Текст книги "Троя. Величайшее предание в пересказе"

Сеятель соли

Паламед Одиссея недолюбливал всегда. Хитроумию и коварству, восхищавшим других, он не доверял. По его мнению, человек Одиссей крученый, как свиной хвостик. И такой же поганый. Коли есть у задачки два решения, одно прямое, другое пройдошливое, Одиссей выберет пройдошливое. Агамемнона, Менелая, Диомеда, Аякса и всех прочих подкупало это поверхностное обаяние, и они поддерживали Одиссеевы хитрости да ловкости. Их вроде как веселило все это – как родителей, что выхваляются умением чада плясать или изображать других. Паламед же знал, что происходит Одиссей от Автолика и Сизифа, двух лютейших прохвостов и двурушников, каких видывал белый свет. Стало быть, и Гермес ему предок. Но это-то не беда: по отцовской линии Паламед сам был правнуком Посейдона, а по материнской – правнуком царя Миноса Критского, а значит – праправнуком самого Зевса. Родословная Одиссея не производила на него впечатления в точности так же, как сам Одиссей – своими уловками.

Но, прибыв на Итаку, Паламед и его свита обнаружили, что все местное население сокрушенно скорбит. Их возлюбленный юный царь, похоже, действительно спятил. И Пенелопа, и придворные безутешны, сообщили Паламеду. Его проводили на южный берег острова, где, как его заверили, он своими глазами увидит несчастного полоумного Одиссея и во всем убедится сам.

Паламед застал царя Итаки за плугом. Перед этим Одиссей, раздевшись догола, извалялся в грязи. Борода не стрижена, в волосах торчит во все стороны вроде как солома. Пронзительно и немелодично царь что-то распевал. Языка, на каком пел Одиссей, Паламед не слыхал доселе ни разу. Но и это еще не самое странное. Плуг тащили вол и осел. Скорость, размеры и сила животных разнились настолько, что плуг дико мотало из стороны в сторону и он пропахивал кривую случайную борозду по песку и суглинку. У Одиссея на шее висела на веревке открытая сума. Из нее он зачерпывал пригоршни соли и бросал ее в борозду, неумолчно горланя свою песню.

– Бедолага, – сказал помощник Паламеда. – Сеет соль в песок. Он и впрямь спятил, верно?

Паламед нахмурился, задумался. А затем позвал Одиссея по имени. Раз, другой, третий, все громче. Одиссей не обращал внимания. Пел себе и сеял соль, словно не замечая ничего вокруг.

За происходящим, окруженные небольшой свитой, наблюдали родители Одиссея – Лаэрт и Антиклея. Жена его Пенелопа стояла в сторонке, лицо страдальческое. У ног ее покоилась корзина.

По пляжу, яростно лая, носился молодой пес, еще вчера бывший щенком, а Одиссей тем временем развернул свою разномастную упряжку и принялся творить встречную борозду – столь же чокнутую и кривую, как и предыдущая.

Без единого слова Паламед вдруг ринулся к Пенелопе, схватил корзину и – к изумлению своих спутников и ужасу Пенелопы – выбежал на пляж и поставил корзину прямо на пути у вола и осла.

После чего вернулся к своим спутникам, слегка отдуваясь, но с видом премного довольным.

– Что в корзине? – спросил его оруженосец.

В ответ Паламед лишь улыбнулся и показал пальцем на поле.

Из корзины высунулась детская головка. Пенелопа закричала. Вол и осел перли прямиком на корзину. Довольное дитя пускало слюни и размахивало кулачками.

Вдруг Одиссей умолк. Спина у него выпрямилась, он рявкнул волу и ослу команду остановиться и отвел их в сторону. Плуг прошел мимо корзины всего в одном пальце. Одиссей бросил ручки плуга, обежал его кругом и поднял ребенка на руки.

– ТЕЛЕМАХ, Телемах, – забормотал он, покрывая мальчика поцелуями.

– Ну что ж, – приблизившись, сказал Паламед, – ты не очень-то и безумен на самом деле, надо полагать.

– Ох, – промолвил Одиссей. Поворотив лицо к Паламеду, одарил его горестной улыбкой. – Но попробовать-то стоило…

Молодой пес, носившийся туда-сюда по песку с громким лаем, теперь прыгал на Паламеда, рыча и клацая зубами.

– Сидеть, АРГОС, сидеть! – приказал Одиссей, весело примечая неудовольствие Паламеда. – Боюсь, псу моему ты не очень нравишься.

Паламед сухо кивнул и отправился раскланяться с Пенелопой.

Одиссей смотрел ему вслед.

– И нам он тоже не очень нравится, правда, Телемах? – добавил он вполголоса, обращаясь к сыну. – И того, что он сделал, мы не забудем, верно? Никогда.

Пенелопа схватила Паламеда за руку.

– Дай слово, что не станешь намекать царю Агамемнону, будто мой муж – трус.

– Ну, согласимся все же…

– Но это я настояла! Оракул предрек, что если Одиссей покинет Итаку ради войны, он не вернется сюда двадцать лет.

– Двадцать лет? Бред какой-то. Ты же не поверила в это, разумеется?

– Сказано было очень внятно.

– Оракулы не бывают внятны. Должно быть, имелись в виду двадцать месяцев. Или, может, сгинут двадцать его людей. Или что вернется он с двадцатью пленными. Что-нибудь в таком роде. Но не страшись, я передам эту весть двоюродному моему брату Агамемнону. Отплываю немедля. Скажи своему супругу, чтобы приготовился и прибыл к нам в Авлиду как можно скорее, хорошо?

Паламед покинул Итаку, ликуя: он сумел перехитрить хитреца.

Но хитрец был не из тех, кто забывает или прощает. Одиссей поклялся: наступит день, и Паламед заплатит за свой поступок.

А пока много чего предстояло уладить. Отбросив свое деланое безумие, Одиссей рьяно взялся за приготовления к войне. Двести двадцать четыре сильнейших и благороднейших итакийца вызвались отплыть с Одиссеем и воевать под его началом, и через несколько быстро пролетевших недель двенадцать ладных пентеконторов, свежепокрашенных и полностью обеспеченных всем необходимым, выстроились у пристани, готовые к отплытию в Авлиду.

Одиссей подал сигнал, и флотилия отчалила. Глядя с кормы флагманского судна, бросил он последний взгляд на Итаку, жену свою Пенелопу и сына Телемаха у нее на руках.

Стоя на причальной стене, Пенелопа смотрела на строй из двенадцати кораблей – как темнеет он, как уменьшается среди огромной небесной белизны. Аргос лаял на море, негодуя, что его бросили. Когда хозяина и его флот медленно поглотила дымка горизонта, лай перешел в безутешный вой.

По дороге к Агамемнону Одиссей остановился на Кипре, чтобы закрепить союз с царем КИНИРОМ[91]91
  В пер. «Илиады» Н. Гнедича – Кинирас. – Примеч. перев.


[Закрыть]: тот пообещал флот из пятидесяти кораблей. Когда же сын его МИГДАЛИОН прибыл в Авлиду всего на одном судне, все разочаровались.

– Обещано было пятьдесят! – неистовствовал рассвирепевший Агамемнон.

– Их и есть пятьдесят, – отозвался Мигдалион, спуская со своего корабля сорок девять миниатюрных моделей корабликов, выполненных из кипрской глины, на каждом – керамические фигурки воинов.

Эту выходку Одиссей с Диомедом склонны были Мигдалиону простить, но вот у Агамемнона определяющей его слабостью было чувство собственной важности. Любая подначка или выражение непочтительности для его занозистой натуры все равно что искры сухой соломе. Нам всем знакомы такие люди. Он проклял Кинира и навеки запретил упоминать его имя. Впрочем, смилостивился, когда Кинир преподнес ему в подарок великолепную нагрудную пластину[92]92
  Разные источники сообщают о Кинире каждый свое. Как одному из важнейших мифических царей Кипра, ему приписывают первооткрывательство в добыче меди и искусстве сплавов. Остров был значимым источником руды для целой череды средиземноморских цивилизаций. Медь, конечно же, ценили особо в бронзовый век (бронза – сплав меди и олова), более того, само английское слово copper и химический символ его происходят от латинского названия острова и от названия металла – куприум, – хотя остров, возможно, получил название от шумерского слова кубар – бронза. Или от дерева кипарис. Или от старого слова кипрос, обозначавшего лавсонию [кустарник, из листьев которого получают хну – примеч. перев.]; хна – краситель, придающий медный оттенок; сам я покрасил волосы в этот цвет, когда в 1979 году захватило меня студенческое безумие, а мир вокруг был снисходительнее. Кинир, согласно Овидию, породил – в кровосмесительной связи со своей дочерью Миррой – красавца Адониса, в которого влюбилась Афродита (см. «Миф», стр. 423); эту историю Шекспир пересказывает в своей пространной поэме «Венера и Адонис».


[Закрыть].

Пока флот в Авлиде дожидался все новых и новых судов, прибывавших из удаленных царств и провинций, старейший и мудрейший советник Агамемнона Нестор Пилосский сумел убедить царя: может, все-таки стоит рассмотреть дипломатическое решение неувязки с похищением Елены.

Согласно этому решению, за Эгейское море ко дворцу царя Приама послали депеши – сперва угодливую, затем настойчивую, а потом и угрожающую. Пусть вернут Елену.

Приам отозвался на первую волну требований ссылками на прецеденты. Похищение – очевидно, не преступление, какое вообразил себе Агамемнон. Разве сам Зевс не похитил Европу и Ио?[93]93
  См. «Миф», стр. 251 и 278.


[Закрыть] Обратимся к смертным: великий Ясон разве не забрал Медею из ее родной Колхиды и не привез в материковую Грецию?[94]94
  См. «Герои», стр. 292.


[Закрыть] Да и сам царь Агамемнон не мог же забыть, как весь из себя благородный Геракл похитил родную сестру Приама Гесиону из Трои и силой женил ее на своем друге Теламоне? По тому случаю Приам отправлял посольства с сокровищами на Саламин и умолял вернуть сестру, однако просьбы его встречали высокомерным презрением. Елена счастлива в Трое с Парисом. Агамемнону и его брату следует с этим смириться. Дальнейшими, более напористыми посланиями троянский царь пренебрег.

– Быть посему, – постановил Агамемнон. – Быть войне.

Более серьезный удар по боевому духу собиравшихся греческих сил случился, когда Калхас, жрец Аполлона, которого держали как царского провидца при дворе Агамемнона и особо чтили за его умение читать будущее по полету, поведению и крикам птиц[95]95
  Эта практика, которую в Греции называют ойонистикой, в Риме была известна как авгурия. Еще одно слово, каким называют это гадание, – «орнитомантия». Не путать с гаруспициями и экстиспициями – гаданиями на внутренностях животных.


[Закрыть], стал свидетелем тому, как змея заползла в воробьиное гнездо и сожрала восемь птенцов и их мать.

– Узрим же! – сказал Калхас. – Аполлон шлет знак. Змея поглотила девять птиц. Это знак того, что Трою нам осаждать девять лет, и лишь на десятый возьмем мы ее.

Агамемнон высоко ценил Калхаса, однако, как и большинство могущественных людей, находил способы либо пренебрегать неприятными пророчествами, либо приспосабливать их под свои интересы.

– Откуда тебе знать, что речь не о десятой неделе или десятом месяце? – потребовал он ответа.

Но Калхас и свои интересы блюсти умел.

– Другие толкования тоже возможны, владыка мой царь.

– Славно. Так и не бросайся больше такими вот унылыми пророчествами.

– И впрямь не буду, владыка, – сказал Калхас, склоняя голову. Однако гордость водилась и в нем, а потому он не удержался и добавил: – Но в одной правде я совершенно уверен…

– Так-так?

– Нет вероятности победить троянцев, если не будет в рядах греков величайшего на свете воина.

– Ну, сам я в рядах греков. Более того, я – вождь всех греческих рядов.

– При всем величайшем почтении, владыка, есть воин, превосходящий тебя.

– Вот как? – ледяным тоном произнес Агамемнон. – И кто же это?

– Ахилл, сын Пелея и Фетиды.

– Он же наверняка еще ребенок?

– Нет-нет, он уже вполне себе эфеб, насколько я знаю[96]96
  Эфебом называли юношу-подростка, достигшего тех лет, когда можно начинать обучать его искусствам войны, – обыкновенно лет в 17–18.


[Закрыть].

– Но не опробован. Может, он быстр на стадионе и умеет бросать копьецо, однако…

Калхас встал.

– Величие твое, я со всей ясностью видел, что царевич Ахилл окажется величайшим воином твоих армий, и без него нет нам надежды на победу.

– Ладно, ладно, будь ты клят, – пробурчал Агамемнон и обратился к Менелаю и Диомеду: – Пошлите за этим самородком.

Но тут проявилась неувязка. Ахилл куда-то подевался. Никто не знал, где он.

Люди в Авлиде вскоре услыхали о пророчестве Калхаса насчет незаменимости Ахилла в своих рядах, и хотя Агамемнон уже настроился плыть на Трою без Ахилла, воины его оказались достаточно суеверны – или почтительны к Калхасу, – чтобы настаивать, вплоть до настоящего мятежа: Ахилл должен быть найден и поставлен в строй. Но где он? Агамемнон призвал Одиссея и Диомеда.

– Отыщите Ахилла, – приказал он. – Возьмите с собой столько людей, сколько потребно, однако только посмейте мне, так-растак, возвратиться без него.

Красотка Пирра

За несколько лет до этого Пелей немало удивился, увидев у себя во фтийском дворце Фетиду. Та чудовищная сцена, где Фетида держит младенца Ахилла над пламенем, никак не шла у Пелея из ума.

Теперь Фетида приблизилась робко и простерлась перед ним, хватая его за колени и плеща волосами ему по ногам, зашлась в слезных мольбах, какие были б чрезмерны для крестьянки или рабыни, а уж для бессмертной совсем неслыханны.

– Прошу тебя, – выговорил смущенный Пелей, поднимая ее с пола. – Это лишнее.

– Я давно задолжала тебе объяснение, – сказала Фетида. – Гнев тогда не дал тебе выслушать меня, но теперь ты просто обязан мне внять.

Когда наконец он понял, как и почему первые шесть сыновей его сгорели и погибли, пришел черед рыдать Пелею.

– До чего же лучше было б, Фетида, доверься ты мне и все расскажи сразу.

– Я понимаю! – воскликнула Фетида. – Ни дня не проходит, когда не жалею я о своем молчании. Но теперь, Пелей, я всем буду делиться с тобой. Весь мир знает о пророчестве Прометея…

– …что какой-то твой сын превзойдет отца своего в величии? Конечно – и тебе известно, что меня это не огорчало никогда. И пророчество это воплощается. Видала б ты Ахилла на стадионе. Ни один мальчишка ему не ровня!

– Думаешь, не знаю? – проговорила Фетида. – Я тут частенько бываю – в разных обличьях, – любуюсь на его прыть и мощь, на его искусность и ловкость. Но есть и другое пророчество, тебе не известное, – видение, явленное лишь мне одной.

– Какое видение?

– Явлено мне было, что у Ахилла два будущих. Одно – жизнь безмятежного счастья, долгая, благословленная детьми, удовольствиями и покоем. Но жизнь никому не известная. Его имя умрет вместе с ним.

– А другое будущее?

– Другая жизнь – блеск славы, какой не видывал белый свет. Жизнь, исполненная героизма и доблести, подвиги, какие затмят Геракла, Тесея, Ясона, Аталанту, Беллерофонта, Персея… любого героя, жившего в этом мире. Вечная слава и честь. Жизнь, воспетая поэтами и бардами во веки веков. Но жизнь краткая, Пелей, до чего ж краткая… – И вновь наполнились слезами глаза ее. – Естественно, даже первая жизнь – долгая и никому не известная – будет коротка для меня. Девяносто зим и лет мелькнут для бессмертного, словно вспышка. Но второе будущее… – Она содрогнулась. – Короче мгновения ока. Этого нельзя допустить.

– Ну, мы же, разумеется, должны ему дать право выбора?

– Ему четырнадцать лет.

– Пусть так, однако выбор должен быть за ним.

– Надвигается война.

– Война? – Пелей уставился на Фетиду. – Но никогда прежде не был мир таким тихим. Никаких угроз покою, куда ни глянь.

– Тем не менее надвигается война. Я чую это. Я это знаю. Такая война, какой мир не видывал доселе. И они явятся за нашим сыном. Позволь забрать его и спрятать.

– Куда ты его заберешь?

– Лучше тебе не знать – лучше не знать никому. Лишь тогда будет он в безопасности.

Ахилл обнял друга своего Патрокла.

– Оставляю тебя за старшего над мирмидонянами, – сказал он.

– Они не станут слушаться никого, кроме тебя, – возразил Патрокл. – Сам знаешь.

То была правда: вопреки юному возрасту Ахилла, фтийская армия была предана ему даже больше, чем его отцу, своему царю.

– Чепуха, я всего лишь символическая фигура, – сказал Ахилл. – Да и потом, я вернусь скоро, оглянуться не успеешь.

– Я все равно не понимаю, зачем тебе уезжать.

– Моей матери так запросто не откажешь, – проговорил Ахилл с горестной улыбкой. – У нее жужжит над ухом странная пчела. Мать убеждена, что грядет война и если я пойду воевать, меня убьют.

– Тогда правильно она делает, что забирает тебя!

– Я не боюсь умереть!

– Да, – сказал Патрокл, – но ты матери своей боишься.

Ахилл улыбнулся и ткнул друга кулаком в плечо.

– Да уж не так, как ты.

Фетида забрала Ахилла на остров Скирос, где правил ее старый друг Ликомед. До той поры его самым значимым поступком в истории было убийство героя Тесея[97]97
  Ликомед сбросил его со скалы. См. «Герои», стр. 467.


[Закрыть].

– Кажется, я знаю, как спрятать твоего мальчика, – обратился Ликомед к Фетиде. – У меня, как тебе известно, одиннадцать дочерей[98]98
  Разные источники наделяют Ликомеда разным количеством дочерей – от восьми до ста.


[Закрыть]. Ахилла можно нарядить девочкой, пусть живет с ними. Никому и в голову не придет искать его среди них.

Девчонка из Ахилла тоже получилась загляденье, но вскорости оказалось, что он уже перешагнул порог мужественности – зачал дитя с ДЕИДАМИЕЙ, красивейшей из царских дочек. Ребенка называли Пирром, по тому имени, которое Ахилл взял себе, рядясь девочкой, – Пирра, что означает «Пламенная», поскольку волосы у Ахилла были рыже-золотые[99]99
  По некоторым источникам, у Ахилла родился от Деидамии еще один сын, названный Онейром, что по-гречески означает «греза». Если так и было, Онейром, похоже, мифологи пренебрегли – в отличие от его брата Пирра, чья жизнь, как нам предстоит убедиться, была целиком запечатлена под именем, которое он получил позднее, – Неоптолем. И раз уж мы заговорили об именах: тема имени Ахилла, пока он был на Скиросе, представляет большой интерес и заслуживает краткого экскурса. Есть такой часто цитируемый пассаж из трактата Томаса Брауна «Гидриотафия, или Погребение в урнах» (1658): «Что за песню пели сирены или каким именем назывался Ахилл, скрываясь среди женщин, – уж на что это, кажется, мудреные вопросы, а какая-то догадка и здесь возможна» [пер. Р. Гальпериной – примеч. перев.]. Вопросы эти зиждутся на рассуждении римского биографа Светония, однако Браун здесь (иронически) сравнивает настоящую возможность добыть во всех подробностях неисторический миф и едва ли не полную невозможность собрать воедино истории, что таят кости, мемориальные урны и прочие предметы, оставшиеся после всамделишной жизни; потому Эдгар Аллан По и прославил этот фрагмент, взяв его эпиграфом к своему рассказу «Убийство на улице Морг», который считают первой детективной историей, и рассказ этот весь целиком о том, как собрать истину из кусочков. В вопросах, которыми Браун задается, «какая-то догадка… действительно возможна». Если же говорить об имени, каким назывался Ахилл, тут большинство писателей и комментаторов сходятся на Пирре – «пламенновласой». Но, согласно Светонию и его труду «Жизнь двенадцати цезарей», император Тиберий (любивший донимать книгочеев подобными задачками, как мы уже отмечали, когда рассуждали о происхождении Гекубы) помимо Пирры предложил несколько других версий. Одна из них – Керкисера, от греческого слова, означающего ручную прялку, давний символ женственности: вспомним выражение distaff side (семьи), а также слово spinster [distaff – шест или спица, на которые насаживали кудель, и из нее потом пряли нить; впоследствии стало обозначать женскую сторону семьи; spinster – букв. пряха, а также исходно любая незамужняя женщина; ныне пожилая закоренелая холостячка – примеч. перев.], хотя керкос означает «хвост» или «пенис», а потому некоторые считают, что это имя – позднейшая шутка; один же исследователь зашел так далеко, что даже предположил, будто Керкисера происходит от слова керкоурос, означающего «тот, кто мочится через хвост» (если учесть знаменитое мрачное и извращенное чувство юмора у Тиберия, он запросто мог выступить с такой версией). Также предлагались имена Исса или Аисса – с отсылкой к проворству Ахилла (аиссо означает «я мчу, бросаюсь бегом»). Роберт Грейвз же говорит вот что: «По моему предположению, Ахилл прозвал себя Дакриоэссой („слезливой“) или, точнее, Дросоэссой („росной“), поскольку дросос – поэтический синоним слёз». Есть и такие, кто выдвигает имя Аспет, означающее «беспредельный» или «обширный», хотя это прозвище, судя по всему, Ахилл получил позже, когда нажил себе репутацию.


[Закрыть].

Таково было положение дел, когда через несколько лет Агамемнон послал Одиссея с Диомедом из Авлиды прочесать греческий мир в поисках пропавшего сына Пелея и Фетиды. На беду – Фетиде и ее надеждам спрятать Ахилла, – Скирос располагался слишком близко к Авлиде, как раз на этот остров Одиссей и решил нагрянуть чуть ли не первым делом.

Подозрения у ушлого итакийца возникли сразу, как только он оказался во дворце у царя Ликомеда. Обвести Одиссея вокруг пальца нелегко, а врун из Ликомеда получился небезупречный.

– Ахилл? – переспросил царь с сомнением, будто имя это ему незнакомо, что, по мнению Одиссея, было маловероятно. Молва об Ахилле ходила широкая, даже пока он был совсем юн. – Нет тут никого с таким именем, уверяю тебя.

– Да ладно? – встречно переспросил Одиссей. – Я толкую об Ахилле, сыне Пелея и Фетиды. Твоей подруги Фетиды, – добавил он многозначительно.

– Можешь сам проверить, – сказал, пожав плечами, Ликомед. – Нет тут во дворце никого, кроме моих двенадцати красоток-дочерей.

Диомед с Одиссеем вошли в просторный открытый двор, где царевны коротали дни. Кто-то купался, кто-то перебирал струны, кто-то ткал, кто-то расчесывал волосы. Плескал фонтан. Певчие птицы сладостно ворковали в своих тростниковых клетках. Совершеннейшее воплощение женского покоя. Диомед застенчиво замер на пороге, теряясь, куда смотреть, но Одиссей, прищурившись, не спеша обозрел двор. Затем повернулся к Диомеду.

– Сходи к нам на корабль и вернись с двадцатью свирепейшими и уродливейшими из наших людей, – сказал он. – Ворвитесь с ними сюда. Нападите на дворец. Никаких предупреждений, с мечами наголо. Сделайте вид, будто нападаете на девушек. Устрашайте собою. Вопите и бейте в щиты.

– Ты серьезно? – уточнил Диомед.

– Целиком и полностью, – подтвердил Одиссей. – И не робейте. Все будет в порядке. Верь мне.

Диомед ушел, Одиссей же шагнул вперед и тихонько положил меч на каменный бортик фонтана. Затем отошел в сторонку, сложил руки на груди и стал ждать.

Диомеда, наверное, озадачил приказ Одиссея, но роль свою он сыграл безупречно. Двадцать здоровенных волосатых вояк ворвались вместе с ним во дворик с мечами наголо и боевыми кличами, от которых стыла кровь. Царевны завизжали и разбежались – все, за исключением одной: рыженькая красотка схватила с бортика меч и взмахнула им, ощерившись и взревев.

Одиссей выступил вперед и улыбнулся.

– Ну здравствуй, Ахилл, сын Пелея, – проговорил он.

Ахилл с мечом в руке, тяжко дыша, переводил взгляд с Одиссея на Диомеда и его головорезов. Затем рассмеялся и опустил меч.

– Так-так, – проговорил он. – Одиссей, сын Лаэрта, я угадал?

Одиссей поклонился.

– Мать меня предупреждала: только ты в силах отыскать меня, больше никто.

– Желаешь ли плыть с нами? Вернуться во Фтию, собрать своих мирмидонян и завоевать славу для Греции? На кону наша честь, и твое присутствие – залог нашей победы. Агамемнон, Менелай, твой двоюродный брат Патрокл и великий флот ждут тебя в Авлиде.

Ахилл улыбнулся.

– Похоже, грядет потеха.

Ифигения в Авлиде

Прибытие Ахилла и его мирмидонян неимоверно воодушевило все ахейское воинство. Пророчества знали все. Ахилл – залог победы. Он станет их вожаком, их талисманом. Необходимой была эта поддержка боевого духа: десятки тысяч маялись в Авлиде, прохлаждаясь в ожидании приказа об отплытии к Трое.

Агамемнон встретил Ахилла со всем радушием, на какое вообще был способен.

– Ну наконец-то можно поднять паруса и заняться делом.

Но паруса поднять не удалось. Никакой флот, сколь угодно могучий, не способен плыть без ветра, а ветра не стало никакого. Ни дуновения. И игрушечную лодочку через пруд не перегонишь. Травинка не шелохнется. Судам, груженным провизией, оружием, обслугой и всем остальным необходимым на войне, требовался ветер. Несусветная глупость – воинам гнать в Трою свои пентеконторы на веслах без судов снабжения.

– Калхас! – взревел Агамемнон. – Найдите мне кто-нибудь моего клятого прорицателя!

Калхас низко склонился перед царем, но заговорил неохотно.

– Что с тобой такое? Не томи, старик. Чего это ветра нету? Или тебе неведомо?

– Ведомо, твое величие, однако… может, я тебе лучше потом скажу – наедине?

– Наедине? – Агамемнон огляделся. Его старший командный состав – Менелай, Диомед, Аякс, Одиссей и царь Нестор Пилосский – весь стоял рядом. – Никаких мне тут секретов. Выкладывай.

– Я… было… было явлено, что… скажем так… богиня Артемида… она вот…

– Артемида?

– Она, Царь людей, велела Эолу, хранителю ветров, унять морской бриз.

– Но почему? Кто ее обидел?

– Ну… кажется… что… что…

– Может, хватит уже открывать да закрывать рот, как клятая рыба, да сказать все прямиком? Кому достало безумия обидеть божественную Артемиду?

Отчаяние на лице Калхаса было очевидно, а причина его ясна по крайней мере одному человеку среди присутствовавших.

– Сдается мне, – сказал Одиссей, – что Калхасу трудно произнести твое имя, Агамемнон.

– Мое? Ты смеешь намекать…

– Это он едва смеет намекать на что бы то ни было, когда ты эдак вот над ним рокочешь, – проговорил Одиссей. – Хочешь, чтобы он говорил, или хочешь, чтобы он устрашился до полной бессловесности? Либо одно, либо другое.

Агамемнон досадливо махнул рукой.

– Можешь говорить свободно, Калхас, сам знаешь. Я, может, и лаю, да не укушу.

Калхас набрал в грудь воздуха.

– Помнишь ли, владыка царь, как на прошлой неделе отправился ты охотиться в рощицу к востоку отсюда?

– И что?

– Я в свое время говорил, если помнишь, Царь людей, что та роща священна для богини…

– Говорил? Не помню. И что?

– Ты… ты подстрелил оленя в тот день. Превосходный выстрел, но… но олень тот, похоже, священ и для Божественной Охотницы. Она сердится, владыка.

Агамемнон преувеличенно вздохнул – так вздыхают все вожди, когда желают показать, что окружены болванами и вечно обременены бедами, какие сломали бы любого, меньшего по величию.

– Ясно. Понятно. Надо, видимо, принести какую-нибудь жертву, чтобы ее умилостивить, так?

– Владыка разумеет верно.

– Ну так отдай приказ! Я что, сам все должен делать? Что именно надо пожертвовать? Что тут приличествует? Другой олень? Бык, козел – что?

Калхас теребил подол плаща и смотрел куда угодно, лишь бы не на царя.

– Она не на шутку сердита, очень-очень. Действительно очень сердита.

– Десять быков? Двадцать? Целую клятую гекатомбу?[100]100
  Гекатомба – жертвоприношение сотни голов скота. Согласно некоторым источникам, Менелай пообещал Афродите, что в благодарность за выигрыш Елены в жеребьевке предложит богине гекатомбу, но в дальнейшей кутерьме позабыл про это. Ее гнев в ответ на такое оскорбление – причина, почему Афродита выбрала Елену как награду Парису, когда судил он богинь на Иде.


[Закрыть]

– Все… все хуже, твое величие… богиня требует принести в жертву ни много ни мало… – Голос провидца сел до хриплого шепота, на глаза навернулись слезы. – Твою дочь.

– Мою дочь? Мою дочь? Ты шутишь?

Страдальческая гримаса у провидца на лице отмела этот вопрос. Повисло ледяное безмолвие. Агамемнон нарушил его вопросом:

– Которую?

Калхас еще туже скрутил кромку плаща.

– Только подношение твоей старшей умиротворит богиню.

Менелай, Одиссей и остальные поглядели на Агамемнона. Его жена Клитемнестра подарила ему трех дочерей. Электра и Хрисофемида были еще маленькие, а вот Ифигения уже приближалась к раннему женству. Слыла она умной, благочестивой и добросердечной.

– Нет, – произнес Агамемнон после долгого молчания. – Ни за что.

– Так, минуточку, – проговорил Менелай. – Мы все поклялись участвовать в этом предприятии.

– Вот и жертвуй свою дочку!

– Коварный троянский гаденыш умыкнул у меня жену и сына Никострата, – сказал Менелай. – Я уже пожертвовал изрядно. Не забудь о клятве.

– Что Ифигения-то плохого сделала?

– Я понимаю, это трудное веленье, Агамемнон, однако если Артемида требует…

Агамемнона было не уломать.

– Есть другие боги. Да хотя бы Афина. Она благоволит Одиссею и всегда на его стороне, что б ни предпринял он. Посейдон тоже за нас. И Гера. Они уговорят Зевса вмешаться. Артемида не может вечно держать наш флот. Если хорошенько подождать, все наладится.

Но дни шли, а ветра не было и в помине. В жаре и духоте Авлида стала рассадником хворей. Среди греков поползли слухи, и многие пришли к выводу, что мстительная Артемида даже запустила моровые стрелы в военный лагерь. Минули недели, но ни ветер не поднялся, ни зараза не исчезла.

Наконец Агамемнон сдался давлению, нараставшему со всех сторон.

– Иди кораблем в Микены, – велел он Одиссею.

– Идти? Да вся загвоздка-то…

– Греби! Греби в Микены. Будь ты клят, прекрасно же понимаешь, что я имею в виду. Да хоть вплавь, но доберись туда. Скажи Клитемнестре, что тебе велели привезти Ифигению сюда, чтоб женить.

– И кто же счастливый жених?

– Ахилл, – ответил Агамемнон.

– Да неужто? – Одиссей вскинул бровь. – И как к этому относится сам юный царевич?

– Незачем ему докучать, – отмахнулся Агамемнон. – Не будем мы их женить на самом деле. Это все просто… просто… как это называется?

– Уловка? Предлог? Притворство? Ложь?

– Не обсуждай мои приказы. Иди.

– Но тебе не кажется, – продолжал Одиссей, – что почти неизбежно…

– Что?

– Ну… тебе не кажется, что, возможно, стоит отыскать предлог получше?

– Чепуха. Мой замысел безупречен. Что может быть лучше помолвки с Ахиллом? Он же всеобщий любимец.

– Да, но… – Одиссей повел очами, ища, как бы поточнее выразиться.

– Хватит разглагольствовать. Вперед!

Пока корабль его огибал южный берег Греции на пути к Пелопоннесу, Одиссей размышлял о причудах и непоследовательностях в делах собратьев-человеков. Не сомневался он, что Агамемнон – блистательнейший на свете военачальник. Можно лишь восхищаться проворством, отвагой и решимостью, с какими он завоевывал и объединял разрозненные города-государства, царства и провинции Арголиды и превращал Микены в величайшую державу – а они ею, несомненно, стали. И вместе с тем как столь могучий военный вождь способен вести себя так глупо, когда дело доходит до вопросов личных, порывов и чувств? Совершенно неизбежно жена Агамемнона Клитемнестра настоит на том, чтобы сопровождать Ифигению в Авлиду к выданью. Какая мать не посетит даже самую обыденную помолвку – что уж говорить о союзе столь достославном, какой заявлен? Как может Агамемнон, способный в бою опережать мыслью лучших вражеских военачальников, такого не понимать? И как Клитемнестра поведет себя, обнаружив, что их с дочерью заманили в Авлиду под ложным предлогом – и с совершенно чудовищной целью? И как порывистый Ахилл воспримет то, что его имя впутали в подобный обман?

Что ж, не Одиссею с этим разбираться… Одиссею – лишь наблюдать с его привычным видом иронической отстраненности.

Его предположения сбылись, стоило ему добраться в Микены. Как только с его губ сорвались слова «женитьба» и «Ахилл», весь дворец захватила бешеная кутерьма приготовлений. Ифигения была вне себя от счастья, а Клитемнестра – от гордости. Одиссей чувствовал: что б ни сказал он сейчас, чтобы пригасить волну их неизбежного воодушевления, толку не будет. Мышцы у него на лице ломило от натужной улыбки. Да, ну не самая ли чудесная это будет свадьба из всех вообразимых? Ахилл и впрямь такой красавец, как о нем толкуют. Ну не самые ли везучие молодожены наши невеста с женихом? Триумф Микен, Фтии и всей Фессалии. До чего же умно Агамемнон это придумал – до чего же благоприятное деянье перед тем, как отправиться спасать бедную дорогушу Елену.

Некоторое время ушло у Клитемнестры на то, чтоб под ее руководством и к ее удовлетворению корабли нагрузили, по ее мнению, подобающим количеством рабынь, музыкантов и кухарок, а также серебряной утвари, изысканных тканей и вина, дабы свадебный пир соответствовал столь золотой паре. Одиссею пришлось ждать две полные недели, прежде чем флотилия Клитемнестры изготовилась последовать за его кораблем в Авлиду.

Но в тот миг, когда Клитемнестра сошла на авлидскую пристань, заметила она, что тут что-то не так. Жаркий неподвижный воздух в порту смердел отвратительно. Лица встречающих выражали ужас, враждебность или необъяснимое сочувствие.

Агамемнон искренне удивился, увидев жену.

– Незачем тебе было приезжать, дорогая, – сказал он, целуя ее в щеку.

– Незачем приезжать? Глупыш. Одиссей говорил то же самое. Чушь какая! Можно подумать, Ифигении не хотелось бы, чтоб мать отдала ее в жены. Чего это все вокруг такие измученные?

Через полчаса она все узнала, и пристыженный Агамемнон вновь передумал насчет жертвоприношения.

– Дурное это дело, – сказал он своим военачальникам. – Царица права. Убийство столь невинного человека – непотребство. Боги не могут такого желать.

Менелай открыл было рот, чтобы возразить, но не успел начать, как в собрание ворвался Ахилл.

– Ты посмел использовать мое имя, чтобы заманить несчастную девушку сюда на погибель? – заорал он, давясь яростью. – Ты посмел? Отправь ее обратно тотчас же.

– Не позволю я сомневаться в моих решениях какому-то мальчишке, – произнес Агамемнон.

Тяжко сопя, они сошлись и уже собрались занять боевые стойки, как встрял Одиссей.

– Тише, тише, – сказал он, – давайте владеть собою.

Ахилл сплюнул и молча удалился.

Одиссей возрадовался, что не он верховный командующий этими экспедиционными войсками. Он понимал, что такое руководство ничего, кроме головной и сердечной боли, не несет. В этом случае Агамемнон, ясное дело, что бы ни решил – пострадает. Естественно, все его инстинкты отца и мужа люто противятся самой мысли о погибели дочери. Однако теперь уже весь военный союз, до последнего раба, знал и о том, что он убил священного оленя, и о том, какое воздаяние требует Артемида. Все от Менелая и ниже взывали к Агамемнону: пусть покорится. Ифигения должна умереть, или весь этот замысел по спасению Елены из Трои провалится. Что такое одна жизнь по сравнению с честью стольких греческих царей и царевичей? Что такое одна жизнь по сравнению с нараставшей волной смертей от мора, накрывшей флот в порту? Что такое одна жизнь по сравнению с троянскими сокровищами, ожидавшими их победоносную армию?

Той ночью даже Ахилл преодолел в себе ярость, что его сделали невольным орудием обмана, и добавил свой голос в хор, требовавший ее смерти. Девушки ему глубоко жаль, но мирмидоняне не расположены околачиваться в Авлиде ни днем больше необходимого. В тот вечер пришли к нему двое его военачальников – ЭВДОР и ФЕНИКС, – чтобы донести о настроениях в рядах мирмидонян[101]101
  Эвдор был сыном Гермеса. Царевич Феникс правил Долопией, царством, подчиненным Фтии, и отвечал за воспитание Ахилла, когда тот перебрался из пещеры Хирона во Фтию. Он был у Ахилла вторым любимцем после Патрокла.


[Закрыть].

– Они любят тебя, царевич Ахилл, – сказал Феникс, – но о том, что Агамемнон пренебрегает пожеланьями богини, слушать не захотят.

– Так и есть, – сказал Эвдор. – Артемида неумолима. Моя мать Полимела служила ей когда-то[102]102
  Это правда. Бог Гермес заметил, как Полимела танцует для Артемиды, и зачаровался ее изяществом и красотой. Эвдор родился от их союза. Артемиде утрата служительницы пришлась не по нраву. Не будь Эвдор под защитой Гермеса, она бы наверняка убила отпрыска Полимелы или превратила его во что-нибудь зверское.


[Закрыть]. Артемида не прощает. Охотницу нужно задобрить. Лазеек не будет. Если Ифигению не пожертвуют, вся наша затея впустую.

В конце концов этот мертвый узел разрубила сама же Ифигения.

– Я возлягу на жертвенный камень и с радостью отдам жизнь свою за Грецию, – сказала она устрашенной и не поверившей своим ушам Клитемнестре. – Эта жертва – вечный мне памятник, это мне и свадьба, и материнство, и слава – все в одном. И это правильно, мама[103]103
  Таковы слова, приписываемые ей Еврипидом в трагедии «Ифигения в Авлиде». Та пьеса и история жертвоприношения Ифигении легли в основу замечательного фильма Йоргоса Лантимоса «Убийство священного оленя» с Колином Фарреллом и Николь Кидман. [В рус. пер. «Ифигении в Авлиде», цит. по пер. И. Анненского, явление XII: «Погоди… еще, родная… если я угодна в жертву / Артемиде, разве спорить мне с богиней подобает? / […] О, я готова… Это тело – дар отчизне. / Вы ж, аргосцы, после жертвы сройте Трою и сожгите, / Чтобы прах ее могильный стал надолго мне курганом: / Все мое в том прахе будет: брак и дети, честь и имя…» – Примеч. перев.]


[Закрыть]…

Вот так перед всеми ними уложили ее на алтарный камень.

Калхас воздел серебряный нож повыше – лицо его и прыть, по мнению Одиссея, выдавали несколько чрезмерное рвение – и воззвал к богине, пусть примет жертву.

Клитемнестра рыдала. Ахилл отвел взгляд. Агамемнон зажмурился.

Калхас обрушил нож. Но Ифигению он не пронзил: та исчезла. В тот самый миг, когда нож опустился, ее не стало. Ее место занял олень, и лезвие пронзило его шкуру, а не бледную кожу девушки.

Фонтаном забила оленья кровь. Не замешкавшись ни на мгновенье, забрызганный кровью провидец обратился к толпе с торжествующим криком:

– Узрите милосердие Охотницы. Она пощадила девушку! Она благоволит нам!