Текст книги "Сердца в Атлантиде"

– Когда призрак Джейкоба Марли впервые заговаривает со Скруджем, Скрудж говорит ему, что он всего лишь капля горчицы на куске недоваренной картофелины.

– Полагаете, это смешно? – В голосе Майка зазвучали ледяные нотки.

– В том, что связано с номером 1408, мистер Энслин, я ничего смешного не нахожу. Абсолютно ничего. Слушайте внимательно. Сестра Ви, Селеста, умерла от сердечного приступа. К этому моменту она уже страдала болезнью Альцгеймера средней степени, а заболела ею в очень раннем возрасте.

– Однако ее сестра-близняшка в полном порядке, о чем вы упомянули чуть раньше. Более того, являет собой пример реализации американской мечты. Как и вы, мистер Олин, если судить по внешнему виду. При том, что вы многократно заходили в номер 1408 и выходили из него. Сколько раз? Сто? Тысячу?

– На очень короткое время, – уточнил Олин. – Знаете, ситуация та же самая, что с комнатой, заполненной ядовитым газом. Если задерживаешь дыхание, все будет в порядке. Вижу, сравнение вам не по душе. Вы, вероятно, находите его вычурным, даже нелепым. Однако, поверьте, это очень удачное сравнение.

Он сложил пальцы домиком под подбородком.

– Возможно, некоторые люди быстрее и сильнее реагируют на обитателя этого номера. Вы ведь знаете, среди увлекающихся подводным плаванием одни люди переносят изменение наружного давления гораздо легче других. «Дельфин» открылся без малого сто лет назад, и за это время персонал отеля пришел к твердому убеждению, что 1408-й – отравленный номер. Он стал частью истории этого дома, мистер Энслин. Никто не говорит о нем, как никто и не упоминает, что четырнадцатый этаж, это, кстати, свойственно большинству отелей, на самом деле тринадцатый… но все сотрудники это знают. Если обнародовать все факты, связанные с этим номером, получится потрясающая история… только вряд ли ваши читатели получат от нее удовольствие.

Я например, не сомневаюсь, что едва ли не в каждом отеле Нью-Йорка случались самоубийства, но готов поспорить на свою жизнь, только в «Дельфине» двенадцать человек покончили с собой в одном номере. Кстати, оставляя за кадром Селесту Романдю, нельзя сбрасывать со счетов смерть постояльцев 1408-го номера от естественных причин. Так называемых естественных причин.

– И сколько их было? – Мысль, что в 1408-м люди умирали и от так называемых естественных причин, не приходила Майку в голову.

– Тридцать, – ответил Олин. – Как минимум тридцать. Мне точно известно о тридцати.

– Лжете! – Слова сорвались с губ Майка, прежде чем он успел их остановить.

– Нет, мистер Энслин, заверяю вас, не лгу. Или вы действительно думали, что мы держим номер пустым из-за суеверий или нелепой нью-йоркской традиции… может, идеи, что в каждом старом отеле должен обитать хоть один призрак, звенящий в своем номере невидимыми цепями?

Майк Энслин осознал, что такая идея, пусть и не сформулированная, безусловно, присутствовала на страницах его новых «Десяти ночей». И раздражение в голосе Олина (должно быть, так же раздраженно ученый разговаривал бы с туземцем, размахивающим гадальной доской) не добавило Майку спокойствия.

– В гостиничном бизнесе есть суеверия и традиции, мистер Энслин, но мы не позволяем им мешать делам. Когда я только начинал работать, на Среднем Западе еще говорили: «Когда скотоводы в городе, пустующих номеров нет». Если номер освобождается, мы его тут же заполняем. Единственное исключение, которое я сделал из этого правила, и наш разговор – единственный на эту тему, номер 1408, на тринадцатом этаже, сумма цифр на двери которого равняется тринадцати.

Олин пристально смотрел на Майка Энслина.

– В этом номере случались не только самоубийства – инсульты, инфаркты и эпилептические припадки. Один мужчина, остановившийся в нем, это случилось в 1973 году, утонул в тарелке супа. Вы скажете, что такого просто не может быть, но я разговаривал с человеком, работавшим тогда в службе безопасности отеля и видевшим свидетельство о смерти. Неведомая сила, обитающая в номере, вроде бы слабеет к полудню, в расчетный час, когда обычно сменяется постоялец, и, однако, я знаю нескольких горничных, прибиравшихся в номере, теперь страдающих от сердечных болезней, эмфиземы, диабета. Три года назад на этаже забарахлила система отопления, и мистеру Нилу, тогда главному инженеру отеля, пришлось зайти в несколько номеров, чтобы проверить отопительные приборы, в том числе и в 1408-м. Он прекрасно себя чувствовал и в самом номере, и потом, но на следующий день умер от массивного кровоизлияния в мозг.

– Совпадение, – отмахнулся Майк. Но ему пришлось признать, что Олин – мастер своего дела. Будь он вожатым летнего лагеря, до того бы перепугал детей, что после первого круга историй о призраках у лагерного костра девяносто процентов запросилось бы домой.

– Совпадение, – повторил Олин тихим голосом, с ноткой сожаления к собеседнику. Протянул старомодный ключ, соединенный кольцом с не менее старомодной латунной пластиной. – У вас с сердцем все в порядке, мистер Энслин? С давлением, с нервами?

Майк обнаружил, что ему потребовалось приложить немало усилий, чтобы поднять руку… но стоило заставить ее двигаться, все пошло как по маслу. И когда брал ключ, пальцы его, насколько он мог судить, совершенно не дрожали.

– Претензий нет. – Майк зажал в кулаке латунную пластину. – А кроме того, на мне счастливая гавайская рубашка. Зря, что ли, я ее надевал?

Олин настоял на том, чтобы проводить Майка на четырнадцатый этаж, впрочем, тот особо не возражал. Ему хотелось понаблюдать за трансформацией мистера Олина, когда они покинули бы его уютный кабинет и зашагали по коридору к лифтам, хотелось увидеть, как он вновь превратится в несчастного менеджера отеля, бедолагу, попавшего в писательские когти.

Мужчина в смокинге – Майк догадался, что это управляющий ресторана или метрдотель, – остановил их, протянул Олину несколько листков, что-то прошептал на французском. Олин ответил также шепотом, на том же языке, кивнул, быстро расписался на каждом из листков. В баре пианист играл «Осень в Нью-Йорке». С такого расстояния звук долетал до них эхом, словно музыка, которую слышишь во сне.

Мужчина в смокинге со словами «Merci bien»[4]4
  Merci bien – премного благодарен (фр.).


[Закрыть] повернулся и пошел по своим делам. Олин вновь попросил разрешения донести до номера маленький чемоданчик, и Майк опять ответил отказом. В лифте взгляд Майка, как магнитом, притянуло к тройному ряду кнопок. На каждой кнопке – цифры, все, как положено, и надо приглядеться повнимательнее, чтобы заметить, что за кнопкой 12 следует кнопка 14. «Словно, – думал Майк, – они лишили промежуточное число права на существование, убрав его с панели управления лифтом. Глупость… и, однако, правота на стороне Олина. Такое можно увидеть в отелях по всему миру».

– Мистер Олин, – нарушил затянувшуюся паузу Майк, когда кабина пошла вверх. – Мне любопытно. Почему вы не поселили в 1408-м фиктивного постояльца, если уж этот номер так вас пугает? Или другой вариант, почему вы не записали этот номер на себя?

– Полагаю, боялся, что меня обвинят в мошенничестве если не сотрудники официальных органов и активисты организаций, защищающих гражданские права (поверьте, менеджеры отелей вздрагивают при упоминании о законах, обеспечивающих гражданские права, совсем как ваши читатели, которым ночью слышится звон цепей), то мои боссы, как только до них дошла бы такая информация. Если я не смог убедить вас держаться подальше от номера 1408, сомневаюсь, что мне бы удалось достичь лучших результатов, убеждая совет директоров «Стэнли корпорейшн» в правомерности своего решения никого не селить в этот номер из-за страха перед призраками, из-за которых заезжий коммивояжер выпрыгнул из окна и разбился в лепешку об асфальт Шестьдесят первой улицы.

Майк нашел, что последняя тирада мистера Олина встревожила его больше всего. «Потому что он уже не пытается меня отговаривать, – подумал он. – Убедительность, достойная наилучшего коммивояжера, которой обладали его слова в кабинете, может, благодаря особой ауре, создаваемой персидским ковром, здесь исчезла. Компетентность осталась, да, это чувствовалось в его манере, когда он подписывал бумаги, а вот умение убеждать – нет. Исчезла вместе с личным магнетизмом. Как только они вышли из кабинета. Но он верит, что в 1408-м кто-то или что-то есть. Верит безо всяких сомнений».

Над дверью погасло окошечко с числом 12 и зажглось следующее, с числом 14. Кабина остановилась. Двери разошлись, открыв обычный гостиничный коридор, устланный красно-золотым ковром (само собой, не персидским). Освещался коридор настенными светильниками, стилизованными под газовые фонари девятнадцатого века.

– Приехали, – сказал Олин. – Ваш этаж. Вы уж извините меня, но здесь я с вами расстанусь. 1408-й – по левую руку, в конце коридора. Без крайней на то необходимости я к нему не приближаюсь.

Майк Энслин вышел из кабины. Создалось ощущение, что ноги заметно потяжелели, словно и им не хотелось приближаться к номеру 1408. Повернулся к Олину, невысокому толстячку в черном, сшитом по фигуре костюме и вязаном бордовом галстуке. Олин сцепил руки за спиной, и Майк увидел, что лицо у толстячка белое как молоко. На высоком, без единой морщины лбу выступили капельки пота.

– В номере, естественно, есть телефон, – выдавил из себя Олин. – Вы можете попробовать позвонить, если что-то случится… но я сомневаюсь, что он будет работать. Если только номер этого не захочет.

Майк попытался ответить шуткой, что ему не придется давать чаевые официанту бюро обслуживания, но язык стал таким же тяжелым, как и ноги.

Одна рука Олина вынырнула из-за спины, и Майк увидел, что она дрожит.

– Мистер Энслин. Майк. Не делайте этого. Ради бога…

Прежде чем он закончил фразу, двери лифта закрылись, отсекая его от собеседника. Майк какое-то время постоял в привычной тишине коридора нью-йоркского отеля на, пусть ни один сотрудник «Дельфина» в этом бы не сознался, тринадцатом этаже, колеблясь, не протянуть ли руку и не нажать кнопку вызова кабины.

Но нажми он кнопку, Олин бы победил. И на месте лучшей главы его новой книги появилась бы зияющая дыра. Читатели об этом бы не узнали, издатель и литературный агент тоже, как и адвокат Робертсон… но он бы знал.

И вместо того чтобы вызвать лифт, Майк поднял руку и коснулся сигареты за ухом, отвлекая себя от тревожных мыслей, а потом щелкнул пальцем по воротнику счастливой гавайской рубашки. И зашагал по коридору к номеру 1408, беззаботно помахивая маленьким чемоданчиком.

2

Самым интересным артефактом, оставшимся от короткого (семьдесят минут) пребывания Майка Энслина в номере 1408, стала одиннадцатиминутная запись, сохранившаяся на минидиктофоне. Сверху он немного обуглился, но пленка не пострадала. Удивительно, но на пленке, если говорить о содержании, практически ничего не записано, а то, что все-таки записалось, более чем странно.

Мини-диктофон ему подарила бывшая жена, они расстались по взаимному согласию, друзьями, пять лет назад. Майк взял его с собой в свою первую экспедицию (на ферму Рилсби в Канзас) в качестве довеска к пяти большим блокнотам и кожаному футляру с остро заточенными карандашами. Но когда он подошел к двери номера 1408 отеля «Дельфин», за его плечами были три книги, поэтому ручка и маленький блокнот лишь дополняли пять чистых девяностоминутных кассет. Шестую он вставил в мини-диктофон перед тем, как выйти из квартиры.

Выяснилось, что магнитофонная запись куда лучше исписанных страниц блокнота: она сохраняла нюансы, которые не могла отразить бумага. К примеру, посвист рассекающих воздух летучих мышей, которые в отличие от призраков атаковали его в замке Гартсби. И его крики, прямо-таки девушки, впервые попавшей в дом с привидениями. Друзья хохотали до упаду, слушая эту запись.

Записывать собственные впечатления на магнитную пленку, а не в блокнот оказалось легче и проще, особенно если ты мерзнешь на кладбище Нью-Брансуика, а в три часа ночи твоя палатка рушится от резкого порыва ветра с дождем. Записывать в таких условиях нельзя, а вот говорить – пожалуйста… что Майк и делал – говорил и говорил, выбиваясь из-под мокрой парусины палатки, ни на мгновение не теряя из виду такой милый сердцу красный огонек мини-диктофона. За годы, проведенные в экспедициях, мини-диктофон «Сони» стал его близким другом. На тоненькую пленку, бегущую между бобинами, ему ни разу не удалось записать свидетельство паранормального события, это относится и к отрывочным комментариям, сделанным им в номере 1408, однако он сроднился с маленьким устройством, которое, можно сказать, стало его неотъемлемой частью. Такое бывает. Дальнобойщики влюбляются в свои восемнадцатиколесные «кенуорты» и «джимми-питы», писатели души не чают в какой-нибудь ручке или старой пишущей машинке, профессиональные уборщицы не желают расставаться со старым пылесосом «Электролюкс». Майку, когда при нем находился мини-диктофон, играющий роль креста или связки чеснока, ни разу не довелось столкнуться с настоящим призраком или психокинетическим явлением, зато вместе они провели много холодных ночей далеко не в самых приятных местах. Майк был законченным рационалистом, но это не мешало ему оставаться человеком.

Проблемы с 1408-м начались даже до того, как он вошел в номер.

Взглянув на дверь, Майк увидел, что она перекошена.

Перекошена лишь частично, слева. Этот перекос напомнил ему фильмы ужасов, в которых режиссер пытался показать психическое заболевание одного из героев, наклоняя камеру в ту или другую сторону. За первой ассоциацией последовала другая: дверь на корабле во время сильной качки. Она наклоняется вперед и назад, вправо и влево, пока голова не начинает идти кругом, а к горлу не подкатывает тошнота. У него таких ощущений вроде бы не было, совсем не было, ну…

Нет, все-таки были. Но чуть-чуть.

И он об этом напишет в книге, хотя бы для того, чтобы отвергнуть инсинуации Олина, утверждавшего, что его рационализм не позволяет объективно писать о призраках и связанном с ними.

Он наклонился (отметил, что головокружение и тошнота моментально пропали, едва перекошенный участок двери исчез из поля зрения), расстегнул молнию, из бокового отделения чемодана достал мини-диктофон. Выпрямляясь, нажал на клавишу «RECORD», увидел зажегшийся красный глазок и уже открыл рот, чтобы сказать: «Дверь номера 1408 встречает меня уникальным образом, частичным перекосом слева».

Произнес первое слово «дверь» и замолчал. Если вы послушаете пленку, то услышите его и щелчок клавиши «STOP». Потому что перекос исчез. Майк видел перед собой четкий прямоугольник. Повернулся, посмотрел на дверь номера 1409 через коридор, потом вновь перевел взгляд на 1408-й. Обе двери выглядели одинаково, белые, с золотыми табличками и ручками. Никаких перекосов – по четыре прямых угла, соединенных прямыми линиями.

Майк опять наклонился, рукой, в которой держал минидиктофон, подхватил чемоданчик, другую руку с ключом протянул к замку – и замер.

Вновь появился перекос.

На этот раз справа.

– Это нелепо, – пробормотал Майк, но тошнота вернулась. Тошнота, которая уже не напоминала морскую болезнь, а была ею. Два года назад он плавал в Англию на «Королеве Елизавете II», и одну ночь очень сильно штормило. Майк помнил, как лежал на кровати в своей каюте. Его мутило, но вырвать так и не удалось. И это тошнотворное головокружение только усиливалось, если он смотрел на дверь… или стул… или стол… которые так и ходили взад-вперед, вправо-влево…

«Во всем виноват Олин, – подумал Майк. – Именно этого он и добивается. Как следует накрутил. Завел. Как бы он смеялся, если б видел меня сейчас. Как…»

И тут до него дошло, что Олин, возможно, видит его в этот самый момент. Майк оглядел коридор, не заметив, что головокружение и тошнота исчезли, как только взгляд оторвался от двери. У потолка, слева от лифтов, увидел, что ожидал: камеру внутреннего наблюдения. Один из сотрудников службы безопасности отеля наверняка постоянно дежурил у мониторов, и Майк мог поспорить, что Олин сейчас стоит рядом с ним, оба смотрят на него и лыбятся, как обезьяны. «Это отучит его приходить сюда и качать права, да еще и натравливать на нас адвоката», – говорит Олин. «Вы только посмотрите! – восклицает сотрудник службы безопасности, его улыбка становится еще шире. – Бледный, как призрак, а ведь он еще даже не вставил ключ в замок. Вы его уели, босс! Он же дрожит, как лист на ветру».

«Черта с два, – подумал Майк. – Я оставался в доме Рилсби, спал в комнате, где убили двух членов его семьи… именно спал, поверите вы мне или нет. Я провел ночь рядом с могилой Джеффри Дамера и еще одну неподалеку от могилы Г.П. Лавкрафта. Я чистил зубы рядом с ванной, в которой сэр Дэвид Смайт вроде бы утопил обеих своих жен. Я давно уже перестал бояться историй, которые рассказывают у костра в летнем лагере. Будь я проклят, если вы меня уели!»

Он посмотрел на дверь: четкий, безупречный прямоугольник. Пробурчал что-то неразборчивое, вставил ключ в замочную скважину, повернул. Дверь открылась. Майк вошел. Дверь не захлопнулась за ним, пока он искал на стене выключатель, не оставила в полной темноте (кроме того, сквозь окно проникал отсвет огней многоквартирного дома, высящегося напротив отеля). Выключатель он нашел. Когда нажал на клавишу, вспыхнули лампы подвешенной под потолком хрустальной люстры. Зажегся и торшер у стола в дальнем углу комнаты.

Окно располагалось над столом, чтобы тот, кто сидел за ним, мог оторваться от работы и взглянуть на Шестьдесят первую улицу… или спрыгнуть на Шестьдесят первую улицу, если вдруг возникнет такое желание. Только…

Майк поставил чемодан на пол у самого порога, закрыл дверь, нажал клавишу «RECORD». Загорелся маленький красный огонек.

– По словам Олина, шесть человек выпрыгнули из окна, в которое я сейчас смотрю, – начал Майк, – но этим вечером я не собираюсь нырять с четырнадцатого, простите меня, с тринадцатого этажа отеля «Дельфин». Окно забрано стальной или железной решеткой. Безопасность лучше еще одних похорон. По моему разумению, 1408-й относится к категории номеров, которые называются полулюкс. В комнате, где я нахожусь, два стула, диван, письменный стол, стойка с дверцами, за которыми скорее всего телевизор и мини-бар. Ковер на полу ничего особенного собой не представляет, можете мне поверить, не чета персидскому в кабинете Олина. На стенах обои. Они… один момент…

В эту секунду раздается очередной щелчок: Майк вновь нажимает на клавишу «STOP». Собственно, вся запись фрагментарна, состоит от отдельных отрывков, чем разительно отличается от более чем ста пятидесяти кассет, ранее надиктованных Майком и хранящихся у его литературного агента. Более того, с каждым новым отрывком меняется голос. Если начинал диктовать человек, занятый важным делом, потом он уступает место другому человеку, совершенно сбитому с толку, плохо соображающему, который, того не замечая, уже разговаривает сам с собой. Рваный ритм записи в сочетании со все более бессвязной речью у большинства слушателей вызывает тревогу. Многие просят выключить пленку задолго до того, как запись, очень короткая, подходит к концу. Словами невозможно адекватно передать нарастающую убежденность слушателя, что диктующий эту странную запись если не сходит с ума, то определенно утрачивает связь с окружающей его реальностью. Но даже эти слова дают понять: в номере 1408 что-то происходило.

В тот момент, когда Майк выключил мини-диктофон, он заметил картины на стенах. Их было три: дама в вечернем туалете двадцатых годов, стоящая на лестнице, парусник, летящий по волнам, и натюрморт с преобладанием желтого и оранжевого цветов: яблоки, бананы, апельсины. Все под стеклами и скособоченные. Он хотел упомянуть о них, но подумал: а стоит ли наговаривать на пленку про три скособоченные картины? Ведь и про перекошенную дверь хотел наговорить, да только выяснилось, что дверь совсем и не перекошена, просто в какой-то момент его подвели глаза, ничего больше.

Левый верхний угол картины с дамой на ступенях опустился как минимум на дюйм относительно правого. Точно так же висел и парусник, с борта которого пассажиры наблюдали за летающими рыбами. А вот у желто-оранжевых фруктов, Майку казалось, что они освещены жарким экваториальным солнцем, солнцем пустыни, каким рисовал его Пол Боулс, левый верхний угол поднимался над правым. Взгляда, брошенного на картины, хватило, чтобы вновь появилась тошнота. Его это не удивило. Срабатывал рефлекс на определенную ситуацию. Он столкнулся с этим на «КЕ-2». Тогда Майку объяснили, что со временем человек привыкает к качке и «морская болезнь сходит на нет». Но Майк не провел в море достаточно времени, чтобы адаптироваться к качке, да, пожалуй, и не хотел. Вот и не удивился, когда скособоченные картины в гостиной номера 1408 вызвали у него рецидив морской болезни (в данном конкретном случае ее следовало бы назвать сухопутной).

Стекла картин покрывала пыль. По одному он провел пальцами, какое-то время смотрел на две параллельные полосы. На ощупь пыль казалась жирной, склизкой. «Как шелк перед загниванием», – пришло на ум, но и это сравнение он не собирался оставлять на пленке. Откуда он мог знать, каков на ощупь шелк, который вот-вот сгниет? На такие сравнения способен только пьяный.

Поправив картины, он отступил на шаг и вновь внимательно всмотрелся в каждую: женщина в вечернем туалете у двери, ведущей в спальню, пароход, бороздящий одно из семи морей, слева от письменного стола, и наконец, отвратительно нарисованные фрукты у стойки с телевизором. Он ждал, что картины вновь скособочатся, а то и упадут на пол, как это случалось в фильмах вроде «Дома на холме призраков» или в некоторых сериях «Сумеречной зоны», но они висели ровно. При этом он признался себе, что не удивился бы, если б картины скособочились. По собственному опыту знал, что повторяемость заложена в природе вещей: люди, которые бросили курить (не отдавая себе отчета, он коснулся сигареты за ухом), хотят взяться за старое, картины, провисевшие скособоченными со времен, когда Никсон был президентом, стремятся вернуться в привычное положение. «И так они провисели долго, двух мнений тут быть не может, – думал Майк. – Если я сниму их со стен, то увижу за ними более темные, не выцветшие участки обоев. Может, полезут и какие-нибудь жучки-червячки, как бывает, если выворачиваешь из земли камень».

Он и сам не знал, откуда взялась эта шокирующая, отвратительная мысль, но перед мысленным взором возникли слепые белые черви, как гной, выползающие сквозь прямоугольники обоев, прикрытых картинами.

Майк поднес мини-диктофон ко рту, включил его на запись, сказал: «Такие мысли появились у меня в голове стараниями Олина. Он изо всех сил пытался напугать меня, сбить с толку, дезориентировать, и ему это удалось. Я не хотел…» Не хотел чего? Об этом можно только догадываться. Потому что на пленке следует короткая пауза, после которой Майк Энслин говорит ясно и отчетливо, чеканит: «Я должен взять себя в руки. Немедленно», – и следует щелчок выключения записи.

Он закрыл глаза, четыре раза глубоко вдохнул, задерживая воздух на пять секунд, прежде чем выдохнуть его. Раньше ничего похожего с ним не случалось: ни в домах, где вроде бы обитали призраки, ни на кладбищах или в замках, славящихся тем же. Какие там призраки, скорее речь могла идти о том, что он обкурился низкокачественной травкой.

«Это проделки Олина. Олин загипнотизировал тебя, но ты вырвался из его чар, – послышался в голове внутренний голос. – Ты должен провести чертову ночь в этом номере, и не только потому, что в более интересном месте ты еще не бывал (даже без Олина ты близок к написанию лучшей истории десятилетия о призраках). Главное, ты не должен дать Олину выиграть. Ему и его лживой байке о тридцати людях, которые вроде бы здесь умерли, они не должны победить. Ты окажешься на коне – не он. Поэтому глубокий вдох… выдох. Глубокий вдох… выдох».

Он вдыхал и выдыхал порядка девяноста секунд, и когда вновь открыл глаза, почувствовал себя гораздо лучше, практически пришел в норму. Картины на стенах? Висят прямо. Фрукты в вазе? Такие же желто-оранжевые, разве что еще более отвратительные. Безусловно, фрукты из пустыни. Съешь один, и будешь дристать до посинения.

Он нажал клавишу «RECORD». Зажегся красный огонек. «На минуту-другую у меня закружилась голова. – Он двинулся к письменному столу. – Должно быть, похмелье после олинской болтовни. Но я могу поверить, что почувствовал чье-то присутствие. – Ничего такого он, разумеется, не чувствовал, но это был тот самый случай, когда можно диктовать что вздумается. – Воздух спертый. Но плесенью или пылью не пахнет. Олин говорил, что при уборке номер всякий раз проветривается, но прибираются быстро… и воздух спертый».

На письменном столе стояла пепельница, небольшая, из толстого стекла, какие встретишь в любом отеле, в ней лежал спичечный коробок. Разумеется, с отелем «Дельфин» на этикетке. Перед отелем стоял швейцар в давнишней, расшитой золотом униформе с эполетами, в фуражке, какую сейчас можно увидеть в баре для геев, угнездившейся на голове мотоциклиста, остальной наряд которого может состоять лишь из нескольких серебряных браслетов. По улице перед отелем катили автомобили другой эпохи: «паккарды» и «хадсоны», «студебеккеры» и забавные «крайслер-ньюйоркеры».

– Спичечный коробок в пепельнице выглядит, словно перенесся сюда из 1955 года. – Майк сунул его в карман счастливой гавайской рубашки. – Я сохраню это как сувенир. А теперь пора впустить в номер свежий воздух.

Слышится стук, должно быть, он поставил мини-диктофон на письменный стол. Потом пауза, наполненная какими-то звуками, тяжелым дыханием. Наконец, скрип.

– Победа! – слышится издали, но потом голос приближается, должно быть, Майк берет мини-диктофон в руку. – Победа! Нижняя половина не хотела подниматься, словно ее заклинило, но верхняя опустилась без проблем. Я слышу шум транспортного потока на Пятой авеню, автомобильные гудки успокаивают. Где-то играет саксофон, возможно, перед «Плазой» на другой стороне Пятой авеню, через два квартала. Эти звуки напоминают мне о брате.

Майк замолчал, глядя на маленький красный глаз. Вроде бы глаз этот в чем-то его обвинял. Брат? Его брат умер, еще один солдат, павший на табачной войне. И тут же Майк расслабился. Что с того? Были и призрачные войны, в которых Майк Энслин всегда выходил победителем. Что же касается Дональда Энслина…

– В действительности моего брата как-то зимой съели волки на Коннектикутской платной автостраде, – сказал он, рассмеялся и остановил запись. На пленке осталось кое-что еще, немного, конечно, но это было последнее связное предложение, смысл которого могли понять слушатели.

Майк развернулся, посмотрел на картины. Они висели ровно, хорошие маленькие картины. Застывшая жизнь… до чего же она отвратительна!

Он включил запись и произнес два слова: «Пылающие апельсины», нажал на клавишу «STOP», направился к двери, ведущей к спальне. Остановился около дамы в вечернем платье, а затем сунулся в темноту, ища на стене выключатель. Ему хватило мгновения, чтобы понять (на ощупь они как кожа, старая мертвая кожа) – с обоями, по которым скользила его ладонь, что-то не так, а потом пальцы нащупали выключатель. Спальню залил желтый свет подвешенной под потолком хрустальной люстры, чуть меньших размеров, чем в гостиной. На двуспальной кровати лежало желто-оранжевое покрывало.

«Зачем говорить прячься?» – спросил Майк в мини-диктофон и опять выключил запись. Переступил порог, зачарованный пылающей пустыней покрывала, холмами выпирающих из-под него подушек. Спать здесь? Ни в коем разе, сэр. Все равно что спать в гребаной застывшей жизни, спать в ужасной жаркой комнате Пола Боулса, которую ты не можешь увидеть, комнате для сумасшедших, лишенных гражданства англичан, слепых от сифилиса, которым они заразились, трахая своих матерей, киноверсия с участием Лоренса Харви или Джереми Айронса, любого из этих актеров, ассоциирующихся с извращениями…

Майк нажал клавишу «RECORD», увидел загоревшийся красный глазок, сказал: «Орфей на орфейном кругу!» – и выключил запись. Приблизился к кровати. Покрывало желто-оранжево блестело. Обои, возможно, кремовые при дневном свете, впитали в себя желто-оранжевое сияние покрывала. По обе стороны кровати стояли тумбочки. На одной Майк увидел телефонный аппарат, черный, большой, с наборным диском. Отверстия для пальцев на диске напоминали удивленные белые глаза. На другой – блюдо со сливой. Майк включил запись: «Это не настоящая слива. Это пластмассовая слива», – и опять нажал на клавишу «STOP».

На покрывале лежало меню, которое желающие получить завтрак в номер оставляли на ручке двери. Майк присел на край кровати, стараясь не притрагиваться ни к ней, ни к стене, поднял меню. Старался не притрагиваться и к покрывалу, но провел по нему подушечками пальцев и застонал. Прикосновение вызвало у него ужас. Тем не менее он уже держал меню в руке. Увидел, что оно на французском, и хотя прошли годы с тех пор, как он изучал этот язык, понял, что одно из блюд, предлагавшихся на завтрак, – птицы, запеченные в дерьме. «Французы могут есть и такое», – подумал он, и безумный смех сорвался с его губ.

Он закрыл глаза, открыл.

Французский язык сменился русским.

Закрыл глаза, открыл.

Русский сменился итальянским.

Закрыл глаза, открыл.

Меню исчезло. С картинки на Майка смотрел маленький мальчик, с криком оглядывающийся на волка, вцепившегося в его левую ногу чуть повыше колена. Волк не отрывал взгляда от мальчика и напоминал терьера со своей любимой игрушкой.

«Я ничего этого не вижу», – подумал Майк, и, разумеется, не видел. Если он не закрывал глаз, то держал в руке меню с аккуратными английскими строчками, каждая из которых предлагала полакомиться за завтраком тем или иным творением кулинарного искусства. Яйца во всех видах, вафли, свежие ягоды – никаких птиц, запеченных в дерьме. Однако…

Он повернулся, осторожно выскользнул из зазора между стеной и кроватью, который теперь казался узким, как могила. Сердце билось так сильно, что каждый удар отдавался не только в груди, но и в шее и запястьях. Глаза пульсировали в глазницах. С 1408-м что-то не так, определенно что-то не так. Олин говорил про отравляющий газ, и теперь Майк на себе убедился в его правоте: кто-то заполнил номер этим газом или сжег гашиш, щедро сдобренный ядом для насекомых. Все это, разумеется, проделки Олина, которому, конечно же, с радостью помогали сотрудники службы безопасности. Газ закачали через вентиляционные воздуховоды. Он не видел решеток, которые их закрывали, но сие не означало отсутствия в номере таковых.