Электронная библиотека » Стивен Хикс » » онлайн чтение - страница 6


  • Текст добавлен: 30 сентября 2022, 19:40


Автор книги: Стивен Хикс


Жанр: Философия, Наука и Образование


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Эмоции как откровение

Подвергнув разум и логику деструкции (Destruktion) и отложив их в сторону как просто один поверхностный способ мышления, фатально предписанный греками в качестве эталона для всей последующей западной мысли[79]79
  Хайдеггер, 2013, с. 116.


[Закрыть]
, мы должны найти другой путь к бытию и ничто. Мы можем попытаться исследовать язык без вмешательства заранее заданных установок разума и логики, но даже элементы языка, слова, настолько изменились со временем и стали настолько запутанными, покрытыми многочисленными слоями смысла, что они почти полностью скрывают от нас бытие.

Их первородная сила и связь с реальностью была потеряна. Поэтому нам нужно очистить язык от наросших слоев, чтобы открыть протослова, обладающие исходной и подлинной связующей силой с бытием, но это потребует особых усилий.

Для Хайдеггера особенное усилие, которое необходимо, это усилие эмоциональное – отдаться раскрывающим истину эмоциям скуки, страха, вины и ужаса.

Скука – это хороший настрой для начала. Когда мы скучаем, скучаем по-настоящему, мы уже не вовлечены в обычные тривиальные повседневные занятия, на которые уходит все наше время. Когда мы скучаем по-настоящему, когда испытываем «глубокую тоску, бродящую в безднах нашего бытия, словно глухой туман»[80]80
  Хайдеггер, 2013, с. 31.


[Закрыть]
, все сущие становятся безразличны и неотличимы для нас. Все сливается или растворяется в неразличимой общности.

Так мы приходим к открытию: «Этой тоской приоткрывается сущее в целом»[81]81
  Хайдеггер, 2013, с. 31.


[Закрыть]
.

Настоящая скука отрывает человека от его обыкновенной сосредоточенности на конкретных сущих и рассеивает его сознание в ощущении того, что сущее бытия как целого открывает себя ему.

Но такое откровение влечет за собой тревогу и ужас. Так как частью процесса растворения конкретных сущих в неразличимости является растворение собственного ощущения себя уникальным индивидуальным сущим. Мы ощущаем, что сущие растворяются в неразличимом бытии, и в то же время мы ощущаем, что наша собственная идентичность соскальзывает в нечто, не обладающее никакими особенностями, то есть становится ничем. Это беспокоит.

В ужасе «земля уходит из-под ног». Точнее: «Ужас уводит у нас землю из-под ног, потому что заставляет ускользать сущее в целом. Отсюда и мы сами – вот эти существующие люди – с общим провалом сущего тоже ускользаем сами от себя. Жутко делается поэтому в принципе не „тебе“ и не „мне“, а „человеку“»[82]82
  Хайдеггер, 2013, с. 33.


[Закрыть]
.

Это ощущение ужаса, которое приходит вместе с ощущением растворения всех сущих, включая собственное, было для Хайдеггера метафизически очень правильным состоянием, потому что действительно в такие моменты человек может представить вкус смерти, ощущение аннигиляции своего сущего, ускользания в ничто, а вслед за этим и ощущение приближения к метафизическому центру бытия.

Поэтому человек ни в коем случае не должен поддаваться одолевающему его смятению и бегством спасаться от ужаса, прячась в безопасности своей мелочной повседневной жизни. Нужно принять свой ужас и отдаться ему, так как «ужас, сопутствующий дерзанию»[83]83
  Хайдеггер, 2013, с. 38.


[Закрыть]
, это эмоциональное состояние, которое подготавливает человека к величайшему откровению. Это откровение об истинном смысле иудеохристианской и гегельянской метафизики.

В состоянии ужаса мы чувствуем, что бытие и ничто тождественны. Это то, что упустила философия, выросшая из античной традиции, и то, к чему отчаянно стремились все философии, отличающиеся от античной модели.

«Ничто, – писал Хайдеггер, – не составляет, собственно, даже антонима к сущему, а исходно принадлежит самой его основе. В бытии сущего совершает свое ничтожение Ничто»[84]84
  Хайдеггер, 2013, с. 35–36.


[Закрыть]
. Хайдеггер приписывал Гегелю заслугу возрождения этого утерянного западной традицией знания: «Чистое бытие и чистое ничто есть, следовательно, одно и то же»[85]85
  Гегель, Наука логики, том 1, с. 140.


[Закрыть]
. Это утверждение Гегеля верно». Гегель дошел до этой мысли, пытаясь вдохнуть новую жизнь в иудеохристианскую историю о сотворении мира, согласно которой Бог сотворил мир из ничто. Как сформулировал Хайдеггер, подтверждая этот иудеохристианский постулат: каждое сущее, если оно «есть само сущее, есть сверх того ничто»[86]86
  Хайдеггер, 2013, с. 26.


[Закрыть]
.

Так, оставив разум и логику, испытав настоящую скуку и бескрайний ужас, мы снимем завесу с величайшей тайны всех тайн – ничто. В конечном счете все это ничто, а ничто это все. С Хайдеггером мы приходим к метафизическому нигилизму.

Хайдеггер и постмодернизм

Философия Хайдеггера – это объединение двух основных линий немецкой философии, спекулятивной метафизики и иррациональной эпистемологии. После Канта континентальная традиция быстро и радостно забыла о разуме, поставив во главу угла безудержные спекуляции, конфликтующие желания и тревожные эмоции. В хайдеггерианском синтезе континентальной традиции мы можем ясно разглядеть многие черты постмодернизма. Хайдеггер предложил своим последователям следующие выводы, все из которых с небольшими изменениями были приняты постмодернистским мейнстримом.

1. Конфликт и противоречия – это глубочайшие принципы реальности.

2. Разум субъективен и не способен познать истинную реальность.

3. Составляющие разума – слова и понятия – это препятствия к познанию, которые должны быть очищены от наслоений, подвержены деструкции или иным образом разоблачены.

4. Логическое противоречие не свидетельствует о неудаче и не имеет никакого особенного значения.

5. Чувства, особенно болезненные чувства тревоги и ужаса, более надежный проводник, чем разум.

6. Западная традиция философии – идет ли она от Платона, Аристотеля, Локка или Декарта, – основанная на законе непротиворечивости и разделении субъекта и объекта, это препятствие, которое необходимо преодолеть.

Пока мы не будем обсуждать устойчивую склонность Хайдеггера к социальному и политическому коллективизму, которую он также унаследовал от основных течений немецкой философии. Также мы пока не будем прояснять его убежденно антинаучные и антитехнологические взгляды[87]87
  Heidegger, 1949.


[Закрыть]
. Мы также повременим с обсуждением его антигуманизма[88]88
  Heidegger, 1947.


[Закрыть]
и его регулярными призывами быть послушным бытию, чувствовать свою вину перед бытием, чтобы воздать должное бытию и даже «пожертвовать человеком ради истины бытия»[89]89
  Хайдеггер, 2013, с. 71.


[Закрыть]
, что означает, если мы позволим себе логическое заключение, пожертвовать собой во имя ничто. (Мы обратимся к этим составляющим философии Хайдеггера в четвертой главе, в контексте обсуждения политического основания постмодернизма.)

Следующее поколение постмодернистов освободится от остатков метафизики в философии Хайдеггера, а также от эпизодических следов его мистицизма. Хайдеггер все еще занимался метафизикой и говорил, что в ней скрывается истина о мире, которую мы должны искать или которой мы должны позволить найти нас. Постмодернисты, напротив, являются антиреалистами, считая, что бессмысленно говорить о вселенских истинах или о языке, который мог бы выразить их. Будучи антиреалистами, они отвергнут вышеприведенную формулировку (1) как метафизическое утверждение и переформулируют это утверждение о вездесущности конфликта и противоречия всего лишь как описание эмпирического потока феноменов. Также, соглашаясь с вышеприведенным утверждением (3), они откажутся от слабой надежды Хайдеггера на то, что в результате разоблачения понятий мы обнаружим протослова, связывающие нас с реальностью.

Постмодернисты достигнут компромисса между Хайдеггером и Ницше. Общим эпистемологическим принципом у Хайдеггера и Ницше был презрительный отказ от разума. Однако в метафизике постмодернисты откажутся от метафизических поисков бытия Хайдеггера, поставив в центр нашего существования ницшеанскую борьбу за власть. Также большинство постмодернистов, особенно Делез и Деррида, отвергнут веру Ницше в возвышенные возможности человека и примут хайдеггерианскую позицию антигуманизма.

Позитивизм и аналитическая философия: от Европы до Америки

До этого момента мой рассказ об эпистемологических истоках постмодернизма был сосредоточен на достижениях немецкой философии. Эти достижения занимают большую часть предыстории постмодерна. В Европе для получившего философское образование интеллектуала середины XX века основное место в обучении занимали Кант, Гегель, Маркс, Ницше и Хайдеггер. Эти мыслители задавали философские рамки для дискуссии европейских интеллектуалов, и этой базы было достаточно для того, чтобы дать объяснение появлению постмодернизма.

Однако мой рассказ о постмодернизме пока не полон. Основные силы постмодернизма сосредоточены в американской, а не европейской академии. Рорти, конечно, американец, и хотя Фуко, Деррида и Лиотар французы, у них гораздо больше последователей в Америке, чем во Франции или даже в Европе. Этот пробел нужно восполнить. Каким образом Контрпросвещение смогло получить признание в англоговорящем мире, особенно в Соединенных Штатах Америки?

В интеллектуальном отношении этот разрыв еще больше, чем в географическом. Долгое время американская академия совсем не занималась Гегелем, Кьеркегором и Ницше. Англо-американская традиция видела себя лидером Просвещения. Она ассоциировала себя с наукой, строгостью, разумом, объективностью, и с презрением отметала спекулятивные блуждания Гегеля и стенания Кьеркегора. Эта традиция восхищалась наукой и видела науку альтернативой дискредитированной религиозной и спекулятивной философии. Она хотела сделать философию научной и обосновать научный метод. Этот дух позитивизма, выступавший в защиту науки и логики, господствовал в англоамериканских интеллектуальных кругах большую часть XIX и XX веков.

Поэтому кризис позитивизма в англо-американской философии является частью истории развития постмодернизма.

Как бы ни были сильны традиции Просвещения в Британии и Америке, эти культуры никогда не были обособленными островами Просвещения. Европейская и особенно немецкая философия стала приобретать влияние в этих странах вскоре после Французской революции. Английские романтики хорошо известны тем, что они первые обратились к Германии в поисках философского и литературного вдохновения. Сэмюэль Тэйлор Кольридж и Уильям Вордсворт, например, проводили время в Германии именно с этой целью[90]90
  Abrams, 1986, р. 328–329.


[Закрыть]
. Знаменитые строки Вордсворта свидетельствуют о новом умонастроении, презирающем разум:

 
Ведь наш безжизненный язык,
Наш разум в суете напрасной
Природы искажают лик,
Разъяв на части мир прекрасный.
 
(Перевод И. Меламеда)[91]91
Оригинал:Our meddling intellectMis-shapes the beauteous forms of things;– We murder to dissect.

[Закрыть]

Строки Джона Китса продолжают эту мысль:

 
Не все ли чары поникают разом,
Едва холодный их коснется разум?
 
(Перевод Л. В. Покидова)[92]92
Оригинал:Do not all charms flyAt the mere touch of cold philosophy?

[Закрыть]

Томас де Куинси, наверное, наиболее яркий представитель среди прозаиков, демонстрирующий, что английские романтики восприняли от немецкой философии:

«Остановлюсь на минуту, дабы горячо призвать читателя оставлять без внимания голос рассудка, коль скоро он вступает в противоречие с другими свойствами сознания. Рассудок сам по себе, при всей своей полезности и даже незаменимости, представляет собой низшую способность человеческого сознания и менее всего заслуживает доверия. Между тем большинство доверяет только ему, в повседневном обиходе это, пожалуй, уместно, но для философских целей никоим образом не пригодно»[93]93
  Де Куинси, 2000, с. 1.


[Закрыть]
.

О взлете немецкой культуры также свидетельствует популярность книги «Германия» Жермены де Сталь (1813) – публикации, которая серьезно повлияла на интеллектуальную жизнь во Франции, Англии и Америке.

В Соединенных Штатах книга мадам де Сталь вдохновила многих молодых интеллектуалов на изучение немецкого языка и литературы. Молодой Ральф Уолдо Эмерсон, позднее ставший одним из известнейших писателей Америки, был хорошо знаком с немецкой литературой. На фоне популярности книги мадам де Сталь, в 1810-1820-х годах, среди интеллектуалов появилась мода уезжать на обучение в Германию. Многие из них позже стали значительными фигурами американской интеллектуальной сцены. Эдвард Эверетт был одним из профессоров Эмерсона в Гарварде. Брат Ральфа, Уильям Эмерсон, изучал вдохновленные трудами Шлейермахера и Гегеля подходы к теологии и библейской критике в Гейдельберге. Джордж Тикнор стал профессором литературы в Гарварде. А Джордж Банкрофт, известный как «отец американской истории», посещал несколько немецких университетов и слушал лекции Гегеля в Берлине.

Как писал историк Томас Нипперди, «до 1830 года молодые и талантливые умы, как правило, тяготели к Парижу, но затем многие (американские студенты, например) все чаще переезжали из Парижа в Германию, в Берлин»[94]94
  Nipperdey, 1996, р. 438. См. также Burrow, 2000, Chapter 1, о влиянии немецких идей на русских, французских и английских студентов в начале XIX века.


[Закрыть]
. Оттуда они привозили с собой кантианскую и гегельянскую философию. К середине XIX века немецкие идеи стали широко распространены в Америке. Свидетельством этого служит тот факт, что наиболее влиятельный американский журнал по философии с 1867 по 1893 год, «Журнал спекулятивной философии», был основан в 1867 году группой гегельянцев из Философского общества в Сент-Луисе[95]95
  Goetzmann, 1973, р. 8. Американский историк Аллен Гуэльзо (Allen С. Guelzo, 2005) также замечает эту связь между Кантом, английскими романтиками и американской интеллектуальной сценой.


[Закрыть]
.

Список немецких философских влияний в Америке в то время еще не был очень длинным, так как в XIX веке Америка не была центром культурной и интеллектуальной жизни, и та интеллектуальная и культурная среда, которая была в расцвете, находилась под влиянием философии Просвещения. По сравнению с популярностью этих идей увлечение немецкой философией было лишь незначительным явлением рядом с преобладающей традицией почитания разума и науки, идущей от Просвещения.

От позитивизма к анализу

Но в начале XX века влияние немецкой философии начало стремительно расти. Даже если не учитывать более известные импортированные из Германии учения, такие как марксизм, которые мы обсудим в четвертой и пятой главах, и не брать во внимание массовую эмиграцию немецких интеллектуалов в Америку из-за подъема национал-социализма в 1930-х годах, влияние немецкой философии на англо-американскую интеллектуальную жизнь было ощутимым уже к началу XX века.

В этой главе мы сосредоточимся на эпистемологии и эпистемологических проблемах, которые преобладали в англо-американской философии в первой половине XX века.

Многие ведущие школы англо-американской философии, которые в целом характеризуются позитивистскими взглядами и все вместе известны как аналитическая философия, во многом обязаны немецкой философии. Как написал философ Майкл Дюммет, «истоком аналитической философии были труды философов, которые писали преимущественно или исключительно на немецком языке»[96]96
  Dummett, 1993, ix.


[Закрыть]
. Однако аналитическая философия – это не версия спекулятивной философии Гегеля или феноменологии Гуссерля (несмотря на то, что Бертран Рассел был гегельянцем и отчасти кантианцем в начале своего пути, а Гилберт Райл был ранним последователем Гуссерля).

Аналитическая философия выросла из позитивизма XIX века. Позитивизм создали ученые XIX века, обладавшие философским складом ума, и философы, восхищавшиеся наукой. Философская модель, в которой они развивались, была в значительной степени основана на номиналистском и скептицистском эмпиризме Юма и на эпистемологии Канта. Позитивизм принимал в качестве незыблемых философских принципов позиционировавшуюся Юмом дихотомию ценности и факта – принятую Кантом и Юмом дихотомию аналитического/синтетического – и в качестве предпосылки вывод Канта о том, что, несмотря на бесплодность и бессмысленность поисков метафизических истин о мироздании, наука может достичь успехов в систематизации и объяснении потока феноменов.

Во второй половине столетия позитивизм получил новый импульс и приобрел новое направление благодаря изобретениям в области логики и фундаментальной математики, совершенных прежде всего немецкими математиками Готлобом Фреге, Рихардом Дедекиндом, Давидом Гильбертом и Георгом Кантором. Поскольку эти математики также были философами, они предлагали платонические и кантианские интерпретации математики. Этот новый импульс был явно ощутим в англоязычном мире начала XX века, когда незадолго до Первой мировой войны Бертран Рассел познакомил англоязычный мир с немецкими достижениями, опубликовав вместе с Альфредом Нортом Уайтхедом «Принципы математики» (1910–1913). Труды Рассела о логике и философии логики послужили одним из источников развития школы логического позитивизма.

Корни логического позитивизма также лежат в немецкой культуре и берут свое начало от регулярных встреч Венского кружка, образовавшегося после Первой мировой войны усилиями группы талантливых философски настроенных ученых и впечатленных наукой философов. Логический позитивизм стал заметным философским движением и затем был заново воспринят англоязычной публикой, в особенности благодаря трактату Алфреда Джулса Айера «Язык, истина и логика» (1936).

Хотя изначально позитивизм и аналитическая философия стремились поддерживать разум, логику и науку, их внутренняя эволюция привела к тому, что их главные обязательства были выхолощены и закончилась полным провалом.

Переосмысление функции философии

В начале XX века Бертран Рассел точнее всех предугадал развитие событий. В последней главе широко известной ознакомительной книги «Проблемы философии» (1912) Рассел обобщил историю философии как повторяющуюся серию неудачных попыток найти ответ на поставленные ею самой вопросы. Можем ли мы доказать, что существует внешний мир? Нет. Можем ли мы доказать, что есть причина и следствие? Нет. Можем ли мы признать объективность наших индуктивных обобщений? Нет. Можем ли мы обнаружить объективную основу нравственности? Точно нет. Рассел заключил, что философия не может ответить на свои вопросы, и пришел к выводу, что ценность философии, в чем бы она ни была, не может заключаться в способности предлагать истину или мудрость[97]97
  Russell, 1912, 153-ff.


[Закрыть]
.

Людвиг Витгенштейн и ранние последователи логического позитивизма соглашались с Расселом и продолжили его выводы тем, что дали объяснение провала философии: философия не может ответить на свои вопросы, потому что эти вопросы просто бессмысленны. Дело не в том, что философия задает такие вопросы, которые, к сожалению, оказываются нам не по зубам, но эти вопросы сами по себе не слишком вразумительны. Это псевдоутверждения. Например, предрекая антиреализм постмодерна, Мориц Шлик писал о бессмысленности суждений о внешнем мире: «Вопрос „Существует ли внешний мир?“ абсурдный, так как и утвердительный, и отрицательный ответ бессмысленны»[98]98
  Schlick, 1932-1933, р. 107.


[Закрыть]
. А так как мы не можем осмысленно говорить о внешнем мире, то приписывание причины и следствия этому миру также бессмысленно: причинность, писал Витгенштейн, это «предрассудок»[99]99
  Витгенштейн, 1994, Логико-философский трактат, 5.1361. См. также Рудольф Карнап (Rudolf Carnap): «…в области метафизики, включая философию ценностей и нормативную теорию, логические рассуждения приводят к негативному выводу о том, что все рассматриваемые утверждения в этой области абсолютно бессмысленны» ([1932] in Ayer, 1959, p. 60–61).


[Закрыть]
.

Предшествующие философы ошибочно полагали, что философия должна говорить о собственном уникальном предмете. Но это неправильно, утверждали сторонники логического позитивизма: метафизика, этика, теология или эстетика – это не предмет содержания философии. Все эти вопросы бессмысленны и должны быть проигнорированы[100]100
  Даже говорить о бессмысленности традиционных философских вопросов тоже бессмысленно. Предвосхищая прием «вычеркивания» Деррида, заключающийся в использовании слова с последующим отказом от него из-за того, что слово использовалось в ироничном значении, Витгенштейн завершает свой трактат такой ремаркой о книге, которую он написал: «Мои предложения поясняются тем фактом, что тот, кто меня понял, в конце концов уясняет их бессмысленность, если он поднялся с их помощью – на них – выше их (он должен, так сказать, отбросить лестницу, после того как он взберется по ней наверх). Он должен преодолеть эти предложения, лишь тогда он правильно увидит мир» (Витгенштейн, 1994, Логико-философский трактат, 6.54).


[Закрыть]
.

Бессмысленность традиционных философских вопросов означает, что мы должны изменить свое представление о функции философии. Философия – это не содержательная, а методологическая дисциплина. Функциями философии являются анализ, толкование и разъяснение[101]101
  Витгенштейн, 1994, Логико-философский трактат, 4.112; 6.11 и 6.111. А также Кант, «философы, исследователи понятий» (Кант, 1999, А510/В538 (418)).


[Закрыть]
. Философия – это не предмет: ее роль сводится к аналитическому сопровождению науки.

Отсюда «аналитическая» философия. Новой задачей философии становится анализ перцептивных, лингвистических и логических инструментов науки. Ученые собирают данные опыта, затем организуют их лингвистически в понятия и гипотезы и структурируют эти лингвистические единицы с помощью логики. Соответственно, философия отвечает за то, чтобы прояснить, с чем имеют дело восприятие, язык и логика.

Мы спросим: к каким выводам относительно восприятия, языка и логики пришла аналитическая философия в XX веке?

Восприятие, понятия и логика

К середине XX века общепризнанным мнением о восприятии был вывод, что это понятие теоретически нагружено. Самые известные представители философии науки – Отто Нейрат, Карл Поппер, Норвуд Хэнсон, Пол Фейерабенд, Томас Кун, Уиллард Ван Орман Куайн, – несмотря на различия их версий аналитической философии, утверждали, что теории предопределяют данные опыта[102]102
  Смотреть Neurath, 1931, Hanson, 1958, Feyerabend, 1975 (p. 164-168), Kuhn, 1962, Quine, 1969, и Popper, 1972 (68 n. 31, 72, and 145).


[Закрыть]
. Формулируя это языком Канта: основанные на восприятии представления не соответствуют объектам, скорее наше представление соответствует тому, как работает наша познавательная способность. Этот вывод о восприятии катастрофичен для науки: если наш опыт теоретически нагружен, то восприятие не может служить нейтральной и независимой проверкой наших гипотез. Если наши концептуальные схемы определяют наши наблюдения, то мы заперты внутри нашей субъективности и не имеем прямого доступа к реальности.

Схожим образом к середине XX века формируется общепризнанное представление о понятиях, тезисах логики и математики как о конвенциональных. Большинство сторонников логического позитивизма соглашались с Кантом и Юмом в том, что логические и математические суждения являются аналитическими или априорными и, следовательно, необходимыми. Поэтому, например, утверждение «Дважды два четыре» является истинным, и мы можем определить его истинность, не обращаясь к опыту, просто анализируя значения составляющих его понятий. Это утверждение в корне отличается от такого, как «Машина Беверли белая». Такое утверждение является синтетическим – значения понятий «машина» и «белый» не зависят друг от друга, поэтому связь между ними должна быть установлена, исходя из опыта, и установленная между ними связь случайна – машина могла бы быть какого угодно цвета.

Эта стандартная дихотомия аналитических и синтетических суждений, установленная Кантом и Юмом, влечет за собой проблему: логические и математические суждения не имеют связи с реальностью опыта. Суждения о мире опыта, такие как «Машина Беверли белая», не могут быть необходимо истинными, а логические и математические суждения, такие как «Дважды два четыре», будучи необходимо истинными, не связаны с миром опыта. Логические и математические суждения, писал Шлик, «не имеют дела с какими-либо фактами, но оперируют лишь символами, с помощью которых описываются факты»[103]103
  Schlick in Chisholm, 1982, p. 156; также Ayer, 1936, p. 79.


[Закрыть]
. Следовательно, логика и математика ничего не могут сказать нам о фактической реальности опыта. Как это лаконично выразил Витгенштейн в своем «Трактате», «но все предложения логики говорят одно и то же. А именно ничего»[104]104
  Витгенштейн, 1994, Логико-философский трактат, 5.43


[Закрыть]
. Поэтому логика и математика идут к тому, чтобы стать просто игровой манипуляцией с символами[105]105
  Или как издатель «Журнала философской логики» Дж. Майкл Данн (Journal of Philosophical Logic, J. Michael Dunn) однажды сказал мне: <Аолжен признаться, мне неловко соединять слова логика и практика в одном предложении».


[Закрыть]
.

Такие выводы о логике и математике убийственны для науки: раз логика и математика отлучены от мира опыта, значит, их правила ничего не могут сказать нам о реальности. Следовательно, логические и математические доказательства бессильны рассудить спорные утверждения о фактах[106]106
  Ayer, 1936, р. 84.


[Закрыть]
. Аналитические суждения «полностью лишены фактического содержания. Поэтому никакие данные опыта не могут их опровергнуть»[107]107
  Ayer, 1936, р. 79.


[Закрыть]
. Поэтому предлагать логические доказательства реальных фактов бессмысленно. Впрочем, верно и обратное: бессмысленно ожидать, чтобы фактические свидетельства как-либо дополнят необходимые и универсальные выводы.

Признание того, что логические и математические суждения не основаны на эмпирической реальности и не могут ничего сказать о ней, вызывает вопрос, откуда произошли логика и математика. Если у них нет объективного источника, их происхождение должно быть субъективным.

Этот вопрос привел к появлению двух версий аналитической философии. Согласно неокантианской версии, которой придерживались сторонники нативистической теории[108]108
  Учение о врожденности разума и его независимости от опыта.


[Закрыть]
и теории когерентности истины, основные суждения логики и математики являются врожденными или необходимо формируются психологическим механизмом, как только мы начинаем пользоваться языком. Некоторые неокантианцы даже шокировали ортодоксальных кантианцев предположением о том, что такие врожденные или выработанные суждения могут отражать или репрезентировать внешнюю реальность. Но критики всегда возражали на это: если восприятие теоретически обусловлено, то как мы можем установить, что такая связь существует? Убежденность в наличии связи между реальностью и субъективно выработанной логикой может быть достигнута только путем усилия веры.

Поэтому доминировала неоюмовская версия, которую защищали такие прагматики, как Куайн, Нельсон Гудмен и Эрнест Нагель. Согласно этому подходу, логические и математические суждения – это функция того, как мы договорились использовать слова и какие комбинации слов мы решили считать предпочтительными. Понятия лишь номинальны, основаны на выбранном нами способе систематизации потока феноменального опыта.

Концептуальный релятивизм следует непосредственно из такого номинализма: мы могли бы пользоваться другими понятиями; мы могли бы и все еще можем иначе перекроить наше представление о мире. Например, мы могли бы не использовать понятие «синий» для обозначения одной части цветового спектра и понятие «зеленый» для обозначения соседнего сегмента, но выбрать промежуточную зону между ними и, пользуясь словами Гудмена с несколько отличной от его рассуждения целью, назвать этот сегмент сине-зеленым или зелено-синим (grue или bketi). Это предмет договоренности.

Если все понятия номинальны, то нет оснований проводить различие между синтетическими и аналитическими суждениями[109]109
  Quine, 1953/1961.


[Закрыть]
. Все суждения становятся апостериорными и случайными. Следующим шагом становится логический релятивизм. Логические принципы сконструированы из понятий. Поэтому логические принципы не выведены из реальности, но выбраны нами: «Принципы логики и математики универсально истинны, так как мы не позволяем им быть иными»[110]110
  Ayer, 1936, p. 77. См. также Schlick: «Правила языка в принципе являются произвольными» (1936, р. 165).


[Закрыть]
. Логические принципы сводятся к тому, какие формулировки мы «готовы» принять, в зависимости от того, насколько нам нравятся последствия принятия какого-либо принципа[111]111
  Goodman, in Copi & Gould (1963, p. 64). См. также Nagel, 1956 (p. 82-83 и 97-98).


[Закрыть]
. Логическое обоснование, писал Рорти об учении Куайна, «не есть дело специального отношения между идеями (или словами) и объектами, а является предметом разговора, социальной практики»[112]112
  Рорти, 1997, с. 125. См. также Dewey, 1920, р. 134–135 и 1938, р. 11–12.


[Закрыть]
. Но что, если кому-то не нравятся последствия принятия того или иного логического принципа? Что, если разговорные или социальные практики меняются? Если правила языка и логики условны, то что мешает принять другие правила по какой-либо причине? Абсолютно ничего. То есть правила логики и грамматики также конвенциональны, как и другие обычаи, такие как ритуалы приветствия путем рукопожатия, объятий или потирания носов. Следовательно, ни одна из форм приветствия, как и никакая логическая система, объективно не является более правильной, чем любая другая.

К середине 1950-х годов эти выводы стали общим местом. Язык и логика стали рассматриваться как конвенциональные и самореферентные системы, а не объективные, основанные на реальности инструменты сознания.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации