Текст книги "Падение Константинополя. Гибель Византийской империи под натиском османов"

Глава 4. Цена западной помощи

Не один император Трапезунда вздохнул с облегчением, услышав о смерти султана Мурада. На Западе витал такой же радостный оптимизм. Послы, недавно ездившие ко двору Мурада, рассказали о провалах прежнего пребывания Мехмеда у власти. Они полагали, что этот никчемный юнец едва ли представляет угрозу для христианства. Иллюзию усилила любезная готовность султана подтвердить договоры, заключенные его отцом. В конце лета 1451 года, когда весть о его восшествии на престол разлетелась по Европе, в Адрианополь хлынул поток посольств. 10 сентября Мехмед принял у себя венецианскую миссию и официально возобновил мирный договор, который его отец подписал с республикой пятью годами раньше. Через десять дней он подписал пакт с представителями Яноша Хуньяди, заключив перемирие на три года. Посольство из Рагузы встретили с особыми почестями, так как оно доставило предложение увеличить дань, ежегодно выплачиваемую городом туркам, на пятьсот золотых. Посланников великого магистра родосских рыцарей, господаря Валахии, сеньора Лесбоса и правительства Хиоса, приехавших с грузом прекрасных подарков, Мехмед заверил в своей доброй воле. Сербский деспот не только получил обратно свою дочь, но и разрешение вновь занять некоторые города в верхней долине Струмы. Даже послы императора Константина, которые прибыли первыми и с некоторым трепетом, ибо были лучше осведомлены о нраве султана, воспрянули духом от того, как он их принял. Новый сюзерен не только поклялся им на Коране, что не будет посягать на целостность византийской территории, но и пообещал выплачивать императору ежегодную сумму в три тысячи асперов из доходов некоторых греческих городов в нижней долине Струмы. По закону города принадлежали османскому шехзаде Орхану, и деньги должны были идти на его содержание до тех пор, пока он пребывает в почетной неволе в Константинополе. Даже монашеская братия с горы Афон, предусмотрительно признавшая османское владычество после захвата Салоник Мурадом, была уверена, что в ее автономию никто не будет вмешиваться.

Казалось, что новый султан находится под влиянием Халила, прежнего министра Мурада, который, как известно, отличался таким же миролюбивым нравом, как и его господин. Византийские дипломаты издавна всячески обхаживали Халила, чтобы заручиться его дружбой, и с радостью увидели, что их труды не прошли даром. Однако более прозорливый наблюдатель мог бы понять, что миролюбивые жесты Мехмеда неискренни. Ему пригодился бы мир вокруг границ, пока он планирует свои грандиозные кампании. Влияние Халила было не так велико, как думали христиане. Мехмед так по-настоящему и не простил его за ту роль, которую он сыграл в 1446 году. Его союзник Исхак-паша был далеко, в Анатолии. Заганос-паша, теперь второй визирь, в течение нескольких лет находился с ним в холодных отношениях и был близким другом Шехабеддина, евнуха, доверенного слуги Мехмеда и сторонника войны.

Внутренняя политика османского двора, однако, была неизвестна европейскому миру. Западное христианство с восторгом услышало от Венеции и Будапешта о миролюбии султана. После унижений Никополя и Варны ни один западный властелин не торопился снова выйти на поле боя и драться с турками. Куда приятнее было верить, что в этом нет никакой необходимости. Мало того, никто из них и не мог предпринять каких-либо действий, ибо у всех были свои заботы. В Центральной Европе Фридрих III Габсбург был слишком занят устройством своей императорской коронации в Риме, которая должна была состояться в 1452 году и ради которой он продал свободы германской церкви еще четырнадцать лет назад. Кроме того, он имел притязания на Чехию и Венгрию, так что ему и во сне не привиделось бы, что он союзничает с Яношем Хуньяди, регентом его соперника, малолетнего Владислава V. У короля Франции Карла VII хватало дел с восстановлением страны после тягот Столетней войны; к тому же ему приходилось опасаться могущественного вассала в лице кузена, Филиппа Доброго, герцога Бургундского, обладавшего куда большими землями и богатствами, чем он сам. Филипп был бы рад примерить на себя плащ крестоносца, но, даже если бы он мог рискнуть и покинуть свое герцогство, он слишком хорошо помнил несчастную историю своего отца Жана, взятого в плен турками при Никополе. Англия, ослабленная лишениями войн с Францией и управляемая благочестивым, но слабоумным королем, едва ли могли выделить солдат для иностранных авантюр. Нельзя было ожидать и помощи или даже какого-либо внимания со стороны монархов таких далеких земель, как Скандинавия и Шотландия; а у королей Кастилии и Португалии были свои враги-басурмане, с которыми они сражались на пороге своего дома. Единственный правитель, который хоть сколько-то интересовался Левантом, был король Арагона Альфонсо V, занявший трон Неаполя в 1443 году. Он заявлял, что хочет возглавить экспедицию на Восток. Но поскольку он не скрывал своего желания сделаться императором Константинополя, его предложения помощи вызывали подозрения и едва ли были выполнимы.

Даже Папская курия надеялась и верила, что с новым султаном можно будет не считаться. Но оставались еще греческие беженцы, которые требовали активных действий, прежде чем султан приобретет опыт управления. Их представителем был итальянец Франческо Филельфо из Толентино, женатый на дочери греческого профессора Иоанна Хрисолоры – ее мать жила в Константинополе. Он написал страстное воззвание к французскому королю Карлу, выбрав его исходя из того, что в прошлом Франция возглавляла крестовые походы. Он призывал короля в скорейшие сроки собрать армию и отправить ее на Восток. Турки не смогут оказать сопротивление, утверждал он. Но король Карл ничего не ответил. Папа Николай V, сменивший Евгения IV в 1447 году, был человеком ученым и миролюбивым, и самым возвышенным его достижением было основание Ватиканской библиотеки. Его дружба с Виссарионом, чьей образованностью он глубоко восхищался, внушил ему сочувствие к греческим бедам. Однако Николай не знал, к какому светскому правителю обратиться за поддержкой, а кроме того, не торопился посылать помощь городу, который упорно отказывался проводить в жизнь унию, подписанную от его имени императором во Флоренции.

Император Константин прекрасно осознавал это затруднение. Летом 1451 года он отправил на Запад посла Андроника Вриенния Леонтариса, который сначала поплыл в Венецию, чтобы получить для императора разрешение нанять на Крите лучников для своей армии. Оттуда он отправился в Рим с дружественным посланием от Константина к папе и адресованным к нему письмом от комитета противников унии. Они называли свою группу синаксисом, так как словом «синод» по канону нельзя было называть орган, действующий без участия патриарха. Император надавил на них, чтобы они составили это обращение, видимо по совету Луки Нотары. Синаксис предлагал провести новый собор, на этот раз в Константинополе, подлинно вселенский, на котором будут полностью представлены восточные патриархии, а римская делегация будет не такой многочисленной. Предложение подписали многие противники унии, однако Георгий, он же Геннадий, Схоларий отказался сделать это, будучи уверен, что ничего хорошего из этого не выйдет. И он оказался прав. Папа был не готов аннулировать решения Флорентийского собора или терпеть стоны инакомыслящих. Как на беду, именно в этот момент, когда Вриенний, вероятно, еще находился в Риме, туда из Константинополя прибыл патриарх Григорий Мамма в добровольное изгнание. Его жалобы не склонили Николая к примирению. Синаксису ничего не ответили, но императора проинформировали о том, что, хотя в Риме понимают его деликатное положение, он все же явно преувеличивает проблему введения унии. Требуется лишь твердость действий. Он должен призвать и восстановить патриарха. Греков, отказывающихся понимать декрет об унии, следует послать в Рим для перевоспитания. Ключевой вердикт папы гласит: «Если ты со своими дворянами и народом Константинополя примешь декрет об унии, Мы и Наши почтенные собратья, кардиналы Святой Римской церкви, еще горячее встанут на защиту твоей чести и империи. Но если ты и твой народ откажетесь признать декрет, вы принудите Нас принять меры, кои необходимы для вашего спасения и Нашей чести».

Подобный ультиматум едва ли облегчил императору задачу. Напротив, он усилил влияние Геннадия на оппозицию. Через несколько месяцев в Константинополь прибыл посланец от гуситской церкви из Праги по имени Константин Платрис и по прозвищу Англичанин, возможно, потому, что он был сыном бежавшего из Англии лолларда. Среди всеобщего энтузиазма он публично заявил, что принимает православие, и вернулся в Прагу с письмом, в котором решительно критиковались папские претензии. Его подписали ведущие члены Синаксиса, включая Геннадия Схолария. Город еще более ожесточился в то время, когда в конце концов пришлось отказаться от приятных иллюзий о некомпетентности Мехмеда[26]26
  Этот случай записал один западный автор тогдашней эпохи – Убертино Пускуло из Брешии, проживавший тогда в Константинополе.


[Закрыть].

Император был сам виноват в ухудшении отношений между империей и турками. Осенью 1451 года караманский эмир Ибрагим-бей, убежденный, как западные монархи, в неопытности султана, поднял против него согласованный мятеж в недавно покоренных эмиратах Айдыне и Гермияне, а также в эмирате Ментеше. Ибрагим-бей подговорил молодых принцев из бывших правящих династий потребовать себе фамильные престолы, а сам вторгся на территорию османов. Но местный командующий османских войск Иса-бей был ленив и неумел, и анатолийский наместник Исхак обратился к султану с просьбой прийти и сокрушить бунтовщиков. Его быстрое прибытие в Азию возымело свой эффект. Сопротивление рухнуло, Ибрагим-бей вскоре взмолился о прощении, а Исхак повел войска, чтобы занять всю территорию Ментеше. Но пока султан возвращался в Европу, вспыхнули беспорядки в его янычарских полках, которые требовали себе более высокого жалованья. Мехмед пошел на некоторые уступки, но разжаловал их командира и прикрепил к полкам множество псарей и сокольников, подчинявшихся главному егерю, на чью преданность он мог положиться.

Видимо, воодушевленный трудностями султана, Константин отправил к нему послов с жалобой, что деньги, обещанные на содержание шехзаде Орхана, так и не поступили, и намеком, что при византийском дворе есть претендент на османский трон, о чем Мехмеду стоило бы помнить. Когда посольство добралось до султана, по-видимому, в Брусе, Халил-паша пришел в гнев и замешательство. Он уже достаточно хорошо знал своего господина, чтобы понимать, как он отреагирует на подобную наглость. Под угрозой окажутся все его мирные инициативы, и сама его позиция станет невозможной. Он прилюдно обрушился на послов. Мехмед, однако, удовольствовался холодным ответом, что во всем разберется по возвращении в Анатолию. Он отнюдь не сожалел об этом дерзком и бессмысленном требовании, так как оно давало ему предлог к нарушению клятвы не вторгаться в византийские владения. Он собирался вернуться в Европу обычным для турок маршрутом, через Дарданеллы, но узнал, что по проливу крейсирует итальянская эскадра. Поэтому он двинулся к Босфору и переправился за море из крепости Баязида Анадолухисар. Территория на европейском побережье официально еще считалась византийской, но Мехмед не озаботился испросить у императора дозволения на высадку. Напротив, своим острым взглядом он тут же увидел, как полезно было бы построить крепость в этом месте, над узким проливом ровно напротив Анадолухисара.

Вернувшись в Адрианополь, Мехмед приказал изгнать греков из городов в низовьях Струмы и конфисковать все их доходы. Затем, зимой 1451 года, он разослал по всем своим владениям приказ собрать тысячу опытных каменщиков и соответствующее число неквалифицированных рабочих и доставить их к началу следующей весны на выбранное им месте в самой узкой части Босфора, сразу за деревней, которая тогда называлась Асоматон, а теперь зовется Бебек, где земля выдается в море. Зима не успела закончиться, как его геодезисты уже изучали местность, а рабочие начали сносить близлежащие церкви и монастыри, собирая обломки каменной кладки, которые можно было бы использовать повторно.

Его приказы вызвали в Константинополе оцепенение. Стало ясно, что это первый шаг к осаде города. Император поспешил отправить посольство к султану, чтобы указать ему на то, что он нарушает торжественный договор, и напомнить, что султан Баязид просил у императора Мануила разрешения на строительство своего замка в Анадолухисаре. Послов отослали восвояси, даже не выслушав. В субботу 15 апреля начались работы по сооружению новой крепости. В ответ Константин велел арестовать всех турок, которые находились тогда в Константинополе, но потом осознал, что все это напрасно, и выпустил их. Вместо этого он отправил к султану послов с дарами и просьбой, чтобы турки хотя бы не разоряли греческие деревни на Босфоре. Султан не обратил на них внимания. В июне Константин сделал последний шаг в попытке получить от Мехмеда заверение, что строительство замка не означает нападения на Константинополь. Его послов бросили в тюрьму и обезглавили. Это было откровенное объявление войны.

Замок, который турки тогда называли Богаз-Кесен, то есть «перерезающий пролив» или, по другой версии, «перерезающий горло», а ныне – Румелихисар, был закончен в четверг 31 августа 1452 года. За несколько дней до этого Мехмед остановился в его окрестностях, а затем со своей армией двинулся к самым стенам Константинополя. Он пробыл там три дня, тщательно осматривая фортификационные сооружения. Теперь уже не могло быть никаких сомнений в его намерениях. Между тем султан во всеуслышание объявил, что все корабли, идущие вверх или вниз по Босфору, должны причаливать у замка для инспекции. Любой, который не подчинится, будет затоплен. Для выполнения приказа на одной из башен, что ближе всего к воде, он поставил три огромные пушки, каких еще не видывал свет. Это была не праздная угроза. В начале ноября два венецианских корабля, шедшие из Черного моря, не пожелали пристать. Пушки нацелились на них, но им удалось спастись невредимыми. Через две недели третий корабль попытался последовать их примеру, но был затоплен пушечным ядром, а его капитана Антонио Риццо вместе с экипажем взяли в плен и доставили в Дидимотихон, где находилась резиденция султана. Он приказал немедленно обезглавить команду, а Риццо посадить на кол и выставить его тело у дороги.

Участь венецианских моряков положила конец любым иллюзиям, которые на Западе еще питали относительно характера и намерений султана. Венеция оказалась в трудном положении. Она имела свой квартал в Константинополе, и Константин подтвердил ее коммерческие привилегии в 1450 году. Но также она с большой выгодой торговала и в османских портах, и некоторые венецианцы считали, что, буде турки завоюют Константинополь, это принесет большую стабильность и процветание левантийской торговле. Однако сразу после захвата Константинополя султан наверняка займется венецианскими колониями в Греции и Эгейском море. В дебатах, состоявшихся в сенате в конце августа, всего семь голосов было подано за то, чтобы предоставить Константинополю выпутываться самому, а семьдесят четыре сенатора придерживались иного мнения. Но что могла поделать Венеция? Ей приходилось вести немасштабную, но дорого обходившуюся войну в Ломбардии. Ее отношения с папством нельзя было назвать сердечными, особенно с учетом того, что курия так и не заплатила за несколько галер, нанятых у республики в 1444 году. Сотрудничество с Генуей было немыслимо. Венецианскому послу в Неаполе дали указание просить помощи у короля Альфонсо, но король отделался расплывчатым ответом. Венецианский флот и без того был занят защитой колоний. Переоснащать торговые корабли в боеспособные стоило больших денег. Честь республики требовала разорвать отношения с султаном. Но командующие венецианских войск в Леванте получили уклончивые приказы. Они обязаны были защищать христиан и помогать им, но не должны были ни атаковать, ни провоцировать турок. А между тем императору дали разрешение нанять на Крите солдат и моряков.

Генуя находилась в таком же трудном положении и отреагировала еще более нервно. У нее тоже были свои проблемы в Европе; корабли нужны были ей для защиты собственных вод, а также восточных колоний. Ее правительство раз или два обращалось с призывом к христианским народам послать помощь для борьбы против турок; но сама она была не готова как-либо помогать. Обычные граждане получили разрешение поступать, как им заблагорассудится. Особую тревогу вызывала Пера и черноморские колонии. Подесте Перы дали указание любым способом договариваться с турками – в надежде, что, даже если Константинополь падет, генуэзскую колонию пощадят. Такие же инструкции получила хиосская маона – сообщество, управлявшее островом. Так или иначе, не следовало без нужды провоцировать турок.

Купцам из Рагузы, как и венецианцам, император недавно подтвердил их привилегии в Константинополе. Но и они вели торговлю в османских портах. Они не собирались рисковать ни единым кораблем своего маленького флота в войне против султанского, в виде исключения разве что в составе крупной коалиции.

Несмотря на всю неудовлетворенность византийцами, папа Николай был до глубины души потрясен доказательством истинных намерений султана. Он уговорил Фридриха III, когда тот приехал в Рим на императорскую коронацию в марте 1452 года, направить Мехмеду суровый ультиматум. Но это было пустое сотрясение воздуха, ибо все знали, что у Фридриха нет ни сил, ни желания осуществить угрозу на деле. Альфонсо оказался втянут глубже. Он был королем Неаполя, имел свои интересы и притязания в Греции, а торговавшие в Константинополе каталонцы были его подданными. Он был щедр на посулы и даже выполнил некоторые из них: отправил в Эгейское море флотилию из десяти кораблей, большую часть расходов на которые оплатил римский папа, но отозвал через несколько месяцев, объединившись с венецианцами против миланского герцога Франческо Сфорца и беспокоился из-за того, как отреагируют генуэзцы. Николай плечом к плечу с Виссарионом напрасно искал помощи в других местах. Ни послы папы, ни Константина не получили никакого ответа на свои обращения. Теперь же папе не терпелось сделать для императора все возможное, поскольку он получил от него письмо, составленное вскоре после завершения строительства Румелихисара, в котором Константин обязался-таки провести унию в жизнь.

Исидор, отвергнутый митрополит Киевский и всея Руси, недавно ставший кардиналом римской церкви, был назначен папским легатом при императоре в мае 1452 года. Он отправился в Константинополь. По дороге он задержался в Неаполе, где за папский счет нанял отряд в две сотни лучников, а затем в Митилене, где к нему присоединился архиепископ Леонард Хиосский, по происхождению генуэзец. Исидор прибыл в Константинополь 26 октября. Его военный эскорт, как бы ни был мал, свидетельствовал о том, что папа готов прислать настоящую помощь народу, признающему его власть. Этот жест не прошел даром. Не только император с вельможами встретили Исидора с почтением, но даже и местное население проявило некоторый энтузиазм. Были назначены комитеты, представлявшие городских жителей и дворян, для принесения клятвы в том, что они принимают церковную унию. Народный комитет выразил согласие, так как противники унии не пожелали в нем заседать. Дворянский комитет, где велись более серьезные дискуссии, предпочел бы пойти на компромисс: поминать имя папы на богослужении, но с фактическим внедрением унии пока повременить, но император, на которого наседал Исидор, настоял на своем. Почти наверняка переговоры вел Лука Нотара и действовал с большим тактом, но не получил за это никакой благодарности. Геннадию и упорным противникам унии он казался дезертиром, а Исидор и латиняне сомневались в его искренности. Они были правы в той мере, что он, по всей видимости, отстаивал доктрину икономии, столь дорогой православным богословам, которая допускала разногласия исходя из высших интересов общего блага христиан; и, кажется, он тоже намекал на то, что вопрос снова можно будет поднять, когда минует кризис. Геннадий был совершенно подавлен. Перед приездом Исидора он произнес страстную проповедь перед народом, умоляя его не отказываться от веры отцов в надежде на материальную помощь, от которой все равно не будет большого толка. Но при виде солдат кардинала люди заколебались. Поэтому он удалился к себе в келью в монастыре Пантократора, а к воротам монастыря прикрепил гневный манифест, в котором еще раз предостерегал народ от греховного безрассудства, если он оставит свою истинную веру. Лука Нотара написал ему, что его противодействие напрасно, но влияние Геннадия начало ощущаться вновь. На улицах разгорались антикатолические бунты, проходили недели, с Запада больше не прибывало никаких войск, и враги унии вернули себе силу.

Кардинал Исидор, сам будучи греком, вел себя с такой выдержкой и деликатностью, что Сфрандзи, доверенный друг императора, предложил назначить его патриархом вместо отсутствующего Григория Маммы. Но Константин знал, что Исидор на это никогда не согласится. Однако архиепископ Леонард, со свойственным католику презрением к грекам, был недоволен. Он потребовал, чтобы император арестовал вождей оппозиции и назначил судей для суда над ними. Это было глупое предложение, ведь оно лишь сделало бы из них мучеников. Сам Константин удовольствовался тем, что 15 ноября созвал членов Синаксиса во дворец, чтобы они изложили перед ним их возражения. По его просьбе они составили и подписали документ, где перечислили причины своего отказа от Флорентийской унии. Они повторили богословские доводы против формулы об исхождении Святого Духа, но, по их словам, были согласны на другой собор, если он пройдет в Константинополе и на него съедутся достойные представители всех восточных церквей. Единственным препятствием к этому было отсутствие доброй воли со стороны латинян. Они также добавили, что охотно приняли бы назад патриарха Григория, если он заверит их, что разделяет их веру. Неизвестно, присутствовал ли Геннадий на встрече с императором. Его имя не значится среди пятнадцати подписантов документа, в числе которых было пять епископов, пять высоких сановников патриархии и семь настоятелей и монахов. Их позиция была вполне разумна, если целью было не спровоцировать унией раскол между Константинопольской церковью и остальными православными церквями. Но политическое единство с Западом, который мог бы оказать материальную помощь, имело приоритет перед единством с восточными церквями, которые ничем не могли помочь.

Несколько дней спустя пушки Румелихисара потопили венецианский торговый корабль. По городу прокатилась новая волна паники, и западная помощь казалась как никогда необходимой. Партия сторонников унии снова набрала силу. Геннадий, опасаясь, по его собственному признанию, что желание получить помощь с Запада распространится, как лесной пожар, выпустил еще один манифест, где подчеркивал, что она связана с церковной унией. Там он повторил, что, по крайней мере, не допустит того, чтобы его вера была запятнана в надежде на помощь, польза от которой весьма сомнительна. Его слова прочитали и запомнили.

12 декабря 1452 года в великом соборе Святой Софии состоялась торжественная литургия в присутствии императора и двора. Папа и отсутствующий патриарх поминались в молитвах, также были зачитаны постановления Флорентийской унии. Кардинал Исидор, торопясь показать, что его соотечественников-греков удалось переубедить, сообщает, что церковь была переполнена народом; отсутствовали только Геннадий и еще восемь монахов. Но другие его сторонники рисуют иную картину. Греки не проявляли энтузиазма; и впредь лишь немногие из них посещали собор, где разрешалось служить только тем священникам, которые приняли унию. Архиепископу Леонарду даже император показался равнодушным и слабым в его усилиях по продвижению унии, а Луку Нотару он и вовсе считал открытым врагом. Если Нотара действительно сказал те слова, которые столь часто приписывают ему, что он предпочел бы тюрбан султана кардинальской шапке, то они, вне всяких сомнений, были вызваны раздражением из-за непреклонной позиции таких латинян, как Леонард, который не желал понимать его усилий по примирению сторон.

После провозглашения унии открытой оппозиции уже не было. Геннадий хранил молчание у себя в келье. Основная часть народа приняла свершившийся факт с угрюмым бездействием, но горожане ходили только в те церкви, чьи священники не замарали себя соглашательством. Даже многие сторонники союза с Римом надеялись, что если город не погибнет, то декрет будет изменен. Если бы после объявления унии с Запада достаточно быстро явились бы корабли и солдаты, то эти практические выгоды могли бы завоевать для нее всеобщую поддержку. Греки, придерживаясь своей доктрины икономии, возможно, решили бы, что сохранение христианской империи возмещает отказ от религиозных принципов. Но так уж получилось, что за помощь с Запада они заплатили ту цену, которую требовали от них, но были обмануты[27]27
  Гилл, на мой взгляд, упрощает вопрос, допуская, что в Константинополе все понимали, что без унии не будет помощи с Запада. Геннадий, увидев европейских солдат, что, несомненно, его встревожило, постарался охладить восторги горожан тем, что постарался напомнить им, что западная помощь означает принятие церковной унии и что этот вопрос нельзя убрать в долгий ящик, ссылаясь на добрую волю и икономию, как, по-видимому, считал Нотара. Гилл справедливо подчеркивает примиряющее влияние Нотары, к которому в высшей степени предвзято относятся Дука (основываясь главным образом на генуэзских источниках; см. приложение 1) и западные писатели, особенно Леонард Хиосский и Пускуло (который называет Нотару ненавистником искусств и внуком рыботорговца – любопытные обвинения против высокородного аристократа, который, хотя и соблюдал строгую умеренность в частной жизни, жил в невероятно красивом дворце).


[Закрыть].