Текст книги "Пыль грез. Том 1"

Собери кучку таких тайных обманщиков – среднего ума, хитроумной злобы и небывалой алчности – и серьезные неприятности обеспечены. Отдельный пример – шабаш ведьм и колдунов, которые до последнего времени управляли шайхами – насколько можно управлять рассыпанным, разобщенным и подавленным народом.

Двигая челюстями, Йедан Дерриг присел на корточки. Рябь слабых волн, огибая мыски его сапог, булькала в следах, оставшихся в мягком песке. Руки Йедана дрожали, мышцы ныли от усталости. Соленый бриз с моря не мог изгнать из его ноздрей вонь.

За спиной, среди грязных хижин на уступе, раздались голоса. Кто-то шел к берегу неровным шагом, спотыкаясь и пошатываясь.

Йедан Дерриг опустил в воду ладони; холодная вода обтекала их, и все, что было ясным, замутилось темными тучами. Он наблюдал, как ласковые волны уносят муть, и мысленно возносил молитву.

 
Прочь в море
Прочь от берега
Прочь я свободно отпускаю
Пока воды не очистятся
 

Она остановилась у него за спиной.

– Во имя Пустого трона, Йедан, что ты наделал?

– А что… – сказал он в ответ на ужасное неверие сестры. – Я убил их всех, кроме двух, моя королева.

Она, обойдя его, прошлепала по воде и остановилась лицом к нему; положила ладонь ему на лоб и нажала, чтобы видеть его лицо, чтобы взглянуть прямо в глаза.

– Но… зачем? Ты думал, что я не смогу с ними справиться? Что мы не сможем?

Он пожал плечами.

– Они хотели короля. Чтобы он управлял тобой, а они управляли им.

– И поэтому ты убил их? Йедан, большой дом превратился в бойню! И ты действительно считаешь, что сможешь отмыть руки от того, что натворил? Ты только что убил двадцать восемь человек. Шайхов. Это мой народ! Старики и старухи! Ты вырезал их!

Он нахмурился.

– Моя королева, я Дозорный.

Она смотрела прямо на него, и он ясно видел выражение ее лица. Она считает брата сумасшедшим. Она отшатнулась в ужасе.

– Когда вернутся Пулли и Сквиш, – сказал Йедан, – я убью и их.

– Не убьешь.

Он видел, что разумного разговора с сестрой не получится; не получится сейчас, когда все громче звучат в деревне крики ужаса и горя.

– Моя королева…

– Йедан, – выдохнула она. – Ты не понимаешь, что сотворил со мной? Не понимаешь, какую рану нанес, сделав такое во имя меня… – Она не могла закончить, и Йедан увидел слезы в ее глазах. Но тут же ее взгляд посуровел, и жестким голосом она продолжила: – Теперь у тебя два пути, Йедан Дерриг. Остаться – и тебя предадут морю. Или принять изгнание.

– Я Дозорный…

– Значит, мы будем слепы перед лицом ночи.

– Это недопустимо, – ответил он.

– Дурак, ты не оставил мне выбора!

Он медленно выпрямился.

– Тогда я выберу море…

Она отвернулась и взглянула на темные воды. Плечи задрожали, когда она опустила голову.

– Нет, – сказала она хрипло. – Уходи, Йедан. Ступай на север, в старые земли эдур. Больше не будет смертей во имя меня – ни одной. Пусть сколько угодно заслуженной. Ты мой брат. Ступай.

Она не была тайной обманщицей, Йедан это понимал. Не была она и глупой. При непрерывном противодействии шабаша она обладала гораздо меньшей властью, чем предполагал ее титул. И, будучи умной, Йан Товис, вероятно, была согласна на эти ограничения. Будь ведьмы и колдуны мудрее и трезвее в оценке своих стремлений к власти, все можно было бы оставить как есть. Но их не интересовало равновесие. Они хотели вернуть то, что потеряли. И не проявляли необходимого в данной ситуации ума.

И он убрал их; и теперь власть его сестры стала абсолютной. И понятно, почему она так взбешена. Со временем, убеждал он себя, она поймет, что ей необходимо. А именно – его, Дозорного, возвращение, чтобы он уравновешивал ее безграничную власть.

Ему придется проявить терпение.

– Сделаю, как ты велишь, – сказал он.

Она не желала оборачиваться, и Йедан Дерриг коротко кивнул и отправился на север по береговой линии. Своего коня и еще одну вьючную лошадь он оставил привязанными в двухстах шагах, над линией прилива. В конце концов, один из признаков ума – точное предвидение последствий. Нахлынувшие эмоции могут затопить человека, как быстрый прилив; и он не желал усугублять страдания Йан.

Скоро поднимется солнце, хотя из-за дождя его огненный глаз долго не будет виден, и это хорошо. Пусть слезы туч смоют всю кровь, А вскоре отсутствие двух десятков наглых зарождающихся тиранов свежим, бодрящим ветром овеет шайхов.

В ночном небе – чужаки, и если шайхи надеются выжить в том, что грядет, любую возможность предательства нужно ликвидировать. Окончательно.

В конце концов, это его долг. Возможно, сестра забыла о древней клятве Дозорного. Но он не забыл. И сделал то, что было необходимо.

Никакой радости он не испытал. Удовлетворение было, да, как у любого мудрого человека, который избавился от стаи близоруких акул, очистил воды. Но радости не было.

Он шел вдоль берега; по правую руку земля светлела.

А море слева оставалось темным.

Порой эта грань становится слишком тонкой.

Переступая с ноги на ногу, Пулли смотрела в глубь ямы. На дне копошилась сотня змей – поначалу вялых, но по мере того как день теплел, они начали ворочаться, как черви в открытой ране. Пулли дернула себя за нос, который зачесался, как только она снова принялась жевать губы; нос продолжал чесаться. И она опять задвигала челюстями, грызя жалкие лоскуты, прикрывавшие то, что осталось от зубов.

Старость – не радость. Сначала провисает кожа. Потом начинает болеть повсюду – и даже в местах, которые вообще болеть не могут. Боли, судороги и спазмы, а кожа продолжает обвисать, морщины углубляются, растут складки – и красота уходит. Пропадают крепкие задорные ягодицы, невинные, широко расставленные сисечки. Личико, неподвластное непогоде, сладкие, мягкие, пухленькие губки. Уходит все. Остается только разум, который все еще мнит себя юным, а будущее – прекрасным, но он заперт в мешке дряблого мяса и хрупких костей. Так нечестно.

Она снова потянула себя за нос, стараясь вернуть это чувство. И вот еще что: растут не те части тела. Уши и нос, бородавки и родинки, лезут повсюду волосы. Тело забывает о собственных правилах, плоть дряхлеет, и что бы ни представлял себе яркий разум, все изменения будут только к худшему.

Пулли расставила ноги, и струйка мочи потекла на каменистую землю. Даже простейшие вещи становятся непредсказуемыми. Да, старение – это несчастье.

Голова Сквиш вынырнула из клубка змей, сверкая глазами.

– Ага, – сказала Пулли. – Я еще тута.

– Сколько?

– День и ночь, и уже утро. Ну, получила, чего хотела? У меня все болит.

– Вспомнила и то, чего не хотела. – Сквиш начала выбираться из кучи змей, которые не протестовали и даже словно не замечали ее; они были заняты спариванием в каком-то нескончаемом безумстве.

– Хоть полезное чего-то?

– Может.

Сквиш протянула руку, и Пулли, кряхтя, помогла подруге выбраться из ямы.

– Фу, ну ты воняешь, женщина. Змеиная моча и вся в белом, и в ушах наверняка яйца.

– Холодный дух для путешествий, Пулли. И больше не сунусь, так что если воняю, так это не хуже всего. Бр-р, мне надо окунуться в море.

Они направились в деревню, до которой было полдня пути.

– И далече путешествовала, Сквиш, а?

– Плохо дело, плохо, Пулли. На востоке холодная кровь, что солнцем не согреешь. Я видала, как катятся черные тучи, видала железный дождь и пораненную землю. Видала, как звезды ушли – и только зеленое свечение, тоже холодное, холодное, как восточная кровь. Все замерзло, кроме одной ветви, поняла? Одной ветви.

– Значит, правильно кумекаем, и вдругорядь, как Сумрак рявкнет шайхам убираться с берега, ты можешь выступить и заткнуть ее. А потом проголосуем и прогоним ее. И ее, и Дозорного.

Сквиш кивнула, безуспешно пытаясь вычистить комки змеиной спермы из волос.

– Вот за что боролись, Пулли. У шайхов завсегда были ясные глаза. Чуди скоко хошь и думай, что мир не ответит. Еще как ответит. Да так, что берег треснет. А тогда мы все потонем. Я видела пыль, Пулли, это не была тучная земля. Кости и кожа, грезы и соринки – так-то, ха! Нас так уделали, сестра, что только и остается загоготать и сигануть в море.

– Да я-то согласна, – проворчала Пулли. – У меня везде болит, я сама вся – сплошная боль.

Две ведьмы шайхов – скоро они узнают, что их осталось в живых только две, – шли в деревню.

Возьми сверкающий, пылающий луч солнца, придай ему форму, собственную жизнь, и после остывания может получиться некто вроде Руда Элаля; моргая невинными глазами, он даже не представляет, что все, чего он коснется, может полыхнуть уничтожающим огнем – стоит только захотеть. И чтобы воспитывать его, проводить во взрослую жизнь, остается одно: делай что хочешь, только не разгневай его.

И порой, как понял Удинаас, потенциал – это то, чего лучше избегать, ведь потенциал, который он ощущал в своем сыне, не внушал оптимизма.

Несомненно, каждый отец ощущает момент ослепительной, обжигающей правды: сын неизбежно превзойдет его, будь то в физической силе или в чем-то не столь явно жестоком. А может, и не каждый, а все дело в особой ситуации. Ведь не у всех отцов сын способен обращаться в дракона. И не у всех сынов в глазах сияет золотой рассвет.

Под мягкой невинностью Руда Элаля таилась чудовищная натура; от этого никуда не деться, это у него в крови. Об этом говорил Силкас Руин, говорил со знанием дела и с печальной болью на лице. О зреющем урожае элейнтов, о грядущей жестокости, желающей явить себя – и рассматривающей этот мир (да и все миры) как плодородную почву; и в раздутом мешке силы зреет желание удовлетворения.

И мало кто из носителей порченой крови может преодолеть эту врожденную манию величия. «Ах, Удинаас, – говорил Силкас Руин. – Разве что мой брат, Аномандр. Оссерк? Может, да, а может, нет. Был еще один заклинатель костей… и один яггут-одиночник. И еще горстка – тех, у кого крови элейнтов было не так много – и оттого, Удинаас, я лелею надежду в отношении Руда Элаля. Он из третьего поколения – разве не пошел он против воли матери?»

Ну говорили, что пошел.

Удинаас потер лицо и снова посмотрел на обрамленную моржовыми клыками хижину; не лучше ли пойти туда, прекратив все эти разговоры. Ведь Силкас Руин не назвал себя, перечисляя тех, кто справился с кровью драконов в себе. Толика честности от Белого Ворона, проблеск из раны смирения. Только это и удерживало Удинааса.

Сидящий рядом с ним в дыму от очага Онрак длинно вздохнул; воздух засвистел в ноздрях: сломай нос несколько раз, и каждый выдох превратится в корявую музыку. Так, по крайней мере, случилось у этого воина.

– Думаю, он его заберет.

Удинаас кивнул, не решаясь говорить.

– Я… смущен, мой друг. Тем, что ты согласился на эту… встречу. Что извинился и не протестовал против приглашения тисте анди. Удинаас, эта хижина, возможно, полна лжи. Что помешает Белому Ворону предложить твоему сыну сладкий глоток ужасной силы?

В голосе Онрака звучало искреннее беспокойство, и ответить тупым молчанием было невозможно. Удинаас снова потер щеку; непонятно, что потеряло чувствительность – лицо или ладони. И почему ответ кажется таким важным?

– Я ходил по владению Старвальд Демелейна, Онрак. Среди костей бесчисленных драконов. А у врат трупы навалены кучей, как высохшие мухи на подоконнике.

– Если в самом деле стремление к саморазрушению в природе элейнтов, – рискнул Онрак, – не лучше было бы оградить Руда от этого порока?

– Сомневаюсь, что это удастся, – ответил Удинаас. – Разве можно отринуть природу, Онрак? Каждый год лососи возвращаются из моря и, умирая, стремятся вверх по течению к месту, где родились. Древние тенаги уходят из стада, чтобы умереть среди костей сородичей. Бхедерины каждое лето мигрируют на равнины, а зимой возвращаются в леса.

– Все это простые существа…

– И в деревне хиротов были рабы – бывшие солдаты, они сохли от тоски, зная, что никогда не увидят места былых сражений – места первой пролитой крови. Они рвались туда, мечтали пройтись по земле смерти, постоять у курганов, где покоятся кости павших друзей, товарищей. Повспоминать и всплакнуть. – Удинаас покачал головой. – Не так уж мы отличаемся от зверей, с которыми живем в одном мире, Онрак. Единственное, что отличает нас, – это талант отрицать правду, и уж в этом мы ужас как хороши. Лосось не сомневается в том, что делает. Тенаги и бхедерины не задумываются, что движет ими.

– Так ты предоставишь сына его судьбе?

Удинаас оскалился.

– Не мне делать этот выбор.

– А кому? Силкасу Руину?

– Онрак, хоть и кажется, что здесь мы защищены, но это иллюзия. Убежище отрицает столько правды, что дух захватывает. Улшун Прал, ты, твои сородичи – вы все желали такой жизни, такого мира. И Азаты у ворот – это добавляет вам уверенности. Это место, пусть и замечательное, остается тюрьмой. – Удинаас фыркнул. – И что? Мне сковать его? А я смогу? А я осмелюсь? Ты забыл: ведь я был рабом.

– Друг мой, – возразил Онрак. – Я свободен путешествовать в другие владения. Я из плоти. Я целый. Разве не так?

– Если это место будет уничтожено, ты снова станешь т’лан имассом. Так ведь это называется? Это бессмертие костей и высохшей плоти? Здешнее племя обратится в прах.

Глаза Онрака наполнились ужасом.

– Откуда ты знаешь?

– Не думаю, что Силкас Руин лжет. Спроси у Килавы – у нее появляется странный взгляд, особенно когда приходит Улшун Прал или когда она сидит с тобой у огня. Она знает. И не может защитить этот мир. Даже Азаты не смогут противостоять тому, что грядет.

– Значит, это мы обречены.

Нет. Это Руд Элаль. Это мой сын.

– А значит, – сказал Онрак после долгого молчания, – ты отправишь сына прочь, чтобы он выжил.

Нет, друг. Я отправлю его прочь… чтобы спасти всех вас. Но этого сказать он не мог, не мог открыть правду. Он уже достаточно знал Онрака; знал и Улшуна Прала, и других здесь. И они не примут возможную жертву – не захотят, чтоб Руд Элаль рисковал жизнью ради них. Нет, они скорее согласятся на собственное уничтожение, не раздумывая. Да, Удинаас знал этих имассов. Такими их делала не гордость, а сострадание. Трагическое сострадание, когда жертвуют собой и видят в самопожертвовании единственную возможность; то есть выбора вовсе нет: они принимают этот путь без колебаний.

И лучше оставить страх, надежду и все прочее внутри себя. Что можно предложить Онраку в данный момент? Он не знал.

После долгого молчания имасс заговорил:

– Ну что ж, ладно. Я понимаю, и я согласен. Незачем ему умирать с нами. И незачем ему видеть то, что случится. Ты разделишь с ним горе, если такое вообще возможно. Но, Удинаас, ты не должен делить с нами нашу судьбу. Ты тоже должен уйти из этого владения.

– Нет, друг. На это я не пойду.

– Ты все еще нужен сыну.

Руд любит всех вас, Онрак. Так же, как, похоже, любит меня. И все же я останусь, чтобы он помнил, за что должен бороться.

– Я не могу последовать туда, куда отправятся он и Силкас Руин, – сказал Удинаас. Потом крякнул и сумел криво улыбнуться Онраку. – И потом, здесь и только здесь, в твоей компании – изо всех имассов – я почти доволен. И по своей воле от этого не откажусь.

Как много правды можно скрыть в маленькой лжи. И хотя целью был обман, чувства были искренними.

Куда проще, сказал себе Удинаас, мыслить как тенаг или бхедерин. Честно от поверхности до сердцевины, просто и чисто. Да, так было бы гораздо проще.

Руд Элаль вышел из хижины, через мгновение показался и Силкас Руин.

По лицу сына Удинаас прочитал, что любое формальное прощание выйдет слишком тяжелым. Лучше не нагнетать. Он поднялся, встал и Онрак.

Остальные стояли неподалеку и смотрели, инстинктивно ощущая, что происходит нечто серьезное и зловещее. Уважение и вежливость не позволяли подойти ближе.

– Давай… по-простому, – сказал Удинаас чуть слышно.

Онрак кивнул.

– Я постараюсь, друг.

Он не лицемер, нет. Значит, не так он похож на человека, как кажется. Да и все они.

– Ты слишком даешь волю чувствам, – сказал Удинаас, стараясь говорить как можно мягче, чтобы его слова не прозвучали укором.

Но Онрак вытер щеки и молча кивнул.

Не выходит по-простому.

– Пойдем со мной, друг. Даже Руд не сможет устоять перед твоими дарами.

И они вместе подошли к Руду Элалю.

Силкас Руин отошел в сторону ждать нового подопечного и наблюдал за эмоциональным прощанием налитыми кровью глазами.

Смертный меч Кругава напоминала Танакалиану его детство. Она словно вышла из тех легенд, что он слушал, накрывшись кожей и мехами, из захватывающих дух историй о великих героях, чистых сердцем, отважных и стойких, знающих – кто заслужил удара их славного меча, а кто только заблуждался, сомневаясь в преданности других… до того момента в драматической кульминации истории, когда всплывает правда о предательстве и прочем и приходит справедливое возмездие. Дедушка Танакалиана прекрасно знал, когда нужно говорить страшным голосом, когда замолчать, нагнетая напряжение, а когда трагически шептать. И все – для удовольствия детишек, широко раскрывших глаза в ночи.

Волосы Кругавы были стального цвета. Глаза сияли, как чистое зимнее небо, а лицо словно было высечено в скалах Измора. Ее физическая сила была под стать ее силе воли, и, похоже, никто в мире смертных не мог ее превзойти. Поговаривали, что хоть и шел ей уже пятый десяток, никто из братьев и сестер Ордена не обращался лучше ее с оружием: от скорняцкого ножа до тяжелой секиры.

Когда Дестриант Ран’Турвиан пришел к ней поговорить о вещих снах и ярких видениях, это было словно сухая растопка в печи – для неизбывной целеустремленности и, как выяснилось, ее веры в собственное героическое будущее.

Убеждения детства редко выживают, столкнувшись с жуткими подробностями взрослой жизни, и хотя Танакалиан полагал себя еще молодым и ждал прихода мудрости, он уже повидал достаточно, чтобы постичь ужас, таящийся под блестящей поверхностью самопровозглашенной героини, известной всем как Смертный меч Серых шлемов Измора. Вообще Танакалиан подозревал, что ни один герой, независимо от времени и обстоятельств, не похож на героев из легенд, слышанных многие годы назад. А может, он все лучше понимал, что у очень многих так называемых доблестей, к которым положено стремиться, есть темная сторона. Чистота помыслов означает и злобную непримиримость. Непоколебимое мужество не считается ни с какими жертвами, даже если десять тысяч воинов отправляются на погибель. Попранная честь может дойти до настоящего безумия в поисках сатисфакции. Благородная клятва заливает кровью королевство, стирает империю в прах. Нет, настоящая природа героизма грязна, запутанна и многогранна, и грани ее порой уродливы и почти все ужасны.

Значит, Дестриант на пороге смерти сделал мрачное открытие. Серые шлемы – жертвы предательства. Или вот-вот станут ими. И слова предупреждения должны пробудить у Смертного меча обжигающий огонь ярости и негодования. И Ран’Турвиан ждал, что Кованый щит помчится в каюту Кругавы, чтобы доставить страшное послание, чтобы увидеть, как разгорается огонь в ее ярких голубых глазах.

Братья и сестры! Обнажите мечи! Да окрасятся потоки алым в ответ на нашу запятнанную честь! В бой! Враги со всех сторон!

Ну ладно.

Танакалиан не только отказался принять объятие Дестрианта и его смертную боль; он не хотел заразить разрушительным безумием Серых шлемов. Объяснений старика, обоснований – подробных – по сути, не существовало. Не хватало существенных деталей. А герой без цели – словно слепой кот в яме с гончими. И кто предскажет, куда ударит Кругава?

Нет, требуется трезво все обдумать. Нужна медитация.

Смертный меч встретила грозные известия об ужасной смерти Дестрианта так, как и ожидал Танакалиан. Выражение лица стало еще строже, глаза засверкали, как лед; начались вопросы, а Танакалиан и не надеялся найти ответы, да, как оказалось, и не хотел. Вопросы и неизвестность – злейшие враги для таких, как Смертный меч Кругава, которая нуждалась в определенности, и неважно, какое отношение она имеет к реальности. Танакалиан видел, как она пошатывается, словно теряя опору под ногами; видел, как подрагивает ее левая рука – словно нащупывая рукоять меча в предчувствии боя; и как она инстинктивно выпрямилась – будто готовясь принять вес кольчуги – ведь новости предполагали боевое облачение. Однако он застал ее врасплох, беззащитной, а это тоже можно счесть предательством; нужно быть осторожным и не заставлять ее чувствовать себя более беспомощной, чем она уже чувствует; не выдать ни взглядом, ни случайным жестом огромную потребность в утешении. Короче, не предстать ребенком перед ее бесстрастным величеством.

Если при этом он становился презренным обманщиком, интриганом и манипулятором – что ж, это серьезно. Придется все это обдумать, по возможности объективно, и воздержаться от суждений, хоть самообвинительных, хоть снисходительных.

Кованые щиты прошлого, конечно, даже не побеспокоились бы. Но отсутствие суждений у других возникает только из-за отсутствия суждений у тебя самого, из-за нежелания критически оценить собственные предположения и убеждения. И к какой жестокости ведет подобная нечеловечная позиция! Нет, в такие высокомерные игры он играть не будет.

Кроме того, дать Смертному мечу то, что ей сейчас больше всего нужно, напомнить о ее благородном долге – именно то, что требуется. Никому не нужно, чтобы Кругава проявила крайнее расстройство или, Волки упасите, ударилась в панику. Они отправляются на войну, и они потеряли Дестрианта. Все это само по себе удручает.

Ей нужно собраться с духом, и обязательно здесь, на глазах Кованого щита; и если получится, ей хватит уверенности повторить строгий ритуал перед братьями и сестрами Ордена.

Но это подождет, а пока настала пора приветствовать болкандских эмиссаров; и Танакалиана успокаивал мерный хруст раздавленных кораллов под сапогами – они шагали по берегу у места высадки. В шаге позади Смертного меча – и пусть удивление и любопытство по поводу отсутствия Дестрианта одолевали и гребцов ялика, и капитана, и остальных на борту «Листраля», стоящего на якоре в устье реки, ни Кругава, ни ее Кованый щит не выказывали никакого беспокойства, направляясь к вычурному полевому шатру болкандцев. И вера в командиров была так сильна, что все успокоились.

Можно это счесть цинизмом? Танакалиан так не думал. Манера поведения в подобные времена очень важна. Не стоит беспокоить членов Ордена, чтобы демонстративно отложить решение до окончания переговоров.

Горячий воздух плыл волнами над ослепительно белым песком. Осколки крабовых панцирей, покрасневших на солнце, обозначали изломанную линию прилива. Даже чайки, какие-то пришибленные, сидели на корнях вываленных мангровых деревьев.

Два изморца поднялись по склону и двинулись через заиленную пойму, расходящуюся веером от реки слева. Местами зеленели пучки травы. Вдоль берега реки стояла длинная цепь болкандских часовых – шагах в двадцати от рядов коротких конусообразных бревен, увязших в грязи. Почему-то все часовые, темнокожие варвары в пятнистых кожаных накидках, стояли лицом к реке, спиной к изморским гостям.

Через мгновение ошарашенный Танакалиан увидел, как некоторые бревна пришли в бешеное движение. Он достал из футляра подзорную трубу, чтобы вооруженным глазом осмотреть берег реки. Ящерицы. Громадные ящерицы – теперь понятно, почему часовые стоят к нам спиной!

Кругава если и видела, что происходит на речном берегу, не подала виду.

Болкандский шатер был достаточно велик, чтобы вмещать десятки комнат. Крылья полога парадного входа были откинуты и прикреплены к изящным деревянным столбам золочеными пряжками в виде вороньих лап. Солнечный свет, пробиваясь через плетение балдахина, превращал внутреннее убранство в прохладный, мягкий мир кремового и золотого; Танакалиан и Кругава, оказавшись внутри, замерли от благословенной прохлады. Воздух, овевающий их лица, нес ароматы неизвестных экзотических пряностей.

Их ожидал какой-то чиновник, в замше и серебристой кольчуге – такой тонкой, что не спасла бы от детского ножика. Мужчина, чье лицо было закрыто вуалью, поклонился в пояс и жестом пригласил изморцев следовать по коридору с шелковыми стенами. В дальнем его конце стояли два стражника, одетые в длинные кольчуги того же тонкого плетения. На тонких поясах крепились метательные ножи – по два на каждом бедре. Кожаные ножны под левой рукой, отделанные полосками кости, предназначались для крупных клинков, вроде кривых сабель, но были явно пусты. Солдаты носили маленькие шлемы, не закрывавшие лиц, и, подойдя ближе, Танакалиан с удивлением разглядел на мрачных лицах сеть шрамов, вытравленных темно-красной краской.

Оба стражника стояли навытяжку и словно не обращали никакого внимания на гостей. Танакалиан проследовал мимо них в шаге позади Кругавы.

Открывшаяся палата оказалась просторной. Вся видимая мебель – в немалом количестве – была, похоже, походной; ее явно можно было сложить или разобрать, хотя это нисколько не умаляло ее изящной красоты. Все деревянные детали были покрыты кремовым глянцевым лаком, под кость и моржовые бивни.

Гостей ожидали два сановника, сидящие по одну сторону прямоугольного стола – на нем были приготовлены резные серебряные кубки, по три у каждого кресла. За спиной сановников стояли слуги, и еще двое расположились за креслами, приготовленными для изморцев.

На стенах справа и слева висели гобелены, свободно укрепленные на деревянных рамах. Внимание Танакалиана привлекло то, что изображения – укромные сады без людей – словно движутся; он понял, что изображения на тончайшем шелке оживают под потоками воздуха. И когда гости шли к своим креслам, со всех сторон в каменных желобах журчала вода, шапки цветов качались под незаметными порывами ветра, листья шелестели и терпкие ароматы создавали небывалую иллюзию сада. Даже свет, проникающий сквозь балдахин, был пятнистым, создавая причудливые тени.

Разумеется, таких, как Смертный меч Кругава, подобные тонкости не трогали, и Танакалиан, идущий следом, некстати представил дикого вепря, ломящегося через густые кусты.

Оба сановника поднялись и изысканным жестом приветствовали звенящих амуницией гостей.

Первой заговорила Кругава, на торговом наречии.

– Я – Кругава, Смертный меч Серых шлемов. – На этих словах она стянула тяжелые рукавицы. – Со мной Кованый щит Танакалиан.

Слуги разливали темную жидкость из одного из трех графинов. Когда два болкандца подняли наполненные кубки, Кругава и Танакалиан последовали их примеру.

Темное лицо человека слева, по виду лет за шестьдесят, было покрыто шрамами, украшенными драгоценными камнями на лбу и бровях. Он ответил на том же наречии:

– Добро пожаловать, Смертный меч и Кованый щит. Я – Рава, канцлер Болкандского королевства, и в наших переговорах я выступаю от имени короля Таркульфа. – Он указал на стоящего рядом молодого человека. – А это завоеватель Авальт, командующий королевской армией.

То, что Авальт военный, не вызывало сомнений. Помимо такой же длинной кольчуги, что и у стражников в коридоре, он носил кольчужные наручи и поножи. Перевязь с метательными ножами, простые рукоятки которых блестели от долгого использования, короткий меч в ножнах под правой рукой и широкая абордажная сабля – под левой. Стальные полоски, укрывавшие руки от запястья до костяшек, продолжались и по пальцам и до середины большого. На столе покоился шлем завоевателя с широкими нащечниками и наносником в виде змеи с широкой головой. Сеть шрамов украшала лицо воина; узор нарушал старый рубец от удара мечом – наискосок по правой щеке, до уголка тонкогубого рта. Удар был страшный – судя по явной выщерблине на скуле.

После приветствий и ответных слов болкандцы воздели кубки, и все выпили.

Питье оказалось омерзительным, и Танакалиан еле справился с тошнотой.

Увидев выражение лиц гостей, канцлер улыбнулся.

– Жестоко, не правда ли? Кровь четырнадцатой дочери короля, с соком королевского дерева хава – именно шип этого дерева вскрыл ее шейную вену. – Помолчав, он добавил: – В обычаях болкандца в честь формальных переговоров приносить в жертву собственного ребенка как доказательство серьезности намерений.

Кругава поставила кубок на стол – слишком громко, – но промолчала.

Танакалиан, откашлявшись, сказал:

– Канцлер, хотя подобная жертва для нас – высокая честь, наши обычаи велят нам выразить скорбь по поводу кончины четырнадцатой дочери короля. Мы, изморцы, не проливаем кровь перед переговорами, однако позвольте заверить вас, что наше слово так же нерушимо. Если вы потребуете от нас подобного жеста в доказательство, мы окажемся в затруднении.

– В этом нет необходимости, друзья, – улыбнулся Рава. – Невинная кровь ребенка уже в нас, не так ли?

Когда слуги наполнили по второму из трех кубков, стоявших перед каждым, Танакалиан почувствовал, как напряглась Кругава. Впрочем, на сей раз жидкость текла прозрачная, источавшая деликатный цветочный аромат.

Канцлер, от которого не могла укрыться натянутая реакция изморцев, снова улыбнулся.

– Нектар цветов шарады из Королевского сада. Прекрасно очищает нёбо.

Они выпили, и глоток сладкого, живого вина действительно принес облегчение.

– Шараду, – продолжил канцлер, – подкармливают исключительно мертворожденными детьми жен короля, поколение за поколением. Эта практика непрерывно продолжается уже семь поколений.

Танакалиан предупреждающе замычал: он чувствовал, что Кругава, растеряв остатки сдержанности, вот-вот запустит серебряный кубок в голову канцлера. Быстро поставив свою чашу, он потянулся за кубком Кругавы и, почти без усилий отобрав его, аккуратно вернул на стол.

Слуги наполнили последние кубки; на взгляд Танакалиана, это была просто вода, хотя уже ни в чем нельзя было быть уверенным. Да, последний глоток, из Королевского колодца, в котором гниют кости сотен королей! Деликатес!

– Родниковая вода, – сказал канцлер чуть напряженно, – чтобы нас от долгих разговоров не одолела жажда. А теперь, прошу, давайте присядем. А после переговоров вам подадут лучшие блюда, которые может предложить наше королевство.

Яйца шестого сына! Левая грудь третьей дочери! – Танакалиан будто наяву слышал, как стонет про себя Кругава.

Солнце уже опускалось, когда прозвучали последние слова прощания, и два варвара двинулись к своему ялику. Канцлер Рава и завоеватель Авальт провожали изморцев ровно до полпути, подождали, пока ялик спустят на воду и гребцы войдут в ритм, а затем развернулись и спокойно отправились к шатру.

– Забавно, правда? – пробормотал Рава. – Такое безумное желание отправиться на восток.

– И не хотят слышать никаких предупреждений, – ответил, кивнув, Авальт.

– А что вы доложите старому Таркульфу? – спросил канцлер.

Завоеватель пожал плечами.

– Дать этим дуракам то, что им требуется, не торгуясь. И посоветую нанять вспомогательный флот в Диле, чтобы следовал за их кораблями. По крайней мере, до Пеласийского моря.