Текст книги "Падение Константинополя. Гибель Византийской империи под натиском османов"

Глава 9. Последние дни Византии

Надежды христиан угасали. Но и в турецком лагере царило уныние и общее чувство безвыходности. Осада длилась уже семь недель, однако огромная турецкая армия с ее великолепными военными машинами почти ничего не добилась. Пусть оборона устала, пусть ей не хватает людей и ресурсов и стены города сильно повреждены. Но пока еще ни одному солдату не удалось проникнуть за них. Все еще оставалась опасность, что с Запада придет помощь. Агенты Мехмеда донесли ему, что целый флот получил приказ отправиться из Венеции, и ходили слухи, что он уже дошел до самого Хиоса. Всегда оставалась возможность, что венгры двинутся за Дунай. В первые дни осады в турецкий лагерь прибыло посольство от Яноша Хуньяди и сказало, что поскольку Хуньяди уже не регент Венгрии, то трехлетнее перемирие, подписанное им с султаном, уже не имеет силы[71]71
  Венгерский посол дал султану полезный совет насчет применения артиллерии.


[Закрыть]. Мало того, боевой дух пошел на убыль и среди собственных султанских войск. Его моряки несли унизительные поражения. Его солдаты пока еще не одержали ни одной победы. Чем дольше город не поддавался ему, тем больше падал его авторитет.

Что касается придворных, то старый визирь Халил и его единомышленники по-прежнему не одобряли всей кампании. Мехмед пошел на нее вопреки их советам. Может быть, они были правы? Вероятно, отчасти чтобы доказать им, что он не безрассуден, а отчасти чтобы успокоить свою же совесть доброго мусульманина, которому полагается избегать войны, за исключением случаев, когда неверные упрямо продолжают сопротивляться, он сделал последнюю попытку договориться о мире; правда, это должен был быть мир на его условиях. В его лагере находился молодой аристократ по имени Исмаил, сын грека-перебежчика, которого он сделал вассальным правителем Синопа. Он и стал посланцем, которого Мехмед отправил в город. У Исмаила были друзья среди греков, и он приложил все силы, убеждая их, что еще не слишком поздно спастись. Поддавшись на его уговоры, они назначили посла, который должен был вернуться вместе с ним в турецкий лагерь. Имя этого человека не сохранилось, мы знаем только, что он не был ни высокого рода, ни звания. Султан, как известно, мог поступить с послами, как ему вздумается; и, разумеется, в городе сочли, что никого из высокопоставленных лиц нельзя отправить с такой рискованной миссией. Однако Мехмед принял посла довольно милостиво и отправил назад с посланием, что снимет осаду, если император обязуется выплачивать ежегодную дань в сто тысяч золотых безантов; либо же, если горожане предпочтут иное, они могут покинуть город со всем своим движимым имуществом, и никто из них не пострадает. Когда это предложение изложили перед императорским советом, один или двое присутствующих сочли, что еще можно выиграть время, пообещав выплачивать дань. Но большинство понимало, что такую огромную сумму никогда не удастся собрать, а если она не поступит незамедлительно, султан просто продолжит осаду; и теперь никто из них не хотел позволить ему овладеть Константинополем без всякого труда. Возможно, что, как сообщают турецкие источники, император предложил в ответ отдать ему все, чем он владеет, кроме города, который, по сути, только и оставался у него. На это султан возразил, что греки могут выбирать только между капитуляцией города, смертью от меча и обращением в ислам.

Эти пустые переговоры состоялись, вероятно, в пятницу 25 мая. В субботу Мехмед созвал своих ближайших советников. Визирь Халил-паша, за которым были долгие годы достойной службы государству, поднялся и потребовал снять осаду. Он никогда не одобрял эту кампанию, и события показали, что правда на его стороне. Турки ни на шаг не продвинулись вперед; напротив, они понесли несколько унизительных неудач. В любой момент государи Запада могут прийти на помощь городу. Венеция уже выслала большой флот. Генуя, хотя и неохотно, будет вынуждена поступить так же. Пусть султан предложит приемлемые для императора условия и уйдет в отставку до того, как их постигнут худшие бедствия. Визиря, уважаемого человека, выслушали с почтением. Многие слушатели, помня, как неумело турецкие военные корабли проявили себя в бою с христианскими кораблями, должно быть, вздрогнули при одной мысли о том, что им предстоит встреча с великими итальянскими флотами. В конце концов, султан – всего лишь юноша двадцати одного года от роду. Не подвергает ли он опасности свое великое наследство из-за неудержимого безрассудства юности?

Следующим слово взял Заганос-паша. Он недолюбливал Халила и знал, что султан разделяет его неприязнь. Увидев на лице своего господина выражение гнева и отчаяния после речи Халила, он заявил, что не разделяет страхов великого визиря. Европейские державы слишком раздираемы противоречиями, чтобы пойти на совместные действия против турок; и даже если на подходе венецианский флот, в который он сам не верил, он будет значительно уступать туркам по числу кораблей и моряков. Заганос-паша говорил о знаках, что предвещали гибель христианской империи. Он говорил об Александре Македонском, юноше, который, имея гораздо меньшую армию, покорил полмира. Следует наступать дальше, не думая об отступлении. Многие их молодые военачальники поднялись и поддержали Заганоса; командир башибузуков особенно яростно требовал более активных действий. Мехмед воспрянул духом; именно это он и хотел услышать. Он велел Заганосу выйти к войскам и спросить, чего они хотят. Вскоре Заганос вернулся с желанным ответом. Все, как один, по его словам, требовали немедленно идти в атаку. Тогда султан объявил, что штурм состоится сразу же, как только закончится подготовка.

С этой минуты Халил, видимо, понимал, что дни его сочтены. Он всегда был добрым другом христиан, терпимым, как свойственно благочестивому мусульманину старой школы, в отличие от таких выскочек-ренегатов, как Заганос и Махмуд. Получал ли он подарки от греков, неизвестно. Но теперь его враги стали на это намекать; и султан охотно им поверил.

Вести о решении султана вскоре добрались и до города. Находившиеся в его лагере христиане оборачивали стрелы записками о том, что произошло на совете, и выпускали их в стены.

Всю пятницу и субботу турки еще яростнее прежнего вели обстрел наземных стен. Но повреждения все еще быстро ремонтировали. Вечером субботы частокол был таким же крепким, как и раньше. Но всю ночь было видно, как турки при свете факелов собирают всевозможные материалы, чтобы до краев заполнить ров, и передвигают свои пушки вперед, к построенным платформам. В воскресенье бомбардировка сосредоточилась на частоколе у Месотихиона. Три прямых попадания из огромной пушки разрушили его участок. Джустиниани, руководивший ремонтными работами, был легко ранен осколком и ушел на несколько часов, пока занимались его раной. Он вернулся на свой пост до наступления темноты[72]72
  Только славянский источник говорит о ранении Джустиниани.


[Закрыть].

В тот же день, 27 мая, султан объехал всю свою армию, чтобы объявить, что очень скоро состоится большой штурм. За ним следовали глашатаи, останавливаясь тут и там и провозглашая, что, по мусульманскому обычаю, правоверным воинам будет дано три дня на свободное разграбление города. Султан поклялся предвечным Богом и его пророком, а также четырьмя тысячами пророков и душами своего отца и его детей, что все найденные в городе сокровища будут справедливо поделены между воинами. Это известие было встречено радостными криками. В город доносились ликующие крики мусульманских полчищ: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк его».

Той ночью, как и в субботу вечером, при свете костров и факелов рои рабочих закидывали ров все новым и новым материалом, а за ним складывали запасы оружия. В эту ночь они трудились в сильном возбуждении, с криками и песнями, подгоняемые флейтами, трубами, дудками и лютнями. Огни горели ярко, и на короткий, полный надежды миг осажденным подумалось, что загорелся турецкий лагерь, и они бросились к стенам посмотреть на пожар. Когда же они поняли истинную причину света, им осталось только преклонить колени и молиться.

В полночь совершенно неожиданно работы прекратились и все огни погасли. Султан объявил понедельник днем отдыха и покаяния, чтобы его воины подготовились к финальному штурму, назначенному на вторник. Сам он провел весь день, инспектируя свои войска и отдавая им приказы. Сначала он с большим эскортом проехал по мосту через Золотой Рог к Двойным Колоннам, чтобы повидаться со своим адмиралом Хамзой-беем. Хамзе было сказано, что на следующий день его корабли должны распределиться вдоль всего заграждения и побережья Мраморного моря со стороны города. Пусть раздадут штурмовые лестницы матросам, а они постараются, где возможно – или со своих кораблей, или с лодок, – высадиться на берег и взобраться на стены. А если не смогут, по крайней мере отвлекут врага ложными атаками, чтобы обороняющиеся не смели уйти с этого места. Повернув назад, чтобы отдать аналогичные распоряжения своим кораблям в Золотом Роге, Мехмед остановился у главных ворот Перы и вызвал к себе городских магистратов. Им было строго приказано присмотреть за тем, чтобы никто из местных жителей на следующий день не оказывал Константинополю никакой помощи. Если они ослушаются, их ждет немедленное наказание. После этого султан вернулся к себе в палатку, а во второй половине дня снова появился и проехал вдоль наземных стен по всей протяженности, беседуя с офицерами и воодушевляя речами солдат, которых встречал в лагере. Увидев, что все идет по-его, Мехмед вызвал к себе в палатку министров и командиров армии и обратился к ним.

Его речь передает нам историк Критовул, который, как и все образованные византийцы, изучал Фукидида и потому вкладывал в уста своих героев речи, кои, по его мнению, им приличествовало произнести. Но пусть даже это слова самого историка, они все же дают нам представление о том, что должен был сказать султан. Мехмед напомнил собравшимся о богатствах, все еще хранящихся в городе, и о добыче, которая скоро попадет к ним в руки. А также о том, что уже много веков священный долг верных состоит в том, чтобы захватить христианскую столицу, и что предание обещает им успех. Город не неприступен, сказал он. Противник немногочислен и изнурен, испытывает недостаток оружия и продовольствия, да и единства в его рядах нет; ведь итальянцы, само собой, не хотят умирать за чужую землю. Завтра, объявил султан, он будет посылать своих воинов в атаку волна за волной, пока от усталости и отчаяния защитники не сдадутся. Он призвал своих командиров проявить мужество и поддерживать дисциплину. После этого он велел им разойтись по палаткам и отдохнуть, чтобы быть готовыми, когда раздастся сигнал к атаке. Главнокомандующие остались с ним, чтобы выслушать его последние указания. Адмирал Хамза уже знал, что ему надлежит делать. Заганос, предоставив часть своих людей в помощь морякам, которым предстоит атаковать стены вдоль Золотого Рога, должен был передвинуть остальную часть своей армии за мост для нападения на Влахерны. Караджа-паша будет справа от него до самых Харисийских ворот. Исхак и Махмуд вместе с азиатскими войсками будут атаковать отрезок стен от гражданских ворот Святого Романа до Мраморного моря, сосредоточив силы на участке близ Третьих военных ворот. Он сам вместе с Халилом и Саруджей будет руководить основным ударом в долине Ликоса. Высказав пожелания, султан удалился, чтобы поужинать и поспать[73]73
  Критовул излагает пространную речь, которую, по его мнению, должен был произнести султан по такому случаю. Нет никаких сомнений, что информацию он получил от своего друга Хамзыбея, присутствовавшего на совете, поэтому можно предположить, что султан действительно высказался примерно в том смысле, как у Критовула. Сфрандзи приводит короткую речь.


[Закрыть].

Весь день за стенами царило странное затишье. Замолчали даже мощные пушки. Кое-кто в городе говорил, что турки готовятся отступить, но этот оптимизм был всего лишь тщетной попыткой приободриться. Все знали, что на самом деле настал переломный момент. В последние дни нервное истощение защитников проявлялось во взаимных придирках и обвинениях греков, венецианцев и генуэзцев. Венецианцев, равно как греков, нейтралитет Перы убеждал в том, что генуэзцам нельзя доверять – никому из них. Высокомерие венецианцев оскорбляло и генуэзцев, и греков. Венецианцы сколачивали деревянные щиты и обшивки в мастерских своего квартала, и Минотто приказал греческим рабочим отнести их на линию обороны во Влахернах. Рабочие отказались сделать это бесплатно, но не по причине жадности, как предпочли думать венецианцы, а потому, что их возмутил столь бесцеремонный приказ итальянца, да и потому, что им в самом деле требовались или деньги, или время на то, чтобы отыскать пропитание для своих голодных семей. Лишь у немногих венецианцев в городе были семьи, а генуэзские женщины и дети с удобством жили в Пере. Итальянцы никак не могли осознать, какая тяжесть давила на греков при мысли о том, что их женам и детям суждено разделить с ними участь. Порой возникали споры по стратегическим вопросам. Как только стало ясно, что предстоит масштабное наступление, Джустиниани потребовал от великого дуки Луки Нотары, чтобы тот перенес пушки, находившиеся в его распоряжении, к Месотихиону, где понадобится вся мощь артиллерии. Нотара отказался. Он считал, и не без причины, что стены гавани тоже будут атакованы, а на них и без того мало защитников. Последовал обмен гневными репликами, и самому императору пришлось устало вмешаться. Джустиниани, видимо, настоял на своем. Архиепископ Леонард в своей ненависти к православным заявил, что греки ревновали, как бы вся честь за оборону не досталась латинянам, и что с той поры они были угрюмы и равнодушны. Он решил позабыть о том, что в долине Ликоса сражалось не меньше греков, чем итальянцев, да и, как он сам признавал, после начала битвы греки не выказали недостатка боевого пыла.

В тот понедельник сознание неминуемости кризиса заставило и военных, и горожан забыть о своих ссорах. Пока на стенах шла работа по ремонту разрушенных укреплений, собрался великий крестный ход. В противоположность турецкому лагерю, где царила тишина, в городе звенели церковные колокола и стучали деревянные била, когда верующие выносили на плечах иконы и мощи и несли по улицам и вдоль всех стен, останавливаясь, чтобы освятить божественным присутствием места, пострадавшие больше всего и где опасность была наиболее велика, а следовавшая за ними толпа из греков и итальянцев, православных и католиков распевала гимны и повторяла «Господи, помилуй». Сам император присоединился к крестному ходу, и, когда все закончилось, Константин призвал к себе сановников и командующих, греческих и итальянских, и обратился к ним. Его речь записали двое присутствовавших при этом: его секретарь Сфрандзи и архиепископ Митиленский. Каждый из них передал речь императора по-своему, украсив ее учеными намеками и благочестивыми изречениями, чтобы придать ей риторическую форму, которой она, по всей вероятности, не имела в действительности. Но они достаточно согласуются между собой, чтобы мы поняли суть этой речи. Константин сказал слушателям, что вскоре начнется великий штурм. Греческим подданным он напомнил, что человек всегда должен быть готов умереть за веру, родину, семью или государя. Теперь же его народу надо приготовиться погибнуть за все это сразу. Он говорил о славе и высоких традициях имперской столицы. Он говорил о вероломстве басурманского султана, который начал войну, чтобы погубить истинную веру и поставить своего лжепророка на место Христа. Он призвал их помнить, что они потомки героев Древней Греции и Рима и должны быть достойны своих предков. Что же до него самого, сказал Константин, то он готов умереть за веру, город и народ. Затем он повернулся к итальянцам, поблагодарил их за великую службу, которую они сослужили, и сказал, что полагается на них в предстоящей битве. Он молил всех, и греков, и итальянцев, не бояться несметных полчищ врага и варварских ухищрений с огнем и грохотом, которые должны вселить в них страх. Да воспарит их дух высоко, да будут они храбры и стойки. С Божьей помощью победа будет за ними.

Все присутствующие встали и заверили императора, что готовы пожертвовать за него и жизнью, и домами. Затем он медленно прошел по залу и попросил каждого простить его, если он причинил им зло. Все последовали его примеру и обнялись, как люди, которые готовятся к смерти.

День почти закончился. Толпы сходились к великому храму Святой Софии. За последние пять месяцев ни один благочестивый грек не ступал в ее ворота, чтобы послушать святую литургию, оскверненную католиками и вероотступниками. Но в тот вечер ненависть развеялась. Едва ли хоть один горожанин, за исключением защитников на стенах, уклонился от этой отчаянной мольбы о заступничестве. Священники, считавшие унию с Римом смертным грехом, пришли к алтарю, чтобы служить вместе со своими собратьями – сторонниками унии. Там был и кардинал, а рядом с ним епископы, никогда не признававшие его власти, и весь народ пришел исповедаться и причаститься, не думая о том, кто перед ними – католик или православный. Там были итальянцы, и каталонцы, и греки. Золотые мозаики с образами Христа и его святых, византийских императоров и императриц сверкали при свете тысяч лампад и свечей, а под ними в последний раз священники в красочном облачении ступали под торжественный ритм литургии. В этот миг в церкви Константинополя уния осуществилась.

После совета у императора министры и военачальники поехали по городу, чтобы тоже принять участие в богослужении. Исповедовавшись и причастившись, все разошлись по своим постам, твердо решив победить или умереть. Когда Джустиниани и его греческие и итальянские товарищи прибыли в назначенные места и прошли за внутреннюю стену к стене внешней и частоколу, был отдан приказ запереть за ними ворота внутренней стены, чтобы никто не мог отступить.

Позднее тем же вечером сам император прискакал на своей арабской кобыле[74]74
  Белоногая кобыла императора фигурирует в народной греческой поэзии.


[Закрыть] в огромный собор и примирился с Господом. Затем он по темным улицам вернулся к себе во Влахернский дворец и призвал домочадцев. У них, как до того у министров, он попросил прощения за все зло, которое мог причинить, и попрощался с ними. Близилась полночь, когда он снова сел на коня и проскакал, сопровождаемый верным Сфрандзи, вдоль всех наземных стен, чтобы удостовериться, что все в порядке и что ворота во внутренней стене закрыты. На обратном пути во Влахерны император спешился у Калигарийских ворот и вместе со Сфрандзи поднялся на башню в дальнем углу Влахернской стены, откуда они могли вглядеться в темноту по обе стороны – слева на Месотихион и справа на Золотой Рог. Снизу до них доносился грохот, пока враги подводили свои пушки через засыпанный ров. Как сказали дозорные, это продолжалось с самого заката. Вдалеке виднелись мерцающие огни турецких кораблей, идущих по Золотому Рогу. Сфрандзи прождал вместе со своим господином около часа. Потом Константин отпустил его, и больше они уж никогда не виделись. Начиналась битва.

Глава 10. Падение Константинополя

В понедельник 28 мая был ясный и солнечный день. Когда солнце начало клониться к западному горизонту, его лучи светили прямо в лица защитников на стенах, слепя им глаза. Именно тогда турецкий лагерь оживился. Люди шли тысячами, чтобы закончить заполнение рва, а другие подводили пушки и осадные машины. Вскоре после заката небо затянули тучи и начался проливной дождь, но работа продолжалась бесперебойно, и христиане никак не могли ей помешать. Около половины первого ночи султан рассудил, что все готово, и отдал приказ к штурму.

Внезапно раздался ужасающий грохот. По всей линии стен турки бросились в атаку, выкрикивая боевые кличи, а барабаны, трубы и флейты гнали их вперед. Христианские воины молча дожидались их, но, когда дозорные на башнях подали сигнал тревоги, церкви близ стен забили в колокола, и по всему городу церковь за церковью подхватывала тревожный набат, пока не затрезвонили все колокольни. В трех милях[75]75
  Около 5 км.


[Закрыть] оттуда, в соборе Святой Софии, верующие поняли, что битва началась. Все боеспособные мужчины вернулись на свои места, а женщины, включая монахинь, поспешили на стены, чтобы помогать им: подносить камни и балки для укреплений и ведра с водой, чтобы утолить жажду защитников. Старики и дети вышли из своих домов и столпились в церквях, веря, что святые и ангелы их защитят. Некоторые отправились в свои приходские церкви, другие стеклись в высокий храм Святой Феодосии у Золотого Рога. Во вторник был ее праздник, и здание украсили розами из садов и живых изгородей. Конечно, она не покинет в беде верующих в нее. Прочие же вернулись в великий собор, вспоминая старинное пророчество: пусть даже иноверцы проникнут в город, прямо в святой храм, но появится ангел Господень, прогонит их пылающим мечом и ввергнет в погибель. Все темные часы до рассвета верующие ждали и молились.

На стенах молиться было некогда. Султан тщательно продумал свои планы. Несмотря на высокомерные речи перед войсками, опыт научил его уважать врага. В этот раз он был намерен измотать противника, прежде чем рисковать жизнями своих лучших солдат в бою. Первыми он выслал вперед нерегулярные войска – башибузуков. Их были многие тысячи – искателей поживы со всех стран и народов, немало турок, но многие явились и из христианских стран: славяне, венгры, немцы, итальянцы и даже греки, готовые сражаться с единоверцами-христианами за султанские деньги и обещанную добычу. У большинства было собственное оружие, набор всевозможных скимитаров[76]76
  Скимитар – восточная изогнутая сабля. (Примеч. пер.)


[Закрыть], пращей и луков и немного аркебуз, однако среди них раздали множество штурмовых лестниц. Это были ненадежные войска, превосходные в первом натиске, но легко поддававшиеся панике, если сразу же не добивались успеха. Зная их слабость, Мехмед поставил за ними ряд военной полиции с плетьми и дубинками, которые получили приказ гнать их вперед и наказывать и бить всех, кто дрогнет. За военной полицией шли янычары султана. Если бы какой-нибудь испуганный башибузук сумел пробиться за полицейский кордон, янычары зарубили бы его саблями.

Атака башибузуков началась по всей линии, но по-настоящему они наседали только в долине Ликоса. В других местах стены были слишком крепки, и их атаковали главным образом для того, чтобы отвлечь защитников и не дать им прийти на помощь товарищам на важнейшем участке. Там же шло яростное сражение. Башибузукам противостояли солдаты, намного лучше вооруженные и подготовленные, чем они; вдобавок им мешала собственная же численность. Они то и дело оказывались друг у друга на пути. Бросаемые в них камни убивали или выводили из строя многих за раз. Некоторые пытались отступить, но большинство продолжали напирать, приставляли лестницы к стенам и частоколу и взбирались на них, но их убивали, прежде чем они успевали добраться до самого верха. Джустиниани и его греки с итальянцами получили в свое распоряжение все мушкеты и кулеврины, которые только можно было отыскать в городе. Сам император пришел их воодушевить. Почти через два часа сражения Мехмед приказал башибузукам отступить. Противник сдержал и отразил их, но они сослужили свою службу и измотали его.

Некоторые из христиан уповали на то, что, возможно, это просто отдельная ночная атака, проверка силы, и все они надеялись хоть на короткую передышку. Но передышки им не дали. Защитникам едва хватило времени перестроиться и заменить балки и бочки с землей на частоколе, прежде чем пошла вторая атака. Полки анатолийских турок Исхака, которых легко было узнать по их особой форме и нагрудным пластинам, хлынули в долину с холма у гражданских ворот Святого Романа и развернулись лицом к частоколу. И снова церковные колокола возле стен затрезвонили сигнал тревоги. Но звон потонул в грохоте огромной пушки Урбана и ее товарок, когда они заново принялись обстреливать стены. Спустя несколько минут анатолийцы бросились на штурм. В отличие от нерегулярных войск, они были хорошо вооружены и дисциплинированы и все были ревностными мусульманами, которые стремились завоевать славу первого воина, вошедшего в христианский город. Под дикую какофонию труб и флейт, которые подстегивали их, они ринулись на частокол, взбираясь на плечи товарищей и силясь приставить лестницы к преграде и прорубить себе дорогу наверх. В слабом свете вспышек, когда луну то и дело затягивали облака, трудно было разглядеть, что происходит. Для анатолийцев, как и башибузуков до них, собственная численность была недостатком на таком узком фронте. А из-за дисциплины и упорства их потери становились только тяжелее, ибо защитники бросали в них камни и откидывали их лестницы или бились с ними в рукопашную. Примерно за час до рассвета, когда и вторая атака уже начала захлебываться, ядро из пушки Урбана попало прямо в частокол и разломало его на много ярдов в обе стороны. Щебень и земля взвились в воздух в клубах пыли, и черный пороховой дым ослепил защитников. Отряд в три сотни анатолийцев бросился вперед в проделанный пролом, крича: «Город наш!» Но христиане с императором во главе сомкнулись вокруг них, перебили большинство, а остальных заставили вернуться в ров. Это промедление привело анатолийцев в замешательство. Наступление было отозвано, и они вернулись на свои позиции. Под победные кличи обороняющиеся снова взялись ремонтировать частокол.

На других участках турки добились не большего успеха. Исхак сумел поддерживать достаточный напор вдоль южной части наземных стен, чтобы не дать обороне передвинуть людей в долину Ликоса, но, так как его лучшие войска ушли биться именно туда, не мог предпринять действенной атаки. Со стороны Мраморного моря Хамзе-бею с трудом удалось подвести корабли близко к берегу. Несколько десантных отрядов, которые он все же сумел высадить, были легко отброшены монахами, которым была поручена оборона, или шехзаде Орханом с его людьми. Вдоль всего Золотого Рога турки наносили отвлекающие удары, но не делали настоящих попыток штурма. У Влахернского квартала шел более ожесточенный бой. В низине у гавани войска, приведенные Заганосом по мосту, непрерывно продолжали атаковать, как и солдаты Караджа-паши выше на склоне. Но Минотто и его венецианцы смогли удержать свой участок стены против Заганоса, а братья Боккиарди – против Караджи.

Говорили, что провал анатолийцев привел султана в бешенство. Но вероятно, что их, как и башибузуков, он посылал для того, чтобы измотать врага, а не войти в город. Он обещал великую награду первому, кто пробьется за частокол, и хотел, чтобы эта честь выпала кому-то из янычар его любимого полка. Наконец наступило время пустить в бой и их. Султан нервничал, ведь, если они потерпят неудачу, он вряд ли будет в состоянии продолжать осаду. Он быстро отдал свои распоряжения. Прежде чем христиане успели передохнуть и починить частокол, им удалось закрыть разве что несколько проломов, на них обрушился град снарядов, стрел, дротиков, камней; а за этим градом беглым шагом наступали янычары, не бросаясь яростно вперед, как башибузуки и анатолийцы, а соблюдая идеальный боевой порядок, который не нарушали снаряды врага. Военная музыка, подгонявшая их вперед, гремела так оглушительно, что в перерывах между выстрелами пушек ее можно было слышать даже на другой стороне Босфора. Мехмед лично довел их до самого рва и стоял там, воодушевляя своими возгласами, пока они проходили мимо. Волна за волной эти свежие, превосходные и прекрасно вооруженные войска бросались на частокол, срывая бочки с землей, увенчивавшие его, разрубая балки, укреплявшие его, и приставляя лестницы там, где их нельзя было повалить, и каждая волна без паники прокладывала дорогу для следующей. Силы христиан были на исходе. Они бились уже более четырех часов, получив всего лишь минутную передышку, но бились отчаянно, зная, что, если уступят, их ждет конец. За их спинами в городе вновь звонили церковные колокола и громкие молитвы возносились к небесам.

Сражение у частокола перешло в рукопашный бой. Около часа янычары не могли сдвинуться с места. Христианам уже начало казаться, что их натиск немного слабеет. Но сама судьба была против них. В углу Влахернской стены, перед самым местом ее соединения с двойной Феодосиевой стеной, находился полускрытый башней небольшой проход для вылазок под названием Керкопорта. Его заперли еще много лет тому назад, но старики помнили о нем. Перед самой осадой его отперли вновь, чтобы осуществлять вылазки во вражеский фланг. Во время сражения Боккиарди со своими людьми успешно использовал проходом против войск Караджа-паши. Но теперь кто-то, возвращаясь после вылазки, забыл запереть калитку за собой. Несколько турок заметили вход, бросились в него, попали во двор и побежали по лестнице, ведущей на стену. Христиане, которые находились у входа, заметили происходящее и кинулись назад, чтобы вновь овладеть проходом и не дать туркам последовать за их первыми товарищами. В суматохе около пятидесяти турок остались в стенах, где их могли бы окружить и уничтожить, если бы в этот самый момент не случилось худшее несчастье.

Перед самым рассветом снаряд из кулеврины с небольшого расстояния попал в Джустиниани и пробил ему нагрудную пластину. Обильно кровоточа и явно испытывая сильную боль, он умолял своих солдат унести его с поля боя. Один из них пошел к императору, сражавшемуся неподалеку, и попросил у него ключ от небольших ворот, которые вели за внутреннюю стену. Константин бросился к Джустиниани и просил его не оставлять свой пост. Но выдержка покинула итальянца, и он непременно хотел бежать. Ворота открыли, и телохранители внесли его в город и доставили в гавань, где посадили на генуэзский корабль. Солдаты Джустиниани заметили, что его нет. Возможно, некоторые подумали, что он отступил, чтобы защищать внутреннюю стену, но большинство решило, что битва проиграна. Кто-то в ужасе закричал, что турки перелезли через стену. Прежде чем ворота успели закрыть, генуэзцы стремглав ринулись в проход. Император и его греки остались на поле боя одни.

Султан с той стороны рва заметил панику в их рядах. Вскричав: «Город наш!», он приказал янычарам снова наступать и подозвал роту во главе с солдатом богатырского роста по имени Хасан. Хасан прорубил себе дорогу через разрушенный частокол и, вероятно, получил бы обещанную награду. За ним последовало около тридцати янычар. Греки дали им отпор. Хасан пал на колени под ударом камня и погиб, с ним погибло и семнадцать его товарищей. Но остальные удержались на частоколе, и еще множество янычар толпой подбежали к ним. Греки упорно сопротивлялись, но под напором превосходящего числа противника были оттеснены к внутренней стене. Перед нею пролегал еще один ров, в отдельных местах углубленный, так как из него брали землю для укрепления частокола. Немало греков попали в эти ямы и не могли выкарабкаться из них, а позади возвышалась внутренняя стена. Турки, теперь уже взобравшись на частокол, открыли по ним стрельбу и перебили всех. Вскоре орда янычар добралась до внутренней стены и беспрепятственно взобралась на нее. Кто-то поднял взгляд и увидел, как над башней у Керкопорты развевается турецкий флаг. Раздался крик: «Город взят!»