодаль от подъездной дороги и стала ждать его. Было ясное утро, больше напоминавшее весну, чем зиму. На краях лужаек были посажены новые деревья, а за часовней находился большой ухоженный сад с фруктовыми деревьями. Сегодня там было полно детей – некоторые, в коричневой форме, были местными воспитанниками, а остальные, имевшие родителей, были прекрасно одеты. Я часто видела светских людей на улицах, поскольку им нравилось обращать на себя внимание, выходя из галантерейных магазинов, кондитерских и торговых галерей. Но никогда вместе с детьми. Некоторые из них выглядели так, словно их вообще не выпускали на улицу: бледные и пухлые, как голубки. Я видела двух семенивших за матерью мальчиков в напудренных серебристых париках, словно джентльмены. Их панталоны были мучнисто-белыми, а позолоченные пуговицы на сюртучках ярко блестели.

Еще один экипаж остановился перед входом для выгрузки посетителей: высокая женщина в платье из зеленого узорчатого шелка и ее дочь в кремово-желтом наряде. Девочка уцепилась за материнские юбки, чтобы спрыгнуть на землю, а потом потянулась к ее руке, но мать разговаривала с кучером и не заметила этого.

– Мисс Брайт.

Доктор Мид стоял у меня за спиной. Я могла бы не узнать его: пшеничные волосы были скрыты под сдвинутой набекрень шляпой, а рубашка скрылась под элегантным темно-синим сюртуком. Я видела его почти в интимной обстановке, но теперь он был одним из великого множества джентльменов. Тем не менее он нашел меня.

– Разрешите?

Он предложил мне руку, и, немного поколебавшись, я приняла ее. Я видела, как респектабельные супруги на улице ходят под руку, словно женщина не может передвигаться без посторонней помощи.

– Это часовня или парк развлечений? – спросила я.

Доктор Мид рассмеялся.

– Может показаться, что это одно и то же. Впрочем, экскурсия обходится дороже одного шиллинга, поэтому она тем более желательна для нас.

Я остановилась и выпустила его руку.

– У меня нет денег.

Он улыбнулся и покачал головой.

– Это не обязательные пожертвования. Вы можете отдать целый фунт или не давать ничего, в зависимости от состояния.

Мы снова двинулись вперед, присоединившись к ручейку кружевных обшлагов, шейных платков и цилиндров перед входом в часовню.

– Кто эти люди? – спросила я.

– Благотворители. Управляющие и члены их семей. Богатые лондонцы и состоятельные господа из Миддлсекса и Хартфордшира.

– У них нет таких часовен в Миддлсексе и Хартфордшире?

Доктор Мид непринужденно улыбнулся:

– Очевидно, нет.

Женщина перед нами носила самый высокий парик, какой мне когда-либо приходилось видеть. Сложно переплетенный, со множеством лент и заколок, он поднимался на целый фут над ее головой. Мы с доктором Мидом привлекали любопытные взгляды, и многие здоровались с ним, обращая свои улыбки только к нему и намеренно избегая меня. Некоторые из них косились на мое хлопчатобумажное платье, выглядывавшее из-под простого плаща, но никто не смотрел мне в глаза.

Интерьер часовни был современным (ее реконструировали несколько лет назад) и не имел ничего общего с возвышенными сводами и старинными шпилями церкви Сент-Брайд[9]9
  Церковь Сент-Брайд (Святой Невесты), как и церковь Св. Павла, была спроектирована Кристофером Реном и открылась в 1672 году на Флит-стрит, в лондонском Сити (прим. пер.).


[Закрыть]. Она была больше похожа на театр, чем на дом молитвы. Солнечный свет лился через витражные окна высотой в шесть ярдов, а под потолком шла галерея, поддерживаемая мраморными колоннами. Скамьи были расставлены так, что прихожане смотрели не в сторону алтаря, а в сторону прохода между рядами с кафедрой в дальнем конце, так что им приходилось поворачивать голову налево или направо, чтобы видеть священника, читающего проповедь. Я последовала за доктором Мидом к передней скамье в центре, и он жестом пригласил меня сесть. Я чувствовала себя овечкой, отданной на заклание; мне хотелось, чтобы мы скромно сидели сзади. Но он не обращал внимания на взгляды, которые мы привлекали, – или скорее игнорировал их скрытый смысл, отвечая непринужденной улыбкой. Из-за этого он еще больше понравился мне. Две женщины в высоких париках, стоявшие в проходе, открыто глазели на меня; в ответ я смотрела на них до тех пор, пока они не отвернулись, перешептываясь за выставленными веерами. Мне хотелось быть дома и есть сахарное печенье, положив ноги на табуретку, пока Эйб дремлет в кресле. Воскресенье было единственным днем, когда мы могли отдохнуть. А эти люди, похоже, так много отдыхали, что им наскучил покой; поэтому они напудрились, затянули корсеты и надраили обувь, чтобы прийти сюда. Эта часовня была как зеркальный коридор: они пришли сюда не разглядывать друг друга, а видеть свои отражения в глазах других людей.

Группа воспитанников госпиталя, одетых в светло-коричневые наряды, промаршировала по центральному проходу. Я знала, что Клары среди них нет, но все равно вглядывалась в их лица. Они были гладкими и безмятежными, совсем не похожими на искаженные, усталые личики младенцев в Олд-Бейли-Корт, которые напоминали крошечных старух и стариков.

– Эллиот, – произнес звучный, глубокий голос. Крупный мужчина с тяжелыми обвисшими щеками, но в тщательно завитом парике встал перед нами, опираясь на трость с золотым набалдашником.

– Дедушка, – доктор Мид явно обрадовался. – Ты сядешь рядом с нами?

– Я сейчас с графиней, она с семьей приехала из Пруссии. Но после службы приходи к нам на ланч на Грейт-Ормонд-стрит. Там будет собрание. – Его темные глаза были ясными и дружелюбными, и я почувствовала силу его взгляда, когда он посмотрел на меня. – Кто твоя спутница?

– Дедушка, это мисс Брайт, – моя знакомая, которой я стараюсь помочь. И возможно, ты сумеешь помочь нам. Могу я привести ее на Грейт-Ормонд-стрит после службы?

Прежде чем я успела возразить, пожилой мужчина взмахнул рукой, унизанной кольцами, как будто он запустил пальцы в сундук с сокровищами.

– Мы привечаем всех гостей, – сказал он. – Рад познакомиться с вами, мисс Брайт.

Он кивнул нам обоим и быстро двинулся вперед, остановившись в нескольких ярдах от нас перед неким другим существом в роскошном парике.

В спертой атмосфере часовни, наполненной запахами тел, волос и духов, к которым примешивались запахи пота, мускуса, цветочной отдушки и табака, я ощущала, как нарастает головокружение и желание оказаться подальше отсюда.

– Вы что-нибудь выяснили с прошлой недели? – тихо спросила я у доктора Мида.

Он достал из сюртука бумаги Клары, обернутые голубой лентой.

– Я принес меморандум, чтобы показать его управляющим и спросить, не помнит ли кто-то из них человека, забравшего вашу дочь. Видите ли, забирают очень немногих детей – примерно одного из ста, поэтому не приходится запоминать множество женщин. С одной стороны, это очень печально, а с другой стороны, такое обстоятельство может оказаться удачным для нас.

Я взяла бумаги, от которых пахло пылью и стариной, и провела пальцем по единственной понятной мне части: цифре 627. Я даже перевернула лист, как будто слова могли внезапно обрести смысл.

Кто-то еще подошел к доктору Миду и заговорил с ним. Если бы мы были в таверне, в мясной лавке, в его или моем доме… но здесь мы с таким же успехом могли стоять посреди Стрэнда. Я спрятала за спиной руки без перчаток, пока он обменивался любезностями с женщиной, стоявшей перед ним. На этот раз он не представил меня, а она не стала спрашивать. Она была высокой, бледной и элегантной, с гибкими руками и волосами пшеничного цвета под шляпкой. За ее спиной возникло какое-то движение, и секунду спустя по другую сторону деревянной балюстрады передо мной вышла маленькая девочка. Ее большие темные глаза пригвоздили меня к месту, и я вспомнила, что раньше уже видела эту девочку в кремово-желтом платье, выпрыгнувшую из кареты. Мне хотелось сказать, что мне нравится ее платье, или спросить, как ее зовут, но выражение ее лица вдруг стало скрытным, и я замерла от удивления, когда она сунула руку в кармашек на талии и достала забавное крошечное существо, какого я никогда раньше не видела. У него была плоская головка и морщинистая шея, вытянутая из-под твердого зеленовато-коричневого панциря с таким причудливым узором, как будто кто-то нарисовал его. Я могла бы принять его за игрушку, если бы в этот момент оно не втянуло под панцирь свою голову и когтистые лапки. Мой рот приоткрылся от изумления. Девочка убрала существо обратно в карман, и уголки ее губ изогнулись в лукавой улыбке, предназначенной только для меня. Я невольно улыбнулась в ответ.

– Пошли, Шарлотта. – Ее мать, не заметившая нашего безмолвного обмена впечатлениями, положила руку ей на плечо. На ее пальце сверкало кольцо с рубином.

– Очень рад был встретиться с вами, миссис Каллард, – сказал доктор Мид.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы осознать смысл его слов. Воздух загустел, как гороховый суп, и мои мысли ворочались вяло и медленно. Женщина с девочкой прошли вперед; я еще видела их платья, мелькавшие в толпе, и их головы – темную и светлую. Потом они прошли в задний ряд, и их лица скрылись за шляпами и париками.

Я выронила сверток с бумагами, и доктор Мид наклонился поднять их.

– После службы мы отправимся домой к моему отцу, он живет на Грейт-Ормонд-стрит, в нескольких минутах ходьбы отсюда, – сказал он. – Разумеется, там будут управляющие и покровители госпиталя. Я сам вчера заходил к нему домой, но он ужинал у известного хирурга. Он до сих пор работает, в восемьдесят лет! Можете ли поверить этому? Я сказал ему: «Дедушка, меня бы не удивило, если бы кто-то чихнул на твоих похоронах, а ты бы восстал из гроба и прописал ему микстуру».

Доктор Мид улыбался, но я не слушала его.

– Кто это был?

– Кто?

– Женщина, с которой вы только что говорили.

– Миссис Каллард. Вы знакомы с ней?

– Нет. Это ее дочь?

– Да, Шарлотта.

– И она… она замужем?

– Она овдовела несколько лет назад. Ее муж был моим другом.

Я думала о лукавой улыбке ребенка, о ее темных глазах. Может быть, ее волосы на солнце отливают рыжиной?

– Как его звали? – прошептала я.

– Дэниэл. У него была интересная работа: он торговал костью. Кажется, слоновой костью… Нет, вспомнил – это был китовый ус. Ах, вот и священник. У вас есть список гимнов?

Я почти не помню, как прошла служба. Каким-то образом я досидела до конца, хотя это было нетрудно, поскольку я чувствовала внутреннее онемение, и все проповеди и гимны прошли мимо меня. Целый час я могла думать только о трех вещах, снова и снова, сразу и попеременно. Дэниэл был женат. Это была его жена. А с ней была моя дочь. Она была подходящего возраста и роста, с темными глазами и волосами, как у меня. Ее мать была светловолосой и постарше меня. Даже старше, чем Дэниэл, которому сейчас было бы двадцать пять или двадцать шесть лет. Она называла свою дочь Шарлоттой.

Я смутно осознавала прикосновение руки доктора Мида к моей руке; люди вокруг начинали подниматься со скамей и направлялись к выходу. Должно быть, он что-то говорил, но я не слышала его; мои глаза застилала пелена, в ушах шумело, движения были медленными и скованными. Я вся застыла, как та дохлая собака на Флит-ривер.

– Мисс Брайт!

В документах было сказано, что Клара вернулась ко мне на следующий день после того, как я родила ее. Возможно, Шарлотта была дочерью Александры Каллард, и мы родили дочерей почти одновременно. Но Дэниэл был блондином, как и она, с волосами песочно-желтого цвета и светлыми глазами. В Олд-Бейли-Корт было много рыжеволосых детей, а один из них выделялся, как ворон среди голубей, смуглой кожей и угрюмым лицом. Говорили, что отец бьет его.

– Мисс Брайт!

Часовня почти опустела, не считая нескольких женщин, болтавших и поправлявших свои парики, и группы мужчин, стоявших вокруг дедушки доктора Мида, словно горделивые павлины. Детей вокруг не осталось.

– Мисс Брайт!

Я вздрогнула и вернулась к жизни. Доктор Мид с тревогой смотрел на меня.

– Вам нехорошо?

Я вскочила с места, едва не столкнувшись с ним, и стала осматривать часовню, поворачиваясь так, чтобы осмотреть каждую скамью и каждый уголок, задирая голову, чтобы увидеть галерею. Потом я побежала к выходу, держа чепец в одной руке, а другой придерживая плащ на шее.

Синее, черное и белое: темные пальто, черные шляпы и темные волосы повсюду, но ни следа желтого и зеленого. Я проталкивалась через небольшие группы, собравшиеся под бледным солнцем, и чувствовала, как растет комок в горле. Экипажи начали принимать своих владельцев, и краешком глаза я заметила желтое платье, мелькнувшее за дверью, и маленькую ногу в черном ботинке. Проворный кучер закрыл дверь и забрался на свое место. Пока он поправлял фалды и тянулся к поводьям, я рванулась к карете и находилась в десяти или двенадцати ярдах от нее, когда чья-то крепкая рука удержала меня на месте.

– Мисс Брайт, – щеки доктора Мида заметно порозовели, – куда вы направляетесь?

Его дыхание вырывалось изо рта мелкими облачками пара; должно быть, он бежал за мной. Должно быть, я показалась ему сумасшедшей. Я не могла этого допустить, ведь он был врачом. Он ждал объяснения, и досада затуманивала его обычно дружелюбное лицо.

– Мне нехорошо, – сказала я. – Мне нужно было на воздух.

– Тогда я отведу вас домой; мой дом в нескольких улицах отсюда. Мы можем дойти за пять минут, или я пошлю за кучером.

– Нет, спасибо. Мне нужно домой. Пожалуйста, передайте вашему деду, что мне очень жаль.

Я отвернулась и быстро пошла прочь. Карета миссис Каллард уже приближалась к воротам, и мне надо было поторопиться. Я смутно сознавала, что привлекаю чужое внимание, – головы резко поворачивались, и взгляды упирались мне в спину, но я не оглянулась бы назад, даже если бы мне вслед начали бросать камни.

За воротами дорога около четверти мили шла по прямой, и я следовала пешком между открытыми полями с обеих сторон, и любопытные коровы поднимали головы, наблюдая за процессией. Я увидела, как в конце дороги эта карета повернула направо и поехала на запад, в сторону Блумбсбери. Я удерживала ее в поле зрения, шагая по обочине и обходя кучки конского навоза, как любая другая женщина после церковной службы ясным зимним днем. Мое движение было энергичным и целенаправленным, хотя я чувствовала, что могу рухнуть в любой момент. Я сосредоточилась на том, чтобы переставлять ноги, и сопровождала блестящую черную карету, катившуюся среди других посреди воскресного движения. Через несколько минут она замедлила ход и повернула налево вдоль по улице, застроенной небольшими особняками, настолько похожими друг на друга, что начинало двоиться в глазах. У меня кружилась голова, пересохло во рту, но я была уверена, что моя дочь сидит в сотне ярдов передо мной, одетая в желтое шелковое платье, со странной панцирной зверушкой в кармане. Она показала мне свой секрет и улыбнулась.

Карета остановилась. Мы находились не более чем в двух улицах от госпиталя для брошенных детей. Я замерла на месте, моргая как мышь на обеденной тарелке, пока чувства не вернулись ко мне и я не отодвинулась к черной железной ограде вокруг дома. Я плотно запахнулась в плащ, надвинула чепец на лоб и посмотрела, как кучер ловко спрыгнул на мостовую перед четырехэтажным домом. Лестница вела к широкой парадной двери, выкрашенной в черный цвет. Дома стояли как солдаты, плечом к плечу, и были настолько похожими, что если бы я отвернулась и снова повернулась к ним, то не смогла бы найти никаких различий. Я присмотрелась внимательнее в поиске характерных признаков. Ставни на втором этаже были красными, и дверная ручка выглядела как-то странно. Я прищурилась и прошла вперед настолько, насколько посмела. Дверная ручка была выполнена в виде китовой головы.

Зеленое платье исчезло вместе со своей владелицей. Ее лицо было повернуто в сторону, поэтому я видела лишь золотистые волосы, собранные под шляпой. Я осознала, что дрожу всем телом и у меня подгибаются колени. Появились маленькие ножки и подол желтого платья. Девочка подобрала юбки и снова прыгнула, как я видела раньше, но сейчас это зрелище наполнило меня сладостной болью. Женщина уже шла к дому, не оглядываясь назад; она не подала руку своей дочери.

Моей дочери.

Девочка взбежала на ступеньку, и я увидела кремовый изгиб ее шеи и темные локоны, выбивавшиеся из-под шапочки. Она обвела улицу быстрым взглядом, как будто хотела запомнить это яркое зимнее утро, а потом черная дверь отворилась, и обе исчезли за ней. Я бессильно прислонилась к ограде, ощущая лишь вес этой двери и тяжкий хлопок, после чего дом погрузился в молчание.

Часть 2
Александра

Глава 7

Каждый день в три часа я пила чай в гостиной с родителями. До того я сидела в своем кабинете в задней части дома, и когда тонкая золотая стрелка каминных часов показывала без пятнадцати три, складывала газету и клала ее на столик рядом с креслом. Там было блюдечко с водой и носовой платок, чтобы мне было удобно стирать с пальцев пятна от типографского шрифта. Я делала это очень осторожно, снимая кольца с пальцев и поочередно очищая каждый палец и ноготь, пока прислушивалась к шагам Агнессы на лестнице и звонку, приглашавшему к чайной церемонии. За три минуты до трех часов дня я смотрелась в зеркало между двумя окнами и поправляла волосы, разглаживая юбки и поправляя складки на рукавах жакета. Потом я пересекала лестничную площадку и входила в гостиную.

Окна комнаты выходили на Девоншир-стрит с домами рядовой застройки, зеркально отражавшими друг друга по обе стороны. Из каждого окна в задней и парадной части дома можно было видеть такие же дома, как наш, – четыре этажа с двумя окнами на каждом этаже и дополнительным окном возле двери, расположенными так близко друг к другу, что, когда мы переехали сюда, я видела фаянсовый кувшин рядом с умывальником в доме напротив, где жила семья из пяти человек с тремя детьми. Судя по одежде мужа и расписанию его работы, он был юристом или врачом. Они были весьма общительными людьми и часто принимали гостей за столом с пятью или шестью подсвечниками; иногда они не поднимались из-за стола от обеда до ужина, который подавали в десять или одиннадцать вечера. Сначала это казалось странным, как будто мы разглядывали друг друга через увеличительное стекло. Но я быстро привыкла к этому, находя комфорт в человеческой близости и в ложном ощущении тесного знакомства, создаваемого этой близостью. Я не знала наших соседей, но наблюдала за ними, и, без сомнения, они тоже наблюдали за мной.

Дом № 13 на Девоншир-стрит был одним из владений моего отца. Улица была достаточно широкой для разъезда двух экипажей, что они делали с величайшей церемонностью, и каждый кучер ревниво охранял свою территорию. На обоих концах улицы располагались большие красивые площади с молодыми платанами и широкими зелеными лужайками в чинном окружении домов, похожих на едоков за обеденным столом. Я видела только одну площадь и изучила другую по карте мистера Роке. Я жила на самой окраине Лондона, где дома расступались и начиналась сельская местность. Город раскинулся к югу, востоку и западу от Девоншир-стрит, но не к северу, где кирпич и мостовые уступали место лугам и полям. Сначала Дэниэлу не нравилось жить в таунхаусе, и он сравнивал нас с лошадями в конюшне, глазеющими друг на друга. Я напомнила ему, что если он хочет заниматься торговлей, то должен жить в Лондоне. Постепенно здешняя жизнь соблазнила его; бизнес процветал и расширялся, и через год он сказал, что предпочитает до конца своих дней оставаться торговцем, а не маркизом.

Агнес расставляла чайные приборы, когда я вошла в гостиную. Я поцеловала родителей и заняла свое обычное место у окна напротив них. Зимний день выдался хмурым, и скоро должно было стемнеть; наши лица уже наполовину находились в тени. Я взяла щепку из камина и зажгла лампы, а потом бросила ее в очаг.

– Скоро у факельщиков будет меньше работы[10]10
  Факельщики, за малую плату освещавшие прохожим дорогу зимой, работали в Лондоне до появления газовых фонарей (прим. пер.).


[Закрыть], – сказала я. – Ночь уменьшается на две минуты за сутки.

В свете огня, пылавшего в камине, отцовские глаза казались добрее, и морщины на жемчужно-белой коже матери словно разгладились. Я налила три чашки и размешала сахар для себя и отца; мама пила чай без сахара, утверждая, что он вреден для зубов. По крайней мере, мои руки были чистыми – им не нравилось видеть меня за чтением газет, поэтому я тщательно мыла руки, но отец всегда интересовался новостями о торговых поставках. Я читала эти разделы ради того, чтобы у нас было о чем поговорить. Девочкой я сидела у него на коленях в ночной рубашке, а он зачитывал объявления из «Ивнинг Пост», которые считал интересными для меня, щурясь в свете свечи. Вот так я научилась читать: пока его зрение ухудшалось, мое становилось более острым, и я узнала слова «коносамент», «страховка» и «спекуляции» точно так же, как другие дети узнают слова «кошка», «яблоко» или «мальчик». Один или два раза Шарлотта сидела рядом со мной и пыталась делать то же самое, но она быстро уставала от длинных слов и скучных тем. Агнес умела рассказывать истории гораздо лучше меня, и Шарлотта чаще сидела у очага на кухне с кошкой на коленях и бисквитом в руке, пока Агнес замешивала тесто и на ходу придумывала удивительные рассказы. Иногда я сама стояла за дверью и слушала ее.

– Вы слышали про новый мост в Блекфрайарс? – спросила я у родителей. – Не понимаю, зачем нам нужны три моста через реку. Одного было бы вполне достаточно.

Мать безмятежно улыбнулась, отец благодушно смотрел на меня. В такие моменты меня посещала странная мысль, что теперь я старше, чем они сами. Мы проводили полчаса за праздной болтовней, а когда я допивала чай, то закрывала сахарницу и гасила лампы, потому что в комнату никто не войдет до завтрашнего дня. Перед уходом я протирала рамы их портретов носовым платком, который держала в рукаве: сначала отцовского, в левой нише у камина, потом маминого, в правой нише.

Шарлотта стояла на лестничной площадке, когда я тихо закрыла дверь за собой. Я редко слышала звук ее тихих шагов по ковру, и порой она пугала меня, что заканчивалось выговором.

– С кем ты разговаривала? – уже не в первый раз спросила она.

– Ни с кем, – не в последний раз ответила я.

Иногда она заходила в комнату после меня, оглядывалась вокруг, приседала и заглядывала под комод, смотрела за занавесками и даже в дымоходе. Ее любопытство не имело границ: оно наполняло дом, давило на окна и разливалось по комнатам, проникая во все уголки и щели, в шкафы и буфеты. Скоро оно выплеснется наружу. Настанет день, когда вещи, купленные мною для ее забав, инструменты, домашние зверушки, книги, куклы и ее еженедельные выходы в свет (пять минут в экипаже, час службы в часовне и пятиминутная поездка домой) окажутся недостаточными. Я знала, что придет время, когда она захочет ощущать прикосновение солнечных лучей к своему лицу и гулять в парке среди незнакомых людей. Я страшилась этого. Пока что она знала, что мы ведем такой образ жизни ради безопасности.

Я мысленно пересчитала все замки, загибая пальцы. В доме было три двери – парадная, на кухне и у выхода из подвала – и шестнадцать окон, запертых в любое время. Мой скромный таунхаус не походил на дворец, но там хотя бы было по две комнаты на каждом этаже: кухня, судомойка с кладовкой внизу, столовая и бывший кабинет Дэниэла на втором этаже, мой кабинет и гостиная на третьем этаже и все спальни наверху. Шарлотта спала в комнате напротив меня; моя служанка Агнес и Мария, повариха и домоправительница, размещались в мансарде. Вместо сада у нас был маленький двор, обнесенный шестифутовой кирпичной стеной, где Агнес развешивала выстиранное белье, а Мария получала заказанные вещи и продукты из узкого переулка по соседству с домом № 10. За переулком находились задние фасады домов на Глостер-стрит, сходных с моим, но с надворными постройками и широкими окнами. Моя сестра Амброзия предполагала, что мне будет уютнее жить за городом, в доме с воротами и длинной подъездной дорожкой. Впрочем, у нее нет воспоминаний о нашей прежней жизни. Она не знала, каково лежать без сна, слушая завывание ветра за окном. Наш дом в Пик-Дистрикт как будто находился на краю света. Темнота была такой черной, что ее почти можно было потрогать пальцами. И гнетущая тишина. Лондон не знал ни того ни другого, и это было мне по нраву.

Стук дверного молотка эхом разнесся по дому, и Агнес зашаркала из кухни, чтобы открыть дверь, в то время как я ждала за поворотом лестницы, где меня нельзя было увидеть. Это была Амброзия, громко объявившая о своем приходе и закапавшая весь коридор струйками воды, стекавшей с ее одежды. Вместе с ней в воздух ворвался порыв холодного воздуха. Сегодня был ненастный вечер, она приходила ко мне лишь два дня назад, поэтому я не ожидала ее визита. Она посещала меня раз в неделю, иногда привозила своих детей, но чаще появлялась вместе с собакой. Сегодня она была одна: на улице уже стемнело, а дождь разошелся не на шутку. Я еще больше удивилась, когда увидела, во что она одета.

– Что ты на себя нацепила?

Моя сестра принадлежала к числу тех женщин, которых в газетах называют «красавицами». Она была крупной женщиной, и все в ней выплескивалось наружу, словно шампанское из бокала: ее смех, ее мощная грудь. Она была шумной, как базарная торговка, могла курить, как шкипер, и перепить любого мужчину. В возрасте тридцати трех лет лучшие женские годы, как правило, остаются позади, но к моей сестре это не относилось: она становилась все более ослепительной. Она и ее муж Джордж Кэмпбелл-Кларк были такими снисходительными, самовлюбленными и расточительными, какими только могут быть два человека, но я нежно любила их. Они жили в большом доме на Сент-Джеймс-сквер, когда не находились на самых модных вечеринках или в гостиных богатых и знаменитых людей, и часто возвращались домой к шести-семи утра, встречаясь со своими слугами на лестнице.

Она стянула с головы кисейный чепец и бросила его на каменный пол.

– Боюсь, Агнес, это будет нужно постирать и выгладить, – объявила она своим певучим голосом.

– Твое пальто… – пробормотала я.

– Да, это пальто Джорджа. Сегодня ужасный вечер, и я не хотела портить свои вещи.

Это было мужское серое пальто, теплое и хорошо приспособленное к сырой зимней погоде, но в нем она была похожа на ломовую лошадь.

– Но тебя же могли увидеть. В пальто твоего мужа!

– Кто? – игриво поинтересовалась Амброзия. – Уверяю тебя, я приехала в закрытом экипаже и вела себя очень благоразумно.

Я приподняла бровь. Амброзия без труда заводила любовников, и иногда это причиняло ей неприятности, не от Джорджа, который сам был заядлым распутником, но от жен и любовниц ее избранников. Она любила рассказывать мне о своих похождениях у меня в кабинете, даже если ее дети находились поблизости. Двое ее сыновей и две дочери были болезненно-бледными и молчаливыми, больше похожими на меня, чем на свою мать. Даже один из ее подвигов мог целую неделю развлекать меня; когда она уходила, я находилась в оцепенении, не замечая дымившихся сигар в пепельнице и чулок, свисавших с мебели. Я знала о бальных залах и шумных вечеринках в особняках Гросвенора и Кавендиш-сквер, но для меня эти места оставались такими же неизвестными, как Назарет и Иерусалим, хотя они существовали в моем воображении и, разумеется, на карте мистера Роке. Когда-то давно я повидала мир и без труда могу вспомнить огромные ковры, парчовые занавеси и серебряные блюда, курсировавшие под блестящими канделябрами, хохочущих мужчин со зловонным дыханием и напудренных женщин с пятнами пота на губах и под мышками. За свою жизнь я достаточно насмотрелась на это.

– Так почему ты приехала? – спросила я.

– Агнес, – Амброзия обратилась к моей служанке, которая возилась с огромным бесформенным пальто, – если бы я обнаружила рядом с собой сдобную пышку с маслом и стаканчик хереса, это развеяло бы мою досаду.