Текст книги "Постправда: Знание как борьба за власть"

Эту достаточно сглаженную картину нормативной повестки мыслителей свободного рынка я предлагаю потому, что Бейкер и Орескес совершают риторическое мошенничество, ассоциируемое с исходными врагами капиталистов, меркантилистами. Оно заключается в предположении, что интересам общества лучше всего служат авторизованные производители (чего угодно). В самом деле, когда речь заходит о Европе раннего Нового времени – «эпохе абсолютизма», такая элизия государства и общества является важной составной частью как раз того, что подразумевается. Государство (state) в соответствии с его латинскими корнями – это якорь устойчивости, постоянная система координат, относительно которой определяется все остальное. Здесь можно сразу же вспомнить о Ньютоне, но в метафизическом отношении важнее был Гоббс, чья абсолютистская концепция государства была нацелена на воплощение авраамического божества в человеческой форме, телом которого в буквальном смысле является политическое тело республики.

Если отставить теологию, меркантилизм на практике стремился переизобрести и рационализировать феодальный порядок для зарождающейся современной эпохи, в которой «промышленность» все больше понималась не как средство для определенной цели, а как самостоятельная цель, или, говоря точнее, не просто как средство для получения плодов природы, но и как форма человеческой самореализации. Соответственно, политические границы на карте стали пониматься в качестве оболочки сверхорганизмов, которые к XIX в. приобрели известность как «национальные государства». В этом случае задача правителя не просто в том, чтобы сохранять мир на участках земли, которые по большому счету оставались самоуправляемыми, а, скорее, в том, чтобы «организовывать» их так, чтобы они могли действовать в качестве единой производственной единицы, которую мы ныне называем «экономикой». Первой современной теорией такого положения вещей стала «физиократия», в которой правление рассматривалось по модели врача, орудующего с телом республики.

Первоначально меркантилистская программа включала королевские лицензии, предоставлявшие исключительные права на «домен», понимаемый в том смысле, который не ограничивался участками земли, но распространялся на все потоки производства богатства. Конечно, со временем эти права выродились в привилегии и субсидии, которые допускали некоторую конкуренцию, но обычно на неравном основании. Низовыми выгодополучателями такого процесса стали академические дисциплины, понятые в качестве отдельных доменов, или «областей», которые к концу XIX в. были институализированы благодаря переносу степени «доктора» из зоны ее первоначальных управленческих функций на средневековые либеральные искусства и на их современных наследников в науках [Fuller, 2013]. Именно здесь мы начинаем замечать практики «поиска ренты», характерные для современной системы академического знания, которая, прикрываясь поиском истины, в итоге начинает использовать для этой цели все доступное знание. Эту линию мысли я буду развивать в следующей главе.

В противоположность меркантилизму, «либеральная» чувствительность капитализма заключалась в том, чтобы перенаправить энергию государства на предупреждение формирования новых «зависимостей от ранее выбранного пути» в виде, скажем, торговой монополии, основанной на первоначально полученной и постоянно обновляемой королевской лицензии, которая могла бы послужить лишь сокращению возможностей будущих поколений. Это была откровенно антифеодальная программа. Последним фронтом подхода, зафиксированного в такой программе, оказывается академия, которая, как давно уже признано, структурируется в категориях принципа, названного Мертоном «кумулятивным накоплением», источники которого многообразны, причем в значительной степени они взаимно усиливают друг друга [Merton, 1968b]. Перечислим лишь некоторые из них: 1) государственные лицензии, предоставленные производителям знания, начиная с хартии Лондонского королевского общества, даровавшей бессрочно гарантированное пространство самоорганизуемому сообществу, вольному заниматься какой угодно деятельностью в рамках исходно согласованных ограничений; 2) нормальная наука, управляемая парадигмой в стиле Куна, которая уступает следующей парадигме лишь в силу внутреннего провала, а не внешней конкуренции; 3) якорный эффект, создаваемый в силу влияния ранних этапов академического образования на последующую профессиональную карьеру и проявляющийся в самых разных областях начиная с рабочих мест и заканчивая грантами; 4) оценка академического труда в категориях системы коллегиального рецензирования, полномочия которой, не ограничиваясь вылавливанием ошибок, распространяются и на оценку значимости для предпочтительных исследовательских повесток; 5) разделение знания на «поля» и «области», которое поддерживает гротескный картографический дискурс «пограничных работ» и «охраны границ».

Список можно было бы продолжить, но мысль ясна всякому способному видеть: академия по-прежнему сопротивляется и неолиберализму, и неопопулизму, выступая с неофеодальных позиций, которые бы пришлись по нраву меркантилисту. Родословная по-прежнему играет определяющую роль, каков бы ни был источник прав прародителей. Отношение самого Мертона к многочисленным проявлениям «кумулятивного преимущества» в академии, похоже, было довольно амбивалентным, хотя как социолог он, видимо, не отнесся с должным уровнем критичности к той псевдолиберальной интерпретации, которая была дана «кумулятивному преимуществу» как эффекту работы «невидимой руки» в системе знания. Однако, как недавно показал Алекс Чизар [Csiszar, 2017], даже Мертон признавал, что внедрение наукометрии в 1960-х годах (в форме индекса научного цитирования) познакомило академию с тенденцией, ранее выделенной им в бюрократиях, а именно со «смещением цели», при котором, как только качественная цель формулируется в виде количественного показателя, возникает стимул работать на этот показатель независимо от его реального значения для достижения первоначальной цели. Следовательно, кумулятивный эффект высокого цитирования становится суррогатом «истины» или иной цели, трансцендентной по отношению к показателю. В этом реальном смысле то, что можно в лучшем случае считать мудростью научной толпы, в итоге постоянно – хотя и ошибочно – принимается за светоносный научный консенсус в его эпистемической функции.

Глава 4
Постистина академии: нераскрытые публичные знания

Введение: эпистемические недостатки академии и претензии на безусловные права

Академическая свобода действительно может быть путем к истине, куда бы он ни вел, но не очевидно, что академические ученые, предоставленные самим себе, будут непременно изучать, не говоря уже о том, чтобы эксплуатировать, все то, что познаваемо. Если сформулировать ту же мысль несколько более провокативно, университет склонен компрометировать свой собственный либеральный универсализм, если только внешние силы не заставляют его изменить обычный порядок действия. Возможно, две наиболее значимые в историческом плане силы, противодействующие тенденции университета к компрометации, то есть своего рода внешние факторы академического универсализма, соединились в XX в. в то, что президент США Дуайт Эйзенхауэр назвал, хотя и в ругательном смысле, «военно-промышленным комплексом». Вся эта глава целиком посвящена этому вопросу.

Но мой тезис с самого начала может быть признан спорным и контринтуитивным. В конце концов, военный и промышленный сектора общества обычно изображаются в качестве факторов, которые тормозят или же искажают чистое академическое исследование. Однако такая картина во многом неверна, хотя она и определяла рассказы историков о развитии наук. Она привела к пренебрежению тем, что руководитель программ Национального научного фонда США Дональд Стоукс [Stokes, 1997] назвал «квадрантом Пастера», то есть фундаментальными исследованиями, ориентированными на применение, среди которых важные интеллектуальные прорывы, оказывающиеся результатом работы с крупномасштабными или же долгосрочными практическими проблемами. Здесь как раз и скрывается повестка постистинностного исследования, которая открыто выступает против обычного порядка академии.

Выражение «квадрант Пастера» напоминает нам, что бессмертные достижения Луи Пастера в том, что ныне называется микробиологией, требовали интеграции знаний из разных академических областей, что обычно влекло критику одной или нескольких из их фундаментальных посылок. Как показывает затяжная «франко-прусская война» Пастера с Робертом Кохом, его работы помогли решить важные практические проблемы, связанные с государственными интересами в области торговли и войны. Конечно, сегодня академия считает их по самой своей природе «биомедицинскими». В данном случае нормативный термин «заболевание» выступает своего рода передаточным звеном, позволяющим перевести результаты Пастера из области «прикладных» исследований в фундаментальные, так что его первоначальные попытки преградить путь бактериям, чтобы они не подрывали шелковую, молочную, винную и пивную промышленность и не уничтожали войска на фронте, считаются настоящими «научными открытиями», сделанными в биологии и медицине как в отдельных дисциплинах.

Несмотря на академическую кооптацию работ Пастера, исходная мысль Стоукса не теряет своего значения. Основная эпистемологическая интуиция состоит в том, что устойчивость глубинных практических проблем (то есть связанных с человеческим существованием как таковым, причем не исчезающих со временем и не решаемых путем случайного перебора вариантов) в основном обусловлена относительно плохой организацией научного знания, которое в своем обычном состоянии не позволяет провести нужные связи, а вовсе не с какими-то тайнами в самой реальности. Именно в этом смысле то, что я позже буду называть «военно-промышленной волей к знанию», служит контрмерой по отношению к эпистемическим недостаткам академической свободы.

В работах по библиотечному делу и науке об информации показывается, что неспособность академических ученых провести необходимые связи между собственными трудами, позволяющие извлечь из них максимальную выгоду, приводит к значительному объему «нераскрытого публичного знания» [Swanson, 1986]. Это выражение первоначально указывало на способность специалиста по библиотечному делу прочесть и сопоставить работы из двух когнитивно родственных областей, друг друга обычно игнорирующих, чтобы предложить убедительную гипотезу решения давней медицинской проблемы, – и все это без получения исследовательского гранта на переизобретение того, что и так уже известно, хотя и в неявной форме, нужно лишь озаботиться поисками этих знаний [Fuller, 2016a, ch. 3]. Такая ситуация находит отражение в хорошо известном факте: во всех областях преобладающий объем внимания уделяется относительно небольшой доле научной литературы в каждом конкретном поле, примерно в той же пропорции, которая была представлена «принципом 80/20» Парето, согласно которому 80% реальных следствий обусловлено 20% доступных причин. Это положение можно понимать по-разному, а сам Парето считал, что оно может применяться в самых разных сферах. По крайней мере, как мы вскоре увидим, оно может пониматься как в львиных, так и в лисьих категориях.

В любом случае в контексте академической практики оно, по сути, означает, что 80% академических усилий сфокусированы на 20% доступного знания. Это была одна из проблем, первоначально поднятых историком науки Дереком де Солла Прайсом [Solla Price, 1963; Солла Прайс, 1966], который популяризовал выражение «большая наука», чтобы описать нашу эпоху становления самого поля наукометрии, количественного исследования различных социально-экономических аспектов науки как самостоятельной системы и в то же время части более обширных социально-экономических систем. Прайс выяснил, что, когда все больше ученых вступают в определенную область исследований, а их исследовательский горизонт становится более сфокусированным, создавая эффект «переднего края», соотношение Парето легко сдвигается до значений 90/10. А с учетом того как ученые цитируют работы друг друга, все большее их число становится в итоге зависимым от постоянно уменьшающегося числа коллег. Результат, грубо говоря, состоит в том, что огромное большинство исследований обычно не цитируется и не читается, а потому и вовсе не оказывает какого-либо ощутимого эффекта.

Некоторые видят в таких исследованиях исключительно прирост шума в системе знания, поскольку они мешают «сигналам», посылаемым исследованиями, достойными внимания. Именно в этом смысле Мертон [Merton, 1968] предполагал, что ученым, оказавшимся на академической периферии, стоило бы максимизировать влияние своих идей, передавая их другим исследователям, тем, что находятся ближе к центру. Другие, обычно экономисты, тоже видят в избытке исследований «шум», но больше в смысле Панглосса, то есть считают их «фоном», который, как в гештальте, позволяет предстать в виде «фигур» эпистемическим «сигналам», заслуживающим внимания. Шум может считать состоящим из фальстартов или же предшественников тех, кто в итоге получает львиную долю цитирования, будучи вынужденным поднять уровень своей игры в силу именно относительного дефицита объема коллективного внимания. То же самое предполагалось и предложенной самим Парето трактовкой соотношения 80/20 как социологического закона, который опирался на лейбницевский принцип достаточного основания. Он позволил Парето назвать 20% элиты, владевшей на протяжении всей истории человечества 80% богатства, «аристократией», хотя ее заслуга доказывается в категориях не наследуемых безусловных прав, а сравнительного преимущества.

Последний пункт не вполне тривиален, ведь Парето, судя по всему, считал, что принцип 80/20 является чуть ли не естественным законом человечества, поскольку общество независимо от того, с чего начинает и какой путь выбирает, в конечном счете выруливает на ту же общую траекторию или приходит к той же тенденции, что и остальные. В общей теории систем это называется «эквифинальностью», которая в античные времена связывалась с сильно выраженным фаталистическим настроем, а в современности, наоборот, со столь же сильными прогрессистскими настроениями [Fuller, 2015, ch. 6]. В результате уже в его времена читать Парето как политического автора стало сложно, хотя его справедливо считают своего рода либералом.

Мой собственный, достаточно взвешенный взгляд состоит в том, что Парето был не так уж далек от британских фабианцев и других движений, считавших, что «элиты» – это в каком-то смысле неотъемлемая часть человеческого бытия, хотя интересный политический вопрос заключался в том, на каком именно основании они формируются. Фабианцы, которые частично опирались на Платона, а частично – на сторонника евгеники Фрэнсиса Гальтона, считали, что таким основанием должно быть «достоинство», понимаемое в качестве способности достижения результатов в той или иной социально значимой деятельности, что близко к психометрическому пониманию интеллекта, которое в начале XX в. как раз входило в моду. На этом основании можно рационально организовать общество в целом. Парето, очевидно, не согласился бы с фабианцами в том, что результатом такого процесса может быть истинно эгалитарное общество – в идеях или в поступках. С точки зрения Парето, в этом как раз и заключалось главное лицемерие социализма. Действительно, после включения Маркса в социологический канон в 1960-х годах откровенный отказ Парето от эгалитаризма сделал из него фигуру, обсуждать которую социологам стало неудобно.

Тем не менее даже в первоначальной трактовке Парето принцип 80/20 может интерпретироваться в пользу либо льва, либо лисы. Это различие можно понять на одном примере, сравнив установки по отношению к землевладельческой экономике конца XVIII – начала XIX в. в Британии, ставшей главным предметом классической политэкономии. Карл Поланьи назвал произошедшие в них изменения «великой трансформацией» [Polanyi, 1944; Поланьи, 2002]. Читателю, когда он будет оценивать сильные и слабые стороны обычного режима производства знаний в академии, следует иметь это в виду.

Львы в концепции Поланьи – это землевладельцы-тори, отличавшиеся выраженным и совершенно неприкрытым патернализмом, который оправдывался тем, что они правили как наместники Бога в его земных владениях. Они решали, какая часть земли должна обрабатываться, а какая – стоять под паром, и какую долю урожая справедливо отдать тем, кто над ним работал. В те годы, когда производительность угодий не дотягивала до ожидаемых величин, урожай распределялся так, чтобы работники не померли с голода. Землевладельцы действительно вершили на земле Божий суд. Поланьи обычно относился к ним с большей симпатией, чем было нормой в современный ему период. В те же времена, когда работал Поланьи, обычно склонялись к тому, что Герберт Баттерфилд назвал «историей вигов» по имени политических противников тори в парламенте. Виги олицетворяли собой постепенное размывание наследственных прав, обосновывающих руководящую роль тори, которое к началу XIX в. привело к созданию свободного рынка труда и демократического представительства, что стало одним из этапов поступательного движения к человеческой свободе.

В описании Поланьи, лисы – это виги и их преемники-«либералы», герои классической политэкономии, чье понимание нормативности было привязано к внешним стандартам, в частности к законам. Это особенно ярко иллюстрировалось определением республики как «власти законов, а не людей», говоря словами отца-основателя США Джона Адамса. Хотя слова Адамса сегодня повторяют часто и с почтением, мысль Поланьи состояла в том, что, когда этот тезис был впервые сформулирован, он понимался в качестве призыва к такому правлению, которое больше напоминало бы игру, доступную для каждого, кто может и хочет играть по правилам. Не нужно было быть потомком семейства землевладельцев, как того требовало мировоззрение тори. На одном уровне это определенно означало освобождение. Но также это влекло риски для тех, кто собирался вступить в игру, ведь им часто приходилось опираться лишь на свою сообразительность, а ее не всегда хватало, когда и если они проигрывали. Эта идея получила яркое развитие у Маркса, в его идее эксплуатации, отражавшей то, как капиталистам удалось обратить «законы» политэкономии в свою пользу и против рабочих. Неудивительно, что в этом новом дивном лисьем режиме настолько выросли статус и сложность права как профессии, которая стала господствующей силой в современной политике. Например, юристами были более половины американских президентов.

Прежде чем заняться академическим производством знания, надо сделать короткое замечание о контрастирующих нормативных подходах, разделяемых тори и вигами как сторонами спора, которое поможет читателю сориентироваться в дальнейшем. Мировоззрение тори исходит из достаточно оптимистического взгляда на человеческую жизнь, согласно которому каждый может по-своему добиться успеха, если признает место, отведенное другому. Если при этом и предполагается «равенство», то лишь в смысле взаимоуважения, то есть такое, благодаря которому отношения сеньора и крепостного сохранялись столетиями. С этой точки зрения все проблемы в человеческой жизни проистекают из преходящего неравновесия в этой системе взаимозависимости, которое, однако, со временем должным образом исправляется. Мировоззрение вигов предполагает гораздо меньше доверия к устоям человеческого существования. С их точки зрения, мир тори держится на самом деле на угрозе силы, какую, скажем, сеньор обычно безо всякого стеснения применяет к проштрафившемуся крепостному. Из этого следует мысль, которая вполне открыто обсуждалась в статьях «Федералиста», ставших основой для Конституции США, о том, что людям нельзя доверить самоуправление, если нет достаточного правового контура для их деятельности. Но как только такой контур создан, они могут свободно играть с системой, пытаясь использовать ее в своих целях, что и попытался сделать Трамп, пока с несколько ограниченным успехом.

Теперь применим те же аргументы к академическому производству знания. В этом случае львами оказываются те, кто защищает свойственное академии общее чувство генеалогической преемственности, определяемой инстанциями alma mater («мать-кормилица») или Doktorvater («отец-доктор»), так что, получается, выпускники лучших учебных заведений и лучшие преподаватели обладают безусловным правом на более серьезное отношение к себе – в плане как их потенциала, так и результатов, показываемых ими в роли производителей знания. Но предположим теперь, что какой-то успешный академический ученый избежал этой крайне зависимой от траектории системы «кумулятивного преимущества», как его вполне справедливо назвал Мертон [Merton, 1968], – например, благодаря тому, что отучился в маргинальном университете. К такому человеку относятся как к аномалии, которую надо нивелировать, объяснив ее, скажем, постдокторскими стажировками или другими случайными аффилиациями с институтами, более тесно связанными с предписанным порядком вещей. Собственно, в свете таких объяснений статус-кво закрепляется и освящается самой своей способностью к «самоисправлению», как у тори.

Рассмотрим тот довольно узкий смысл, в котором академические ученые говорят о «влиянии исследования». В основном оно ограничено их публикациями в определенных «высокоимпактных» журналах, которые обеспечивают быструю и широкую рецепцию публикуемых статей. Во второй половине XX в. этот процесс, осуществляемый по мановению некоей таинственной эпистемологической версии «невидимой руки», оказался в фокусе внимания. Его значение отстаивали такие разные мыслители, как экономист Фридрих Хайек, философ и химик Майкл Поланьи (брат Карла) и социолог Роберт Мертон, во многом в противовес призраку тоталитаризма. Это привело к пониманию самой идеи вертикального планирования исследований как наиболее легкого пути к искажениям, фальсификациям и идеологической обработке.

Однако с точки зрения постистины то влияние исследования, которое так ценится этими самозваными либералами, уже является стихийно спланированным, и не обязательно в доброкачественном смысле, поскольку контролеры академического производства знания ориентируются прежде всего друг на друга, что обеспечивается давно сформированными каналами коммуникации и признания. Тут-то мы и приходим к секрету Полишинеля, скрывающемуся в «коллегиальном рецензировании», который состоит в том, что редакторы журналов, агентства-спонсоры и экспертные комиссии – все они обычно выносят подчищенные (некоторые бы даже сказали «коррумпированные») суждения. Их предметом является как обоснованность притязаний на знание в ее строгом смысле, так и значимость для различных исследовательских повесток, которым отдается предпочтение. Итоговый результат – не столько свободный рынок идей, сколько подпорченная заявка на рецепцию нового знания [Fuller, 2016a, ch. 2].

В этом пункте лисы вступают в игру в качестве защитников забытых исследований как неосвоенного источника, который следует использовать, отыскивая в нем скрытый потенциал, позволяющий развить уже имеющиеся программы или же открыть новые. Отличительная для управления знаниями практика массового «майнинга данных» (data mining) представляет собой один из способов развития этой идеи, реализуемый в основном в приватном порядке. «Поверхностная обработка данных» (data surfacing) – другая, на мой взгляд, предпочтительная практика, хотя и столь же приватизированная: если первая завязана на клиентские нужды, то последняя позволяет менеджеру знаний перенастроить клиента, чтобы он смог эффективнее работать со всеми данными, которые можно получить [Fuller, 2016a, ch. 3].

Но нет причин, по которым даже национальным агентствам, занимающимся финансированием науки, не стоило бы придерживаться энергичной стратегии эксплуатации академического знания, возможно, в духе «позитивной дискриминации», особенно если мы уже согласны с тем, что современные механизмы производства влияния в академии несправедливо искажены различными формами зависимости от траектории. В этом отношении Интернет, возможно, уже помогает повестке лис, поскольку более образованное население все больше проводит свои разыскания через поисковые интернет-системы, а не через обычные контрольные инстанции академического мира, такие как учебники и сертифицированные эксперты. Эти поисковые системы служат демократизации представления знания, поскольку они форматируют данные в виде простых списков, хотя сегодня Google, как хорошо известно, имеет возможность искажать результаты поиска в пользу своих клиентов. В любом случае основная мысль тут в следующем: чем больше людей, активно занятых поиском знаний, тем больше вероятность того, что недоиспользованные по закону Парето 80% получат необходимое внимание [Brynjolfsson, McAfee, 2014, ch. 10; Бриньолфсон, Макафи, 2017, гл. 10].