Текст книги "Вспомни меня"

11

Когда я возвращаюсь, папа сидит за рабочим столом, а перед ним лежат остатки того, что похоже на очередной сэндвич с тунцом от Виви. Интересно, попросит ли он меня снова попробовать стереть воспоминания о нем? Рядом с ним стоит коробка с барахлом, наполненная чем-то похожим на стопку старых энциклопедий, вазу и картину с изображением конюшни. Я могу предположить, что женщина из Оклахомы использовала это все в качестве оплаты за услуги отца. Замечательно. Потому что у нас и так мало хлама в доме.

Папа не слышит, когда я вхожу, хотя половицы скрипят, извещая о моем прибытии. Его взгляд прикован к фотографии мамы, которая стоит в углу его стола. Грустное выражение его лица говорит мне о том, что я нарушила момент, мне не предназначавшийся.

Я переношу вес на скрипучую половицу, чтобы дать о себе знать.

Он поднимает глаза и грустно улыбается при виде меня.

– Мне нравится эта фотография, – наконец произношу я.

– Мне тоже. – Вздыхает он и осторожно постукивает по стеклу.

– Помнишь, как она заставляла нас бросать все дела и выходить на улицу в хорошие деньки? Даже когда ты была совсем маленькой. Я сделал это фото на одном из ее спонтанных пикников. Ты просто не попала в кадр, спала в своей коляске, а твоя мама пыталась заставить меня убрать камеру. Она боялась, что мы тебя разбудим. Ты была таким капризным ребенком. – Он смеется, переводя взгляд с меня на фотографию, как будто не рассказывал мне эту историю уже сотни раз. На снимке мама смотрит в камеру, а может быть, на папу, так как именно он держит ее в руках. Ее непослушные темные волосы разметались по лицу в момент, когда она засмеялась. Мама такая красивая и такая живая, что мне больно смотреть на этот снимок.

– Она выглядит такой счастливой.

– Так и есть. Я помню, что рассказал ей шутку, чтобы рассмешить ее, как раз перед тем, как сделать снимок, но никак не могу вспомнить, что это была за шутка. Я как раз сидел, смотрел на фото и понял, что понятия не имею, какую шутку ей рассказал. Хотя твою маму было несложно рассмешить. – Он снова грустно улыбается.

Я киваю, боясь, что, если я заговорю, мой дрожащий голос выдаст все мои чувства. Как бы я хотела вернуть ему этот момент. Мне бы так хотелось «запрыгнуть внутрь фотографии» и снова стать тем капризным ребенком хоть на несколько секунд, чтобы услышать мамин смех еще раз.

Я планировала заявиться к отцу и устроить допрос с пристрастием по поводу событий прошлой ночи: сигнализация, таинственный телефонный звонок и странность всей этой ситуации, произошедшей вчера. Но я не могу. Не хочу лезть к отцу с допросами, когда он переживает один из тех дней, когда дом наполнен воспоминаниями о маме и одновременно лишен их. Я знаю это так же, как папа знает, что нельзя прерывать меня, когда я рассматриваю мамин альбом или мысленно обвожу очертания шоссе на своем потолке. Это наш негласный договор между отцом и дочерью: иногда тебе просто нужно личное пространство, чтобы предаться воспоминаниям.

– Может, снова попробую стереть у тебя воспоминания о сэндвиче? – Я пытаюсь проявить как можно больше энтузиазма. Меняю тему и предлагаю перемирие. Пока что.

Папа встает и жестом показывает мне следовать за ним к дивану.

– Да, конечно. Сэндвич. – Он прочищает горло и садится. Я делаю то же самое. Затем он протягивает ко мне руки, выглядя при этом менее загруженным своими мыслями, поскольку теперь он сосредоточен на другом. – Ты помнишь, что делать?

Я киваю, но медлю, изучая его лицо.

– Можешь ли ты… возможно ли выбирать, какие воспоминания ты забираешь у людей?

Папа хмурится.

– Что ты имеешь в виду?

– Например, если ты хочешь заставить кого-то что-то забыть, не спрашивая человека, что он хочет забыть? Такое возможно?

Его передернуло. Он выдерживает долгую паузу, прежде чем ответить.

– Мы берем только то, что нам дают, Люси. Это главное правило. Ты это знаешь. Ну а теперь приступим. – Он вкладывает свои руки в мои, так и не отвечая на мой вопрос. – Спроси меня, что я хочу забыть.

Я подумываю о том, чтобы настоять на своем вопросе, но я уже держу его руки и слышу нетерпеливое ожидание толпы на веранде. Поэтому я равняюсь с ним взглядом, смотрю ему прямо в глаза и произношу волшебные слова.

На мгновение я продолжаю слышать людей снаружи, а затем шум улицы превращается в тишину. Как и раньше, в моей голове происходит небольшая заминка, и папа исчезает из поля зрения. Картинки начинают обретать форму, но они сумбурно смешиваются в хаос, пока наконец фрагменты не встают на место и в фокусе не появляется один образ.

Только это не сэндвич, как я ожидала.

Там, в центре сцены внутри моего сознания, стоит самая красивая женщина, которую я когда-либо видела. У нее темные непослушные волосы, она смеется.

– Чарли, прекрати. Ты разбудишь ребенка.

Ее слова звучат несколько искаженно и замедленно, не попадая в движение рта, когда она их произносит. Женщина качает головой и снова смеется, и в этот момент я чувствую, как мой палец нажимает на затвор фотоаппарата, который я держу в руках. Раздается громкий щелчок.

Мама?

Не уверена, говорю я это вслух или мысленно, но я точно уверена, что это она сидит передо мной, как на фотографии. Я держу в руках фотоаппарат – чувствую его тяжесть в своих руках, как, должно быть, и мой отец много лет назад.

Мама выглядит настолько реальной, как восход солнца. Ее смех звучит повсюду, кружится вокруг меня в вихре звуков. А потом изображение вспыхивает золотым цветом, и все вокруг словно озаряется светом, и меня охватывает всепоглощающее чувство любви, такое глубокое, что мне кажется, я могу в нем утонуть. Любовь повсюду – бескрайняя, как небо, и бездонная, как океан. Он любит ее так сильно, что это практически причиняет боль. Я чувствую это каждой клеточкой своего тела так же, как и он, только его любовь к ней как будто принадлежит мне.

Любовь – золотого цвета, прихожу я к выводу.

Я пытаюсь дотянуться до нее, но ее образ ускользает, покрываясь легкой рябью, как нарушенное отражение в луже. Затем происходит еще один всплеск цвета, и золотое чувство тепла и любви, которое окружало меня всего мгновение назад, сменяется таким сильным холодом, из-за которого я дрожу.

И все вокруг становится красным.

Я снова вижу вспышку маминого лица, на этот раз уходящую с чемоданом в руке. Еще одна вспышка. Теперь она сидит за рулем своего «Бьюика», на ее лице читается решимость. Вспышка. Кто-то кричит одни и те же слова снова и снова. Вспышка. Она смеется перед фотоаппаратом. Вспышка. Ее спина, чемодан в руках. Вспышка, вспышка, вспышка.

Картинки проносятся мимо меня: одни неясными очертаниями в движении, другие быстрыми неподвижными вспышками. Все окрашено в красный, красный, красный. Трудно понять смысл того, что я вижу.

Но потом меня наполняет то же жуткое ощущение пустоты, которое я почувствовала в первый раз, когда пыталась заставить отца забыть, и та же мысль врывается в мое сознание – красный цвет означает вину. Я могу это ощутить – я чувствую вину – так же, как мгновение назад чувствовала окрашенную золотым любовь отца к маме. Вот только это чувство вязкое, пустое и ужасное.

Я кричу, когда выпадаю обратно из всплесков и вспышек папиных воспоминаний. Какое-то время я смотрю на красные пятна воспоминаний, моя грудь горит от боли. В следующий момент я лежу на полу, глядя в лицо отца.

Что. Только что. Случилось.

Глаза отца слезятся. Он побледнел.

– Что, черт возьми, это было? – спрашивает он.

Я открываю рот, потом закрываю, потому что не могу вымолвить ни слова. В висках стучит, а желудок сжимается так, словно меня сейчас стошнит.

Папа все еще держит руки перед собой, как будто ждет, что я снова возьму их. Они дрожат.

– Мама. – Я наконец обретаю голос, но это едва слышный шепот. Я зажмуриваю глаза. – Я видела маму из того дня с фотографии, только все… все изменилось.

Он хмурит брови, а затем переводит взгляд с меня на стол и обратно, словно пытаясь понять смысл происходящего. Он тоже это видел? Или он понятия не имеет, о чем я говорю?

Он встает с дивана, проходит мимо меня, направляясь к столу и фотографии мамы в рамке. На одну ужасную секунду мне в голову приходит мысль, не забрала ли я по случайности у него воспоминание того дня с мамой. Но затем он пальцем проводит по скошенной рамке, его взгляд теплеет, и я понимаю, что он помнит ее так же, как и тогда, когда я впервые вошла в комнату.

– Я представлял себе сэндвич. – Папа поднимает фотографию со стола и вертит ее в руках, как будто она может дать простое объяснение всему происходящему. – Но, может быть, потому что мы незадолго до этого говорили о маме, я подсознательно подумал именно о ней? – Он снова смотрит на меня, словно хочет, чтобы я его успокоила, и я так и делаю.

– Да, наверное, так и было. – Но даже когда я произношу эти слова, я знаю, что не верю в это. Потому что мы не говорили о маме в тот первый день, когда я пыталась стереть у него воспоминание о сэндвиче, и тогда я видела те же вспышки красного цвета. И чувствовала ту же ужасную вину, когтями впивающуюся в него.

– На сегодня достаточно занятий, тебе не кажется? Очевидно, я не в форме. – Папа улыбается мне, как будто все в порядке. Я улыбаюсь в ответ, пытаясь скрыть тот факт, что меня всю охватил озноб. Я встаю, чтобы спрятать дрожащие руки за спину.

– Извини за это, Божья коровка. Мы попробуем еще раз завтра. – Он идет к двери, и я следую за ним, заставляя себя выглядеть как можно более невозмутимо, хотя в моей голове, как сирена прошлой ночью, звучат два вопроса.

Во-первых, даже если это не было намеренно, почему папа подумал о маме, когда я спросила его, что он хочет забыть?

Во-вторых, – и это самое непонятное, – почему одно из его воспоминаний о маме стало красным от чувства вины? Невозможно просто так объяснить это чувство. Оно было настоящим. Я чувствовал его, острое, как нож. Возможно, в первый раз я могла бы его проигнорировать, потому что никогда раньше не забирала воспоминания и не знала, чего ожидать. Но дважды?

– Скажи Виви, чтобы она дала мне минут пятнадцать, прежде чем прислать следующего посетителя, хорошо? Ой, и попросите ее подойти сюда и забрать эти коробки. – Он показывает на энциклопедии и еще одну коробку с сосудами, наполненными воспоминаниями. Воспоминания кружатся в водовороте внутри стекла. Темная сердцевина мерцающего тумана словно пульсирует. Их почти дюжина – должно быть, у женщины из Оклахомы было много воспоминаний, которые она хотела выплеснуть.

Я смотрю прямо в глаза отца, желая, чтобы он сказал хоть слово о том, что я сейчас видела. Это могло бы многое объяснить. Но этого не происходит. Только мешки под глазами, выдающие усталость, и расстроенный взгляд, словно извиняющийся за то, что ему в очередной раз не удалось научить меня забирать воспоминания.

– Конечно, я скажу Виви, – отвечаю я.

Затем папа смотрит на меня так, будто понятия не имеет, о чем я говорю, его рот открывается непроизнесенной буквой «О». Но так же быстро его глаза расширяются, а на лице расплывается широкая улыбка. Он хлопает в ладоши и бежит к своему столу, хватая мамину фотографию.

– Я только что вспомнил, что я сказал твоей маме, чтобы рассмешить ее в тот день! – Он переводит взгляд с меня на фотографию, широко улыбаясь. – Какая любимая буква пирата?

– Любимая буква пирата? – Вопрос настолько абсурден, что я даже рассмеялась. – Эм, «Р»?

– Нет, – говорит он пиратским голосом, прищурив один глаз и согнув правую руку в форме крюка. – Это «sea». – Он сгибается пополам, шлепает себя по колену и смеется до слез. – Понятно? «Sea» как море, «С» как буква? От этой шутки мама всегда хохотала. Не могу поверить, что я ее забыл![10]10
  В английском языке слово «sea» (море) [si:] (си) совпадает по звучанию с третьей буквой английского алфавита «C» [si:] (си).


[Закрыть]

Он выглядит таким счастливым и таким грустным одновременно. Он любил маму. Он любит меня. Я чувствую это сердцем, и я ощутила это в его воспоминаниях, золотых и теплых, как солнечный свет.

Должно быть разумное объяснение тому, что я только что увидела.

– Как насчет того, чтобы попросить Виви подождать полчаса, прежде чем присылать к тебе следующего человека? – спрашиваю я его, но не успеваю закончить фразу, как он уже возвращается за свой стол, улыбаясь, смотрит на фотографию мамы, словно вспоминая тот день заново.

Я на цыпочках выхожу из комнаты, оставляя его наедине с его воспоминаниями и любовью, которую я так ясно вижу в его глазах. Любовь, которую я чувствовала.

Да. Всему этому есть объяснение, я уверена в этом.

Мне просто нужно понять какое.

12

Уже далеко за десять, когда я наконец слышу раскатистый храп, доносящийся из папиной спальни. У меня свело шею от того, что я долго простояла, прижавшись ухом к двери. Я стою здесь уже целую вечность в ожидании, когда папа наконец-то отключится. Такими темпами, надеюсь, Марко еще не устал меня ждать и не ушел.

Рядом с входной дверью зловеще светится красная лампочка сигнализации.

Любой грабитель, который сможет написать букву L в обратную сторону, его вычислит.

Ну что ж, терять нечего.

Цифры расположены в блоке «три на три». Виви нажимала на четыре цифры, что значит, нижняя часть буквы L должна быть шириной только в две цифры. Тогда остается два варианта: семь, восемь, пять, два, когда самая длинная часть буквы L проходит по центру; или восемь, девять, шесть, три, когда самая длинная часть проходит по крайнему правому столбцу.

Сначала я пробую вариант с крайним правым столбцом. Лампочка моргает один раз, но остается красной. Точно так же, как и при всех моих неудачных попытках сегодня утром. Я тяжело вздыхаю.

Пожалуйста, не ошибись, Марко.

Мои пальцы дрожат, когда я набираю последнюю комбинацию. Индикаторы на клавиатуре дважды мигают, затем гаснут. Красный свет исчезает.

Сигнализация отключена.

Я проверяю комнату папы в последний раз, чтобы убедиться, что он спит.

Затем я выскальзываю через парадную дверь прямиком в летнюю ночь.

Мой велосипед прислонен к боковой стенке дощатой уборной, где я его и оставила. Если папа так переживает из-за воров и взломов, почему не сказал мне его пристегнуть на цепь? Он не дорогой, но стоит больше, чем большинство хлама, который мы храним в доме.

Я качу велосипед вдоль дальнего края подъездной дорожки, где темно и нет гравия, о который могут скрипеть шины. Как только я оказываюсь на другой стороне поворота, вне поля зрения, я запрыгиваю на велосипед и направляюсь в город.

Обычно это занимает минут двадцать или около того, но я кручу педали быстрее, чем обычно; каждая потраченная секунда приближает Марко к тому, чтобы сдаться и поехать домой. Он сказал, что будет ждать столько, сколько сможет, но уже почти 22:30. Каковы шансы, что он еще там?

Я поворачиваю направо на улицу Мэйпл, затем движусь в сторону улицы Оук, главной улице, ведущей к центру города. Тот, кто делал планировку города, обладал чертовски хорошим чувством юмора, потому что ни одного из деревьев, в честь которых названы улицы в Тамбл-Три, здесь нет. Здесь нет ничего, кроме тощих веток, растущих к небу.

Маленькие, приземистые дома, окруженные аккуратными заборами, проносятся мимо меня. Может, мои соседи немногое имеют, но тем, что у них есть, они гордятся. Надо мной звезды ярко сияют на фоне черного неба. Луна ухмыляется. Цикады напевают песню пустыне. Все кажется таким умиротворенным, если не считать того, что я бешено кручу педали, а сердце вот-вот вырвется из груди.

В ночи, подобные этой, когда жара сменяется шепотом тепла; когда луна светит ярко и окрашивает пустыню в серебряный цвет; когда кажется, что небо соткано из звезд, и они так близко, что возникает ощущение, будто до них можно дотянуться и потрогать, – я почти понимаю, почему папа не хочет уезжать из Тамбл-Три.

Почти.

Я поворачиваю направо на улицу Элм, проезжаю мимо «Доллар Дженерал», киоска с мороженым «У мистера Уиткома», «Тексако», кондитерской «Пэттис Пай». Витрины магазинов не горят.

Впереди маячит вывеска «Дэйри Куин». Я проезжаю и поворачиваю налево, сворачиваю на извилистую грунтовую дорогу, которая ведет к Миракл-Лейк.

Миракл-Лейк не настолько велико, чтобы быть настоящим озером, но оно определенно оправдывает свое название, так как оно действительно просто чудесно[11]11
  Миракл-Лейк (англ. Miracle Lake) – чудо-озеро.


[Закрыть]. Некоторые люди поговаривают, что у него нет дна, что вода уходит до самого центра Земли. Возможно, они правы – по крайней мере, это объясняет, как кристально чистый водоем может существовать в пустынном Тамбл-Три.

Озеро здесь находилось столько, сколько я себя помню, и еще задолго до этого. Мама и папа, когда я была маленькой, учили меня плавать именно в нем. А летом мы присоединялись к остальным жителям города, приходя сюда с одеялами для пикника, полотенцами и корзинами с закусками. Мы располагались вдоль кромки воды и, набравшись храбрости, по очереди забирались на одно из близлежащих деревьев и прыгали в воду. Теперь мы с папой избегаем озера, какая бы жаркая погода ни стояла. Без мамы это просто холодный глубокий водоем и не более того.

Парковка пуста, но когда я подхожу ближе, то вижу скопление машин и велосипедов, выстроившихся у кромки воды. Вокруг них крутится народ, некоторые танцуют, некоторые разговаривают, а кто-то понемногу и то, и другое. Несколько человек находятся в воде, их лица кажутся бледными на фоне черной поверхности водоема, хотя на табличке четко написано: «ПОСЛЕ НАСТУПЛЕНИЯ ТЕМНОТЫ КУПАНИЕ ЗАПРЕЩЕНО».

Я должна была догадаться.

Марко не говорил, что здесь будет кто-то еще, но по выходным во время учебного года парковка рядом с озером забита подростками, которые не могут найти ничего лучше, чем тусоваться здесь и по очереди врубать музыку в машинах. Почему летом должно быть иначе?

Мой пульс учащается.

Из открытой двери большого зеленого фургона громко доносятся протяжные звуки кантри. Джессика Родригес прислонилась к двери, постукивая ногой в такт музыке. Она удивленно раскрывает рот при виде меня и подталкивает девушку рядом с собой. Мануэла вскидывает голову, ее красную, как знак «стоп», помаду невозможно не заметить. Из пучка на макушке головы выбиваются пряди волос, на веках – блестящие тени, глаза подведены темным. Она выглядит так, словно ей самое место на многолюдном проспекте Нью-Йорка между небоскребами и горящими билбордами.

Между нами нет ничего общего.

Все больше человек поворачиваются в мою сторону, когда я ставлю велосипед. Я машу рукой нескольким ребятам, пытаясь вести себя так, будто я бываю тут каждый вечер, словно я обычная девчонка из Тамбл-Три, для которой Миракл-Лейк – второй дом. Я игнорирую опасливые взгляды, которые бросают в мою сторону, и тот факт, что несколько человек отходят назад, чтобы увеличить расстояние между нами. Как будто, если я просто посмотрю на них, то – бац! – их воспоминания исчезнут.

Когда я была помладше, дети в школе постоянно спрашивали меня о стирании воспоминаний. Некоторые из них даже пытались уговорить меня попрактиковаться на них. Но правила мамы и папы были ясны – никакого стирания воспоминаний, пока я не вырасту. Изъятие воспоминаний – это не фокус для вечеринки. Даже будучи маленьким ребенком, я знала, что то, что делала моя семья, – это очень важно. Мы забирали у людей печаль. Мы спасали людей от страданий. Это было не то, с чем можно было шутить только потому, что люди думали, что это круто.

Но в средней школе все изменилось. Люди поджидали меня в очереди за ланчем или после занятий у велосипедной стойки, умоляя меня забрать воспоминание у них или у кого-то еще. Большинство из них верили мне, когда я говорила, что еще не знаю, как это делается. Но некоторые не верили. Некоторые начинали злиться. Некоторые считали меня эгоистичной и заносчивой. Некоторые из них устали от того, что я говорю о стирании воспоминаний так, будто это что-то особенное и достойное, будто я лучше их.

Потом начали появляться истории о том, что я забираю воспоминания без разрешения, и люди стали держаться от меня на расстоянии. Что меня вполне устраивало. У меня были более важные вещи, на которых нужно было сосредоточиться. У меня был Дом Воспоминаний, которым нужно было заниматься, дела, которые нужно было делать, и страдающие посетители, которым нужно было помогать. К тому же я не собиралась задерживаться в Тамбл-Три настолько долго, чтобы все это имело значение. Мы с папой собирались оставить это место вместе с пылью и ящерицами, как всегда говорила мама.

Накрашенные губы Мануэлы недовольно искажаются, когда она видит, что я приближаюсь. Некоторые смотрят на меня так, будто у меня выросла вторая голова, вероятно, пытаясь понять, что Люси Миллер забыла на одной из их вечеринок. Песня заканчивается, и тишина перед началом следующей кажется пустой пропастью, лишь акцентирующей внимание на моих шагах. Я не понимаю, что делать со своими руками, пока иду к озеру.

Затем Марко выходит из толпы, его фирменная улыбка играет на лице, и все остальные из присутствующих просто тают.

– У тебя получилось. – Он искренне рад меня видеть. – Я боялся, что ты не найдешь мою записку.

– Мне пришлось ждать, пока отец уснет. Спасибо, что рассказал мне, как отключить сигнализацию. Я бы ни за что не догадалась.

– Без проблем. Хочешь что-нибудь выпить? – Он кивает в сторону автомобиля и ведет меня туда, прежде чем я успеваю ответить.

Мануэла недовольно прищуривается, когда мы проходим мимо, но ничего не говорит. Музыка сменилась с кантри на что-то с басами, и она хватает Джессику за руку, увлекая ее танцевать. Я знаю, что Мануэла просто притворяется, что ей весело; я вижу, как она пялится на Марко. Он же либо этого не замечает, либо ему все равно. Я надеюсь, что последнее.

Кузов пикапа откинут так, чтобы в него помещались два переносных холодильника. Марко запрыгивает на бортик и роется в одной из сумок-холодильников, затем протягивает колу.

– Некоторые ребята купили кое-что для подмешивания в напитки, тебе интересно такое?

Я отрицательно качаю головой.

– Ладно.

– А мне интересно. – Мануэла внезапно оказывается рядом со мной, обиженно улыбаясь. У меня такое чувство, будто она пытается что-то доказать. Как будто я сделала неправильный выбор, согласившись только на колу.

Марко пожимает плечами и роется в сумке в дальнем конце кузова. Без слов он протягивает ей серебряную фляжку.

– Что привело тебя сюда, Люси? – Голос Мануэлы сладок, как пекановый пирог из кондитерской «Пэттис Пай», но она смотрит на меня так, как змея перед нападением. – Кто-то позвал тебя сюда, чтобы вправить мозги? – Она откручивает крышку и делает глоток из фляжки, не сводя с меня глаз.

– Мануэла, перестань. – Марко бросает на меня извиняющийся взгляд.

– Я не планировала сегодня вечером промывать кому-нибудь голову. Я повторяю ее приторный тон и делаю шаг вперед. – Но я буду рада сделать для тебя исключение, если ты хочешь. – Мне даже не нужно притворно ухмыляться, когда я вижу выражение ее лица. Я поворачиваюсь к Марко. – Мы можем пойти куда-нибудь поговорить? Наедине?

– Да, конечно. Только дай мне секунду.

Он оттаскивает Мануэлу от машины и направляет ее обратно к Джессике. Я не могу разобрать, о чем они говорят, но становится ясно, что оба недовольны.

Через несколько минут Марко возвращается ко мне. Мануэла смотрит на нас с другой стороны парковки, но остается на месте, когда Марко ведет меня в противоположном направлении.

– Извини за это. – Он показывает на белый «Юкон»[12]12
  Юкон (англ. Yukon) – рамные полноразмерные внедорожники американской компании «General Motors», созданные на агрегатах пикапов.


[Закрыть], припаркованный в самом конце стоянки. Запрыгнув на капот, он похлопывает по месту рядом с собой.

– Твоя девушка очень милая, – говорю я, стараясь произносить это с максимальным сарказмом. Затем я ставлю колу и сажусь на капот. Марко хватает напиток, чтобы он не разлился, и протягивает руку, чтобы поддержать меня. Я чувствую тепло его руки.

– Она не моя девушка.

Я поднимаю бровь.

– А она об этом знает? – Наши пальцы соприкасаются, когда я забираю свой напиток из его руки, после чего вздрагиваю.

В нашу сторону бросают взгляды. Мануэла пошла опять танцевать с Джессикой, но ее корпус повернут в нашу сторону, и время от времени она пробегается по мне взглядом. Я чувствую себя экспонатом.

– Ты попала в неприятности прошлой ночью? За то, что сработала сигнализация?

Я качаю головой и делаю еще один глоток колы.

– Я думала, что папа точно найдет тебя, когда он вышел на улицу. Куда же ты все-таки делся?

– Свободное пространство между фундаментом и землей под твоим домом. У меня не было времени бежать куда-то еще, иначе бы меня заметили.

– Уф. Извини.

– Да, вам, ребята, стоит его осмотреть. Запах там такой, будто там что-то умерло.

– Ничего не говори об этом своей маме. Она заставит меня торчать под домом до конца лета, а мне за это определенно много не заплатят. Иногда мне кажется, что она пытается убить меня, спихивая на меня всю работу по дому. Такое ощущение, будто она сломала себе обе руки.

Я говорю это в шутку, но улыбка на лице Марко тает. Его лицо становится мрачным.

– Она говорила тебе что-нибудь обо… мне?

– Нет, – говорю я. – В основном она просто нагружает меня работой. А что?

Он оглядывается на толпу. Большинство из них потеряли к нам интерес, переключив свое внимание на музыку и напитки.

– Она сказала, чтобы я держался от тебя подальше и что, если я расскажу тебе о том, что видел на шахтах той ночью, она сотрет и мою память. Она сказала, что я должен держать это в секрете, потому что… это опасно. Послушай… – Он хватает меня за руку, глаза широко распахнуты, взгляд умоляющий. – Я знаю, ты думаешь, что твой отец никогда бы не сделал с тобой ничего подобного, но ты должна мне поверить. Это случилось. Я помню, как ты выглядела после произошедшего и когда они вели тебя к машине моего дяди. Ты была… сама не своя, Люс. Будто опустошенная, пустая внутри.

Люс.

Я смотрю на Марко и думаю о его словах.

– Клянусь, я не выдумываю. Вокруг происходит что-то нехорошее.

Я наклоняю голову и смотрю на широкую полосу черного неба и словно подмигивающие звезды. Я почти сразу нахожу Большую Медведицу, ярко сияющую на фоне ясного небосвода. В моем сознании происходит щелчок, как будто что-то пытается вырваться наружу. Моя рука инстинктивно тянется к карману.

Горсть песка, чтобы помочь мне вспомнить.

Я трясу головой, пытаясь отбросить эту мысль. Но она застряла.

– Есть кое-что, о чем я не сказала тебе вчера в парке. – Я поворачиваюсь и смотрю на него. Пульс отдает в ушах. Я понимаю, что как только произнесу это вслух, то не смогу взять свои слова обратно. Как будто если я только об этом заикнусь, то мир расколется и правда хлынет наружу, и я никогда не смогу вернуть все на свои места.

Я делаю глубокий вдох.

– Вчера, когда я проснулась, то нашла в кармане джинсов песок и кусочки растений. Их было слишком много, чтобы быть случайностью, и у меня продолжаются эти… вспышки. – Я сглатываю и отпиваю колы, чтобы «протолкнуть» ком в горле.

– Вспышки? – спрашивает он.

Я пытаюсь прочесть выражение лица Марко, но мне не удается. Поэтому я продолжаю говорить.

– Думаю, что, возможно, я специально насыпала песок в карман. Чтобы заставить себя что-то вспомнить.

– Что именно ты помнишь?

Он непроизвольно проводит большим пальцем по губе, наблюдая за мной.

– Не так много. То есть все как-то отрывисто и не совсем ясно. Но у меня постоянно вспышками возникают воспоминания о том, как я нахожусь в пустыне, падаю вперед, только будто делаю это специально: я чувствую, что за этим падением стоит какое-то намерение, если это имеет какой-то смысл. А потом я хватаю в кулак песок как раз перед тем, как приказать себе помнить. Я думаю, это Эхо.

Я смотрю на Марко, и вдруг моя нижняя губа начинает дрожать. Я вытираю глаза тыльной стороной ладони, смущаясь, но не в силах остановить себя. Его лицо, луна и ночное небо сливаются в размытое пятно света и тьмы.

– Что там произошло, Марко? Мне нужно знать. Мне нужно, чтобы ты мне все рассказал.

На мгновение мне кажется, что он мне ничего не скажет. Но потом он делает глубокий вдох, и слова вырываются наружу, каждое последующее врезается в сознание сильнее предыдущего.

Грохочет музыка. Из толпы доносится смех. Люди плещутся в озере. Над нами сверкает Большая Медведица, звезды колесят по небу, наблюдая за происходящим своими мудрыми глазами.

В какой-то момент Марко берет мою руку в свою, и я крепко сжимаю ее, ни секунды не задумываясь, когда он переплетает свои пальцы между моими. Когда он рассказывает мне, как охранник ударил меня по ноге, место под коленом в доказательство болезненно пульсирует. Хотя мне и не нужны были еще какие-то доказательства: отсутствие мистера Льюиса сегодня днем, папа, проведший день в постели, даже то, что Виви хоть раз вела себя как нормальный человек – теперь это все приобрело смысл. И в глубине души я знаю, что все, что говорит Марко, правда. Я чувствую, как пазл складывается, как будто все его детали ждали, когда я сложу их вместе.

– Ты была похожа на пустую куклу после того, как это случилось. Как будто это была ты, но совершенно пустая. Даже когда они вели тебя к грузовику моего дяди, хоть твои глаза и были открыты, но я не думаю, что ты что-то видела. У тебя был совершенно пустой взгляд, когда они тебя тащили. Это то, что происходит с людьми после того, как они выходят из вашего дома?

– Нет, совсем нет. Люди выглядят… легкими. Счастливыми даже. Как будто бремя, которое они несли, было глыбой, и, избавившись от этого, они наконец обрели свободу. Должно быть, это совсем другое, когда воспоминания забирают силой, а не отдают добровольно.

– Я должен был сделать что-то, чтобы остановить их. Я должен был… – Марко замолкает, отводя взгляд.

– Да ладно тебе. Что ты мог сделать? У тех людей было оружие.

Марко вздыхает.

– Что, по-твоему, они там прячут такого важного? – спрашиваю я.

– Я не знаю, но думаю, что мы должны попытаться это выяснить. Что бы это ни было, вряд ли это что-то хорошее.

Я киваю и отворачиваюсь от него.

– Мой отец – хороший человек. Я не знаю, почему и как он впутался во все это, но этому должно быть рациональное объяснение. – Я не уверена, говорю ли я это Марко, себе или нам обоим, но мне приходится приложить немало усилий, чтобы мой голос не дрожал.

А потом я закрываю глаза и вижу лицо мамы из папиных воспоминаний, образ, окрашенный красным от чувства вины. Это все не имеет никакого смысла.

Когда я снова открываю глаза, Марко смотрит на меня. Пристально. Как будто он собирается что-то сказать, но внезапно музыка становится громче, и он резко отстраняется.

Басы бьют так громко, что колонки дребезжат. Все больше людей начинают танцевать у кромки воды, перекрикивая друг друга. Еще несколько человек прыгнули в озеро прямо в одежде. Мануэла все еще на берегу, ее руки обвились вокруг шеи Ника Брюэра, они смеются, передавая фляжку туда-сюда. Они поднимают руки, чтобы спрятаться от брызг.