Текст книги "Полукровки"

Глава 6
Вервольфы на Луне

– Называй меня «мама», – говорит тетя преступника, прежде чем подняться по широким ступеням в здание начальной школы.

Второй раз во второй класс, хотя ему уже девять. Потому что в Алабаме нужен школьный аттестат, чтобы подтвердить третий класс, а в Джорджии преступник учился под другим именем.

– И мы не вервольфы, – оборачивается она к нему перед двустворчатыми дверями, – мы вообще ничто такое, – она смотрит так напряженно, чтобы он понял, что это важно. Затем берет его за руку.

Класс миссис Льюк-Кэйси находится в самом конце коридора. Каблуки тети цокают по бетонному полу. Уборщик останавливается, чтобы они прошли. Его зовут Джеймс Кент. Он живет в стишке, но не знает этого [16]16
  Имеется в виду детская посуда James Kent с картинками по мотивам популярных детских стихов.


[Закрыть]. Преступник знает. Он напевает стишок у себя в голове, когда они проходят мимо.

Он потому преступник, что рассказал правду.

Миссис Льюк-Кэйси ждет их за столом.

Она поднимает взгляд, когда доходит до конца страницы, разглаживает бумаги так, как в момент, когда принимает решение, затем встает и встречает тетю преступника посередине класса.

– Миссис Бэйден, – говорит она. Это имя для Алабамы.

– Мисс, – тихонько поправляет тетя преступника.

– Да, конечно, – говорит миссис Льюк-Кэйси и ведет всех к первым партам класса.

Парты слишком маленькие для нее и тети преступника. Они отодвигают их, прежде чем сесть, чтобы оказаться лицом к лицу.

– Сядь, – говорит тетя преступника ему.

– Спасибо, что пришли, – говорит миссис Льюк-Кэйси, глядя на преступника, как на преступника.

– Я всегда рада поговорить с учителем, – говорит тетя преступника.

Она не подготовила преступника к этой конкретной лжи, но хороший преступник знает, когда помалкивать. Когда шаркнуть ножкой, потупить взгляд.

– Может, ему лучше пойти поиграть? – говорит миссис Льюк-Кэйси. – Еще светло.

– Он должен все это услышать, – говорит тетя преступника.

– Ничего необычного, – начинает миссис Льюк-Кэйси. – Возможно, это даже похвально и говорит о… хороших переменах.

– Хороших? – спрашивает тетя преступника.

– Воображение не должно считаться недостатком, – говорит миссис Льюк-Кэйси.

– Конечно, конечно, – говорит тетя преступника.

– Пока есть четкое разделение между воображаемым и… тем миром, в котором мы живем, верно?

– Верно? – обращается тетя преступника к преступнику.

Он переводит взгляд с лица на лицо, убеждаясь в том, что они хотят услышать, затем кивает.

– Итак… – говорит миссис Льюк-Кэйси, меняя тему разговора, – домашнее задание было на две страницы на одном листе, «Кем я хочу стать, когда вырасту».

– Вы знаете, что он должен был быть в третьем классе? – спрашивает тетя. – Мы просто ждем, когда придут документы.

– Если бы я придерживалась стандартов третьего класса… – начинает миссис Льюк-Кэйси, затем обрывает себя. – Нет, если он второклассник, то я должна рассматривать его как второклассника. Так правильно. И я не вижу ничего, чтобы предположить…

– Я просто хочу сказать, что если он накосячил в домашнем задании, то это может быть из-за того…

– В задании надо было нарисовать картинку, – говорит миссис Льюк-Кэйси.

Тетя смотрит на преступника.

– Значит, дело в том, что он не следовал указаниям, – говорит она.

Преступник старается стать меньше. Незаметнее.

– Не совсем так, – говорит миссис Льюк-Кэйси. – Это… в общем, большинство мальчиков по умолчанию рассказывают о профессии отца, понимаете.

– Это не наш случай, – говорит тетя преступника.

– И здесь, конечно, вступает в дело воображение, – говорит миссис Льюк-Кэйси. – Ему приходится выдумывать эту профессию. Я начинаю понимать.

– Конечно, он же не единственный космонавт, верно? – говорит тетя, облокачиваясь на маленькую парту. – У вас ведь есть и пожарные, и полицейские, верно?

– Он единственный, кто… настолько вдался в подробности, – говорит миссис Льюк-Кэйси и пододвигает к ней листок с обвинением из желтой папки.

Тетя преступника смотрит на него и кладет улику к себе на колени.

Она рассматривает рисунок почти столько же времени, сколько потребовалось для того, чтобы его нарисовать, затем переворачивает, чтобы увидеть конец истории.

На передней стороне нарисован преступник на Луне. Это Луна, потому что на ней кратеры, вокруг звезды, и потому что от нее лишь четверть, это наклонная стружка серебра в небе. Внизу припаркована ракета преступника.

Дело в том, что другой космонавт бежит к острому ее краю, чтобы прыгнуть назад на Землю.

За ним несется преступник, в том виде, в каком он будет, когда вырастет.

На обратной стороне рисунка, который он торопился закончить, везде заштрихованной красным карандашом, поскольку кровь плавает в космосе, он держит того космонавта в длинных челюстях, рвет ему брюхо и в то же время воет. Вой нарисован буквами в небе. В основном буква «о» и хвост, как у воздушного змея.

Сначала, когда миссис Льюк-Кэйси написала ему домой, он подумал, что ошибся, нарисовав еще одну луну, на которую можно выть. Трудно запомнить все подробности.

– Что же, – говорит тетя преступника и складывает рисунок к себе в сумку прежде, чем миссис Льюк-Кэйси успевает его забрать. – Заверяю вас, что такое больше не повторится.

– Он… его отец был охотником? – спрашивает миссис Льюк-Кэйси. – Иногда дети из этих культурных слоев…

– Его отец тут ни при чем, – в третий раз говорит тетя преступника, поджав губы.

– Не могу сказать, что я не оценила юмор, – говорит миссис Льюк-Кэйси, выпрямляясь на стуле и не сводя с тети учительского взгляда. – Если бы вервольфы были реальны, то высадка их на Луне имела бы катастрофические последствия.

Преступник и его тетя выходят из класса.

Тетя останавливается, ей надо прикрыть глаза.

Это видит только преступник.

Он крепче сжимает ее руку.

– Извини, – говорит он.

Тетя смотрит на него сверху вниз, ее глаза начинают терять желтизну, она пожимает ему руку и бросается к миссис Льюк-Кэйси. Лицо ее такое приятное, такое подобострастное. Такое публичное.

– Если бы вервольфы действительно существовали, миссис Льюк-Кэйси, – жестко говорит она, – то они никогда бы не сунулись на Луну, вы не думаете? Они бы жили в другом месте, с чего бы им?

Это ровно то, что сказала бы настоящая мать преступника.

– Если бы они существовали на самом деле… – повторяет миссис Льюк-Кэйси, словно впервые внимательно разглядывая тетю преступника. Она настолько выше учительницы четвертого класса. А школа в этот час совсем пустая. И глаза ее не изменились ли?

– Спасибо, – говорит тетя преступника, подталкивая преступника к дверям.

Цокот ее каблуков заполняет коридор.

Сейчас на улице уже темно. В историях про вервольфов всегда смеркается.

И пол на том же самом месте все еще мокрый.

Проходя по мокрому, тетя преступника останавливается, ее ноздри дрожат, и она одними глазами смотрит на уборщика, который так же смотрит на нее, не то чтобы совсем напрямую.

Он носит на шее ароматизированную елочку, как в машине.

Только он не машина.

Он нечто большее.

Тетя преступника кивает ему, и уборщик принимает этот кивок как лучший подарок в жизни, и снова принимается за протирку пола.

Через две мили по дороге преступник отстегивает ремень безопасности, позволяет ему втянуться, затем снова натягивает через грудь и застегивает, не прищемив пальца, как обычно.

– Он?.. – спрашивает он, боясь произнести это слово вслух, поскольку они все еще слишком близко к школе. – Он?..

В ответ его тетя смотрит в зеркало заднего обзора, словно и ему следует туда посмотреть.

Он снова отстегивает ремень и оборачивается.

По другую сторону ограды за ними идет тень. Она бежит на всех четырех, быстрее и быстрее, ей приходится приподнимать голову от усилий держаться с ними вровень.

Здесь ограничение скорости в 35 миль в час.

– Быстрее, – шепчет преступник, и его тетя делает это ради него, как секрет, улыбаясь и положив обе руки на руль.

Когда тень по другую сторону забора перепрыгивает через высохший ручей, что-то с шеи тени взмывает в воздух и над головой и на мгновение зависает там.

Елочка.

Потому что для космонавтов земное притяжение не как для всех.

Все не как для всех.

Глава 7
Одинокий рейнджер [17]17
  Одинокий рейнджер – персонаж американских вестернов. Этот носящий маску и непримиримый борец с беззаконием техасский рейнджер в своих деяниях всегда находит поддержку у индейского друга Тонто. Впервые Одинокий рейнджер появляется в 1933 году в руководимом Джорджем У. Трендлом и Фрэном Страйкером одноименном радиошоу на детройтской станции WXYZ. В 1949–1957 годах выходит в свет телевизионный сериал с Клейтоном Муром в главной роли и с Джеем Сильверхельсом, сыгравшем в нем верного друга-индейца Тонто. Этот сериал с успехом прошел позднее по телеэкранам в ряде стран Европы. Дальнейшее развитие сюжет об Одиноком рейнджере получил в ряде комиксов, романов-вестернов и кинофильмов.


[Закрыть]

Единственная на моей памяти драка, которую Даррен проиграл, была днем в Геттисберге, Миссисипи, возле холодильника на заправке. На холодильнике был белый медведь. Мне было тринадцать.

Я держал свой хот-дог и шестерную упаковку бутылок земляничного кулера Даррена. Драка была не из-за них. Во-первых, все шесть бутылок были в картонке. Во-вторых, парень, с которым сцепился Даррен, даже и не видел их, да если бы и увидел, вряд ли что-то сказал бы.

Даррен просто подрался.

Или просто взыграла его вервольфовская кровь.

Частью жестокой аллергии на серебро является глубокая ненависть к Одинокому рейнджеру. По словам Даррена, он был первым охотником на вервольфов. Так он заслужил свое имя.

– Ты заметил, он всегда носит перчатки? – говорил Даррен.

– Правда? – спросил я, когда он впервые обратил на это мое внимание.

– Это потому, что он не может прикоснуться к собственным пулям! – сказал Даррен. – И ведь тебе ни разу не показали его в ночи, верно? Как думаешь почему?

Я покачал головой – нет, это уже слишком, слишком.

Даррен покивал головой – да, да.

Ты никогда не видел его по ночам по очевидной причине – ночами он бегает по бивачным кострам и лает на луну.

Судя по этому последнему вздоху Старого Запада с его паровозами, лошадьми и ручными кинокамерами, Одинокий рейнджер был вервольфом, причем самым худшим – охотником на своих. Вервольф – охотник на вервольфов. Слишком слабый, чтобы начать с себя.

Так что когда Даррен увидел этого лайнбекера [18]18
  Лайнбекер – позиция игрока в американском футболе.


[Закрыть], когда тот заходил на заправку, когда Даррен уже выходил, и у этого лайнбекера была черно-белая полумаска, нарисованная на лице для какого-то футбольного матча, Даррен попытался сделать вид, что ничего не было.

Этого хватило ровно на три шага. Моих, по крайней мере, пока я по ходу жевал хот-дог.

Даррен стоял неподвижно. Уговаривал себя ничего не делать.

Но затем он сделал.

Он швырнул упаковку мне в грудь, как прочитанную газету, и протянул руку за спину, чтобы схватить этого большого Одинокого рейнджера за плечо, развернуть к себе и заставить ответить за многие и тяжкие свои преступления.

– Смотри, – сказал он, улыбаясь, как он думал, по-волчьи, и я смотрел. До конца.

Этот Одинокой рейнджер, может, и был лайнбекером, но и драчуном тоже, и может, даже из бойцовой породы.

Даррен двинул его неожиданно, но, как выяснилось, это оказалось только первым приветом.

Последнее слово всегда оставалось за этим Одиноким рейнджером.

Проблема была в том, что Даррен дрался с черными медведями, дикими кабанами, самками-пумами, самцами-аллигаторами и дикими свиньями, просто чтобы доказать, что он может, и рвал копов, вервольфов и бывших мужей потому, что ему приходилось, но для этого ему нужны были только острые клыки и когти.

На всех четырех Даррена завалит только грузовик на скорости в семьдесят миль, да и то он выползет из высокой травы в канаве для второго раунда.

В деревне, в городе, на ступеньках заправки, днем – другое дело. И куда более дерьмовое.

Его кулаки были не такими твердыми, как в кино. Это не был такой резкий хрусть от ударов. Даже когда этот Одинокий рейнджер сидел верхом на груди Даррена и бил его по лицу, звук был как мясом по мясу, а не как в кино.

– Хватит? – сказал этот лайнбрекер Даррену спустя пару минут, и Даррен – я это видел, я видел, как это происходит, – смотрел сквозь кровь и туман и видел эту маслянистую полумаску, смотревшую на него сквозь историю с неба, где она была помещена.

Даррен отрицательно помотал головой, постарался сплюнуть сквозь разбитые губы, затем снова послышались мясистые звуки. Более жесткие.

А потом я отволок Даррена за угол заправки и спер для него десятифунтовый пакет льда. Я привалил его к цементной стене в той же позе тряпичной куклы, что и белый медведь на холодильнике.

Я сорвал крышку одной из бутылок с кулером, сомкнул его пальцы вокруг нее и направил его руку ко рту. Его попытка глотнуть привела к появлению расплывающегося более красного облака в бутылке, а затем он выпил и его. Это было как подкожное впрыскивание из контейнера – погрузил, промыл, всадил.

– Твой… твой хот-дог, – сказал он, когда смог, потому что все выпил.

– Я его съел.

Из всего моего вранья я всегда возвращаюсь к нему памятью, чтобы вновь услышать. Увидеть. Это была единственная моя совершенная ложь, единственная, которую я произнес не замявшись.

С того места, где мы просидели остаток дня, мы слышали шум толпы на футбольном матче, который то усиливался, то затихал, взлетал до небес и падал.

– Надеюсь, они продули, – сказал Даррен, поднимая бутылку с кулером в том направлении.

– Я тоже, – сказал я и обернул его ноги найденным одеялом, чтобы его перестало трясти.

Поскольку мой запах все еще был нормальным и не вызывал паники, Даррен и Либби отправили меня в зоомагазин за кроликом.

Он должен был быть сочным. Жирным, лопоухим, с мягким горлом.

Он был не для них.

Даррен сказал, что добыл бы его и сам, к черту шум, но у него лицо все еще было как у чудовища Франкенштейна, а обрубок пальца на правой руке приводил в ужас малых детей.

Либби пыталась делать вид, что это забавно.

То, чего она не говорила, – так это то, что в тот же момент, как она или Даррен ступит в зоомагазин, начнется ад. Кошки набросятся на собак, собаки попрыгают в аквариумы, птицы начнут летать повсюду и орать.

Потому что животные понимают в запахах.

И я пошел потому, что у меня запаха еще не было.

Либби подбадривала меня, сопя носом мне прямо в шею, от чего я чувствовал себя странно.

Я быстро вышел из машины, в руке я сжимал четырнадцать долларов, купюрами по одной, свернутые трубочкой.

– Только одного? – спросил я.

– Одного хватит, – сказала она.

Миссисипи не была нашей целью, когда мы выскользнули из Техаса на восток в ночи – план был гнать, пока «Бонневиль» [19]19
  Pontiac Bonneville – автомобиль с передним приводом, поперечным расположением двигателя, класса люкс. Впервые был представлен осенью 1986 года (новое поколение – в феврале 1999-го).


[Закрыть], который мы угнали в Луизиане, не запросит пощады, – но в Геттисберге жил старый друг Либби.

То, как она сказала «старый друг», подразумевало совсем другое слово. Которое ей не следовало произносить вслух при Даррене.

Кролик – это подарок, сказала она. Приношение.

Я толкнул дверь зоомагазина, уверенный, что хотя бы одна собака в клетке поймет, кто я.

Но меня опознал продавец.

Точно так же, как вервольфов узнают животные и копы, точно так же охранники, продавцы и клерки. Если спросишь их – как, они могут не сказать «вервольфы», только пожмут плечами, скажут, что в нас есть что-то темное, разве не видно? Что-то этакое, что ловит камера, ловит зеркало. Не позволяй таким заходить в примерочную, не пересчитав заранее их вещей. Скажи, что туалет не работает. Посмотри, что за сумку он несет. Смотри, не выпирают ли у него карманы.

Мне от этого сразу же захотелось напихать в штаны игуан, и хомяков, и канареек и попытаться выскользнуть наружу.

У этого продавца глаза мгновенно наполнялись печалью. От того, что я носил рубашку и ботинки. И ему придется выдумать какую-то причину, чтобы выставить меня.

Я сделал то, что делал Даррен, – помахал купюрами, чтобы показать, что у меня есть деньги.

Он все равно смотрел на меня.

Вервольфы могут ощущать такое постоянное внимание. Мы рождены с этим встроенным радаром, и с каждым годом он становится все чувствительнее.

– Ты достаточно взрослый, чтобы его купить? – спросил продавец, внезапно оказавшись рядом, чтобы через мое плечо заглянуть в вольер с кроликами, но не так близко, чтобы касаться грудью моего плеча.

– А сколько мне должно быть лет? – сказал я.

Он не ответил.

В вольере были кролики разных размеров. Всех пород и возрастов вместе, как эксперимент на выживание, испытательный полигон.

Я потянулся вниз, сунул ладонь в солому, чтобы схватить самого жирного кролика за уши. Это было как морковку выдернуть.

Кролик вяло перебирал в воздухе снежно-белыми лапками.

Продавец посмотрел на меня вопросительно.

– Может, ты хочешь помоложе, – сказал он. – Если хочешь их размножать.

– Это он или она? – Я пытался посмотреть между его меховых лапок.

– Это мальчик, – сказал продавец.

– Я просто питомца хочу, – непринужденно сказал я ему. – Не папочку.

– У тебя есть все необходимое?

Так его учили отделять любителей животных от любителей жрать животных.

Вервольфы, конечно, и то и другое.

– Мой старый умер, – сказал я. Или услышал, как говорю. – Его звали Толберт.

– Толберт, – сказал продавец, забирая у меня кролика. Он поддерживал его под зад.

– Это эльф из книжки, которую я читал, – сказал я.

– Эльф Толберт, – сказал продавец, возвращаясь к прилавку и прижимая кролика к груди так, что его нос прижимался прямо к его шее.

Вот как носят кроликов.

У них тоже есть зубы.

Я прошел за ним к прилавку, провел рукой по верхней полке, прыгая пальцами по держателям ценников.

Я разгладил мои четырнадцать долларов на столешнице.

Как раз хватит, сказал продавец. Несмотря на ценник в тридцать долларов на вольере с кроликами.

Он хотел, чтобы я ушел из его магазина, и был готов приплатить половину из своего кармана.

Я не поблагодарил его.

– Хочешь знать, как его зовут? – спросил он, пододвигая ко мне кролика.

– Толберт, – сказал я, беря его точно так же, как он, под передние лапы. – Они все Толберты.

– Лоренс, – сказал продавец блеклым от разочарования голосом, и я вышел.

Либби протянула из окна бумажный пакет для кролика, потому что он уже верещал и бился. Он понял, куда его везут.

Мне, в конце концов, пришлось засунуть его в огромный багажник «Бонневиля» под зимнюю куртку. Затем я сел на заднее кресло.

– Ну? – спросил Даррен, глядя на меня в свое зеркальце.

Поскольку его лицо привлекало внимание копов, вела Либби.

Он хотел узнать, что я украл. Раз уж продавцы такого ждут, то пусть получат.

Я протянул ему крольчонка.

Это было так легко, так просто схватить его свободной рукой, которой я отталкивался от вольера, поднимая ради отвлечения вверх большого кролика.

Если бы крольчонок был мышью, а он практически ею и был, он бы выбрался из моего кармана, выскочил бы на пол и бросился бы прочь, чтобы зализать свою сломанную лапку и стать пищей для котов.

Крольчонок был слишком маленьким, чтобы пытаться выбраться. Слишком мал, чтобы знать.

Даррен взял его, подержал в ладони как половинку буррито и заглянул ему в глаза.

– Как называют мелкого? – сказал я.

Не щенок, не котенок, не кенгуренок, не волчонок, не олененок.

– Вкусняшка, – сказал Даррен и вгрызся в него.

Либби знала дорогу в мотель, где принимали наличные.

– Восемь лет прошло, – сказал Даррен. – Думаешь, он все еще там?

– Там, – сказала Либби.

– Кто это? – сказал я сзади. – Какой-то кузен, которого я не знаю?

Даррен украдкой глянул на Либби, словно говоря, что понимает, но проверяет, все ли в порядке.

– Вроде кузена, – сказал он и стер с губ ярко-красную кровь, перехватив взгляд, который метнула в него Либби. – Скорее… старый друг.

Я не мог сказать, была ли это кровь крольчонка или у него снова лицо закровоточило после побоев Одинокого рейнджера.

Я прежде никогда не видел, чтобы кто-то плакал кровавыми слезами.

Моча была не лучше.

Либби затащила раненый «Бонневиль» за угол. Он был помят и окосел, потому что Даррен вез нас из Алабамы две ночи назад и по дороге врезался крылом в теленка, перебив ему таз, и тот долго кувыркался в свете наших задних фар.

Такое порой бывает при переезде с места на место. Любой ранчеро находит полуобглоданный койотами коровий скелет в канаве, если зима, и груду размазанного по асфальту мяса, обсиженного хищными птицами, если лето.

Либби не ела.

Это было из-за Геттисберга. Она была спокойна с тех пор, как заявила, что мы здесь остановимся, если сработает. Теперь она еще заставляла себя голодать.

Именно потому мы с Дарреном оставили ее в мотеле и пошли на эту заправку одни. Ей нужно было подумать в одиночестве, сказал мне Даррен. Однажды я пойму.

– В смысле, надеюсь, что нет, – добавил он, затем пожал плечами так, словно когда-то мне придется понять.

– Расскажи сейчас, – попросил я.

Даррен завел руки за спину и потянулся, выпятив грудь насколько мог, словно вместо грудины у него была костяная «молния», и обвел своим прицелом в глазу все свободные столики заправки.

Затем он вернулся ко мне, словно проверяя, достаточно ли я взрослый.

– Помнишь историю, которую любил рассказывать твой дед, – сказал он, – о том, как ему пришлось поехать в Литтл-Рок?

Это была история о войне.

Даррен тогда был всего лишь волчонком, в любом случае слишком маленьким, чтобы держать винтовку.

Это была работа для мужчин, судя по тому, как рассказывал мой дед. Не для волков.

Случилось то, что какой-то вервольф порвал кого-то, но не закончил дела. Дед плевался после этих слов, ему от одной этой мысли было противно.

Это не касалось милосердия или спортивной чести, как у охотников на оленей. Это касалось самосохранения. Выживания вида.

Ты всаживаешь стрелу в брюхо оленя, и он убегает в полумрак и, скорее всего, умирает в одиночестве, и последний его вздох шевелит опавшие листья, а койоты уже пускают слюни.

Или, если территория соответствующая, один из наших уже кружит с подветренной стороны, чтобы хорошенько принюхаться.

Подстреленный охотником олень на вкус не хуже того, что ты загоняешь сам.

Ты кусаешь какого-нибудь хулигана, вырываешь кусок мяса и продолжаешь бежать по дороге, затем возникает шанс, что панк, подцепивший кровь, начинает испытывать странное – начинают расти волосы, где не ожидал, задерживаться на улице все позже и позже. Это как вторая зрелость, только взрослый, вступающий в нее, имеет зубы и становится тварью, которую надо завалить.

Я никогда таких не видел, но эти людоволки, эти лунные псы – то, на чем основываются фильмы. Они не могут пройти весь путь, не могут обращаться, как ты, если ты прирожденный вервольф, но наполовину все же могут. Когти, слишком много меха, уши и морда. Зубы. Их тело пытается бороться с кровью, сдерживать ее. Но луна – она поет, и кровь поднимается на поверхность, как прилив.

Поскольку они не прирожденные, то трансформация – это как будто тебя убивают много часов. Они словно мечутся между самой низкой передачей и третьей, их постоянно перемалывает между этими состояниями. Их грызет изнутри. И потому они пытаются глодать мир точно так же, как бешеная собака кусается потому, что ей от этого хорошо, потому, что мир – ее боль. Он и распространять такое может.

Даррен мог обратиться за время, пока вытекает кола из банки и сохранив промеж новых своих ушей большую часть себя. Это довольно болезненно, так что он испытывает определенный напряг, плюс запах – на тебя внезапно обрушиваются тысячи запахов и вкусов, и звуков, чтобы побудить тебя заглянуть в загон, а тут в придачу еще и голод, слюна, чтобы облегчить смыкание новых зубов, но все это терпимо. Да и в любом случае стоит того.

Но эти полуволки, ликантропы из кино, обращаются часами, и сквозь жгучую, тягучую боль, когда все их кости ломаются и заново трансформируются, все время пытаясь остаться человеческими, когда прорастают все эти сотни волосков, острые зубы, ранящие неприспособленный под них рот. Их череп трещит и раскалывается, сдавливая их мозг рывками и приступами, открывая путь загнанным вглубь воспоминаниям. Это полностью стирает их личность, так что остается только зверь. Они бродят на двух ногах, но они целиком волки.

Хуже того, после многих часов обращения они еще более звереют от голода, чем настоящие вервольфы.

Они могут думать только о еде. Если еды нет, они падают и умирают.

Понятно, откуда идут все легенды.

Да, они чудовища. Но в то же время их жалко. Они ведь не понимают. И они такого не просили.

Они всего лишь хотят жить, а чтобы жить, надо есть, и поскольку они, вероятно, становятся волками в собственной спальне, первым их мясом оказывается собственная семья.

Так что убивай их, тут не место жалости. Здесь прежде всего ответственность.

Военная история Деда была о том, как двадцать лет назад в Литтл-Рок, Арканзас, один вервольф позабыл о своем долге. Либо влюбился по уши в человека – это то и дело случается, говорил Даррен, это случилось с Дедом и бабушкой, – так что попытался переманить ее на сторону крови вместо того, чтобы заделать ей щенков и уйти.

Однако это никогда не срабатывает, нельзя никого переманить на сторону вервольфов. У вервольфов любовь и убийство – одно и то же.

Это проклятая сторона нашей жизни. Вот почему Даррен так никогда и не поселится нигде навсегда. Потому что в основе это убийство.

– А что, если жениться на такой, как ты? – раз спросил я.

– Я такой как я, – сказал он, поднимая бутылку, словно в тосте.

– Я имею в виду вервольфа. Такое ведь случается, не правда ли?

– Слишком много крови, – встряла Либби.

Они говорили об этом обрывочно, поскольку факты были так омерзительны. Поскольку волчья кровь так сильна, что каждый взрослый вервольф наполовину полон ею – получеловек, полуволк, – и у них рождаются щенки от людей, так они должны быть на четверть волки, так? Не так. Потому что волчья кровь голодна. Даже четверти хватает, чтобы быть по сути половиной. Вот так это работает. Но если вервольф и вервольф решили завести семью, ладно. Щенки будут жить, но ни один не встанет на две ноги. Родиться с половиной волчьей крови – считай, полностью волк. В нем недостаточно от человека, чтобы встать.

– Значит, мы паразиты? – сказал я. – Мы можем размножаться только в телах другого вида?

– Ишь ты, ученый нашелся, – ответил Даррен.

В последнее время он полюбил подтрунивать над моими уроками, книгами, которые я читал, «словно вервольфу нужна алгебра, чтобы знать, откуда ветер дует»!

Я просто принял это.

Лучше быть книжным волком, чем червем.

Смысл их объяснений, место, откуда началась литтл-рокская военная история Деда, состоял в том, что если кому хватает глупости передать кому-то постороннему кровь, то это должен быть одинокий волк, который сам или сама по себе. Он должен быть настолько слепым. Такова любовь.

Однако то, как это случается, меняет то, что происходит.

Один из таких ликантропов разбойничал в окрестностях Литтл-Рок, не сходя со страниц газет, только вместо того, чтобы рвать собак, он брюхатил их.

Такое бывает.

Либби с Дарреном не любили разговаривать об этом, но мы достаточно похожи на собак, чтобы такое могло случиться. И таковы ликантропы. Только маленькие гибриды, которые пробуждаются в брюхе мамы-суки, растут слишком быстро и прогрызают себе путь на волю через пару недель.

Те, кто выживает, весьма опасны и всегда быстрее нас. По словам Даррена, они похожи на изголодавшихся, коряво сложенных койотов. Лысых койотов. Обожженных койотов. С поджатыми хвостами. Даррен говорил, что Дед называл их «грустные глаза», но мне всегда казалось, что я неправильно расслышал. У них должны быть человеческие глаза, но «грустные глаза» казались каким-то искаженным чужим языком. Словно в другой стране тоже были известны такие звери. Если только они звери. Дело в том, что они очень умны. Они целеустремленные, они сами по себе, они могут приносить помет и все такое. И если их не извести до последнего детеныша, они могут заполонить всю страну, и ночи будут сверкать зубами.

Военная история Деда рассказывала о нем и его приятеле. Они патрулировали улицы Литтл-Рок, Арканзас, у каждого из них была винтовка. Они так старались не направлять их себе на ноги – а то, чего доброго, не серебряную, так простую пулю схлопочешь.

Ликантропа оказалось легко найти, конечно же. Их всегда легко найти. Они не умеют скрываться.

Дед подстрелил его в первую же ночь, затем затолкал в подземный коллектор, пока морда твари не втянулась, и поскольку волк не оставляет тело совсем человеческим, они завалили улики бетонным блоком.

Дети – другое дело.

Мой дед и его приятель уехали на пять недель, как он говорил. Устанавливали ловушки и стреляли грустноглазого за грустноглазым промеж ушей. Обычными пулями. Серебро для них значения не имеет. Настолько они от нас отличаются.

По словам Даррена, чтобы показать ему с Либби и моей маме, чтобы преподать им необходимый урок, он принес домой одного детеныша в картонной коробке.

У того еще глаза не открылись и череп был сжат, как бывает, когда ты находишь целый их выводок. У Даррена, Либби и мамы потом много месяцев были кошмары.

– Лучше бы я не смотрел, – сказал Даррен, сидя за рулем «Бонневиля», бак которого плескался в такт, потому что спирт в неэтилированном топливе образовал воздушную пробку в карбюраторе.

– Сколько у него было пальцев на ногах? – спросил я.

Даррен посмотрел на меня и ответил, будто только что снова пересчитал их.

– Так это же ты у нас ученый, нет?

– У собак четыре, – сказал я, а затем вытянул руку, растопырив пальцы, чтобы показать, что у нас их пять.

– Неужто? – ответил он и поднял свою правую руку с обрубком пальца, который так и не вырос.

Всю обратную дорогу до мотеля Либби он сидел, склонившись над рулем, словно вел нас навстречу буре.

Думаю, так оно и было.

Либби навещала не кузена.

Она навещала того, кого она укусила.

Даррен был похож на Деда, он рассказывал мне одно, а подразумевал другое.

Либби оставила после себя ликантропа. Она все эти годы наезжала в Миссисипи, чтобы повидать его.

Когда она вышла из отеля, ветер бросил волосы ей в лицо. Она отбросила их назад, надела солнечные очки, и я не хотел бы видеть ее так близко.

– Помнишь, ты думал, что вервольфы не умеют плакать? – сказал Даррен.

– Я никогда так не думал.

За полсекунды до того, как она надела солнечные очки, мы оба увидели ее глаза. Она не плакала. Больше нет. Ее губы были сжаты в тонкую линию. И теперь глаза ее были скрыты.

Мне больше не хотелось пойти с ней.

Не ради этого.

Мы все настолько нервничали по поводу визита в огромный госпиталь, что забыли про кролика.

Когда мы в вестибюле ждали лифта, я сказал вслух то, что должно было быть правдой:

– В то время не было ни одного – ни одного вервольфа в Литтл-Рок, правда?

Поскольку все рассказы моего деда были покаянием.

Я не забыл об этом.

– Все совершают ошибки, – сказал Даррен.

То есть этот ликантроп не был неудачной любовью какого-то волка. Это была личная добыча Деда. Он убирал за собой. Он не играл в героя здоровых особей. Это значило, что грустноглазый, которого он привез домой в картонной коробке, со сжатым черепом, с передними лапками, подобранными под тупую мордочку, был, хотя бы по крови, братиком или сестричкой Либби, Даррена и мамы.

Вот что значит быть вервольфом.

– Здесь прежде не было этого стола, – сказала Либби, изучая информационную стойку, затем обернулась к Даррену. – Ты обратил внимание?

Даррен похлопал по карманам, словно в поисках сигарет, затем нарочито посмотрел на парковку, намекая на кролика.