Текст книги "Финт хвостом"

Финт хвостом
антология
Сост. Эллен Датлоу

TWISTS OF THE TALE:

AN ANTHOLOGY OF CAT HORROR

This edition is published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency

© Ellen Datlow, Terri Windling, 1996

© Т. Покидаева, перевод на русский язык, 2019

© Н. Эристави, перевод на русский язык, 2019

© А. Комаринец, перевод на русский язык, 2019

© Т. Перцева, перевод на русский язык, 2019

© И. Гурова. Наследники, перевод на русский язык, 2019

© И. Меньшакова, перевод на русский язык, 2019

© Л. Бородина, перевод на русский язык, 2019

© О. Захватова, перевод на русский язык, 2019

© Ф. Гомонова, перевод на русский язык, 2019

© К. Воронцова, перевод на русский язык, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Эта книга посвящается:

Гордону ван Гельдеру,

который сказал, что ее делать нельзя

Моей тете, Эвелин Гейзенхайнер,

которая первой познакомила меня с созданиями из «Лили и Дины»

Предисловие[1]1
  Introduction copyright © 1996 Ellen Datlow
  © Н. Эристави, перевод на русский язык.


[Закрыть]

Предполагается, каждый из нас – любитель либо кошек, либо собак! С чем ассоциируется у нас собачий образ? Верность, покорность, искренность… А кошки – тут дело другое. Тут ассоциации потемнее – своенравие, эгоцентризм, тайна…

Если отталкиваться от «Тигриного племени» Элизабет Маршалл Томас, приручены кошки были по чистой случайности – в результате «одомашнивания» полей и лугов. Научились люди снимать урожаи зерна, научились его хранить – за зерном направились все местные крысы и мыши. Дикие кошки, в свой черед, тоже потянулись под крышу – в погоне за привычной добычей – и эволюционировали в кошек иных, таких, какими мы их знаем. «Одомашненные» посевы, крысы, мыши и кошки распространялись сперва по Северной Африке, потом по Азии, Европе, а в конце концов – стоило людям обучиться кораблестроению и торговле – по всему миру. Есть, правда, и еще версия, по которой кошек приручали как «суррогатных детей»… уж больно схожи «плач» кошачий и плач человечьего младенца.

А вот после этого история домашней кошки принимает интересный оборот. Примерно за тысячу лет до нашей эры в Египте кошек (за умение изничтожать мышей) ценили столь высоко, что на их экспорт наложен был строжайший запрет, а уж убившего кошку ожидала и вовсе смертная казнь. Кошки – родня почитавшимся за свирепость львам, коих идентифицировали с самим богом солнца Ра (на древних папирусах он нередко изображается в виде огромного кота с кинжалом в лапе, поражающего Змея Тьмы Апопа) – обожествлялись также и как воплощение богини Баст, покровительницы деторождения для молодых, недавно вступивших в брак женщин. В Бубасте и Бени-Хасане обнаружены большие кошачьи кладбища. И, совершенно очевидно, кошек хоронили абсолютно с тем же церемониалом, что и людей.

В раннехристианской традиции «положительные» функции богини Баст передались деве Марии. Одна из старинных итальянских легенд даже утверждает: в яслях одновременно с Марией рожала кошка. А «Священная книга Арадии», составленная знаменитым фольклористом XIX в. Чарлзом Годфри Лиландом, именует Диану «кошкой среди звезд-мышей». Однако христианство использовало и «плохую» кошку Египта – Сехмет, богиню-львицу, трансформировавшуюся впоследствии в Сфинкса, – и «кошку Греции», сотворенную богиней Дианой в противовес созданному братом ее Аполлоном льву.

Диана и ее кошка стали олицетворять «темные» фазы лунного цикла и получили всю атрибутику Гекаты, богини подземного мира, вдохновительницы темных, под покровом тьмы совершаемых дел. У христианских живописцев вошло в обычай изображать в сценах Тайной Вечери кошек, сидящих у ног Иуды.

Еще в X в. кошки «котировались» (опять же как истребители мышей) весьма высоко, особенно у ирландцев, валлийцев и саксов, – а зачастую полагались и животными магическими. Однако к столетию XIV Церковь под угрозой многочисленных ересей, идущих из Восточной Европы, объявила «охоту на ведьм» – в качестве «ответного удара» тому, что считала организованным заговором против себя. По ассоциации вину возлагали и на кошек. Их даже демонизировали – за вертикальные зрачки, за ночной образ жизни… Общий результат – кошки, все до единой, оказались в опале. В обычай вошли подлинные зверства: на Иванов день по всей Европе кошек запихивали в мешки и корзины и швыряли в костры, а пепел растаскивали по домам «на удачу». (Во Франции такое практиковалось до конца XVIII столетия.) А во время коронации Елизаветы I по улицам протащили – а потом торжественно сожгли – статую Папы Римского, внутри которой находились двенадцать живых кошек. Предсмертные вопли животных объяснили «криками демонов, овладевших Святым Отцом». Создавались и «кошачьи органы»: вместо труб к клавишам привязывались за хвосты двадцать кошек. На клавиши нажимали. Кошки – мяукали. А как насчет «Великого истребления» парижских кошек, затеянного в 1730-е гг. подмастерьями-печатниками, протестовавшими против низкой заработной платы?..

К концу XVIII в., однако, отношение к кошкам сравнительно улучшилось. Первыми в Европе «реабилитировали» их французы. Еще в середине XVII столетия при дворе кардинала Ришелье «состояли» дюжины кошек – и он даже завещал содержание тем, что переживут его. Французский астроном Жозеф Жером де Лалан назвал в кошачью честь созвездие (хотя имя «Felis» и не пережило XIX столетия). Знатные дамы расточали кошкам щедроты и основывали в их честь медали. В Англии кошек стал включать в свои портреты художник Уильям Хогарт – и они постепенно «сентиментализировались». В 1800-е гг. в Великобритании основали Королевское Общество Защиты животных от жестокости, в 1900 году аналогичное Общество возникло и в Нью-Йорке (в основном для вмешательства в трудную судьбу ломовых лошадей, но также и в защиту животных вообще, кошек – включительно).[2]2
  Кошка (лат.)


[Закрыть]

… Я узнала и оценила кошек не то чтобы очень рано. Росла я любительницей собак. В доме обретался дивный кокер-спаниель, и там, где жила (большой город, домашнюю живность на улицы не выпускают), я и кошек-то, считай, не видела. Все, что знала я об этих загадочных существах, – они гоняют и едят мышей (так в мультяшках моего детства было), а еще – моя тетя, жившая в Западной Германии, постоянно их описывала в своих письмах мне. Кошки эти (и тетя вместе с ними) постоянно попадали в трудные ситуации с соседями – и все из-за кошачьего свойства убивать птичек!

Только в Манхэттене (куда я перебралась в 1970-е гг.) благодаря соседке по квартире я свела первое близкое знакомство с кошками. Соседка въехала, незамедлительно приволокла в дом пару котят, прожила два месяца, решила, что Нью-Йорк ей не по душе, и отправилась в родной Энн-Арбор – а одного из котят (двух бы родители в дом не впустили) оставила мне. И внезапно я оказалась кошковладелицей, удочерила сразу вскоре и еще кошку, постарше, и заполучила, разумеется, череду загубленных птичек – однако крыша над моей квартирой обеспечивала моим кошкам несколько ограниченное пространство для прогулок. С тех пор кошки у меня не переводились, и, как ни странно, стоит мне впервые зайти в чей-то дом – так и жду: меня там встретит кошка. А если судить по историям, собранным в этой книге, я не первая и не последняя из «повернутых на кошках»!

Годы шли, и появлялись антологии «кошачьих историй» – научно-фантастических, фэнтезийных, детективных, реалистичных, умилительных. Но лично мне интересен жанр «ужасов» – оттого и хотелось собрать наконец коллекцию «кошачьих историй» помрачнее и пооригинальнее. Ясное дело, абсолютно правильный «кошачий ужастик» – это «Черный кот» Эдгара Аллана По, но тут вы этот рассказ не найдете – полагаю, его и так слишком часто переиздают. Зато я включила в сборник два других переиздания: классический «черный детектив» Стивена Кинга и никогда ранее не входивший в сборники образец «поэзии в прозе» Уильямса Берроуза, впервые опубликованный дешевой брошюркой.

Чего я хотела? Историй о кошках – по самому широкому спектру. Изъясняясь метафорически, как в научной фантастике Сьюзен Уэйд, – «чуда мастерства». Борьба с огнем, теория хаоса, разрушение человеческих отношений.

Если поконкретнее – многое тут фокусируется на несчастных судьбах «аутсайдеров общества» и их кошек (хорошие примеры – рассказ Джоэла Лэйна и совместное творчество Коджа-Молзберга). Есть и черный, на грани, юмор – такой, как в «поэме фауны» Джейн Йолен или в истории Майкла Кеднама «Человек, который не щадил кошек». В общем, это антология, посвященная кошкам – необычным, интригующим, ужасающим. Но не жестоким, не замученным. Хотя… есть и немного «кошачьих мучений», иногда – серьезных, иногда – просто диковатых. Есть и парочка-другая «плохих кошек». (Жестоких? Сильно сомневаюсь…)

Главное – не забывайте: перед вами сборник произведений в жанре «ужасов» и «саспенса».

Наслаждайтесь!..

Эллен Датлоу

А. Р. Морлан

Рассказы А. Р. Морлан (под ее собственным именем и тремя псевдонимами) опубликованы в более чем ста двадцати различных журналах, антологиях и веб-сайтах в США, Канаде и некоторых частях Европы. Ее рассказы собраны в сборнике Femia Coperta, опубликованном в Румынии в 2004 году[3]3
  Здесь и далее для удобства читателей, произведения, официально непереведенные на русский язык, приводятся в написании оригинала. Все библиографические данные актуальны на 1996 год – год выпуска оригинальной антологии. – Прим. ред.


[Закрыть], и в Smothered Dolls, недавно опубликованным в США издательством Overlook Connection Press. Она живет на Среднем Западе, ее дом полон «детей» – кошек.

Любовь Морлан к кошкам проявляется в описании людей и их кошек. Меня так захватила история Хобарта Гурни и кошек Катца, что я позвонила автору и спросила, основан ли образ Гурни на реальном человеке: ответ был «да и нет». Морлан сказала, что персонаж был вдохновлен настоящим художником-маляром (который рисовал только рекламный текст, а не кошек). Прообразами всех кошек в этом рассказе стали реальные животные писательницы.

И небо раем я не назову…[4]4
  “No Heaven Will Not Ever Heaven Be…” © Copyright 1996 by A.R. Morlan
  © Л. Бородина, перевод на русский язык.


[Закрыть]

В память о Бусинке, Мине, Дружке, Олли, Пудинге, Черныше, Красавчике, Дымке, Присси, Миш-Миш, Дьюи, Рыжике, Золотце, Счастливчике, Эрике, Милашке.

Обычных кошек не бывает.

– КОЛЕТТ

Не так давно обычным делом было проехать по дороге Литтл-Иджипт, где Южный Иллинойс сходится с Кентукки недалеко от реки Камберленд, и увидеть за три-четыре часа езды пять-шесть вывесок с рекламой «Жевательного табака Катца». В расцвете лет Хобарту Гурни хватало работы. А теперь, если кому-нибудь вдруг захочется увидеть творение его рук, приходится ехать или лететь в Нью-Йорк или, если повезет, можно попасть на передвижную выставку его работ. Если, конечно, экспоненты получат страховку. В конце концов, Гурни был своего рода Джексоном Поллоком мира сельского искусства: он работал с теми красками, которые у него были, с прицелом на то, чтобы быстро выполнить работу и еще быстрее получить за нее плату, поэтому с вырезанными кусками стен амбара приходилось обращаться со всей осторожностью, словно они были сделаны из сахарной ваты и паутины, а не облезшей краски на сгнивших досках. Однажды кто-то мне сказал, что к сохранившейся рекламе Катца на амбарах нужно относиться так же, как к реликвиям из египетских гробниц, – теперь бы это пощекотало самолюбие старого Хобарта Гурни, как выразился бы он сам.

Да уж, и дело не столько в сохранении, сколько в сравнении с Египтом, поскольку Гурни не просто зарабатывал на жизнь рекламой «Жевательного табака Катца» (не говоря уже о том, что он потратил на них почти всю свою жизнь); он жил ради «Кошек Катца».

И умер тоже за них. Но это уже другая история… Та, которую вы не прочтете ни в одной книжке с фотографиями рисунков рекламы Гурни, не услышите в передачах на PBS или в журнале «Искусство и развлечения», в рассказах о его жизни и работе. Но эта история может соперничать с любыми рассказами о египтянах, поклоняющихся кошкам… тем более что Хобарт знал, что его кошки не боги, но все равно их любил. А еще потому, что они любили его…[5]5
  Американская некоммерческая общественная служба телевизионного вещания. (Прим. ред.)


[Закрыть]

Когда я познакомилась с Хобартом Гурни, я думала, что он – просто очередной старик, которых полно почти в каждом городке в сельской глубинке; вы таких точно видели – стариков ниже среднего роста, в брюках с широкой талией и длинными штанинами на подтяжках или ремне, затянутом так сильно, что едва можно дышать, с выдающимся позвоночником и плечами, заботливо нависшими над ключицами. Таких стариков, которые носят нарочито чистые бейсбольные кепки или, например, клетчатые береты с пушистыми помпонами, и как бы часто они не брились, у них с лица как будто не пропадает почти прозрачная щетина, запылившая тонкую кожу щек. Те самые, которые шаркают и медлят возле бордюров, а затем останавливаются и стоят, погрузившись в собственные мысли, едва сойдя с тротуара. Такой старик, который почти невидим, пока не начнет сплевывать мокроту на тротуар, и не из вредности, а потому что много лет назад это было обычным делом.

Я регулировала скорость затвора фотоаппарата, когда услышала, как он харкнул и сплюнул в двух футах от меня – с тем самым противным звуком, который полностью разрушает концентрацию. Это был тот самый день, когда облака закрывали солнце каждые несколько секунд, постоянно меняя количество естественного света, падавшего на сторону сарая, чей окрашенный бок я пыталась запечатлеть… не думая, я оглянулась через плечо и проворчала:

– Извините, я тут пытаюсь настроить камеру…

Старик просто стоял рядом, засунув руки в карманы брюк, мелкая темная капля слюны с табаком до сих пор свисала с щетинистого подбородка, он мягко глядел на меня из-под козырька бледно-голубыми глазами. Пошамкав потрескавшимися губами, он произнес:

– Ни одна уважающая себя кошка в жизни не станет позировать… Надо подкрадываться, пока они не смотрят.

– Угу, – поддакнула я, возвращаясь к огромному шестифутовому коту, нарисованному рядом с аккуратной подписью: ЖЕВАТЕЛЬНЫЙ ТАБАК КАТЦА – ПЕРВОСОР-Р-РТНЫЙ.[6]6
  Игра слов: в английском языке Katz’s Meow созвучно с Cats Meow – «первый сорт» и, одновременно, «кошачье мурлыканье». (Прим. ред.)


[Закрыть]

Этот кот Катца был одним из лучших, которых я видела – в отличие от других реклам с кошками, например, кот Чесси с железной дороги, у Катца все кошки были разными: по цвету, позе, иногда на вывеске было даже несколько кошек. Этот рисунок был шедевром: серый тигр, по одному виду которого можно было сказать, что он мягкий на ощупь, кончики многоцветной шерсти были окрашены в белый, отчего кот словно лоснился на свету, с мягкой толстой гривой, которая говорила миру, что это – не кастрированный самец, достаточно взрослый, чтобы иметь несколько пометов котят, но не достаточно старый, чтобы метить все подряд или носить боевые шрамы. Молодой самец двух-трех лет. И глаза у него тоже были мягкие, доверчивые, бледно-зеленые с желтоватым оттенком вдоль овальных зрачков над серовато-розовым носом и ртом с едва заметными кончиками клыков. Он лежал на боку, так что были видны все четыре подушечки лап, каждая из которых была окрашена в что-то среднее между серым и розовым, немного того и другого, но цвета совсем не такие, как на палитре художника. Темно-коричневый хвост кольцом свернулся поверх задних лап. Но что – то в этой милой мордочке подсказывало, что этот кот не станет прыгать на руки по первому хлопку по груди и зову. Но… Учитывая то, что сам кот был в основном серым, а освещение на амбаре, на котором он был нарисован, быстро менялось, пришлось проверить, что скорость затвора отрегулирована, как надо, иначе у меня ни за что не получится запечатлеть этого кота Катца. А облака катились все быстрее и быстрее…

– Похоже, дружок сегодня не хочет фотографироваться, – услужливо сказал старик, сплевывавший табак, когда я на долю секунды упустила еще одну возможность запечатлеть изображение лежащего кота. Это была последняя капля. Оставив камеру висеть на ремне, я обернулась и спросила:

– Вы – владелец этого амбара? Хотите, чтобы я заплатила за фотографии или что?

Старик робко посмотрел на меня, в широко открытых глазах под тенью козырька читалась боль, и он ответил, жуя табак:

– Денежку за него я уж получил, но можно сказать, что этот кот – мой…

После этих слов все мое раздражение и нетерпение растаяли в тяжелом чувстве стыда и смешались с трепетным благоговением – этот старик в мешковатых брюках, по-видимому, был сам Хобарт Гурни, художник, который нарисовал все рекламы «Жевательного табака Катца», усеивавшие бока амбаров по всему Южному Иллинойсу и западному Кентукки. Человек, который перестал их рисовать всего два года назад, и только потому, что из-за возраста ему стало трудно подниматься и спускаться по стремянке. Несколько лет назад я видела передачу о нем на CNN, когда он рисовал последнюю или предпоследнюю работу для Катца, но большинство стариков, как правило, похожи друг на друга, особенно если все как один ходят в бейсбольных кепках и комбинезонах, забрызганных краской. Во всяком случае, работа производила на меня большее впечатление, чем человек, который ее создал.

Протянув руку, я сказала:

– Ой, простите за то, что я сказала… Я… я не это имела в виду, просто у меня осталось мало дней отпуска, а погода никак не хочет мне посодействовать…

Кисть Гурни была сухой и твердой; он жал мне руку до тех пор, пока она не стала ныть, и мне пришлось ее убрать. Он ответил:

– Без обид, я не обижаюсь. Думаю, наш дружок подождет, пока тучки разойдутся, и станет покладистее. Он спокойный, это я о дружке, просто стесняется при незнакомых.

По тому, как он сказал «Дружок», я поняла, что это имя, а не обобщающее слово для любого животного, которое попалось под руку.

Судя по тому, как облака мчались по солнцу, я решила, что Дружка ждать придется долго, поэтому я показала на арендованную машину, припаркованную в нескольких ярдах от амбара, приглашая Гурни выпить со мною банку «Пепси» из холодильника на заднем сиденье. Брюки Гурни при ходьбе сухо шаркали друг о друга со звуком, похожим на тот, с каким кошачий язык облизывает голую руку. И когда художник говорил в тесном помещении, его дыхание, пропитанное табаком, тоже было каким-то по-кошачьи зловонным, диким и теплым. Старик наполовину вылез из машины, так, чтобы хорошо видеть своего Дружка, держа тело в относительном тепле салона. В перерыве между шумными глотками газировки он сказал мне:

– Как я уже говорил, ни одна уважающая себя кошка не станет позировать, поэтому единственный способ обойти это правило – нарисовать свою собственную. Память – лучшая модель…

Я чуть не поперхнулась «Пепси», когда он это сказал. Все это время я предполагала, что Гурни вдохновлялся какими-то амбарными кошками, бродившими по округе, но воссоздать таких точных, обаятельных кошек из памяти и воображения…

– Самое смешное, что когда меня наняли работать на компанию Катца в тридцатых, все, что их интересовало, – это выставить название на всеобщее обозрение самыми большими буквами, какие только получатся. Добавить кошек на рекламу Катца было моей идеей – мне за это не доплачивали. Но мне казалось, что так и надо, понимаешь? И это действительно привлекло внимание людей. И потом, кошки эти составляли мне компанию, пока я работал – стоять на стремянке порой очень одиноко, когда ветер задувает за воротник рубашки, а поговорить на такой высоте и не с кем. Было у меня что-то такое в детстве, когда я убирал амбар папы, а местные кошки, значится, терлись о мои ноги, мурлыкали и иногда запрыгивали прямо мне на плечи и так ездили, пока я работал. Только я не всем давал имена, понимаешь, потому что они вечно то приходили, то уходили, то коровы их давили – нет, не специально, не подумай, просто они были большущие, а кошки – махонькие, и зимой, по ночам пытались греться возле коров. Но я любил их компанию. Хочешь – смейся, но… – тут Гурни понизил голос, хотя вокруг не было никого, кто мог бы его услышать, кроме меня и огромного нарисованного Дружка на краю заброшенного амбара:

– … когда я был маленький и даже уже не такой маленький, у меня была мечта. Я хотел превращаться в кота, ну, скажем, на ночь или около того. Настолько, чтобы свернуться калачиком с целой стаей кошек, четырьмя-пятью, чтобы все мы были одинакового размера и теплые от сена, чтобы мы спутались лапами, хвостами в одну теплую горку, и они лизали мне лицо, а потом зарывались головами мне под подбородок или я под них, и мы вместе спали. Нет ничего лучше для бессонницы, чем отдыхать с кошкой, мурлыкающей на ухо. Чистая правда. Как заведешь себе кошку, в снотворном отпадает надобность.

Вот поэтому я пошел устраиваться на работу в «Табак Катца», когда о ней услышал, хоть и не слишком люблю высоту. Конечно, Великая депрессия тоже серьезно повлияла на мое решение, но фамилия Катц была слишком хороша, чтобы пройти мимо… И то, что они не возражали, как я обходился с их рекламой, тоже было для меня блаженством. Мне было смешно, когда телевизионщики брали у меня интервью, пока я рисовал девчушек…

Слова Гурни заставили меня вспомнить альбом рекламы Катца, который лежал у меня в багажнике (не единственный, а запасной альбом, которым я пользовалась для справки, особенно когда натыкалась на амбар, который я, возможно, фотографировала раньше, при другом освещении или в другой сезон). Слишком волнуясь, чтобы что-то сказать, я встала с заднего сиденья и поспешила к багажнику, пока Гурни продолжал говорить о «самонадеянном репортеришке», которому он дал трехминутное интервью.

– … он даже не спросил меня, как зовут кошек, как будто это не имело никакого значения…

– Этих «девчушек»? – спросила я, перелистывая страницы альбома, пока не наткнулась на фотографию одной из самых сложных реклам Катца, прикрепленную клейкими уголками: четыре котенка, прижавшиеся друг к другу в гнездышке, вытоптанном в соломенной подстилке, на заостренных маленьких мордочках было любопытство и некоторая недоверчивость, как будто вот-вот нырнут в солому, если подойти к ним хоть на шаг. Это точно был выводок амбарных котят, даже если не брать в расчет соломенную подстилку. Это были не ожившие плюшевые котята с рождественской открытки, резвившиеся с клубками пряжи, как у художника с Мэдисон-авеню. Это были дикие котята, такие, которых подманить к себе, чтобы обнюхать пальцы, – большая удача, пока они не сбежали и не спрятались по дальним углам пахнущего навозом амбара, где они родились. Такие котята, которые вырастают тонкими и длиннохвостыми и крадутся по углам, как живые тени, или подбираются сзади, словно прикидывая, ударить или нет острыми когтями по ботинку, прежде чем сбежать в укрытие. Из кошки, как вы знали наверняка, к трем годам эти котята выпьют все соки, а к четырем у нее отвиснет животик, и она станет очень осторожной.

Как только Гурни увидел увеличенную фотографию размером восемь на десять дюймов, его лицо засветилось, а сморщенные губы растянулись в широкой улыбке, открывшей то, что мой собственный дед называл «копеечными кусачками» – зубы поразительно одинаковой квадратной формы и изумительной белизны.

– Ты сфотографировала моих девчушек! Обычно они – те еще разбойницы, да и Присси с Миш-Миш так похожи, но у тебя получилось их поймать, ей-богу, да и свет выставила правильный…

– Стойте, стойте, дайте-ка я запишу, – сказала я, потянувшись через сиденье за блокнотом и ручкой на переднем пассажирском сиденье. – Так кто из них кто?

Его лицо засветилось той гордостью, с которой большинство мужчин его возраста демонстрировали фотографии своих внуков (или даже правнуков). Гурни показывал на каждого котенка по очереди, поглаживая снимки указательным пальцем нежно, ласково, как будто щекоча каждого под нарисованным подбородком:

– Это – Дымок, серый тигр, а вот это и есть Присси – видишь, какая она изящная, с лисьими узкими глазками и маленькими кисточками на ушках? А рядом с ней – Миш-Миш, и хоть они обе трехцветные, Миш пестрее, чем обычно бывает…

– «Миш-Миш»? – спросила я, не зная, как он придумал это имя. Ответ Гурни меня удивил – и тронул:

– Это имя я взял с бюллетеня «Милуоки Джорнэл», где размещались шутки и статьи, не вошедшие в другие категории… Там была статья о Ближнем Востоке, и в ней упоминалось, что арабы очень любят кошек, и вместо «кис-кис» они зовут кошек «миш-миш», что на их языке означает «персиковый цвет». Это потому что большинство их бродячих кошек персиково-рыжего цвета. Видишь на мордочке Миш-Миш большое персиковое пятно? Да уж. Я знаю, нам должно быть все равно, что думают эти арабы, их принято считать врагами и все такое, но ведь нельзя сильно винить людей, которые слишком любят кошек. Я слыхал, что египтяне поклонялись кошкам, как богам, и делали из своих питомцев мумий, все в таком роде. Так что я даже не возражаю, когда их потомки, заботящиеся о своих кошках, говорят, что ненавидят нас, – ведь человек, который способен ненавидеть кошку, вряд ли любит сам себя, вот как я считаю.

Прежде чем Гурни продолжил, я по памяти процитировала Марка Твена: «Если бы человека можно было скрестить с кошкой, он бы от этого только выиграл. Чего нельзя сказать о кошке…»

Теперь настала очередь Гурни смеяться, да так, что он слюной забрызгал воротник своей рубашки, потом он заговорил:

– Так вот, рядом с Миш-Миш лежит Тинкер, только по ее виду нельзя сказать, что это девочка, если учесть, что она всего двух цветов, но по личному опыту скажу, большинство серых кошек с белыми лапами, которых я видел, были девочками. Не знаю, почему так – это как не бывает белых кошек с черными лапами и грудью, хотя бывают черные кошки с белыми носочками и манишкой. Странно, как устроена природа, не правда ли?

Назвав мне имена «девчушек» (которые я должным образом записала в блокнот), Гурни начал листать остальную часть альбома, называя до этого безродных нарисованных кошек их именами, которые каким-то образом делали их настоящими. По крайней мере, для человека, который их создал: Мин с черным тельцем и белыми носочками, с милыми, ясными зелеными глазками и роскошным длинным мехом с парой колтунов на груди; трехцветная Бусинка с округлым серым подбородком и совиными желто-зелеными глазами; пушистые, как одуванчик, Стэн и Олли, черно-белые котята с окрасом под смокинг, один явно толще другого, но оба на шатких лапках и с маленькими ушками, совсем крохотные и такие милые, что так и хочется взять на ручки; и еще много-много других, имена которых не помнишь навскидку (слава Богу, что в тот день у меня в записной книжке было много чистых страниц), но как только он назвал каждую кошку по имени, я перестала смотреть на них как на «табачных кошек Катца». Например, зная, что Бусинка – это Бусинка, у меня рисовалась кошка со своей историей и характером… вы просто знали, что она, пока была маленькой, перекатывалась с места на место, влипала в разные истории, играла со своим хвостиком, да так, что начинала крутиться на полу, как волчок… И на мгновение кошки Гурни стали для меня больше, чем просто краской и воображением, в отличие от работ обычных художников с холстом и мольбертом или прирожденных художников рекламных щитов, легендарных, которые даже не пользовались синей разметной сеткой для создания крупных вывесок.

На самом деле, грустно, что репортер упустил суть работы Гурни. По-видимому, «самонадеянного репортеришку» интересовало только то, сколько лет Гурни занимался своим делом.

Когда Гурни просмотрел последние фотографии амбаров, снятые мной и увеличенные, он застенчиво сказал:

– Надо признать, я польщен… Как будто я какой-нибудь художник-выпендрежник из галереи, а не обычный работяга. Ты не подумай, я доволен… просто… Не знаю. Просто странно, что всех моих кошек засунули в книжку, а не оставили там, где они есть, на открытом воздухе. Как будто их вдруг одомашнили, а не оставили жить в амбаре.

Я не знала, что на это ответить. Я поняла, что Гурни был достаточно проницательным, чтобы понять, что его реклама – произведения искусства. Да, ему не хватало красноречия и, скорее всего, образования, но его ни в коем случае нельзя было назвать невежей – он явно был растерян. С одной стороны, он родился в то время, когда работа была просто чем-то, за что вам платили, и все-таки, с другой стороны, то, что он дал интервью по телевизору и застал меня за съемкой его творений, указывало на то, что его работа отличалась чем-то особенным. Он никак не мог смириться с тем, что все вокруг подняли шумиху из-за того, что он сам считал оплачиваемым трудом.

Я осторожно подняла книгу с его колен и положила ее на скат между нами, прежде чем сказать:

– Я хорошо вас понимаю… Я работаю рекламным фотографом, фотографирую продукты для клиентов, и когда кто-то хвалит меня за композицию или что-то еще, это такое странное чувство… Тем более что я просто посредник между продуктом и потребителем…

Пока я говорила, водянистые бледно-голубые глаза Гурни метались по сторонам, и на мгновение я испугалась, что теряю его внимание, но вместо этого он удивил меня, сказав:

– Похоже, Дружок перестал смущаться… Солнце светит уже целую минуту.

Я быстро вылезла из машины и встала перед амбаром, Гурни был прав. Дружок больше не стеснялся, он разлегся во всей красе на солнышке на боку выцветшего амбара. Забавно, но даже несмотря на то, что надпись рядом с котом была сильно облуплена, на мехе был виден каждый волосок.

А за спиной Хобарт Гурни шумно отхлебнул газировки и повторил свои слова, как делали старики в любом городке:

– Вот такие дела, мой Дружок больше не стесняется…

Через пару часов я попрощалась с Гурни возле центра по уходу за взрослыми и квартирного комплекса для пожилых людей, где он жил. Даже не заходя, я знала, как выглядела его комната – односпальная кровать с потертым рваным покрывалом, несколько номеров большого печатного издания «Ридерз Дайджест» на прикроватной тумбочке и шкаф без дверей со скудным количеством одежды на обвязанных крючком вешалках, и, что самое печальное, – никаких животных, которые составили бы ему компанию. Это было такое место, куда щенков или котят приносили только тогда, когда редактору местной газеты срочно нужны фотографии пожилых людей с пледом на коленях – трогательный сюжет для внутреннего разворота в скучную неделю без новостей, с заголовком «Старики со зверюшками».

Это было не то место, где вдруг становишься маленьким и нежишься с выводком амбарных котят на подстилке из соломы.

С почти комичной формальностью Гурни поблагодарил меня за «Пепси» и за то, что я «позволила посмотреть на кошечек» в альбоме. Я спросила, часто ли он выходит, чтобы увидеть вывески лично, но тут же пожалела об этом, когда он беззастенчиво плюнул себе под ноги и сказал:

– Нечасто после того, как сдал свои водительские права… Рука уже не такая твердая, как раньше. Не держит ни кисть, ни руль. Однажды я чуть не сбил кошку, переходившую проселочную дорогу, и сказал себе: «Хватит, Хобарт», хоть кошка и успела убежать. Оно того не стоит…

Не зная, что еще сделать, я открыла заднюю дверцу машины и вытащила альбом. Гурни не сразу принял его, хотя я заверила художника, что у меня есть еще одна копия плюс негативы в моей студии в Нью-Йорке. То, как он провел пальцами по обложке альбома, словно искусственная кожа была мягким мехом в тигровую полоску, было для меня почти невыносимо. Зная, что не могу остаться и не могу больше на это смотреть, я попрощалась с ним и оставила его перед домом стариков с альбомом кошечек в руках. Я знаю, что должна была сделать больше, но что? Вот, правда? Я вернула ему кошек, но не могла вернуть прежнюю жизнь… И то, чем он поделился со мной, уже было слишком больно, особенно его откровение о маленькой мечте. Вот как часто даже близкие люди, например, старые друзья или семья, делятся такими личными, глубокими потребностями, тем более без просьбы? Как только узнаешь такие вещи о человеке, становится трудно смотреть ему в глаза, не чувствуя при этом, что на тебе очки с рентгеновским зрением, способные заглянуть ему в душу. Никто не должен быть настолько уязвим для другого живого существа.