Текст книги "Лили и осьминог"

Выжатые

– Жми, – говорю я.

– Я и жму, – отвечает Джеффри.

– Сильнее жми.

– Жму так сильно, как только решаюсь.

– Ну, тогда, значит, ты неправильно жмешь.

– Хочешь, поменяемся? Легко тебе – только стой и держи фонарик.

– Ничего себе легко! Ты же все время вертишься.

Джеффри, разозлившись, бросает свое занятие. Выпрямляется и стукается головой о нависшую ветку дерева.

– Осторожно, ветка, – предупреждаю я, когда в этом уже нет никакой необходимости. Я знаю, что он взбесится, но считаю себя вправе говорить, что думаю, потому что мне страшно.

Я отдаю Джеффри фонарик и присаживаюсь на корточки рядом с Лили, дрожащей на гравии в лужице яркого света. Потом, как учил ветеринар, подсовываю ладони под ее живот с обеих сторон и принимаюсь массировать мягкий мочевой пузырь – вглубь и назад, вглубь и назад. Ничего. На свету блестят хирургические скобки у нее на спине. Лили зашнуровали, как футбольный мяч.

– Есть что-нибудь? – спрашивает Джеффри.

Я приподнимаю Лили и заглядываю под нее в поисках улик. Доказательств, что она пописала.

– Ничего, – я повторяю процедуру. – Врач сказал, что он на ощупь как воздушный шарик с водой?

– Да. Как шарик с водой. Размером примерно с маленький лимон.

На ощупь живот Лили – и вправду как шарик с водой. Мягкий и податливый. Вовсе не на выжимание ее мочевого пузыря я настраивался на обратном пути из Сан-Франциско. Мне казалось, мысленно я подготовился ко всему так хорошо, как мог. Пил кофе вместо спиртного. Бодрствовал вместо того, чтобы спать. Составил список всех необходимых нам покупок на салфетке: манежик, чтобы ограничить подвижность Лили, пледы, чтобы она не скользила на твердом дощатом полу, игрушки, чтобы ей было чем заняться, не переутомляясь физически. Лакомства – только полезные, чтобы она не растолстела, пока будет поправляться и мало двигаться. Лишние фунты – ненужная нагрузка для ее спины.

Но процедур выжимания собачьего мочевого пузыря в этом списке не значилось, хотя этот пункт кажется мне сейчас совершенно очевидным. Ветеринарша, которая выписывала нас из больницы, расстелила на холодном металлическом смотровом столе впитывающую пеленку и показала нам, как надо действовать. Это получилось у нее так легко, что мне показалось, будто я сразу усвоил урок. Но оказалось, ошибся. С самой выписки из больницы мы так и не смогли заставить Лили пописать.

– Бедная моя девочка. Какое унижение, – я поднимаю Лили футбольным захватом, как нам показывали, поддерживая ее задние ноги и стараясь не грохнуться головой о ветку. – Пойдем спать.

Джеффри раздраженно выключает фонарик. Да, наша неудача означает, что Лили обмочится во сне, в нашей постели, но тогда нам придется всего-навсего встать и сменить постельное белье. А не выжимать еще сильнее мочевой пузырь Лили.

В доме я ставлю Лили на плед, и ей удается устоять на ногах. Этот прогресс меня потрясает, хотя ходить она пока еще не в состоянии. Зато может стоять, пусть и не слишком уверенно, что само по себе – огромное достижение. Мне пока что хватает. Я еще раз перечитываю инструкции к лекарствам, прописанным Лили, выбираю «трамадол» от боли и «клавамокс» от инфекций и засовываю их в съедобный кармашек. Лили глотает лакомство.

– Мартышка, ты только посмотри! Ты стоишь!

– Меня зовут Лили.

– Знаю, – я кладу ладонь ей на макушку, и она устало моргает. Ей всего семь лет, но впервые в жизни она выглядит старой. Полоса выбритой кожи тянется вдоль спины, где блестят скобки. Без каштановой шерстки вид у нее плачевный.

– Так что с тобой случилось?

Лили сосредотачивается, припоминая.

– Не знаю. Проснулась, а идти не могу.

– Как ты меня напугала! – я обхватываю ее голову обеими руками, и она становится похожа на монахиню в апостольнике.

Она облизывается после съеденного кармашка.

– Ты прячешь в этих штучках лекарство, я знаю.

– А я знаю, что ты знаешь, – и я добавляю: – Это лекарство поможет тебе выздороветь.

Лили задумывается.

– А можно мне красный мячик?

Я осторожно поднимаю ее и осматриваю франкенштейнов шрам. Казалось, ее собрали из двух разных собак: щенка, всегда готового поиграть, и собаки-старушки, которой приходится помнить об осторожности. Я обещаю:

– Скоро будет можно.

Я кладу Лили на ее сторону кровати, поверх слоя полотенец, и обезболивающее вместе с дневной усталостью усыпляет ее за считанные минуты. Сон и ко мне приходит почти сразу. Почти не верится, что еще сегодня утром я проснулся в Сан-Франциско.

Мне снится пляж, по котором в мертвый сезон носилась Лили еще щенком. В моем сне она бежит, бежит и никак не может никуда прибежать. Рядом другие собаки, больше ее, ей хочется побегать поближе к ним, но не с ними: они немного пугают ее своими размерами и тем, как летит песок у них из-под лап. Ее тело, как сжатая пружина, на каждом шагу зависает в воздухе. Хлопающие уши взлетают, развеваются на ветру, иногда замирают, словно кто-то нажал на паузу. И я знаю, что когда она подбежит ко мне, уши будут завернуты назад, на затылок и шею. Я полжизни провел, возвращая собачьим ушам заводские настройки.

ЭТОТ! ПЕСОК! ТАКОЙ! РЫХЛЫЙ! ПОД! ЛАПАМИ! А! ОКЕАН! СМОТРИ! КАКОЙ! БОЛЬШОЙ! А! Я! БЕГУ! БЕЗ! ПОВОД…

Прежде чем она успевает договорить «без поводка», волна выплескивается на берег, опутывает ее маленькие лапки плетями скользких водорослей, и у Лили на лице отражается ужас.

ЗМЕЯ! ЗМЕЯ! ЗМЕЯ!

Развернувшись, она со всех ног бросается на сухой песок, к дюнам, где волнами колыхается последняя высокая трава. И вдруг чует запах дохлого краба. Оторвав ему клешню, она хватает ее и мчится вдаль, пока не превращается в точку на горизонте.

Утром мы с Джеффри быстро одеваемся и сразу выносим Лили на улицу. Мы ставим ее в траву, и она опять удерживается на ногах. И даже пытается сгоряча сделать шаг-другой, похожая на Бемби, только коротконогая, пока я не останавливаю ее, чтобы она не переутомилась:

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш.

Джеффри хочет было вмешаться, но я отмахиваюсь. Это моя работа. Мой час. Я не струшу, не испугаюсь. Не окажусь тем, кто способен любить лишь отчасти. Тем, кто устраняется, если дело плохо. Никому не дам сделать за меня тяжелую и грязную работу. Не буду отвлекаться на смски. Выдавить мочу из любимой собаки – вот мой Эверест. Это мое дело.

Я подгибаю задние ноги Лили под нее, усаживаю, как она обычно сидит, слегка расставив ноги по-лягушачьи. Стоя за ее спиной, я дотягиваюсь до ее живота и нащупываю шарик с водой, мягкий и податливый, размером с лимон. А когда нахожу, делаю глубокий вдох, напрягаюсь и давлю. Вглубь и назад.

Не знаю, что изменилось при утреннем свете – наполненность мочевого пузыря Лили, ее готовность выполнить свою часть работы, мое бесстрашие, проснувшееся с новым днем, сон, в котором она бегала, желание вновь увидеть, как она бежит. Как бы там ни было, когда я сдавливаю ее живот, направляя давление вглубь и назад, ее хвост поднимается на привычные сорок пять градусов, придавая ей сходство с ракетой, готовой к запуску, и она начинает медленно мочиться.

– У нее получается! У тебя получается, Лили! – От волнения я чуть не перестаю давить ей на живот. Но все-таки не перестаю. И продолжаю давить.

Ощущения удивляют и радуют Лили. Джеффри вскидывает кулак и рывком опускает согнутую в локте руку, мы оба улыбаемся.

– Наконец-то! – с облегчением выговаривает Джеффри.

– Ха-ха! – Я торжествую.

Лили пытается встать, и я понимаю, что можно уже не давить. Я осторожно переношу ее через лужу, которую она напрудила.

– Ты справилась, фасолинка.

Перед этим достижением меркнут все остальные.

Таким счастливым я еще никогда не был.

Присоски

Понедельник

Осьминог сидит на том же месте, где обычно, когда мы с Лили отправляемся к ветеринару. Мы объезжаем стройку вокруг Музея искусств, потому что никто в Лос-Анджелесе толком не умеет менять ряд. Лили там же, где всегда, когда я за рулем, – сидит у меня на коленях, положив подбородок на сгиб моего левого локтя, и этой же рукой я с трудом рулю, пока переключаю передачи правой. Лили раздраженно поднимает на меня взгляд всякий раз, когда нам все-таки приходится делать поворот. Сегодня утром осьминог еще ничего не говорил. Ему и незачем, его голос до сих пор эхом звучит у меня в голове. Осьминог растет не по дням, а по часам.

В приемной ветеринарной клиники тесно и темно, бурый линолеум на полу загибается на уголках, все свободное место заставлено стеллажами, а на них – еда для домашних питомцев и добавки с названиями вроде «римадил» и «гликофлекс». Не знаю, почему я до сих пор не сменил ветеринара, разве что этот принимает близко к моему дому. Вот характерная особенность моей жизни, о которой стоит задуматься: психотерапевт Дженни, эта унылая ветеринарка. Правда, новые врачи здесь лучше предыдущих, которые вдруг исчезли после нескольких нелестных отзывов на сайте «Yelp».

Я нахожу свободное место на скамье из дерева и чугуна. От этого у меня ощущение, будто я жду трамвая. Стеллажи высятся над нами, а значит, в случае землетрясения мы обречены, но они же милосердно создают иллюзию уединения. Приемные ветеринаров – скопище эмоций. Кошки всегда перепуганы и в переносках, их хозяева тоже на нервах. Жизнерадостные собаки, которых привели по какому-нибудь несерьезному поводу вроде планового осмотра, вдохновенно изучают новую обстановку и с нетерпением предвкушают лакомство. Нервные собаки терпеть не могут любые визиты к ветеринару. Собаки с болезнями, травмами и раздражительными хозяевами способны облаять, броситься и укусить. Некоторые хозяева выходят одни, без питомцев, но под гнетом страшного известия. А еще в приемной есть такие же, как мы. Люди и собаки с осьминогами на голове. Мы, по-видимому, хуже всех. Мы обезображены, мы внушаем ужас, поэтому остальные стараются держаться от нас на расстоянии.

Немного погодя нас проводят в смотровую и просят подождать врача. Я ставлю Лили на стол, она вздрагивает, коснувшись подушечками лап холодного металла. Я глажу ее по спине, чтобы она не волновалась. В смотровой тоже тесно. На стене плакат, пропагандирующий гигиену полости рта животных с фотографиями собачьих зубов в разной степени разрушения. Обои здесь цвета пародонтитных десен – в этом чувствуется некий оттенок иронии.

Ветеринар входит с улыбкой на лице. Из нового персонала он самый симпатичный, мысленно я зову его Дуги, потому что он слишком молод для врача, даже ветеринара – возможно, срок обучения ветеринаров меньше (а может, и больше, кто их разберет). На его брюках цвета хаки заутюжены складки, и я всякий раз гадаю, стоит ли как-нибудь намекнуть ему, насколько немодными они выглядят, хотя, может, он носит их, чтобы выглядеть старше.

– По какому вы сегодня поводу?

Ошеломленный, я смотрю на него в упор. Если бы он в этот момент читал карту Лили или делал записи в ней – одно дело. Но он смотрит прямо на мою собаку и усмехается. Вот, наверное, что в первую очередь выдает его неопытность.

– Вы шутите? – только и удается с запинкой выговорить мне.

– Как дела у Лили?

Он приподнимает ей губы и осматривает зубы. Чего он там ищет? Мне известно, что они старые. Известно, что они портятся. Известно, что и зубы, и десны Лили страдают от моей халатности и финансовых затруднений. Но неужели же они хуже, чем то, что у нее на голове? Значит, вот что он имеет в виду? Откуда здесь вообще эта странная одержимость зубами?!

– Ну, начнем с того, что у нее на голове осьминог.

Ветеринар оставляет в покое челюсти Лили, осматривает ее голову и бледнеет.

– Ох.

Вот именно – «ох».

Ветеринар наклоняется, чтобы как следует осмотреть осьминога.

– И давно он здесь?

– Я впервые заметил его в конце прошлой недели.

Дуги берет Лили за морду и поворачивает ее голову, чтобы осмотреть со всех сторон.

– И вы называете это «осьминогом».

– А как бы назвали его вы?

Я начинаю осматриваться в поисках ветеринарного диплома в рамке на стене – он мог бы придать мне уверенности. Помню, как после предыдущего визита я искал Дуги в интернете, потому что он мне понравился внешне. Кажется, учился он в Пенсильвании, но не уверен. Эти его штаны, вдобавок туповатость… Может, он вообще купил диплом несуществующей школы медицины где-нибудь в Гуаме. Не буду больше искать его в интернете.

Дуги продолжает изучать осьминога. Ощупывает его, простукивает, потом берет пару марлевых салфеток и пытается сдавить его.

– Слово «осьминог» ничем не хуже других, – судя по тону, он пытается меня успокоить.

– Осторожнее, – предупреждаю я. – Вы его разозлите.

Он уже лапает осьминога обеими руками.

– По-моему, он уже разозлился, – Дуги выпрямляется, нажимает рычаг, чтобы поднять крышку металлического мусорного ведра с надписью «Для медицинских отходов», и выбрасывает марлю.

– Так что будем с ним делать?

– Сначала надо узнать о нем побольше. Я заберу Лили в процедурную, попробую ввести в него иглу и взять пробу жидкости. Затем отправлю ее на анализ, чтобы понять, с чем мы имеем дело.

Лили смотрит на меня, раздосадованная, как и я. От этого мое терпение лопается.

– Мы имеем дело с осьминогом!

Я краснею и чувствую, как на спине у меня выступает пот, хотя нервничать мне совсем не хочется. Лишь бы он не вздумал осматривать осьминогу зубы, Боже упаси.

– Понимаю. Но чем больше мы узнаем об этом осьминоге, тем лучше поймем, как с ним бороться.

В кои-то веки он заговорил разумно, поэтому я наклоняюсь и обращаюсь к Лили:

– Иди с доктором. Он хочет как следует посмотреть на осьминога. А я побуду здесь.

Дуги вызывает на подмогу ветфельдшера, и они вдвоем уносят Лили. Вернувшись в приемную, я листаю старый номер журнала для любителей собак. Попадаются статьи вроде «Пять знаменитых дворняжек» или «Знакомьтесь: английский спрингер-спаниель». Эти меня не интересуют. В отличие от «Спорных вопросов чистки зубов» – по крайней мере, интереса мне хватает, чтобы заложить эту страницу и надеяться, что она привлечет внимание хотя бы одного здравомыслящего человека в этой дыре.

Я достаю телефон и открываю фотоархив, чтобы просмотреть фотографии Лили, сделанные до того, как появился осьминог. Мы с ней на скалах над Санта-Барбарой – в тот раз мы прокатились по Тихоокеанскому шоссе. Лили спит на своем пледе с рисунком из отпечатков лап, солнце светит в окно, и ее рыжеватая шерсть отливает красным. Лили в ванне, мокрая и недовольная. Мы с ней делаем общее селфи, обмениваясь поцелуем в постели перед сном. Лили сидит на диване в позе Большого сфинкса в Гизе – я снял ее, потому что мне понравилось, как выглядит ее шерсть на фоне серой твидовой обивки. Еще селфи – на этот раз мы на заднем дворе, на Лили гирлянда «леи», которую я привез ей с Мауи. Последний снимок сделан всего несколько недель назад, но это счастливое время уже кажется далеким.

Фотография чем-то привлекает мое внимание. Двумя пальцами я увеличиваю ее, присматриваюсь к правому виску Лили – и вижу на обычном месте над правым глазом осьминога, только еще совсем маленького, молодого, не такого заметного. Как я мог не разглядеть его? Неужели он приехал со мной с Гавайев? Прокатился на этой гирлянде? Может, я подцепил его на пляже в тот день, когда гулял с Венд, Харланом и Джилл, и собирал окатанные морем стекляшки? Или когда купался в океане и забыл обо всем, в том числе об осторожности? Неужели это я навлек на нас беду тем, что мне понадобилось уехать вместе с друзьями? Или он выполз из Тихого океана в Санта-Моника-Бич, пока меня не было рядом, и я не мог его остановить? И прицепился к моей собаке, пока я потягивал ром на острове, на расстоянии тысячи миль от нее? Меня охватывает ужасающее, тошнотворное чувство вины. Всего-то пять ночей на Гавайях – и теперь платить за них такую чудовищную цену?

– Извините, дружочек… – крупная дама говорит по телефону и одновременно пытается достать с полки у моих ног несколько банок корма для собак-диабетиков. Я выпрямляюсь на стуле и поспешно убираю ноги в сторону. Она кряхтит, наклоняясь за банками.

Прячу телефон и снова берусь за собачий журнал, но не успеваю даже вникнуть в суть спора насчет чистки зубов, как слышу, что Дуги зовет меня по имени:

– Эдвард?..

Я возвращаюсь в смотровую. Лили ждет меня на столе. Судя по виду, ей больно.

– Ну, как?..

– Нам не удалось ввести иглу так глубоко в осьминога, как мне хотелось бы.

– Твердая тварь, – соглашаюсь я.

– Но мы все-таки сумели извлечь немного клеточного материала – будем надеяться, достаточно, чтобы определить, злокачественный этот осьминог или нет. Отправим их в лабораторию.

Я показываю Дуги фотографию Лили в гирлянде, с осьминогом в младенчестве. Рассказываю все, что знаю об осьминоге, и о припадке, который случился с Лили вчера вечером. Дуги кивает и делает еще несколько записей в карте. Лили молчит, но в этом нет ничего странного. У ветеринара она часто замыкается в себе.

– Как только мы получим результаты анализа из лаборатории, мы будем знать больше. Попробуем некоторые препараты, в том числе противосудорожные, но знаете, наилучший вариант, когда речь идет о…

– Об осьминоге.

Почему все вокруг такие тупые?

– …осьминоге – пожалуй, операция.

Я намеренно отвожу взгляд. Но окна в смотровой нет, смотреть некуда, и я опять упираюсь взглядом все в тот же стоматологический плакат. Потом думаю о журнале с закладкой, оставшемся в приемной, и от души надеюсь, что кто-нибудь из здешнего персонала наткнется на него.

– Сколько, говорите, лет Лили? – Ветеринар листает ее карту в поисках ответа.

– Двенадцать, – отвечаю я. – С половиной.

Он откладывает карту.

– Это больше оптимального возраста для инвазивной хирургии. Одна только анестезия представляет значительный риск для пожилых собак. Но подробнее мы обсудим возможные варианты в середине недели.

– Когда придут результаты из лаборатории, – мой голос звучит обессиленно. Я и чувствую себя так же, особенно когда меня просят уплатить двести восемьдесят пять долларов только за право подождать до среды, чтобы узнать возможные варианты, которые, в сущности, невозможны.

Мы садимся в машину, кто-то подмигивает поворотником, нацелившись на мое парковочное место, но я отмахиваюсь так отчаянно, словно они явились по мою душу, а не за квадратом парковки. И мы просто сидим в машине еще двенадцать минут, пока не истекает время по паркомату. Лили молча переползает с пассажирского сиденья на мои колени и сворачивается в тугой клубок. Потом тяжело вздыхает.

– Как ты, фасолинка?

– Мне в голову тыкали иголкой.

– Они тыкали иголкой в осьминога.

Лили смотрит на меня так, словно это одно и то же, и я вдруг задумываюсь: неужели она уже отчаялась? Я как будто сам проглотил пакет гороха с васаби – горло сначала жжет, потом перехватывает. Стараюсь сосредоточиться на чем-нибудь, на чем угодно, хотя бы на том, как пишется «васаби»: как странно, что я не помню, одна там «и» или две. Кажется, все-таки одна. Правильно? И в том, и в другом случае это слово представляется мне подчеркнутым волнистой красной линией, будто автоматическая проверка правописания у меня в голове твердит – правильного написания не существует. Может, «васаби» – имя собственное? И его надо писать с большой буквы? Нет, это ведь просто растение, так? Мне хочется вернуться к ветеринарам – пусть помогут мне так же, как помогли Лили много лет назад: вернут мне способность дышать. И, может, подскажут, как пишется «васаби». Уже не помню, когда я в последний раз делал вдох – протяжный, глубокий, настоящий вдох, каким учат на занятиях по методу Ламаза или в видеокурсах йоги. Кажется, на Гавайях. В отпуске. Когда был свободен от работы, графиков, свиданий и необходимости делать хоть что-нибудь, кроме как просто быть. А в последний раз, но уже дома? Без глотка «Маи Таи» для стимуляции кровообращения? Понятия не имею.

Меня вдруг охватывает острое желание забыть это утро, повернуть время вспять. Выблевать горох с васаби.

Снова дышать.

– Знаешь, что нам нужно? – спрашиваю я. И даже не жду, когда она догадается. Лили оживляется: по моему тону она понимает, что сейчас я чем-нибудь обрадую ее. – Мороженое.

На обратном пути мы останавливаемся возле зоомагазина на углу, недалеко от нашего дома, – возле того самого, который держит корейская семья. Я выбираю замороженный йогурт с арахисовой пастой, который делают специально для собак. И решаю даже не дожидаться, когда мы будем дома.

Осьминог моргает и спрашивает:

– Что это у вас?

Вряд ли я когда-нибудь привыкну слышать, как он говорит.

– Ничего, – отвечаю я. И держу пенопластовое корытце перед Лили прямо в машине, а она жадно лижет и лакает, пока не съедает все замороженное лакомство. А потом еще минуты три вылизывает пустое корытце, и у нее поднимается настроение.

Все это время осьминог не сводит с меня алчных глаз, но ему я ни капли не даю. Надеюсь, потом мне не придется дорого поплатиться за это.

Вторник

У нас с Лили нет постоянных планов на вечер вторника, поэтому когда Трент звонит и предлагает съездить на пляж и выпить, я соглашаюсь. Уже вечер, и меня сразу же берут сомнения – стоит ли тащиться в такую даль на пляж так поздно, когда и пляжа-то не в темноте не видно, – но Трент уже рядом, заканчивает деловой ужин, а пляж всегда ощущается как приют, убежище, возможность сбежать. Даже в темноте чувствуется запах соленой воды и прохладный океанский бриз, слышится шум прибоя. Раньше все это служило утешением, а теперь океан видится в основном как место, откуда выполз осьминог. Трент хочет знать, какие у ветеринара прогнозы насчет Лили, и поскольку к Дженни я попаду лишь в пятницу, мне, пожалуй, не помешает выговориться.

Трент впадает в ностальгию и предлагает тот гей-бар, где мы бывали в девяностых – по другую сторону Тихоокеанского шоссе от Уилл-Роджерс-Бич, а точнее – напротив облюбованной геями части Уилл-Роджерс-Бич, ласково прозванной «Джинджер Роджерс»[5]5
  Ginger – и жаргонное «гомосексуалист», и имя актрисы Джинджер Роджерс.


[Закрыть]. С парковкой тут всегда кошмар, но мне везет: я почти сразу нахожу уютный уголок под разбитым уличным фонарем, в темноте незамеченный другими водителями. Но уголок настолько мал, что после пяти минут досадных и бесплодных попыток втиснуться туда я признаю поражение и нахожу новое место для парковки на расстоянии добрых четверти мили от первого.

Возвращаясь пешком к бару, я наступаю в лужу. Дождей не было уже несколько недель, так что повод для подозрения определенно есть. Пытаюсь отправить смску Тренту, но телефон зависает, приходится перезагрузить его. А когда я наконец добираюсь до бара, снаружи он выглядит как-то по-другому. Насколько помню, он и был отделан в морском стиле, и все же не так. Наверное, бар глядит в мое осунувшееся лицо и тоже не узнает меня.

Освещение тут приглушенное, но разглядеть Трента у стойки легко – он один из немногих посетителей. Я отодвигаю соседний табурет, машу рукой бармену и сажусь.

– С чего ты вдруг вспомнил про этот бар? – спрашиваю я.

– Ужинал с клиентом. Погряз в работе. Вот и вспомнились времена, когда жилось проще.

Подходит бармен, он красив, но не той представляющей угрозу красотой, какая обычно значится в списке требований, предъявляемых к барменам при приеме на работу в гей-бары. Я спрашиваю Трента, что он пьет, он отвечает, что водку с тоником, и я заказываю то же самое.

– Что сказал ветеринар? – спрашивает Трент. – Какие варианты?

Бармен пододвигает ко мне стакан, в последнюю секунду добавляя лайм. Я лезу за бумажником, Трент останавливает меня.

– Первым угощаю я.

Пробую свою выпивку: крепкая, как я люблю.

– Ей могут либо обеспечить комфорт с помощью обезболивающих и противосудорожных, либо взять под наркозом еще одну пробу осьминога, побольше, и разработать более интенсивный курс лечения.

– И что ты намерен выбрать?

Пожимаю плечами и делаю еще глоток.

– Не знаю. Надо поговорить с Лили.

– Но решать-то тебе.

– Да?

Я оглядываю почти пустой бар.

– А где все?

Трент оборачивается и вздрагивает, словно впервые замечает, как вокруг пусто.

– Не знаю. Наверное, попозже подойдут.

Бармен, наверное, подслушивает, потому что вставляет реплику:

– После одиннадцати посетителей прибавляется.

Я достаю телефон, чтобы посмотреть время, но он так и не перезагрузился, и я бросаю его на стойку.

– Отлично. Гребаные вторники.

– А что не так с вторниками? – спрашивает Трент.

– Да все. Понедельник – всегда понедельник, но это хотя бы начало чего-то нового. Среда – середина недели, четверг – почти пятница, а пятница – уже почти выходные. А вторник – ни то ни се.

Трент смотрит на меня и качает головой.

– Какая тебе вообще разница? Ты же работаешь дома.

– Я работаю из дома, – поправляю я, хотя сам не знаю, почему это так важно для меня. – Мой телефон сдох, для парковки не хватило места, я наступил… – я осмотрел свой ботинок, –..в мочу. И я не знаю, как быть с Лили. Продолжать или не надо?

Трент кладет руку мне на плечо.

– Тебе нужен секс.

Он снова оглядывает зал, но перспективы туманны.

– Уже был.

– Когда?

Тянусь за телефоном, чтобы посмотреть, какое сегодня число, но вспоминаю, что телефон сдох.

– Не помню. Недавно.

Значит, я все еще жив.

– Недавно? – скептически переспрашивает он.

– Да, недавно, – не выдержав, я признаюсь: – Мне так кажется.

В голове все перемешалось.

– Ну, значит, опять нужен. Хотя бы почмокаться без обязательств.

Так Трент называет случайные и незапланированные поцелуи.

– Может, после одиннадцати.

Откуда во мне эта ненависть к вторникам, да еще теперь, когда я фрилансер и работаю из дома? Трент в чем-то прав. Но если я терпеть не мог вторники за их однообразие, когда был частью большого мира, представителем более традиционной рабочей силы, и постоянно видел, что в них отсутствует хоть что-нибудь, что отличало бы их от остальных дней, разве не логично, что и сейчас я их не выношу? Каждое утро я встаю в восемь. Некоторое, но не слишком продолжительное время требуется, чтобы разбудить Лили. Я одеваюсь – обычно во что-нибудь спортивное, чтобы был стимул сходить в спортзал. Мы выходим из дома на первую за день прогулку. Утреннее солнце – в самый раз, не угнетает жарой. Я точно знаю это, потому что к моменту возвращения Лили начинает пыхтеть, но пары глотков воды ей хватает, чтобы отдышаться. Кормлю Лили завтраком и выпиваю одну (всегда одну) чашку кофе со стевией вместо сахара. Потом приношу ноутбук с письменного стола, где он стоит ночью на зарядке, и сажусь в кухне так, чтобы от света из окна не бликовал экран. Пишу час или два, потом насыпаю себе миску хлопьев и туда же режу половинку банана (вторая половинка отправляется в холодильник). А потом разрешаю себе предаться прокрастинации: читаю новости, спорю с какими-то кретинами на сайтах, выискиваю информацию о ком-нибудь в сети. Иногда и вправду иду в спортзал, но в последнее время нечасто. Днем стараюсь куда-нибудь выйти, но даже в этом случае замечаю единообразие дел и отвлекающих факторов. Припасы к ужину в продуктовом, кофе в Ларчмонте, какой-нибудь фильм в «Арклайте», смотреть который не особенно тянет. Сажусь в машину, паркую машину, выхожу из машины. Как веду машину и прибываю к месту назначения, помню не всегда. Мы с Лили выходим на вторую прогулку, вечернюю, любуемся нежной дымкой в небе – за исключением разгара лета, когда небо остается почти ясным, или периода зимнего солнцестояния, когда уже темно. Лили получает ужин и жевательную косточку. Я – бокал вина и тоже что-нибудь пожевать, обычно вяленые манго или курагу, только без сульфатов, от которых у меня мигрень. Какое-то время я пишу. Только вечерние занятия с Лили, настольные игры, кино и пицца отчасти спасают от скуки и однообразия. На ночь я переношу ноутбук обратно на письменный стол и кладу мобильник заряжаться. Мы с Лили в последний раз выходим прогуляться. Будильник я никогда не ставлю. Это ни к чему: мое нутро настроено на ту же монотонность, как и все остальное.

Кто-то занимает табурет по другую сторону от Трента и заговаривает с ним. Трент делает жест в мою сторону. Его собеседник выглядывает из-за Трента, смотрит на меня, потом вскидывает руку, как бы говоря «не интересуюсь». Трент поворачивается ко мне и пожимает плечами.

– И с кем же ты замутил?

Явная попытка продолжить разговор о моих победах.

– С массажистом. Который приходил ко мне на дом.

– Теодор! – укоризненно хмурится Трент. Он зовет меня Теодором вместо Эдварда, когда меняет тон на официальный, – ему известно, как проще всего задеть меня.

– Я не Теодор.

– Ты что же, расплачивался с ним таким способом?

– Нет, – это слово я произношу с четырьмя или пятью гласными вместо одной, – отчасти ради защиты моей репутации, отчасти чтобы защитить массажиста. – За массаж я заплатил. А потом мы разговорились, я предложил ему выпить, мы оба пропустили по несколько бокалов, пока болтали, он тоже писатель, либреттист…

– Либидистый?

– Нет. Ну и это тоже. Либреттист – то есть он пишет тексты для… В общем, оказалось, что у нас на редкость много общего, мы заговорились, а потом… – я многозначительно умолк. – Получилось как будто свидание. Только из одежды на мне было одно полотенце.

Трент смеется.

– Надо было мне сразу догадаться.

– А я не ожидал.

А может, и я должен был это предвидеть. По крайней мере, как возможность.

Предчувствие. Омен.

Слишком часто я их упускаю. А должен был догадаться заранее? И про осьминога тоже? И по каким же предзнаменованиям? «Окто». «Восемь» по-латински. Есть у меня знакомые латины? Сколько угодно. Это же Лос-Анджелес, в конце-то концов. А может, обратить внимание надо было не на латинские корни, а на восьмерку. Бармен наливает пиво. В галлоне восемь пинт. В стандартной коробке «Крайолы» восемь восковых мелков. В меноре восемь свечек. Восемь атомов чего-то в октане. Углерода? Углеродные соединения – основа всего живого, может, это он и есть? Знак «стоп» восьмиугольный: может, осьминог – это сигнал остановиться для меня? И если да, в чем именно остановиться?

Но ведь знаки предвещают не только плохое, но и хорошее. Если мне был дан знак появления осьминога, а я его пропустил, может, теперь надо высматривать знак выздоровления, того, что осьминог исчезнет? «Омен» – опять по-латински. Вернулись к тому, с чего начали.

Ум зашел за разум.

– Который час? – спрашиваю я.

Трент проверяет телефон.

– Одиннадцать пятнадцать.

И как по сигналу, открывается дверь и со смехом входят сразу несколько человек. Все они в черных брюках и белых рубашках. Я толкаю Трента локтем в бок, он одними губами выговаривает: «Жуть», присматривается к поздним посетителям и останавливает взгляд на одном из них, с ручкой за ухом.

– Как тебе этот? – Он все еще не теряет надежды обеспечить мне чмок без обязательств.

Я подаю знак бармену.

– Повторить? – спрашивает он.

– Можно дурацкий вопрос?

– Давайте, – отвечает он.

– Разве это не гей-бар?

Бармен смеется.