Текст книги "Летать или бояться"

Ну что же она стоит тут, словно онемев? Он ведь все это ей уже говорил!

– Тупая корова! Прочь с дороги! – Он оттолкнул ее в сторону и снова бросился к пилотской кабине. Споткнулся, упал, бешено вскочил на ноги. – Меняйте курс! – орал он. – Ради бога, послушайте и…

Что-то ударилось о крышу. И снова рев, взрыв, неистовая тяга. Что-то стукнуло его по голове, и он оказался ниже облаков, прежде чем успел взять себя в руки. Он нажал на кольцо, но обнаружил, что все равно летит, глотая разреженный воздух и дрожа от свирепого холода. С одной стороны от него, словно подвешенный, медленно вращался самолет, постепенно распадаясь на разрозненные части. Мелкие фрагменты парили вокруг него, один из них, возможно, принадлежал блондинке. Мимо промелькнули облака, внизу расстилалось море, его поверхность мерцала бликами света. При виде волн внутренности у Фрэнка сжались от ошеломляющего ужаса, у него начался приступ акрофобии, рвущий на куски каждую клеточку тела. Удариться о воду будет то же самое, что расплющиться о бетонный пол, а он будет до последней секунды оставаться в сознании. Он лихорадочно нажал на кольцо и мгновенно оказался снова высоко в воздухе, ему была дарована еще одна почти целая минута продолжающегося падения.

Пятьдесят семь секунд чистого ада.

И снова.

И снова.

И еще бесконечное количество раз, потому что альтернативой было – разбиться о поверхность ждущего внизу моря.

Том Бисселл
Пятая категория

Том Бисселл – один из лучших и самых интересных (это не всегда одно и то же) американских писателей. Наряду с научно-популярными произведениями, такими как «Дополнительные жизни: почему видеоигры имеют значение», он написал сценарии видеоигр, например «Жернова войны», и стал соавтором получившей признание критиков книги «Горе-творец: Моя жизнь внутри “Комнаты”», которая была экранизирована; фильм завоевал несколько премий, исполнителем главной роли и режиссером выступил Джеймс Франко. Бисселл, освещавший войну в Персидском заливе в качестве журналиста, успел также написать несколько выдающихся рассказов. Тот, что приводится ниже, об авторе ряда спорных юридических документов, который просыпается в пустом самолете, летящем из Эстонии, – один из лучших.

Джон очнулся от какого-то тут же забывшегося сна, словно наэлектризованный. Все еще мало что соображая, он тем не менее со скоростью пулемета Гатлинга произвел «самоперезагрузку». Заснуть в самолете – все равно что заплатить кому-то, чтобы тебя грубо разбудили среди ночи. Как ни странно, Джон не помнил, как заснул. Более того, он не помнил даже, чтобы ему хотелось спать.

Последнее, что он помнил: он пьет диетическую колу и болтает с соседкой, Яникой, высокой эстонкой с лицом озорной лесной нимфы, которая сказала, что впервые летит в Штаты. Джон решительно не помнил, ни как натягивал одеяло до самого подбородка, ни как засовывал под голову восхитительно мягкую подушку, на которой покоилась сейчас его голова. А должен был бы помнить. Еще с детства у него вошло в привычку, прежде чем окончательно отключиться, твердо зафиксировать в памяти положение, в котором он засыпает, – «ложечкой», «ножничками», в позе мертвеца, эмбриона или морской звезды. Лишь два раза в жизни он проснулся в той же позе, в какой заснул. Джон представлял себе сон как путешествие во времени. Что-то происходило, шла умственная работа, двигались части тела, а ты ничего об этом не знал.

Яника исчезла, в салоне было темно, самолет, по его соображениям, летел теперь над Атлантикой. Вероятно, она пошла размяться. Ох уж эти европейцы с их разминками во время полета и обычаем аплодировать при приземлении. Шторки на всех таблетках-иллюминаторах салона были опущены. Свет исходил только от оранжевых ламп внутри салона. Джон поднял свою шторку. Того, что он увидел, не могло быть. Его рейс приземлялся в Нью-Йорке в четыре часа дня. Это не был ночной перелет. Тем не менее снаружи – ночь. Лишь теперь до Джона дошло, что пустует не только кресло Яники. Пусты и остальные сорок с чем-то мест бизнес-класса. Он расстегнул ремень безопасности.

Уютно расположенные парами кресла бизнес-класса были просторно рассредоточены, и никакие верхние багажные отделения не мешали Джону обойти весь салон. На многих сиденьях лежали скомканные одеяла. На других наушники были воткнуты в соответствующие гнезда на подлокотниках. С полдюжины подушек валялось на полу. Под многими сиденьями осталась ручная кладь. В одном ряду кто-то выставил в проход поднос, на котором стояли бутылочка из-под красного вина величиной с флакон духов и пластмассовый стаканчик. Все кресла производили такое впечатление, будто их покинули внезапно.

Случилось что-то, подумал Джон, что увлекло всех в салон эконом-класса. Пьяный финн пырнул ножом бортпроводника. Сердечный приступ. Он мысленно поставил многоточие и раздвинул синие занавески, заставлявшие пассажиров второго, или эконом-класса лишь догадываться, чего они лишены. Он нащупал серую с белыми крапинками перегородку, с которой свисала занавеска, и это отчасти вернуло ему ощущение реальности.

Перед ним простирались тридцать затемненных рядов пустых кресел. Потрясенный, Джон сделал всего один шаг и потянулся за своим айфоном, поняв, что его нет, еще до того, как рука коснулась кармана. Несмотря на темноту, он увидел несколько неотчетливых контуров в первом ряду кресел: книги в бумажных обложках, газеты, дипломат. Чем дальше он углублялся в салон, тем становилось темнее, словно он входил в синтетические дебри.

Двигаясь по узкому проходу пассажирского лайнера, он явственно ощущал: что-то не так. Добравшись до кромешной тьмы, царившей в хвостовой части, он почувствовал себя запертым в совершенно незнакомом чулане. Его руки шарили в темноте, пытаясь считывать Брайлевы знаки видимого мира. Откидные сиденья стюардесс были подняты. Рядом с одним из них оказался вмонтирован держатель для фонаря, Джон выхватил из него фонарь и повел лучом. Кухня: длинные серебристые ящики, как на подводной лодке, в самом дальнем углу – пустая тележка для раздачи еды. Он развернулся, луч высветил контейнер с надписью «ПЕРВАЯ ПОМОЩЬ», потом он перевел сноп света на одну из запасных дверей самолета – огромную, похожую не столько на дверь, сколько на фасад эскимосской хижины иглу. Через крохотный иллюминатор Джон видел, как крыло самолета нарезает слоями облака, клубящиеся в беззвездной ночи. Он повернулся к коммутационному пульту для бортпроводников, покрытому многочисленными рычагами и кнопками. Хотя это был рейс финской авиакомпании, все надписи были на английском. В самом низу панели имелась красная кнопка «ЭВАК.». Он скользнул взглядом вверх: несколько кнопок «ВЫЗОВ» (все темные), маленький зеленый экран, на котором высвечивалась какая-то совершенно непостижимая информация, кнопка объявлений для пассажиров и, наконец, осветительный щиток, на котором кнопок не было – только рычажки. Джон тут же принялся их переключать.

В загоревшемся резком свете он открыл дверь в туалет, почти ожидая увидеть необъятную комнату, в которой несколько сотен человек, летевших на этом борту, поджидали его в остроконечных шутовских колпаках, чтобы начать осыпать конфетти. Но кабинка была пустой, удивительно белой, и в ней пахло дерьмом и мятой. Прозрачные пузыри на застоявшейся воде украшали металлическую раковину.

Джон метнулся обратно, через салоны второго класса, бизнес-класса, первого класса и вскоре очутился перед дверью кабины пилотов, которая выглядела надежно укрепленной. На техническом языке это, кажется, называется «усиленная». Как войти, было неясно. Любая демонстрация силы вблизи пилотской двери казалась Джону и неблагоразумной, и потенциально незаконной. Поэтому он постучал. Не получив ответа, попробовал открыть дверь. Заперто. Он постучал снова. Потом заметил маленький, высотой по колено, шкафчик. Внутри находились четыре желтых спасательных жилета и тяжелый стальной воздушный компрессор. Джон посмотрел на переднюю аварийную дверь, еще одну эпически-бесстрастную громадину, которую он едва ли сумел бы открыть в случае необходимости. Но зачем бы ему это понадобилось? Однако то, что он уже начал размышлять, как выбраться, было не слишком хорошим предзнаменованием.

Он вспотел. Его тело, словно наконец приняв, проанализировав и отвергнув информацию, посланную мозгом, начало бессмысленную контратаку. Из желудка – своего плацдарма – оно выплюнуло самую последнюю съеденную пищу в кишечные кольца. Джон стоял, сжавшись, прислушиваясь к работе своего сердечного насоса, его легкие ритмично заполнялись и опустошались. Шторка, разделяющая произвольные и непроизвольные функции организма, была сорвана с карниза. Нервная система, казалось, изо всех сил сконцентрировалась на том, чтобы не отключиться.

Он молотил в дверь кабины пилотов и кричал, что что-то случилось и ему нужна помощь. А когда силы иссякли, прислонился лбом к наружной обшивке укрепленной двери. Его дыхание сделалось кислым и насыщенным микробами, как содержимое чашки Петри. Он чувствовал себя слабым и беззащитным. Вдруг он услышал какой-то шум из-за двери и отскочил назад. Потом снова медленно подошел ближе и приложил к холодному металлу ухо, накрыв его сложенной ковшиком ладонью. По ту сторону двери пилотской кабины самолета без пассажиров кто-то плакал.

Ему советовали не покидать пределы Соединенных Штатов и его адвокат, и его благожелательные коллеги по университету (которых было больше, чем кто-либо думал: Джон, в сущности, являлся душой преподавательского состава), и те немногие представители юридических кругов, с которыми он еще поддерживал отношения. Но когда полгода назад впервые пришло приглашение выступить на конференции («Международное право и будущее американо-европейских отношений») в столице Эстонии Таллине, Джон сделал то, что делал всегда: посоветовался с женой.

Одним из преимуществ ухода с государственной службы, которое он ценил больше всего, было то, что теперь он снова мог разговаривать о работе с женой, а она была способна на то, в чем он нуждался больше всего, – проникать в его мысли, когда ему это требовалось, и вовремя отступать безо всякой просьбы с его стороны. В последние два года она была его доверенным лицом, его стражем, нянькой и стабилизирующим фактором. Тем не менее это были самые трудные ночи за весь период их брака: отрывки его так называемого «Меморандума о пытках»[23]23
  «Меморандум о пытках» (2002) – свод юридических обоснований, которые позволяли администрации президента Джорджа Буша-младшего разрешать применение жестких методик допроса, в том числе так называемую «пытку водой» и принудительное лишение сна. В июне 2004 г. часть документа просочилась в прессу.


[Закрыть] просочились в печать, после чего были рассекречены и дезавуированы, о чем его даже не предупредили. Его жена не была единственным человеком, с которым он считал возможным обсуждать свои намерения написать такой меморандум. Все журналисты, которые находили время, чтобы встретиться с ним, признавали, что предполагаемый вурдалак оказался вполне приличным человеком.

Сообщив жене о приглашении на конференцию, он признался:

– Первой моей мыслью было отказаться. Но потом я решил, что хочу лететь.

Двумя годами ранее один из судов Германии возбудил дело по обвинению его в военных преступлениях, но с тех пор жернова машины правосудия едва сдвинулись с места. Другой иск был подан полгода назад в суд Калифорнии осужденным американским террористом и его матерью, утверждавшими, что юридические записки Джона привели к жестокому обращению с истцом во время его пребывания в заключении. Джон не спорил – хотя, разумеется, не мог признать, – что с негодяем плохо обращались в тюрьме, однако то, что линию причинно-следственной связи прочерчивали в обратном направлении непосредственно к нему, свидетельствовало о своего рода наивном юридическом креационизме[24]24
  Креационизм – отрицающая эволюцию мировоззренческая концепция, согласно которой все основные формы органического мира рассматриваются как непосредственно созданные Творцом.


[Закрыть]. Хотя формально Джон не имел никаких ограничений в передвижениях, мысль о том, чтобы покинуть воздушное пространство Америки, наполнила его незнакомыми прежде опасениями. Это его шокировало. Но и придало смелости.

– Только чтобы твой рейс не проходил через Германию, – ответила жена. – А также через Францию или Испанию. Я бы избегала и Италии на всякий случай.

Он догадался, что она приняла его желание лететь за шутку, и выждал минуту, прежде чем сообщить ей, что́ ему нравится в Эстонии: это молодая страна, еще не утратившая памяти об угнетении. Он всегда интересовался странами бывшего советского блока и посткоммунистическими государствами в целом (в конце концов, тем, что он стал американцем, Джон был обязан только побегу своих родителей от корейского коммунизма). Он не думал, что ему есть чего опасаться в Эстонии, которая официально была союзницей Америки в войне. Знала ли его жена, что в мире живет всего миллион эстонцев? Вероятно, сказывалось его корейское происхождение, но он чувствовал странное родство с малочисленными, часто подвергавшимися захвату и помыкаемыми другими нациями народами. Его восхищают, не без пафоса сказал он, их провинциальные амбиции. Он без зазрения совести взывал к собственным чувствам жены – непростым, учитывая ее вьетнамское наследие.

Она спросила, как он может быть уверен, что это не ловушка, устроенная, чтобы подвергнуть его публичному унижению. На это у него уже был заготовлен ответ. Организаторы мероприятия, безо всякого побуждения с его стороны, заверили, что никакие темы, которые он не пожелает обсуждать, подниматься не будут. Они знают о судебных исках и пообещали оградить его от неприятностей в ходе любой дискуссии, создав спасательную капсулу. («Спасательная капсула». Их слова, не его. Как всякий «ботаник», выросший в 1970-х, Джон хорошо ориентировался в реалиях «Звездных войн».) Более того, посольство Соединенных Штатов осведомлено о приглашении Джона. («Осведомлено». Их слово, не его. Средней руки посольство, вроде посольства США в Эстонии, без сомнения, густо нашпиговано прислужниками администрации и профессиональными «отпускниками». Учитывая, что Джон был единственным бывшим членом администрации, настаивавшим на обсуждении решений, которые он предлагал, будучи ее членом, он пользовался среди них такой же популярностью, как прокаженный с колокольчиком на шее.)

– Но тебе все же придется говорить обо всем этом, не так ли? – спросила жена.

Джон сам часто подобным образом осаживал своего адвоката. Он не боялся защищать себя при условии, что его собеседник не окажется оголтелым пропагандистом. После того как Джон дал интервью «Эсквайру», его адвокат неделю с ним не разговаривал. А потом прочел не такое уж нелестное резюме журнала и сказал:

– А вы хитрец, советник.

Джон улыбнулся жене. Разумеется, он будет говорить обо всем этом. Но он знал, что можно говорить, а чего нельзя. Он ведь юрист.

Когда он сообщил организаторам конференции, что приедет, те были удивлены не меньше, чем обрадованы. Он – единственный участник-американец, сказали они, и поэтому его вклад в дискуссию неоценим. Было решено, что он выступит с часовым докладом перед окончанием вечернего заседания, а потом ответит на вопросы, часть из которых, предупредили они, могут оказаться враждебными. Джон ответил по электронной почте, что это будет чудесно. Ему доводилось выступать перед аудиториями, более кровожадными, чем, по его представлениям, может собрать Эстония. Прежде чем дать согласие, он связался с посольством в Таллине. Там были в курсе готовящейся конференции и пожелали ему успешной поездки. Он подозревал, что это последнее, что он от них услышит.

Через полгода он провел два часа в аэропорту Хельсинки, ожидая пересадки. Когда два представителя финской службы охраны остановились поболтать возле выхода на посадку, которой ожидал Джон, он почувствовал необъяснимую нервозность. Не то чтобы Интерпол выписал ордер на его арест. Но какой человек может быть совершенно спокоен, зная, что суды на двух континентах рассматривают вопрос о его виновности в совершении преступления против человечности? Он считал, что находиться здесь – смелость с его стороны. На самом деле нет. Эта мысль была ему отвратительна. Он был преподавателем и юристом – именно в таком порядке – и не помнил, когда в последний раз повышал голос. Он не помнил, чтобы за сорок лет своей жизни намеренно причинил кому-нибудь зло. Финские стражи порядка ушли.

Джон поднялся на борт самолета до Таллина, заново подпитавшись энергией анонимности. К тому времени, когда в иллюминатор по правому борту стали видны шпили и красные крыши пункта его назначения, он был уверен, что сделал правильный выбор. До своего отеля в Старом городе он добрался уже в полдень. Процесс регистрации оказался неожиданно приятным. Организаторы конференции прислали цветы. Он позвонил им, чтобы выяснить, как доехать до места, где будет проходить вечернее заседание. Оказалось, что зал располагался менее чем в трех кварталах, в другом отеле – «Виру». Нет-нет, спасибо, он сам дойдет туда пешком. Его выступление было назначено на восемь часов вечера. Это означало, что у него целый свободный день в Таллине, и он потратил его на то, чтобы выспаться и смахнуть с себя кошмар суточного перелета через десять часовых поясов.

В пять часов Джон был бодр, выбрит, одет в костюм цементного цвета с голубой рубашкой (без галстука) и шел по Старому городу в поисках места, где поужинать. Организаторы предлагали прислать сопровождающего, но он отказался. Он хотел обозначить свое присутствие на конференции с той же неожиданностью, с какой, бывало, входил в класс. Если кто-то из участников конференции действительно хотел вступить с ним в конфронтацию, то чем меньше у них будет времени нажать на болевые точки, тем лучше. Прелести Старого города были многочисленны и совершенно нелепы. Никакое человеческое существо не могло бы здесь жить. Все это выглядело как съемочный павильон для какого-нибудь эльфийского эпоса. Улицы – таких грубо мощенных мостовых он в жизни не видел, – казалось, меняли названия на каждом перекрестке. Вдоль большинства из них тянулись пивные бары, рестораны, магазины, торгующие янтарем, – и больше ничего. Туристов было легко отличить от местных жителей: все, кто не работал, были туристами. У средневекового ресторана на Ратушной площади молодые эстонцы, одетые как девицы и кавалеры из Ганзейского союза, наблюдали, как их коллеги изображали поединок на мечах. На одной из улочек длиной в один квартал ветерок донес до него запах метана: трехсотлетней давности трубы канализации были лишь малой частью таллинского прошлого, нуждавшегося в модернизации. Сходство многочисленных декоративных черных шпилей на церквях Старого города вводило его в заблуждение. Каждый раз, когда он избирал один из них своим компасом, указывавшим, как он считал, на отель «Виру», выяснялось, что это какая-то другая башня. В течение двух часов он бродил, чувствуя себя немного заблудившимся.

По высоте и архитектурной брутальности «Виру» Джон догадался, что в советскую эпоху тот был отелем «Интуриста». В вестибюле он увидел «стену славы», на которой были запечатлены имена самых знаменитых гостей: спортсменов-олимпийцев, музыкантов, актеров, арабских принцев и даже самого президента. Его заключенная в рамку записка управляющему отеля на листе бумаги с официальной шапкой Белого дома гласила: «Благодарю также за красивый свитер и шляпу». После консультации с дежурным администратором за стойкой, поездки в лифте на этаж, где проходила конференция, и химической атаки одуряющими духами ехавшей вместе с ним дамы Джон прошел по толстому ковру коридора к столу регистрации. Сидевший за ним молодой человек указал ему на группу людей, которые вежливо ожидали перед входом в конференц-зал, когда оратор закончит свою речь. До выступления Джона оставалось полчаса. Он присоединился к ожидавшим удобного момента войти в зал, щедро украшенный позолотой и люстрами.

Оратором была немка. По переводу ее речи, воспроизводившемуся на экране на французском, эстонском и английском языках (его тоже попросили заранее прислать текст своего выступления, что он и сделал, заручившись обещанием организаторов поручить перевод носителю языка), Джон понял, что его ждет более жесткий прием, чем он предполагал. Все употреблявшиеся ею клише он уже слышал раньше. Она закончила свою речь под аплодисменты, ответила на вопросы, после чего был объявлен десятиминутный перерыв. Когда люди стали подниматься со своих мест, другая женщина в глубине зала заметила Джона и, узнав его, с улыбкой направилась к нему. Джон двинулся ей навстречу, маневрируя среди встречного потока участников.

Это была Илви, одна из организаторов, с которой он все это время держал связь, профессор юриспруденции Тартуского университета. Очень молодой профессор, что сразу расположило к ней все еще моложавого на вид Джона. Они обменялись рукопожатием, после чего Илви начала стискивать ладони, словно лепила маленький глиняный шар. После обмена любезностями – как прошел полет, удалось ли поспать, понравился ли Таллин – она спросила:

– Вы готовы?

Джон рассмеялся и ответил:

– Полагаю, да.

Она тоже рассмеялась, ее ногти блеснули желтоватым лаком. У Илви были обветренные губы и курчавые каштановые волосы, напоминавшие шляпку гриба. Удлиненное лицо с угловатыми чертами вызывало в памяти кубистскую живопись, и его своеобразная миловидность становилась очевидна только после долгого вглядывания.

По какой-то необъяснимой причине Илви подвела Джона к немке, только что закончившей осыпать его страну проклятиями. Та вела беседу с четырьмя окружившими ее людьми. Судя по всему, ей было не в новинку оказываться в центре внимания, а им – это внимание проявлять. Все эти конференции одинаковы. Словно участникам раздавали сценарии и указывали их роли. Когда Илви назвала его имя, все повернулись к нему. Он улыбнулся и протянул руку. Только один из них, пожилой мужчина в толстой шерстяной спортивной куртке, снизошел до рукопожатия, хотя и он сделал это с покорностью узника по отношению к своему тюремщику. Теперь улыбка Джона напоминала попытку умирающего изобразить безмятежность. Никто не произнес ни слова.

Гораздо дольше, чем ему хотелось бы, Илви – то ли расстроенная, то ли не обращавшая внимания на неловкость его положения – стояла рядом, потом подвела Джона еще к нескольким группам участников конференции, встретившим его ненамного теплее. Наконец она проводила его на сцену. Он плюхнулся на единственный стул и достал текст своего доклада из внутреннего кармана пиджака. Илви стояла на помосте кленового дерева, по-учительски поглядывая на часы.

Джон уже привык, что с ним обращаются как с парией, хотя нельзя было сказать, что его это не ранило. Иногда студенты (не его студенты, конечно, а его группы были всегда переполнены) надевали на рукав черные повязки и молча стояли на ступеньках крыльца юридической школы, ожидая, когда Джон пройдет мимо, направляясь к себе в кабинет. Раза два они облачались в оранжевые комбинезоны заключенных тюрьмы в Гуантанамо. Он всегда желал им доброго утра и один только раз остановился поговорить с ними. Их претензии были столь многочисленны и разнообразны, что оспаривать их было все равно что спорить с поэзией битников как таковой. Подобный опыт не столько сбил его с толку, сколько разочаровал. Джон не хотел, чтобы эти студенты или кто-то еще соглашались с ним. Он уважал аргументированное несогласие. Единственное, чего он хотел, это чтобы кто-то еще помимо него признал, что проблема не так проста, как кажется.

В начале войны были захвачены двое военнопленных. Один был гражданином США, другой – Австралии. По каким законам их судить? Джон считал, что следует углубиться в очень давнюю историю американской юриспруденции – индейские войны, законы о пиратстве, – чтобы найти юридически уместные аналогии. Некоторые сотрудники министерства юстиции настаивали, чтобы пленному американцу зачитали его права, но не нашлось бы такого суда на земле, который бы не признал, что военнослужащих, совершивших преступления во время боевых действий, следует судить по особым законам. Обращаться с этими людьми как с обыкновенными преступниками означало бы отвергнуть все, что известно из прошлого. Американский и австралийский задержанные, утверждал Джон, не могут пользоваться защитой, предоставляемой военнопленным в соответствии со статьей 3 Женевской конвенции. Не имея звания, не принадлежа ни к какой определенной армии, не подчиняясь определенной субординации – а это необходимое условие, при котором, в соответствии со статьей 3, военнопленные получают защиту, – эти люди не могут рассматриваться как военнопленные ни в каком юридическом смысле.

Когда в Пакистане был схвачен третий по иерархии руководитель «Аль-Каиды», ЦРУ обратилось к Джону с просьбой предоставить им необходимую нормативную базу. Это заняло у него бо́льшую часть лета 2002 года. Джон не мог припомнить, чтобы когда-либо работал усерднее и тщательнее. Ему пришлось дать определение, нарушает ли практика допросов, применявшаяся ЦРУ за пределами США, обязательства, взятые ими на себя в соответствии с Конвенцией против пыток 1984 года[25]25
  Конвенция против пыток и других жестоких, бесчеловечных или унижающих достоинство видов обращения и наказания, принятая Генеральной Ассамблеей ООН 10 декабря 1984 г.


[Закрыть]. Поэтому он прежде всего изучил вопрос о том, что именно называется пыткой, и выяснил, что пыткой в Конвенции называется «любое действие, причиняющее сильную боль или страдание, как физического, так и нравственного свойства, намеренно примененное по отношению к человеку». Стало быть, термин «боль» входил в юридическое определение. Американцы в качестве приложения к своей ратификационной грамоте добавили более подробное определение пытки как «действия, намеренно направленного на причинение сильной боли или нравственных страданий». Что такое «сильная боль»? Что значит «намеренно направленного»? Джон сверился с соответствующей медицинской литературой. Может ли врач точно определить термин «сильная боль»? Врач не мог. А сам закон? И закон не мог. Факт состоит в том, что можно сколько угодно исследовать вширь и вглубь юридические документы в поисках рабочего определения «сильной боли», и вы никогда там его не найдете. Поэтому Джон – безо всякого удовольствия – выработал собственное определение: пытка – это действие, при котором «сильная боль» достигает «такого уровня, когда она наносит достаточно серьезный физический ущерб, такой как смерть, отказ какого-либо органа или серьезное нарушение жизненных функций организма». Что же касается «продолжительного нравственного страдания» – еще один термин из невразумительного языка Конвенции против пыток, – то он нигде не упоминается ни в американской юридической и медицинской литературе, ни в международных документах о правах человека. И снова Джону пришлось придумывать свое определение. Основанием, по которому моральный вред можно назвать пыткой и тем удовлетворить требование соответствия термину «длительное нравственное страдание», является конечный результат, который, по мнению Джона, должен быть равен посттравматическому стрессовому расстройству или хронической депрессии, продолжающейся в течение значительного времени, то есть несколько месяцев или лет. Джон разработал эти нормы только для ЦРУ и только в отношении тех, кто подпадал под определение «объекты особой важности», но ни в коем случае не в отношении обычных заключенных, и тем более не в Ираке, где статья 3 Женевской конвенции была безоговорочно применима. В рамках допустимых методов допроса, как настаивали агенты ЦРУ в Гуантанамо (они хотели, чтобы все, что сообщали узники, передавалось в суд, забывая, или предпочитая забыть, о том, что ни один из этих людей не мог быть судим каким бы то ни было иным судом, кроме военного трибунала), заключенным нельзя было и твинки[26]26
  Бисквит с кремом, американское пирожное, исключительно популярное в США. Расхожая шутка, которая неоднократно обыгрывалась в фильмах и книгах и даже стала своеобразным мемом, заключается в том, что твинки целиком сделаны из химии, поэтому могут храниться сколько угодно долго.


[Закрыть] предложить без того, чтобы это не сочли насильственным действием. Так было, пока не появились юридические записки Джона. Однако вскоре после того как разработанные им нормативы были преданы огласке, произошло нечто, совершенно для него неожиданное: главный юрист ФБР написал собственную «записку», в которой утверждалось, что методы допросов, свидетелем которых он был в Гуантанамо, являются незаконными. В тот же день, когда юридические записки Джона были рассекречены, Гонсалес[27]27
  Министр юстиции, генеральный прокурор США с 2004 по 2007 г.


[Закрыть] дезавуировал их на пресс-конференции, заявив, что они «не отражают политику администрации». Этого Джон так никогда ему и не простил.

После того как Илви, представляя его, просто повторила резюме, которое Джон прислал ей в свое время, в аудитории раздались аплодисменты. Он прошел на трибуну, наклонился к микрофону, посмотрел на экран у себя за спиной, снова наклонился к микрофону и снова взглянул на экран у себя за спиной. В последний раз наклонившись к микрофону и сделав свой и без того приятный голос мягким, как детский аспирин, он сказал, что не уверен, чью речь ему следует произносить. Несколько разрозненных смешков – потом всеобщий хохот в зале. Джон обернулся к экрану еще раз и увидел, что на нем появился наконец первый абзац перевода его доклада. Ну что ж, подумал он, приступим.

Он разгладил первую страницу речи, которую произносил уже много раз, и взглянул на лица слушателей, сливавшиеся в пуантилистскую картину. Триста человек, подумал он. Выражение лиц скорее любопытствующее, чем враждебное. Что-то щелкнуло у него в голове одновременно с появившимися на экране словами. Не слишком ли далеко он зашел? Он был пожизненным профессором права одного из главных американских университетов, и в голову ему не единожды приходила мысль: почему он так решительно настроен защищать себя? Неужели сознание, что он может это сделать, было настолько утешительным?

В начале сентября 2001 года Джону было тридцать четыре, и он проводил экспертизу договора, наиболее существенный с юридической точки зрения пункт которого касался белых медведей.

Прежде чем вернуться на свое место, Джон испробовал еще несколько возможностей. Он раз пятьдесят шарахнул по двери пилотской кабины тяжелым стальным компрессором. Потом отправился в хвостовой отсек, нажал кнопку «Связь с командиром» на коммутационном пульте для бортпроводников и стал истошно кричать. Но его истерика оказалась бесполезной. Успокоившись и сев на место, он попытался найти разумное объяснение происходящему. Едва ли его накачали снотворным. Он в тот день ничего не ел и выпил только диетической колы вскоре после посадки. Стюардесса принесла банку, и Джон сам вскрыл ее.

Он мысленно воспроизвел фрагменты, которые сохранила его краткосрочная память. Утренний рейс из Таллина. Сорок пять минут в аэропорту Хельсинки. Тупая, тягостная процедура посадки. Насколько мог, вспомнил пассажиров. Болтливая Яника, эстонка, направлявшаяся в Соединенные Штаты. Похожий на лягушку-быка мужчина без шеи, сидевший рядом с ним перед выходом на посадку. Молодая женщина с густыми сросшимися бровями, в толстовке Оксфорда, улыбнувшаяся Джону на пути в салон второго класса. (Ни один азиатский мужчина не забудет улыбнувшуюся ему белую женщину, независимо от того, сросшиеся у нее брови или нет.) Молодой человек, которого Джон запомнил только потому, что тот был чернокожим. Похожая на отличницу девушка с тонкими прядями волос, в свободной белой блузе. Парень лет двадцати с небольшим в футболке с надписью: «ТЫ – ОТСТОЙ». Стюардессы в зеленовато-голубых брючных костюмах. На этом финском рейсе, в этих северных краях Джон остро ощущал свою азиатскость и предвкушал облегчение, которое испытает, вернувшись в Калифорнию, в свой университетский городок с его разнорасовой толпой на дорожках, музыкальными магазинчиками и закусочными, с многообразием запахов конопляных экстрактов.