Текст книги "Полукровки"

Мы сели у пропановой цистерны, чтобы ощипать его. Перья летали вокруг нас, застревали в волосах, в мертвой траве. Впечатление было такое, что тут целая стая птиц взорвалась. Словно убились в турбине самолета. Воздушный фарш.

– Совы на вкус ничего? – спросил я.

– Я думал, ты голоден как волк, – ответил Даррен, бросая в меня комок перьев.

Поскольку духовка не работала, мы нарезали грудку длинными полосками для жарки. Поскольку Даррен пытался вести себя вежливо, то вместо того, чтобы всосать их сырыми, как он и сделал бы, не будь меня рядом, он обвалял их в сухарях и бросил в сковородку на масло. Сказал, что сможем так запасти некоторое количество. Может, сделать совиные джерки из остатков. Наверное, это были единственные совиные джерки в Техасе. Мы могли бы открыть лавочку и в одночасье разбогатеть.

Я увидел, что его палец снова кровит. И что он не держит вилку в этой руке.

– Она не заживет, да? – сказал я.

Он не ответил.

Либби говорила ему, что он знает, чем лечить порез от серебра, но он ответил, что ему нужны обе руки, чтобы вести машину, спасибочки.

Сова была на вкус как тысяча дохлых мышей.

Через тридцать минут после того, как мы ее съели, нас обоих начало тошнить так, что мы едва успели добраться до задней двери.

– Яд, – выдавил Даррен.

Этот филин попал под опрыскивание на каком-то поле. Или сожрал несколько домовых крыс с мозгами, позеленевшими от отравы. Или он увидел Даррена и проглотил таблетку для самоубийства, как секретный агент.

– Я скажу… скажу Либби, – выкашлял я, и Даррен ожег меня взглядом, сказал, что я, оказывается, бандит, затем улыбнулся и оттолкнул меня. Мне пришлось пролететь дальше, чем он меня толкнул, чтобы не упасть в собственную блевотину. Он так расхохотался, что его снова вывернуло, и от вида этого меня тоже вывернуло еще раз. Когда смог, я выбрал облеванный камень и слабо пнул в его сторону. Даррен сделал вид, что он кегля, и повалился навзничь в траву с раскрытыми глазами, как персонаж из мультика, затем встал, вытирая рот неперевязанной рукой, другой потянулся ко мне, чтобы начать все снова, и, я понимаю, что это тупо, но, если бы я помер от этого яда, ни разу не обратившись, весь в совиных перьях, это было бы очень даже хорошо.

Раз перед ланчем я сидел перед теликом, в животе моем было пусто, как всегда. Так всегда бывает в тринадцать лет, сказала мне Либби. Это не значит, что я превращаюсь, это значит, что я нормальный.

Но она не знала всего.

Даррен лежал на другом диване, мертвый для мира, рот его был открыт, тощая нога лежала на грубой подушке. Большой злой вервольф в натуральном состоянии.

Я мог бы нарисовать ему брови или усы, и, поскольку лампочка в ванной перегорела, он пару дней мог бы этого не замечать, если бы Либби не раскололась. В память моей верной догадки на «Колесе» – «Где мясной пудинг» – я выпустил дугу мочи из задней двери, предупреждая остальных собак держаться подальше. Пусть знают, что не надо им сюда.

Когда мы въехали, под полом кухни жила рысь, в насосной – еноты, в кустах повизгивали койоты.

Как только они почуяли, кто приехал, все нашли себе логовища получше. Даже мыши и крысы поняли, что надо держаться подальше и забыть о лошадях. Псы будут щетинить шерсть на загривке, лаять, предупреждая хозяев, но лошади просто смотрят своими большими глазами. Следят за каждым твоим шагом. И если им не найдется тихого места, чтобы скрыться, они нападают, бьют передними копытами.

Мы у них в крови, догадался я. Или были у них в крови.

Давай, лошадка. Беги.

Я поймаю тебя потом.

Чтобы не дать Либби вцепиться в глотку Даррену, я натянул штаны и пошел проверить, не осталось ли перьев на дворе. Оставшийся от филина клюв был чистым, черным и блестящим. Я надел его на пальцы, изобразив осьминога и щелкая клювом в воздухе.

Будто я видел осьминога кроме как в передачах о природе.

Как вервольфы не лазят по деревьям, хотя у нас есть зубы и когти, так мы не заходим в океан. Даррен попытался однажды, когда мы впервые оказались во Флориде, еще не выйдя из волчьего обличья, но проиграл, ему пришлось выбираться, колотя лапами по воде от перевозбуждения. Он зашел лишь по колено. Среди вервольфов даже такая глубина считается крутой.

Оставь воду рыбам, деревья – кошкам.

В ожидании «Своей игры» я обшарил кухню в поисках сэндвича, в конце концов мне пришлось обойтись пластиковой ложкой арахисового масла из магазина, посыпая его сахаром после каждого лизка, и с каждым разом его оставалось все меньше и меньше.

Даррен просто спал и засыпал все глубже.

Я лизал мое арахисовое масло и смотрел на него. Его указательный палец блестел. Не из-за натянутой на ране кожи, скорее из-за мази с антибиотиком, который он в конце концов намазывал толстым слоем, поскольку волчья слюна не справлялась.

«Своя игра» была повтором. Я знал все ответы и повторял их в голове ради подтверждения.

Через час я был в ванной с зажигалкой, вытягивал язык, глядя в зеркало шкафчика.

Он был чернее обычного или мне казалось? Чуть более плоский? С темной полоской посередине? Мне было труднее говорить?

К трем Даррен все еще не проснулся.

Я включил второе «Колесо Фортуны» громче, так что каждый поворот большого колеса заполнял комнату, как грохот вагончика американской горки перед остановкой.

Ничего. Никакой реакции.

Даже из задней спальни. А Либби специально держала рядом с кроватью швабру, чтобы колотить в стену.

Я беззвучно подошел к переднему окну.

Никакого «Датсуна» 14 носом к востоку. И «Датсуна» 41 носом к закату.

Я заглянул из коридора в спальню Либби, раздувая ноздри, словно учился принюхиваться.

Ее не будет там, я знал.

Как я весь день угадывал ответы в телешоу, так угадал и сейчас. От этого сердце у меня в груди забилось еще сильнее, и еще сильнее пересохло во рту.

Все ее способы умереть замелькали у меня в голове, пока я не убедил себя, что с нее сняли шкуру за награду, поймали в цирк, украли на опыты, и волос, оставшийся после ее последнего отчаянного боя, пылится на полу в прихожей ее конторы.

Я двадцать раз прошел от кухни до передней двери, пятьдесят раз проговаривая то, что я собирался сказать Даррену, чтобы не показаться испуганным ребенком. Наконец я сел на выбеленную солнцем кабельную катушку, которую называли кофейным столиком, и встряхнул его за плечо.

Ритм его дыхания не изменился, он не перевернулся на бок.

Я встряхнул его посильнее, вытащил диванную подушку из-под его уха, даже зачерпнул пару горстей воды из раковины, полил его, затем плеснул в лицо.

Он не смахнул ее.

Может, это из-за того, что он съел мяса больше, чем я? Больше яда?

Я затряс головой – нет, нет, нет, такого не может быть. В любое другое время впадай в спячку, спи мертвецким сном, смотри сны о своей Красной жокейской шапочке. Но не сейчас.

Я закричал ему в ухо, в лицо, моя слюна забрызгала ему щеку, и, наконец, толкнул диван достаточно сильно, чтобы тот перевернулся, и он скатился к стене.

Ничего. Только рваный всхрап.

Я сильно стукнул по стенке у него над головой, затем взял две сковородки из раковины и стал стучать ими друг о друга, затем открыл дверь, чтобы побежать к «Датсуну» и посигналить, только вот «Датсуна» не было.

Либби уехала. На самом деле уехала.

Я сел на кабельную катушку, спрятав лицо в ладонях.

Я, наверное, заплакал бы, не будь я вервольфом.

У меня оставался единственный выбор.

Я снова встал, перешагнул через перевернутый диван, встал прямо над Дарреном коленями на пол, по обе стороны от его тощей груди.

– Не убивай меня, – сказал я ему и поднял вверх его больной палец, сунул его в рот и укусил сильно, как мог.

Гной заполнил мой рот, теплый, пахучий и медицинский, и, возможно, заразный, не будь я уже их крови, и следующее, что я помню, – я лежу на спине и надо мной Даррен с пастью, полной новых зубов, в горле его вибрирует рык, и я чувствую себя всеми кроликами в мире.

– Нет-нет-нет! – проорал я, пытаясь скрестить руки перед лицом и выползти из-под него. И лишь потому, что он мне позволил.

Он стоял, глубоко дыша, и я видел, что нос его сразу учуял все запахи сразу. Арахисовое масло. Горящие в бочках совиные перья. Контакты в телевизоре, нагревшиеся от всех бесполезных гласных, которые люди покупали в этот день.

– Ее тут нет, – сказал я писклявым, как у ребенка, голосом.

Даррен повертел головой, прислушиваясь, затем пошел к переднему окну, как я, раздвинул шторы ровно в тот момент, как их осветили настоящие фары.

– Это она? – спросил я, подходя к двери и готовый выскочить ей навстречу, но Даррен удержал меня.

– Заместитель шерифа, – сказал он и окинул жилую комнату взглядом в поисках чего-либо незаконного, и впервые я увидел серый налет в его стрижке под машинку. Это было из-за долгих превращений каждую ночь. Он тратил свои человеческие годы.

Он привык, он был последним коротышкой из помета, последним из выношенных. Младшим братиком. Может, он таким и оставался. Только сейчас он был, наверное, на четыре года старше Либби. Чисто выбритый, как в день рождения.

– Она звонила? – спросил он. Шторы за его спиной по-прежнему полыхали желтым, затем синим и красным, синим и красным.

– У нас нет телефона, Даррен.

Даррен посмотрел на стойку, где, наверное, в семье получше стоял бы телефон, и зашипел сквозь зубы. Ничего не работало. Это я мог бы ему сказать.

А теперь пришли копы.

– Она больше тут не живет, – сказал он, сверля меня взглядом насквозь.

Я кивнул.

Через пару секунд в дверь громко постучали полицейской дубинкой, чуть сбоку, потому что там стоял помощник шерифа, держась в стороне от линии огня, хотя у нас оружия не было.

Что натворила Либби?

Даррен потер глаза до красноты, оперся рукой на косяк над дверью и приоткрыл ее, зажмурившись от фонарика помощника шерифа, приподнял губу, увидев служебную собаку на поводке у полицейского. Пес панически лаял, пытаясь высказать служителям закона о нас все.

– Неси того цыпленка, – сказал он мне. Дыхание его выходило паром на холоде.

Я стоял, пытаясь все это переварить, а потом пошел к холодильнику посмотреть, не прислал ли Санта корзинку всякой всячины.

– Проблемы? – сказал Даррен помощнику шерифа, все еще загораживая дверь своим тощим, обнаженным до пояса телом.

Бормотание. Горячий свет на теле Даррена.

– Ах, да, она, – сказал Даррен, массируя гладкий подбородок, будто вспоминая. – Что она натворила на сей раз, офицер?

Я хрустнул каждым суставом каждого указательного пальца.

Так поступил бы Малыш Билли.

Я не расслышал, что говорил помощник шерифа о Либби, но уловил смысл по тому, как отвел глаза Даррен, словно пытаясь понять.

– Блин, она уехала… сколько там уже? – сказал он мне.

В этот момент помощник шерифа попятился вниз по ступенькам, осветив фонариком меня.

Я держал пластиковую миску совиного мяса в панировке, которую забыл сжечь.

– Недели три? – сказал я.

– Может, даже месяц, – сказал Даррен. – Вы же знаете, что она водит, верно? Маленький гоночный грузовик «Датсун». – Ему пришлось рассмеяться при этих словах. – Или, возможно, пейскар [13]13
  Направляющая машина, которая не принимает участия в гонке.


[Закрыть] со спальным местом, не знаю. Она всегда гоняла на «Эль Камино», «Эль Ранчеро» [14]14
  Ford Ranchero – модель американской компании Ford Motor Company. Выпускался с 1957 по 1979 год. В отличие от традиционного пикапа, Ranchero создавался на базе адаптированной платформы двухдверного универсала Ford Ranch Wagon и представлял собой двухдверный автомобиль с платформой небольшой грузоподъемности в задней части.


[Закрыть]. Однажды даже был у нее полноприводный для выезда на природу, но вы заходите, если хотите. Нам скрывать нечего.

Снаружи замялись. Даррен двумя пальцами за спиной подцепил меня. Я подошел к нему. Ноги мои онемели. Лицо онемело, сердце колотилось.

Он взял у меня миску, взял холодную сырую полоску, сунул в рот и стал долго жевать.

– Хотите? – предложил он откусанный кусок помощнику шерифа.

Тот не ответил. Теперь он внимательно рассматривал меня.

– Готов поклясться, он голоден, – сказал Даррен и точно, как всегда, метнул кусочек мяса мимо шерифа прямо в морду собаке. Та поймала его скорее рефлекторно, чем от голода, но раз уж поймала, то заглотила его.

– Нравится, – сказал Даррен, жуя и подцепляя другой кусок из миски.

– Сэр, – сказал помощник шерифа, отводя локоть назад и кладя руку на пистолет, и Даррен, будучи законопослушным гражданином, поднял руки, уронив миску. Чуть отскочив от его колена – просто несчастная случайность, офицер, – миска покатилась к нижней ступеньке, и остатки мяса полетели на брюки шерифа. Он отскочил в сторону, как его учили, выхватив пистолет.

У него за спиной, где он не видел, пировал пес и рычал, не отводя взгляда от Даррена.

– Чем вы его кормите? – спросил Даррен, наклонившись, чтобы выплюнуть свой ядовитый кусок, по-прежнему держа руки вверх. – Пончиками?

LeSabre давно уже не был допущен к эксплуатации на дорогах и по-прежнему носил чужие номера – передний был от «Ауди» с технической остановки, задний от сельхозгрузовика, остановившегося на перекус, – и от изначальной водяной помпы, вероятно, уже ничего не осталось, но все же машина довезла нас до Декатура, штат Техас.

Поскольку помощнику шерифа не в чем было обвинить Даррена, то, обыскав дом, пропахший постельным бельем Либби, что сказало бы ему, когда она была тут последний раз, ушел, велев нам позвонить, если она покажется.

– Телефон прямо на стойке, – сказал Даррен, заставив помощника шерифа оглянуться и удостовериться, что он действительно не увидел того, чего не увидел.

Его пес наверняка уже сдох к тому моменту или желал сдохнуть. Он свернулся, пытаясь выгрызть собственные кишки, которые спазмом сводила боль.

Мы заехали в одноэтажный мотель, чтобы слить бензин из уродливого «универсала». Даррен вел себя беспечно насколько мог, разглядывая чистый кончик своей зубочистки, словно набирал воду из общественной колонки.

– Значит, она потеряла контроль? – спросил я. – Либби?

– Скорее нашла, – ответил Даррен, пристально глядя на офис менеджера, – только он на четыре или пять дюймов в глубине чьей-то глотки. Судя по серьезности этого копа, думаю, что это один из его младших братьев.

– Его младших?..

– Охранник, – сказал Даррен, вытаскивая шланг из машины и держа вверх, чтобы всосать последние капли. – Это хорошие новости, – добавил он.

– Как это?

– Если они все еще разыскивают ее, это значит, что они ее еще не поймали, верно?

Мы выехали с парковки мотеля, нашли высокое место, чтобы Даррен заглушил двигатель.

Он встал с кресла, стоя одной ногой на рокер-панели, вертя головой. Прислушиваясь к городу.

Я тоже сделал так.

– Там, – сказал он, кивая в сторону охотничьего загона, выглядевшего как заброшенные здания, – собаки.

Если ты вервольф, ты говоришь слово «собаки» так, словно выплевываешь твердую макаронину.

Я посмотрел на Даррена, желая задать вопрос, но мы уже ехали.

Он так и не надел рубашку. Вервольфы не носят рубашек, даже в январе в северном Техасе.

– Они все ждут, что она снова займется своим делом, – сказал Даррен, медленно проезжая по узким улицам. – Но она бежит прямиком отсюда, верно? На всех четырех, я ее знаю.

Я смотрел вперед и вбок и в зеркало заднего обзора.

– Что с ней не так? – сказал я, затем мне пришлось прищуриться из-за света, заполнившего мое зеркало.

Служба отлова бездомных животных с низким плоским прожектором, крутившимся над кабиной. Ни звука. Просто едет.

Даррен дал фургону проехать, затем пристроился за ним.

– Тридцать минут или меньше, верно? – сказал он, отключив фары LeSabre.

Я не сразу понял – этот собаколов подставлялся. Суматохе, которую устраивает Либби, но на самом деле самой Либби.

Она, должно быть, голодна.

Последние два квартала мы прошли пешком.

– Ты собираешься… ты знаешь? – спросил я. Я был готов подхватить его брюки, если он обратится. Это были его единственные брюки.

– Это город, – сказал он в ответ.

– Для нее тоже, – ответил я.

Первая собака, которую мы нашли, издыхала. Ее кишки тянулись за ней фута на три.

– Оно стоило того? – сказал Даррен собаке и покачал головой.

Я оглянулся на собаку. Ее язык вывалился на цемент. Муравьи уже суетились в ее пасти. Я думал, они вылезают только днем, но, наверное, это были ночные муравьи. Может, просто никто их не видит.

Второй пес был сенбернаром.

Голова его валялась в канаве, туловище на чьем-то пороге.

– Это же собаки-спасатели, верно? – сказал Даррен, садясь на корточки, чтобы посмотреть в морду собаке. Он взял ее, чтобы рассмотреть получше. – Спаси себя, – сказал он, идя вперед и держа скрюченными пальцами голову собаки за мех на темени. Он выглядел как ребенок, колядующий на Хеллоуин, только мешок, что болтался у его бедра, был жутким.

Он поставил косматую голову на крышу над чьим-то порогом тридцатью ярдами дальше. Над порогом включился свет. Мы не стали отходить, скрываясь от того, кто его включил, мы просто прошли сквозь пятно, прямо нарываясь, чтобы кто-то что-то сказал.

– Она, знаешь ли, права, – сказал Даррен. – Насчет моей руки.

Он поднял указательный палец, словно он сиял серебром.

– Что тебе не удастся ее сохранить?

– Ее – помнишь Рыжего, того самого? Он имел обыкновение плавить серебряные ложки и выливать расплав на шкуру, чтобы посмотреть, как она дымится.

– Рыжий, – сказал я. Я назвал его имя впервые за много лет.

– Туда ему и дорога, – сказал Даррен.

– Дед говорил, что вервольфы спариваются ради жизни.

– Может быть, – сказал Даррен. – Но это не значит, что это им нравится. Но, наверное, так для нее в любом случае лучше.

– Так? – сказал я.

Мы вышли к внешней границе суетливой толпы.

Люди – овцы, и они это знают, потому они расступались, пропуская нас к барьеру.

Там был не один собаколов – там были все они, включая дентонских, судя по курткам.

В центре меховым вихрем кружилась, на их взгляд, какая-то волчица, только передние лапы были длиннее, уши острее, глаза злее и шерсть реже. На месте пальцев ног были пальцы рук. Однако я не мог видеть ее целиком, слишком много было собаколовов. Слишком много мертвых собак.

Если бы она замерла, перестала крутиться, клацать зубами на громадного метиса мастиффа с ротвейлером, который пристроился сзади. Пытаясь влезть на нее. Нет, он был не просто сзади, он был в ней.

– Она в охоте, – громко сказал я.

– Толстожопый кобель, – сказал Даррен и отпрянул, когда толпу облило водой.

Кто-то сорвал кран пожарного гидранта, чтобы разлить эту парочку.

Вода почти не попала на них, но по нам ударила во всю силу, и я еще меньше стал видеть Либби, которая всегда стеснялась обращаться, пыталась скрывать это – поскольку обращение Даррена в десять лет спровоцировало обратиться и ее, она, наверное, боялась, что спровоцирует меня.

Это заставило меня пробиться поближе, чтобы лучше видеть.

Два собаколова, пока ее отвлекла вода, накинули металлические петли на шею Либби и тянули в разные стороны.

Она снова воспрянула, изогнулась сильнее, чем должен был бы позволить ее позвоночник. Я попытался мысленно запечатлеть этот момент, я увидел ее в водяном тумане, она отгрызалась назад, черные губы задрались, обнажив сверкающие белые зубы, глаза прожигали ротвейлера насквозь.

На сей раз она вцепилась всей пастью в его переднюю лапу, и тут их снова накрыло водой.

Через пару мгновений эта правая лапа и плечо, и половина грудной клетки вылетели наружу.

Через пять секунд обмякшая туша ротвейлера полетела в другую сторону, в живот какому-то парню.

– Нет! – завопил Даррен, шагнув вперед и вытирая жгучую воду с глаз, но было слишком поздно – один из собаколовов держал электрошокер как тупое копье, целясь ей в брюхо, поскольку у всех там кожа тоньше, лучше проводит.

Он ткнул им Либби куда-то в этом потоке воды, и она закричала, клацнула на него зубами, рванулась, волоча за собой собаколовов, что накинули на нее петли, и они рухнули на колени, прежде чем сообразили, что надо бы упереться ногами.

Затем сквозь толпу протолкался городской коп и вступил в круг с пистолетом. Не с обычным, а с нехилой такой пушкой, как у Грязного Гарри [15]15
  «Грязный Гарри» – полицейский фильм с Клинтом Иствудом в главной роли, выпущенный на экраны США в 1971 году. Он определил облик жанра на десятилетие вперед и породил четыре сиквела.


[Закрыть].

Я рванулся к его ногам прежде, чем сообразил, что бросился вперед. Мое плечо врезалось ему прямо под коленки, и мы покатились в воде и грязи по улице, и пистолет со звяканьем отлетел в сторону. Я проследил, куда он скользнул. Прямо под ноги Даррену в его водительских ботинках с квадратными носками.

Он присел на корточки, поднял пистолет, глянул на копа, который заламывал мне руку за спину, отрывая меня от земли.

Мир замедлился, он почти не вращался.

Теперь Либби бросилась вперед из воды, на копа. Чтобы защитить меня. Чтобы Даррену не пришлось, она же знала, что он собирался сделать, и тогда начнется чертова облава. Волчья облава. Она и к этому была готова. Она готова была прогрызть себе дорогу сквозь копа, сквозь собаколовов, зевак, и не останавливаться, пока весь Техас позади нее не будет усеян кровавыми клочьями.

И тут Даррен сделал то, чего я от него в десять тысяч жизней не ожидал бы.

Он направил пистолет на Либби и выстрелил в нее.

Тремя часами позже мы шли прочь от бурного потока улицы – шли, не бежали. И мы уже не были в наручниках.

Даррен объяснил, что этот ротвейлер-переросток был моим. Его звали Клинт Иствуд. И что я обезумел от горя. Иначе я не напрыгнул бы на копа.

И – и он сожалеет, что выстрелил. Но кому-то надо было.

Я не знал этого Даррена. Он был другим.

Мы сели в LeSabre прежде, чем я сказал:

– Ты убил ее.

– Ну щаз, – сказал он, включая зажигание. – Она будет в бешенстве. Нас одной пулей не возьмешь, парень. Тут стена свинца нужна. Я серьезно. Иногда и такого недостаточно. Ты всегда успеешь укусить в последний раз, запомни это.

Я уставился на него.

– Ты застрелил ее, – сказал я.

– Я спас ее, – сказал он. – Как и ты пытался.

Я глубоко дышал, меня накрыло.

Мы должны были явиться в участок утром. Поскольку мы были без рубашек, мы явно были только что из постели и без удостоверений личности. Полицейские собирались официально поблагодарить Даррена.

Это была настолько очевидная западня, что мы даже не говорили об этом.

К рассвету нам надо было быть в Джорджии или Южной Каролине.

На заправке за углом мы залили радиатор LeSabre, затем наполнили все четыре наших молочных бутылки в багажнике. А затем стали ждать прибытия конкретного фургона отловщиков бездомных животных, Даррен знал, что он приедет. Мы посмотрели, как он приехал, дали ему час на разгрузку, на то, чтобы выдохнуть, обменяться байками, сказать себе, что все закончилось.

Поскольку в LeSabre оказалось мелочи больше, чем, как мы думали, осталось после прошлого обыска, мы разъели на двоих хот-дог. Это был один из трех самых вкусных хот-догов в истории Техаса. Потому что два двадцатипятицентовика оказались отчеканены в начале шестидесятых, еще серебряными – раненая рука Даррена сейчас работала, как радар на серебро, – и он позволил мне взять их и обменять на хот-дог.

Я сильно потер их между большим и указательным пальцами, чтобы попробовать, не жгут ли они.

В пять, когда рассвет лишь забрезжил на нижней кромке неба, Даррен вышел из машины, обернулся на меня, облизнул губы и шагнул вперед – без рубашки, без удостоверения личности, без ничего.

Я не должен был идти следом, но я пошел.

Мы стучали, пока техничка не открыла и не выглянула наружу.

Даррен объяснил, что мы уже уехали бы, но только что получили звонок насчет моей суки-метиса черного лабрадора, которую нам надо забрать. Сейчас или никогда. Сказав «нет», техничка подписала бы смертный приговор вымышленному черному лабрадору. Она этого хочет? Чтобы собака подохла, пустив юшку, как остальные брошенки?

– Кто звонил? – спросила она.

– Я думал, вы, – ответил Даррен.

Она впустила нас, хотя ей это не нравилось.

Поскольку мы те, кто мы есть, собаки в клетках зашлись лаем, мигом превратившись в живую иллюстрацию определения «конченый псих».

– Я хорошо лажу с животными, – сказал Даррен.

В конце прохода, в дальнем углу, отведенном, вероятно, под экзотику, сидела Либби.

Она обратилась с тех пор, как ее бросили здесь подыхать. Она была голой, забилась в угол, пытаясь закрыться волосами. Из ее левого бока сочилась кровь, на плече были электрические ожоги, глаза ее были безумными, скорбными и виноватыми, и она словно пыталась взглядом вырваться на свободу.

– Да, – сказал Даррен. – Она здесь.

– Мэм, мэм, – забормотала техничка, возясь с ключами, – как вы сюда попали, что с вами…

Даррен направил ее трясущуюся руку с ключом к замочной скважине.

– Ты в порядке? – спросил он Либби.

Она встала, прислонившись к стенке.

– Мне не нравится здесь, – сказала она, и тут техничка подперла ее под руку, чтобы Либби не упала.

Вместе они вышли в низкую дверь, и Либби пришлось пригнуться.

Когда она встретилась со мной глазами, она отвела взгляд.

– Сюда, – сказал Даррен, подходя поддержать Либби.

– У тебя волосы седеют, – сказала ему Либби.

– Не тебе говорить о моем внешнем виде, – сказал Даррен.

– Что ты думаешь? – обратилась она ко мне, и я кивнул – да, да, да, да – я не мог говорить из-за комка в горле.

Техничка обогнала нас у передней стойки. Она попыталась кому-то рассказать по телефону, что происходит.

Поскольку у меня руки не были заняты, я перехватил ее руку и заставил положить трубку.

– Но, но… – зачастила техничка, и Даррен поднял свой распухший указательный палец словно в фокусе, сунул его в рот, стиснул зубы как можно ближе к костяшке и, расширив глаза, стукнул себя изо всех сил под подбородок ладонью.

Выплюнул скрюченный палец на стойку.

– За ваши труды, – сказал он, мерзко подмигнув, и Либби подняла его новую культю ко рту, чтобы остановить кровь или ради поднятия духа, и когда мы уехали, я впервые сидел за рулем за мои тринадцать лет. Я вел машину в противоположную сторону от нашего маленького белого съемного домика, и огни Техаса гасли у нас за спиной.

– Простите меня, – сказала Либби где-то в разгар всего этого.

– Заткнись, малыш… куколка, – сказал Даррен Либби. – Все когда-то попадают в тюрьму, не так ли?

В заднем зеркале я увидел, как Либби благодарно подмигнула мне.

Я вдавил в пол педаль газа, и LeSabre устремилась глубже в ночь.