Текст книги "Объясняя постмодернизм"

Вклад Гегеля в постмодернизм

Роль Гегеля в истории философии заключалась в том, что он обосновал четыре постулата метафизики XIX века.

1. Реальность – это всецело субъективное творение.

2. Противоречия встроены в разум и реальность.

3. В силу того, что реальность развивается через противоречия, истина зависит от времени и места.

4. Коллектив, а не индивид, является действующей единицей.

Философия Гегеля в значительной мере повлияла и все еще влияет на будущих метафизиков. Среди этих метафизиков начались острые споры по второстепенным вопросам. Было ли возникновение противоречий в конечном счете прогрессивно-закономерным, как это предсказывал Гегель, или он закрывал глаза на абсолютно иррациональный хаос, которым реальность виделась Шопенгауэру? Было ли онтологическое основание борьбы и противоречий идеалистическим, как полагал Гегель, или материалистическим, как утверждал Маркс? Был ли этот процесс обобществленным в такой степени, как представлял Гегель, или существовали некоторые индивидуалистические элементы внутри глобально-коллективистской модели, как считал Ницше?

Какими бы ни были вариации, метафизические темы столкновения и конфликта, относительности правды, разума как ограниченной и сконструированной функции и коллективизма преобладали. Несмотря на все свои отличия от Гегеля, постмодернисты унаследовали от него все четыре этих темы.

Эпистемологические решения проблемы Канта: иррационализм от Кьеркегора до Ницше

Кантианцы и гегельянцы представляют группу сторонников разума в немецкой философии XIX века.

В то время как гегельянцы предлагали метафизические решения поставленной Кантом проблемы непреодолимого разрыва субъекта и объекта, в ходе которых они превратили разум в неузнаваемую для Просвещения концепцию, они конкурировали с крайне иррациональным крылом немецкой философии. Эта линия развития включала такие ключевые фигуры, как Фридрих Шлейермахер, Артур Шопенгауэр, Фридрих Ницше и Серен Кьеркегор – единственный вклад Дании в мировую историю философии.

Иррационалисты разделились во мнении относительно истинности религии – Шлейермахер и Кьеркегор были теистами, а Шопенгауэр и Ницше были атеистами, – но все они были единодушны в презрении к разуму. Все порицали разум как абсолютно искусственную и ограниченную способность, которая должна быть отброшена в смелом стремлении объять реальность. Возможно, Кант и закрыл доступ к реальности, но он всего лишь показал, что разум не может привести нас к ней. Это оставило нам открытыми другие пути: веру, чувство и инстинкт.

Шлейермахер достиг зрелости тогда, когда на интеллектуальной сцене доминировали идеи Канта, и воспользовался его рецептом противостояния религии угрозам Просвещения. Начав свою интеллектуальную карьеру с публикации книги «Речи о религии к образованным людям, ее презирающим» в 1799 году, Шлейермахер, как никто другой, способствовал возрождению пиетизма и ортодоксального протестантизма на протяжении всего следующего поколения. Его влияние было настолько велико, что, по словам теолога Ричарда Нибура, «он может по праву называться Кантом современного протестантизма»[54]54
  Niebuhr, in Schleiermacher, 1963, ix.


[Закрыть].

Будучи молодым человеком в 1790-х годах, Шлейермахер придерживался кантианских взглядов и полностью разделял доктрину Канта о том, что разум не имеет доступа к реальности. Так же как Кант, Шлейермахер был глубоко оскорблен посягательствами разума, науки и натурализма на истинную веру. Вслед за Хаманном Шлейермахер утверждал, что чувство, особенно религиозное чувство, – это форма познания, которая дает нам доступ к ноуменальной реальности. Однако, как полагал Шлейермахер, эти чувства в большей степени направлены вовнутрь, а не вовне. Мы не можем уловить ноумены непосредственным образом, но мы можем феноменологически исследовать себя, свои сокровенные чувства и в них обрести опосредованное знание Божественного откровения.[55]55
  Schleiermacher, 1799, p. 18.


[Закрыть] Как писал Хаманн, непосредственное соприкосновение с религиозным чувством раскрывает истинную сущность человека.

Когда человек открывает свою истинную сущность, основным ощущением, которое он вынужден принять, становится чувство полной зависимости. По словам Шлейермахера: «Сущность религии заключается в чувстве абсолютной зависимости. Я отрекся от рационального мышления во имя теологии чувств»[56]56
  Schleiermacher, 1821–1822, Section 4.


[Закрыть]. Человек должен стремиться реализовать себя через исследование и принятие этого чувства полной зависимости. Это требует противостоять разуму, так как разум вселяет в человека уверенность и чувство независимости. Поэтому ограничение разума – суть религиозного благочестия, так как это делает возможным полное принятие чувства зависимости и полагание на волю той сущности, в абсолютной власти которой мы находимся. Эта сущность, разумеется, есть Бог[57]57
  Schleiermacher, 1821–1822, Section 12.


[Закрыть].

В следующем поколении Кьеркегор («самый блестящий ученик Хаманна»[58]58
  Berlin, 1980, p. 19.


[Закрыть]) концептуализировал иррациональность как активную позицию. Получивший образование в Германии, Кьеркегор, как и Кант, был обеспокоен критикой, которую религия претерпевала во времена Просвещения. Поэтому он был обрадован – по крайней мере, настолько, насколько Кьеркегор был в принципе способен радоваться, – когда узнал от Канта, что разум не может постичь ноумены.

Мыслители Просвещения считали, что люди относятся к реальности как исследователи. На базе приобретенного знания они действуют так, чтобы сделать себя, свою жизнь и мир, в котором они живут, лучше. Бэкон писал: «Знание – это сила». Но Кант поведал нам, что познать реальность невозможно. Поэтому в то время как мы действуем в реальном мире, мы не обладаем и не можем обладать необходимым знанием, на котором должен основываться наш выбор. И поскольку вся наша судьба зависит от выборов, которые мы делаем, мы не можем бесстрастно выбирать между разными сценариями действий. Мы должны выбирать, и выбирать со страстью, в то же время зная, что мы выбираем в неведении.

Для Кьеркегора главным уроком, усвоенным от Канта, была вера в то, что мы не должны пытаться относиться к реальности когнитивно, что нам нужно – это действие, самоотверженность, прыжок в ту область, которую мы не знаем, но чувствуем, что в ней кроется смысл нашей жизни. Религиозное чувство Кьеркегора подсказывало ему, что то, что необходимо сделать, – это иррациональный прыжок веры. Это должно быть прыжком, так как благодаря Просвещению мы знаем, что существование Бога не может быть обосновано рационально. Бога можно познать лишь иррационально, потому что Бог, который вдохновляет Кьеркегора, абсурден.

Но такой скачок в абсурд приводит к кризису. Он бросает вызов всему разумному, рациональному и моральному. Так как же быть с этой дилеммой, когда одновременно хочется и не хочется броситься в пропасть абсурда? В книге «Страх и трепет» Кьеркегор создает панегирик Аврааму, герою ветхозаветной Библии, который наперекор любым разумным и моральным соображениям готов отключить свой рассудок и убить своего сына Исаака. Почему? Потому что Бог так ему велел. Как это возможно? Как может хороший Бог требовать такое от человека? Это делает Бога невероятно жестоким. И как же божественное предречение о том, что через Исаака будут рождены все последующие колена Израиля? Такое требование делает Бога нарушителем собственного слова. Как относится к тому, что это убийство невиновного? Это делает Бога аморальным. Как быть с безмерной болью, которую потеря сына причинит Аврааму и Саре? Это делает Бога садистом. Противиться ли этой воле Авраам? Нет. Ставит ли он ее под сомнение? Нет. Он выключает свой разум и повинуется. Такой поступок, пишет Кьеркегор, должен быть эталоном нашего когнитивного отношения к реальности. Как Авраам, каждый из нас должен научиться «отказаться от рассудочных рассуждений и всей душой отдаться абсурду».

Как Авраам, мы не знаем и не можем знать. И потому мы должны слепо отдаться неизвестности. Кьеркегор называл Авраама «рыцарем веры» за его готовность «отречься от рассудка» и броситься в пропасть абсурда[59]59
  Кьеркегор, 2010, с. 43.


[Закрыть].

Шопенгауэр, также принадлежавший поколению, следовавшему за Кантом, и будучи современником Гегеля, яростно критиковал трусливые попытки вернуться к религии после отказа от концепции разума Просвещения. Тогда как Гегель поместил в ноуменальную сферу Дух Диалектики, а Шлейермахер и Кьеркегор чувствовали или отчаянно надеялись, что там обитает Бог, чувства Шопенгауэра подсказывали ему, что реальность – это Воля, глубоко иррациональная и конфликтная воля, которая вечно и слепо стремится к ничто[60]60
  Реальность, пишет Шопенгауэр.


[Закрыть]. Неудивительно, что у разума нет шанса познать такую реальность: строгие категории разума и его четкая организационная структура совершенно неадекватны реальности, которая воплощает в себе противоположность всех этих свойств. Только подобное может познать подобное. Только через нашу собственную волю и пылкие чувства – особенно чувства, вызванные музыкой, – мы можем ухватить суть реальности.

Но большинство из нас слишком трусливы, чтобы попробовать это сделать, ведь мир жесток и страшен. Именно поэтому мы так отчаянно хватаемся за разум. Разум позволяет нам привести вещи в порядок, почувствовать себя в безопасности, избежать того головокружительного ужаса, который, как мы чувствуем в моменты прозрения, олицетворяет реальность. Только самые бесстрашные обладают смелостью пробиться через иллюзии разума к иррациональности мира. Только немногие личности могут прорвать завесу разума, интуитивно почувствовать и чувством познать бурлящий поток.

Разумеется, предчувствуя жестокий ужас бурлящего потока, Шопенгауэр призывал к самоуничтожению[61]61
  Шопенгауэр: «Бытие мира должно не радовать нас, а скорее печалить; его небытие было бы предпочтительнее его бытия» (Schopenhauer, 1819/1966, Vol. 2, p. 576). Что же касается человечества: «…ничто иное не может быть заявлено как цель нашего существования, кроме знания, что для нас было бы лучше не существовать» (Ibid. 1819/1966, Vol. 2, p. 605).


[Закрыть]. Это было слабостью, которую, по убеждению его ученика Ницше, необходимо преодолеть.

Ницше начинал с того, что эпистемологически соглашался с Кантом: «Когда Кант говорит: „разум не выводит свои законы из природы, но предписывает их природе“, это абсолютно верно в отношении понятия природы». Все проблемы философии, от декадента Сократа[62]62
  Ницше, 1996, Ессе Homo, Почему я так мудр, с. 1 (698).


[Закрыть] до «рокового паука» Канта[63]63
  Ницше, 1996, Антихрист, с. 11 (639).


[Закрыть], вызваны их опорой на разум. Расцвет философии означал упадок человека, потому что, как только разум одержал верх, люди «в этот новый незнаемый мир вступали уже без старых своих вожатых, надежно наводящих инстинктов-регуляторов, они были сведены к мышлению, умозаключению, исчислению, комбинированию причин и следствий, эти несчастные были сведены к своему „сознанию“, к наиболее жалкому и промахивающемуся органу своему!»[64]64
  Ницше, 1996, Генеалогия морали, Рассмотрение второе, с. 16 (461).


[Закрыть]

И: «Каким жалким, каким призрачным и скоротечным, каким бесцельным и капризным бывает человеческий разум». Будучи лишь поверхностным феноменом, зависящим от инстинктивных импульсов, интеллект трудно назвать автономным или все контролирующим[65]65
  Ницше, 2005, с. 478.


[Закрыть].

Своими призывами быть верным самому себе Ницше хотел сказать, что нужно вырваться из искусственных и сдерживающих категорий разума. Разум – это орудие слабаков, которые боятся оказаться лицом к лицу с жестокой и конфликтной реальностью и потому выстраивают фантастические умозрительные схемы, в которых они могут спрятаться. Что нам нужно для того, чтобы высвободить лучшее в себе, – это совершенное «функционирование бессознательно управляющих инстинктов»[66]66
  Ницше, 1996, Генеалогия морали, Рассмотрение первое, с. 20 (426).


[Закрыть]. Отвечающий «да» на вызов действительности – человек будущего – не будет обольщать себя словесными играми, но с готовностью отдастся конфликту. Он установит связь со своими глубочайшими импульсами, волей к власти и направит всю свою инстинктивную энергию в новом жизнеутверждающем направлении[67]67
  В книге «По ту сторону добра и зла» (Ницше, 1996, с. 252/371) Ницше утверждает, что самая непримиримая борьба развернулась между Просвещением, с его корнями в английской философии, и Контрпросвещением, с его истоками в немецкой философии: «Это вовсе не философская раса – эти англичане: Бэкон знаменует собою нападение на философский ум вообще, Гоббс, Юм и Локк – унижение и умаление значения понятия „философ“ более чем на целое столетие. Против Юма восстал и поднялся Кант; Локк был тем философом, о котором Шеллинг осмелился сказать: „Je meprise Locke“ (я презираю Локка); в борьбе с англо-механистическим оболваниванием мира действовали заодно Гегель и Шопенгауэр (с Гете), эти оба враждебные братьягении в философии, стремившиеся к противоположным полюсам германского духа и при этом относившиеся друг к другу несправедливо, как могут относиться только братья». Также см. «Утренняя заря, или Мысль о моральных предрассудках»: «Вся немецкая культура противилась Просвещению» (Daybreak, p. 138).


[Закрыть].

Итоговый обзор сюжетов иррационализма

По сравнению с Шлейермахером, Кьеркегором, Шопенгауэром и Ницше, Кант и Гегель кажутся защитниками разума. Но именно доводы Канта и Гегеля положили начало иррациональным движениям XIX века.

Философия XX века унаследовала от иррационалистов четыре главные темы.

1. Согласие с Кантом в том, что разум неспособен познать реальность.

2. Согласие с Гегелем в том, что реальность пронизана конфликтами и/или абсурдна.

3. Вывод, что разум одолевают доводы чувств, инстинктов и актов веры.

4. Нерациональное и иррациональное мышление открывает сокровенные истины о реальности.

Со смерти Ницше в 1900 году начинается философия XX века. Немецкая философия XIX века разработала две основные линии размышлений: спекулятивную метафизику и иррациональную эпистемологию. Дальше было необходимо соединить эти два направления мысли в новом синтезе для следующего столетия. Философом, которому удалось это сделать, был Мартин Хайдеггер.

Глава 3. Кризис разума в XX веке

Синтез континентальной традиции в философии Хайдеггера

Мартин Хайдеггер обратился к гегельянской философии и придал ей субъективный феноменологический характер.

Хайдеггер печально известен туманностью своего стиля и своими амбивалентными действиями в интересах национал-социалистов в 1930-е годы, и он, несомненно, является ведущим философом XX века для постмодернистов. Деррида и Фуко называют себя последователями Хайдеггера[68]68
  Foucault, 1989, р. 326.


[Закрыть]. Рорти приводит Хайдеггера как одного из трех своих важнейших авторитетов, в число которых он также включает Дьюи и Витгенштейна[69]69
  Рорти, 1997, xix-xxi, с. 4–10, 291.


[Закрыть].

Хайдеггер воспринял и модифицировал традицию немецкой философии. Он, так же как Кант, считал разум поверхностным феноменом и разделял кантианское представление о словах и понятиях как о препятствиях к пониманию реальности, или Бытия. Однако, как и Гегель, Хайдеггер верил, что мы можем подойти к Бытию ближе, чем допускал Кант, но не путем гегельянской абстрактной фикции Абсолютного Разума. Отложив в сторону как разум, так и Разум, Хайдеггер соглашался с Кьеркегором и Шопенгауэром, что через исследование собственных чувств – особенно мрачных и тревожных чувств ужаса и вины – можно приблизиться к Бытию. И, как все прилежные немецкие философы, Хайдеггер соглашался, что, приблизившись к сущности Бытия, мы обнаружим конфликт и противоречия в сердце вещей.

Что же нового? Отличием Хайдеггера было использование феноменологии для достижения этой цели.

Феноменология приобретает философское значение тогда, когда мы соглашаемся с выводом Канта о том, что мы не можем, как реалисты и объективисты, начинать с утверждения о нашем понимании внешней независимой реальности, состоящей из объектов, которые мы пытаемся изучить. Но с феноменологической точки зрения мы также должны отдавать себе отчет в том, что Кант сделал лишь несмелый полушаг в этом направлении. Хотя Кант был готов отказаться от ноуменального объекта, он все еще держался за веру в основополагающее ноуменальное самосознание, обладающее особой природой, которая доступна для нашего исследования. Но идея ноуменального самосознания, которое стоит за потоком феноменов, так же проблематична, как и идея ноуменальных объектов, стоящих за потоком реальности. Понимая это, Хайдеггер хотел начать с того, что, следуя эпизодичным и неразработанным намекам Ницше, он отказался от предпосылки существования как объекта, так и субъекта.

Итак, мы начинаем феноменологически, то есть просто и ясно описывая феномены опыта и его трансформирующего воздействия.

Согласно Хайдеггеру, когда мы начинаем с этого, мы сталкиваемся с чувством заброшенности в область опыта и трансформации. Не думайте об объектах, советовал Хайдеггер, думайте об областях. Не думайте о субъекте – думайте об опыте. Мы начинаем с малого и близкого, с самобытия, вброшенного в реальность.

Понятие Dasein (Da-sein, сущее) – это предложенный Хайдеггером заменитель концепций самосознания, субъекта или человека, все из которых виделись ему наполненными нежелательным смыслом из ранней философии. Хайдеггер объяснил свой выбор понятия Dasein, дав ему такое определение: «Dasein означает набрасывание в ничто»[70]70
  Хайдеггер, 2013, с. 7.


[Закрыть]. Пока что мы оставим «ничто» в стороне и сосредоточимся на том, что Dasein есть бытие-набрасывание, а вовсе не то, что набросано или осуществляет набросок. Акцент ставится на активности, и это позволяет избежать допущения, что есть две вещи, субъект и объект, вступающие в отношение. Есть только действие, действие бытия вовне («бытие-в»), бытия вовлеченности.

Набрасывание размыкает и со временем постепенно обволакивает различные квазиустойчивые поля, или, другими словами, «сущие», которые мы бы назвали объектами, если бы уже не распрощались с наивным реализмом.

Но Хайдеггер обнаружил, что длинная процедура описания феномена сущих неминуемо подводила его к вопросу – вопросу, который одолевал всех философов: что есть Бытие разных сущих? Сущие разнятся и меняются, но, несмотря на всю их изменчивость и различия, демонстрируют единство и сходство – все они существуют. Но каково то Бытие, которое лежит в основании или позади всех сущих или является общим для всех сущих. Что позволяет сущим существовать? И если мы поднимемся до хайдеггерианского Вопроса всех вопросов: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот, Ничто?»[71]71
  Хайдеггер, 2013, с. 42.


[Закрыть]

Это неординарный вопрос. Столкнувшись с таким вопросом, замечает Хайдеггер, разум неминуемо попадает в беду – в ту же беду, на которую Кант указал своими антиномиями: разум всегда сталкивается с противоречием, когда пытается исследовать глубокие метафизические вопросы. Поэтому вопрос «Почему есть сущее, а не ничто?» невыносим для разума. Для Хайдеггера это означало, что, если мы намерены исследовать этот вопрос, разум – «самый высокомерный противник мысли»[72]72
  Heidegger, 1949, р. 112.


[Закрыть] – становится препятствием, которое мы должны оставить позади.

Оставив в стороне разум и логику

Этот Вопрос невыносим для разума по той причине, писал Хайдеггер во «Введении в метафизику», что, как бы мы ни пытались ответить на него, мы приходим к логическому абсурду[73]73
  Хайдеггер, 1998.


[Закрыть]. С одной стороны, если мы говорим, что не может быть ответа на вопрос «почему существует сущее?», как будто бы сущее существовало без причины, это делает бытие абсурдным – необъяснимое абсурдно для разума. Но с другой стороны, если мы говорим, что сущее существует для чего-то, то чем это что-то могло бы быть? Мы должны будем сказать, что смысл, каким бы он ни был, существует вне бытия. Но за пределами сущего нет ничего, что означает, что нам придется объяснять сущее исходя из ничто, что также абсурдно. Поэтому, какой бы логикой мы ни руководствовались, отвечая на Вопрос, мы впадаем в глубочайшую бессмыслицу.

Логика в этой ситуации хочет запретить Вопрос. Логика утверждает, что абсурдность свидетельствует о неправильной постановке вопроса, из чего следует, что вопрос должен быть отложен: вместо этого логика хочет принять существование реальности за аксиому и приступить к исследованию характера различных сущих[74]74
  E.g., Rand, 1957, 1015-ff.


[Закрыть].

С другой стороны, если мы переключимся в хайдеггерианскую перспективу, вопросы, порожденные Вопросом, затрагивают очень глубокие чувства в Dasein. Каково это ничто, из которого возникло сущее? Могло ли бытие не быть? Может ли бытие снова вернуться к ничто? Эти вопросы невероятно притягательны, но в то же время они наполняют Dasein тревогой и дискомфортом. Здесь Dasein сталкивается с конфликтом: логика и разум говорят ему, что вопрос противоречив и потому должен быть отложен в сторону, но чувства, которые испытывает Dasein, побуждают Dasein исследовать вопрос невербальными, эмоциональными средствами. И что же выберет Dasein – противоречия и чувства или разум и логику?

К счастью, благодаря Гегелю, Шопенгауэру, Кьеркегору и Ницше мы знаем, что противоречия и конфликт свидетельствуют о некомпетентности разума и логики. Как нам известно, обнаружение конфликта и противоречия в сердцевине вещей ожидаемо: противоречия – это знак того, что мы приближаемся к чему-то важному[75]75
  Хайдеггер, 2013, с. 103.


[Закрыть]. Поэтому Хайдеггер заключил, что обычная логика – «изобретение школьных учителей, а не философов»[76]76
  Хайдеггер, 1998, с. 200.


[Закрыть] – не может и не должна препятствовать исследованию величайшей загадки, которой является бытие. Мы должны навсегда отказаться от допущения, что «в данном вопросе „логика“ высится как последняя инстанция, что рассудок есть средство, а мышление – способ уловить ничто в его истоках и принять решение о возможных путях его раскрытия». И опять же:

«Если таким образом могущество рассудка надламывается в области вопросов о ничто и о бытии, то решается и судьба господства „логики“ внутри философии. Сама идея „логики“ расплывается в водовороте более изначального вопрошания»[77]77
  Хайдеггер, 2013, с. 28, 37.


[Закрыть].

И снова, если мы не поняли сути: «Говорить о ничто для науки всегда останется чудовищной бессмыслицей… Истинное говорение о ничто необычно. Оно не может быть общедоступным. Оно просто растворяется, если его положить в дешевую кислоту логического остроумия»[78]78
  Хайдеггер, 1998, с. 109.


[Закрыть]. Глубокое чувство, вызванное ничто, всегда превосходит логику.