Текст книги "Рим. Роман о древнем городе"

Он рассмеялся, но мгновением позже Тит увидел, что губы Гнея беззвучно повторяют его впечатляющий новый титул и что это ему нравится.

– Как боги, должно быть, любят тебя! Ты всегда говорил, что станешь величайшим воином Рима, и стал им. Теперь можешь стать самым любимым политиком Рима. Коминий не дурак. Он не стал бы вводить тебя в сенат, если бы не увидел в тебе большой потенциал. Аппий Клавдий тоже его видит. Помяни мои слова, в свое время тебя изберут консулом.

– Может быть. А тем временем мне потребуется человек, который рассказал бы, что к чему в этом сенате. Ты как раз годишься для этого, Тит.

– Навряд ли! Аппий Клавдий – вот кто тебе нужен. Он взял меня под крыло, когда я вступил в сенат. Именно благодаря его влиянию мне поручили строительство храма Цереры. То же самое он сделает для тебя, в той мере, в какой такой способный малый, как ты, вообще нуждается в чьем-то покровительстве.

– Клавдий хороший человек, спору нет, но никто не заменит друга детства. Так что, если у меня возникнут затруднения, я обращусь к тебе.

Гней положил руку на плечо Тита. Тит кивнул:

– Кориолан оказывает мне честь!

Гней откинулся назад и улыбнулся.

– Как подвигается работа над храмом Цереры?

– С каких пор тебя стали интересовать храмы?

– Ну, может быть, как солдату мне и нет до них дела. Но сенатор должен интересоваться храмами и зодчеством.

– Тогда приходи завтра и увидишь все собственными глазами. Место выбрано замечательное: скальный уступ Авентина, нависающий над стартовой аркой Большого цирка. Храм создается в этрусском стиле, как и храм Юпитера на Капитолии. Он, конечно, не такой большой, но украшен будет весьма богато. Вулки, увы, уже нет с нами, но для изготовления терракотовой статуи Цереры мы привлекли к работе самых лучших этрусских ваятелей, а фрески и рельефы на стенах выполнили греки Георгий и Дамофилий. Они почти закончили, работа изумительна! И…

Тут Тит понял, что Гней его не слушает, а смотрит куда-то в пространство. Гней заметил, что Тит перестал говорить, и криво улыбнулся.

– Ты прав, Тит. Меня действительно не волнуют архитектура храма и его украшения. Зато меня волнует политика, которая за всем этим стоит.

– Голод, – прямо сказал Тит. – Именно голод, случившийся три года тому назад, дал толчок строительству этого храма. Тогда на войну было призвано так много людей, что убирать урожай было некому, не говоря уж о том, что нивы пострадали во время боевых действий. Запасов еды в Риме было не много, и дошло до того, что люди – конечно, простые люди, бедняки – умирали с голоду. Мой отец тоже умер в том году – конечно, не от голода (уж ему-то голодать не приходилось), а от лихорадки. Почему-то так получается, что в голодные годы всегда свирепствуют поветрия, от заразы ни богатство, ни знатность не уберегут. Ну так вот, когда сверились с Сивиллиными книгами, вышло, что, дабы предотвратить голод в будущем, следует умилостивить богиню урожая, а для этого нужно построить ей святилище. Порой советы Сивиллы бывают вполне разумными.

– Но существует и еще одна сторона вопроса, – промолвил Гней, и голос его зазвучал очень серьезно. – Церера – это ведь любимое божество плебеев. Верно ли я понимаю, что храмовый праздник в ее честь станет праздником плебеев, точно так же, как ежегодный день Юпитера Капитолийского является, по сути, праздником патрициев?

– Да. Таким образом, у нас будет новый плебейский праздник, под стать старому патрицианскому празднику. Что в этом плохого? – сказал Тит со вздохом.

Он понял, куда клонит Гней, потому что слышал нечто похожее и раньше, от Аппия Клавдия. Вообще, впору было подивиться тому, насколько близка была позиция Гнея к позиции тестя Тита. Оба они с величайшим подозрением относились ко всему, что могло таить в себе угрозу расширения политического влияния плебса. Клавдий добился того, чтобы Титу поручили руководить строительством храма Цереры, не потому, что так уж одобрял этот проект, а по причинам совершенно противоположным. «Если это необходимо сделать, то лучше уж поручить этот проект тебе, мой мальчик, чем какому-то подхалиму, который способен лишь заискивать перед толпой!» – таковы были его слова.

Сам Тит был почти равнодушен к политике, хотя к простому народу относился с сочувствием. Его главные приоритеты заключались в том, чтобы определить лучший из возможных строительный план, нанять лучших художников и ремесленников за лучшую плату и позаботиться о том, чтобы в ходе строительства все прекрасные замыслы воплотились в великолепную реальность.

Гней покачал головой:

– Если плебеи будут продолжать выбивать себе уступку за уступкой, то однажды утром ты, Тит, обнаружишь себя в мире, где низшие присвоили права высших, а древнее и славное имя Потиция уже ничего не значит. Неужели ты сам не чувствуешь, что учреждение плебейского праздника свидетельствует об опасном смещении баланса сил. С самого возникновения республики плебеи то здесь, то там всеми возможными средствами стараются отщипнуть у патрициев хоть малую толику влияния во вред безопасности и процветанию Рима.

– На это некоторые из них сказали бы, что просто стараются вырваться из-под патрицианской пяты, – указал Тит.

– Они отказываются платить свои долги, это грабеж! Некоторые увиливают от военной службы, это измена! А в прошлом году они устроили самое неслыханное дело – так называемый исход из города. Тысячи плебеев – мужчины, женщины, дети – собрали свои пожитки и покинули Рим. Они отказались возвращаться, пока не будут удовлетворены их требования.

– А разве их требования были неразумны?

– Конечно! Аппий Клавдий сражался как лев, пытаясь удержать сенаторов от позорной капитуляции, но они сдались. Плебеям пошли навстречу, они вернулись в город – но какой ценой? Теперь они получили право избирать собственных магистратов. И что, интересно, будут делать так называемые плебейские эдилы?

– Их главная функция священна: охранять новый храм Цереры.

– А что будет храниться в этом храме? Архив постановлений сената! Вот еще одно требование плебса – вести записи всех постановлений сената, чтобы каждый мог ознакомиться с ними, поискать противоречия и проверить на предмет несправедливого отношения к народу.

– Но, Гней, что плохого в записи указов и постановлений? Цари правили с помощью устных приказов, но от сказанного слова очень легко отказаться. Пообещать что-то, а потом заявить, будто ничего не было. Это позволяло по прихоти одного человека разрушить чью-то жизнь и не нести за это никакой ответственности. Мой дед, да благословит его Геркулес, внушил мне почтение к письменному слову. По мне, так все правила и законы должны непременно записываться, и ничего дурного в этом нет.

Гней, однако, стоял на своем.

– Ладно, пусть законы записываются, главное – не это, а новые плебейские магистраты. Эдилы еще куда ни шло, но так называемые трибуны – это просто возмутительно! В древние времена люди делились на племена – трибы, вот их и назвали трибунами, как бы представителями племен. Но я зову их буянами, смутьянами и выскочками. Под предлогом защиты простых граждан от якобы притеснений со стороны магистратов и сенаторов они получили право конфискации имущества у любого – любого! – кто, по их мнению, угрожал физическому благополучию гражданина Рима. И где будет храниться это конфискованное имущество? В храме Цереры, под охраной эдилов! А если какой-то человек осмелится пригрозить или каким-то образом помешать трибуну, то он может быть изгнан или даже предан смерти!

Тит вздохнул:

– Но ведь факты притеснений плебса имеют место. В голодный год я собственными глазами видел, как головорезы одного сенатора схватили седого, оборванного калеку. Может быть, он и задолжал сенатору денег, но у него явно не было средств вернуть долг, да и отработать его он не мог из-за увечья. Старик молил о пощаде. Он чуть ли не разорвал свою тунику, чтобы показать боевые шрамы от ран, которые он получил в сражениях за Рим. Это было постыдное зрелище, и будь тогда в Риме трибуны, они положили бы ему конец. А существуй тогда храм Цереры, ветеран мог бы обратиться туда за защитой, ибо, помимо прочего, этот храм предназначен служить убежищем для плебса.

Гней хмыкнул:

– Я слышал эту душераздирающую историю об обиженном ветеране сотню раз, но так ей и не верю. Ни один человек, достойный называться римским ветераном, не будет выставлять свои шрамы, чтобы избежать уплаты долга.

Тит покачал головой:

– Храм также послужит центром распределения еды среди бедняков. Это тебя тоже обижает?

– А тебя нет? Подумай, на какие средства эдилы будут закупать эту еду? Не пойдет ли на это выручка от продажи имущества, конфискованного у патрициев, чем-то задевших этих неприкосновенных трибунов? – Он тяжело вздохнул. – Дорогой мой Тит! По-моему, тебе больше нравилось, когда я был воином, а ты строителем и у нас не было общих интересов.

– Членство в сенате не обязательно сближает людей, – усмехнулся Тит. – Но мне удается ладить с моим тестем, при всех наших расхождениях. Думаю, мы поладим и с тобой. Тем более что я редко занимаю твердую позицию по политическим вопросам, в большинстве случаев стремлюсь к консенсусу. Твердость же предпочитаю проявлять в том, в чем разбираюсь, – в вопросах строительства и зодчества.

К разговору присоединился женский голос:

– Я не ослышалась, – кажется, Тит Потиций завел речь о распределении моей еды среди бедных? Может быть, мой горох и просяная каша слишком просты для его утонченного вкуса?

Тит встал, приветствуя появившуюся в саду мать Гнея. Стоило бросить на Ветурию лишь один взгляд, и становилось ясно, откуда у ее сына взялась прямая осанка и горделивая манера держаться.

– Ветурия! Ты плохо расслышала мои слова. Для твоей каши у меня есть только самые восторженные похвалы!

– Хорошо! Я приготовила ее сама. Никакая стряпня рабов не годится для моего сына. В редких случаях он может подкрепиться дома, если не находится в военном лагере, сражаясь с врагами Рима.

Подойдя к сыну сзади, она наклонилась и обняла Гнея. Сын, сидя, поцеловал ее руки. Вдова Ветурия по-прежнему оставалась очень красивой женщиной, и Гней откровенно восхищался ею. Как-то, еще в детстве, он сказал, что хотел бы стать величайшим воином Рима только для того, чтобы мать гордилась им. И он своего добился, в тот момент мать действительно испытывала чувство гордости.

* * *

Не каждый новоявленный сенатор своей первой речью перед высоким собранием доводил чуть ли не до бунта сам сенат и вызывал настоящий бунт за его стенами. Само причисление героя Кориолана к сенаторскому сословию произошло, может быть, и не так торжественно, как в случае с Аппием Клавдием, но его облачение в тогу сопровождалось всеми подобающими церемониями и приветственными речами.

Тот факт, что Гней был плебеем, не являлся препятствием для его приема, ибо среди сенаторов уже имелись выходцы из состоятельных плебейских фамилий, а некоторые, пусть немногие, даже побывали консулами. К числу таковых относился и основоположник республики Брут, хотя до сих пор продвижение к консульской должности для лиц непатрицианского происхождения оставалось нелегкой задачей. Одно дело добиться нобилитации, то есть быть причисленным к знати и получить наследственное право заседать в сенате, и совсем другое – добиться самых высоких почестей и должностей. Когда-то Публий Пинарий сказал Титу: «Чтобы добраться до самой вершины в нашей доблестной новой республике, недостаточно быть просто благородным, необходимо, чтобы благородство отстоялось и выдержалось, как старое вино, может быть, даже покрылось ржавчиной, как железо. Такого рода статус достигается только с древностью рода».

Если кто-то и мог возражать против назначения Гнея сенатором, так это плебейское меньшинство, которое регулярно выступало с радикальными законодательными инициативами и очень хорошо знало, что в лице консервативно настроенного Гнея получит противника. Но плебеи не спешили выступить против героя, да еще и выходца из своих рядов. Зато сам Гней не колеблясь выступил против них.

Наиболее консервативные сенаторы всегда были против учреждения должностей трибунов как защитников плебса, а иные из согласившихся на это, чтобы положить конец «исходу», теперь жалели об уступке. Однако никто, даже реакционный Аппий Клавдий, не осмелился публично призвать к упразднению этих должностей. Тем более что кое-кто утверждал, что если вмешательство в работу трибунов является преступлением, карающимся изгнанием или смертной казнью, то сама постановка вопроса об упразднении этих должностей является таким вмешательством со всеми вытекающими правовыми последствиями. Но получилось так, что в обсуждении этой проблемы принял участие человек, не боявшийся того, перед чем отступал даже Аппий Клавдий со своими сторонниками.

В то утро, когда Гней впервые принял участие в заседании, сенат рассматривал обычные дела: выделение средств на ремонт участка Большой клоаки, приведение в порядок размытой дождями дороги к югу от города и обвалившегося фрагмента стены, ограждающей Авентин. Необходимость работ признавалась всеми, а спор велся лишь вокруг того, кому поручить надзор за ними. После обмена колкостями решение вопроса было перенесено на следующее заседание.

Тита Потиция спросили о положении дел со строительством храма Цереры.

– Рад доложить, что работа греческих художников Георгия и Дамофилия близка к завершению. Некоторые из вас уже видели результаты. Могу без преувеличения сказать, что, посмотрев на этот храм, наши внуки и правнуки поблагодарят предков, оставивших в наследство им и во славу богине столь великолепное строение. У нас будет место, где в годы благоденствия можно будет возблагодарить Цереру, а в неурожайные годы обратиться к ней за милостью.

По залу пробежал гул одобрения. Сенат любил Тита, и его компетенция в вопросах строительства не подвергалась сомнению.

Затем внимание сенаторов привлек новый член высокого собрания. Получив разрешение говорить, Гней, сидевший между Аппием Клавдием и Титом, встал и вышел в центр зала. Там все его хорошо видели, а он мог свободно двигаться и в случае надобности обратиться к каждому из сенаторов лицом к лицу.

– Почтенные собратья, позвольте начать с того, что я не умею деликатничать и любезничать. Мои ораторские способности, если таковые имеются, оттачивались не на Марсовом поле, в попытках привлечь внимание толпы и выпросить голоса. Я не привык льстить, тем более тем, кто стоит ниже меня. Мне пришлось учиться говорить на поле боя, где речи мои должны были побуждать людей сражаться за Рим. Сегодня я оказался на другом поле боя, где, однако, тоже решается судьба Рима. Вы, уважаемые сенаторы, подобны воинам, которых я должен сплотить, чтобы сражаться за Рим! Не так давно, когда плебс устроил так называемый исход, один из вас, выдающийся Менений Агриппа, обратился к народу со страстной речью, пытаясь убедить в разумности предлагаемого им решения. Он рассказал притчу, которая звучала примерно так: «Давным-давно части человеческого тела не находились в гармонии, как теперь. У каждой из них были свои идеи. Утруждающиеся конечности, зоркие глаза и бдительные уши заметили, что желудок, похоже, ничего не делает, а пребывает в праздности и ждет, когда остальные части тела накормят его. „Мы все усердно работаем, чтобы насытить это брюхо, а что брюхо делает для нас? – сказали они. – Давайте дадим ему урок!“ Они договорились не допускать насыщения желудка. Конечности отказались собирать урожай, глаза отказались выслеживать дичь, руки отказались подносить еду ко рту, рот отказался открываться. Когда пустой желудок начал ворчать (не требуя своего, но предупреждая об опасности!), остальные части тела лишь рассмеялись. Увы, они были столь же глупы, сколь и злорадны, ибо довольно скоро ноги стали усыхать, руки начали дрожать, глаза – слепнуть, а уши – глохнуть. Ослабшие члены и органы пали жертвой всевозможных недугов и лишь тогда поняли, что и желудок тоже играет существенную роль в великой схеме организма. Именно он поддерживает жизнь всего тела, без него не может существовать все остальное. Бунт прекратился. Естественный порядок был восстановлен. Тело постепенно поправилось, и другие его части больше не строили заговоров против желудка. Когда он просил, чтобы его накормили, все они работали вместе, не задаваясь дурацкими вопросами». Если бы притчи, рассказанной Агриппой, было достаточно, чтобы убедить недовольных понять, в чем их ошибка! Городом должны управлять самые лучшие и самые мудрые его граждане. Этих людей нужно уважать и давать им привилегии, которых они заслуживают. У остальных граждан есть свои задачи, но управление городом – не их дело! Они существуют для того, чтобы пополнять ряды армии, обустраивать новые колонии, распространять власть Рима и окружать его послушными союзниками, собирать урожай и строить дороги. Править не дело черни, однако она упорствует в своих опрометчивых попытках заменить достойных людей на поприще власти. Разумеется, все такие попытки обречены на неудачу, ибо, подобно попыткам частей тела восстать против желудка, они направлены против естественного порядка вещей и воли богов. И все же эти недовольные уже нанесли государству громадный урон, причем добились они этого при трусливом попустительстве большинства присутствующих в этом зале. С подобными уступками надо покончить. Более того, многие из уже сделанных уступок следует отменить, прежде чем урон станет непоправимым. Это не просто внутреннее дело, не просто мелкие разногласия между гражданами. Не забывайте, что Рим окружен врагами, и эти враги злорадствуют всякий раз, когда мы оказываемся в трудном положении. Если лучшие люди Рима будут смещены чернью, кто будет защищать город от врагов? Как низшие люди объединяются, чтобы низложить высших, так и низшие города Италии объединятся, чтобы уничтожить высший город, во всем их превосходящий, – наш Рим! У вас отберут ваше имущество и вашу землю. Ваши семьи будут проданы в рабство. Наш любимый Рим прекратит существование, и люди скажут, что его уничтожение началось с учреждения плебейского трибуната.

В палате поднялся крик.

– Этот вопрос уже решен! Плебеи не враги! – восклицали некоторые, но у Гнея нашлись и сторонники.

Прежде всего Аппий Клавдий, который вскочил на ноги и возгласил:

– Да здравствует Кориолан, человек, который решился сказать правду!

Гней поднял руку. Когда шум утих, один сенатор спросил:

– Что именно ты предлагаешь, Гней Марций?

– Я предлагаю упразднить трибунов.

– Это предложение незаконно! – крикнул сенатор. – Отзови его сейчас же!

– Ни за что! Я отвечаю за свои слова и прошу вас, коллеги, поддержать меня. Вы уже допустили большую ошибку, ее необходимо исправить ради Рима!

Если Гней Марций надеялся выдвинуть официальное предложение и поставить его на голосование, то его надежда не сбылась. Во всем зале сенаторы повскакали на ноги, принявшись наперебой высказываться по затронутому вопросу. Поскольку перекричать всех никому не удавалось, дело быстро дошло до личных оскорблений, а там и до потасовки. Посреди этого хаоса Гней, привыкший к армейской дисциплине и порядку, с негодованием воздел руки и покинул зал.

Тит нагнал его, когда он спускался по ступеням здания сената.

– Гней, куда ты идешь?

– Куда угодно, лишь бы подальше от этого шума. Сенат таков, каким я его и представлял: каждый сенатор – царь, только без короны. Как они вообще чего-то добиваются – не понимаю. Веришь ли, сегодня утром Коминий сказал, что мне следует выдвинуть свою кандидатуру на должность консула. Но ты, друг, можешь представить меня заискивающим перед этой публикой и простонародьем? Думаю, что нет!

– Ну, такой… переполох там бывает не каждый день, – рассмеялся Тит. – Ты, безусловно, устроил всем встряску.

– Ну устроил, а почему бы и нет? По-моему, это именно то, чего им очень не хватало.

Неожиданно улыбка сошла с лица Гнея. Посреди Форума к нему вдруг подошла группа людей. Один из них выступил вперед.

– Ты, Гней Марций, прозванный Кориоланом?

– Ты знаешь, что это я. А кто ты?

– Спурий Ицилий, народный трибун. Мне сообщили о твоей угрозе лично мне и благополучию всех плебеев.

– О чем ты говоришь?

– Разве не ты несколько минут тому назад внес в сенат предложение отменить трибунат плебса и, следовательно, лишить плебеев права на защиту?

– А как ты узнал об этом? У тебя есть шпионы в сенате?

– Глаза и уши трибунов есть повсюду. Мы – защитники народа.

– Вы не более чем смутьяны!

– Так ты угрожал трибунам или нет?

– То, что я говорил в сенате, я скажу тебе в лицо: ради спасения Рима трибунат нужно отменить!

– Гней Марций, за угрозу народному трибуну и попытку воспрепятствовать его деятельности я беру тебя под стражу. Твою судьбу решит голосование в Народном собрании.

– Это смешно!

– Ты пойдешь со мной.

– Я никуда не пойду! Руки прочь!

Гней оттолкнул трибуна с такой силой, что он споткнулся и упал навзничь.

Люди из свиты Ицилия бросились на Кориолана, размахивая дубинками. Гней ударил одного из них кулаком в нос, сбив с ног, затем поднырнул под дубинку другого, отправив его на землю ловким ударом. Тит, хоть и не был любителем таких дел, возмутился этим нападением и бросился на помощь другу. Но и на подмогу их противникам спешили люди с дубинками.

– Мы должны бежать, Тит! – крикнул Гней.

– Бежать? Но разве Кориолан способен на бегство?

Тит увернулся от дубинки.

– Не будучи вооружен и при численном превосходстве противника даже Кориолан должен обеспечить стратегическое отступление!

Люди трибуна перекрыли путь к зданию сената, поэтому Тит и Гней побежали в противоположном направлении, к Капитолию. Трибун и его сторонники пустились в погоню. Последний раз они вдвоем поднимались на этот холм в День триумфа, когда Гней получил свой титул и признание народа. Титу пришло в голову, что некоторые из их преследователей, возможно, были среди тех, кто тогда выкрикивал: «Кориолан!»

Насколько они любили Гнея в тот день и насколько ненавидели сейчас! Гней прав, подумал Тит. Чернь переменчива, глупа и не заслуживает того, чтобы в битвах за нее сражался такой воин, как Кориолан.

Пробежав по петлявшей тропке, они приблизились к вершине.

– А тебе приходило в голову, – спросил Тит, тяжело дыша, – что нам некуда будет бежать, когда мы достигнем вершины?

– Нет стратегического отступления без стратегии! – ответил Гней. – Я войду в храм Юпитера и потребую убежища. Если сброд может найти убежище в твоем храме Цереры, то, уж конечно, Юпитер сможет защитить сенатора!

Но когда они приблизились к ступенькам храма, путь им преградила толпа людей, ухитрившихся их опередить. Не осталось ничего, кроме как бежать и бежать, пока они не оказались у обрыва Тарпейской скалы. Дальше бежать было некуда.

Самый быстрый из преследователей, почти настигший беглецов, оглянулся и крикнул своим товарищам:

– Можете вы в это поверить? Боги привели их прямо к месту их казни!

– Отойдите назад! – крикнул трибун Ицилий. – Никто не будет казнен сегодня. Этот человек находится под арестом.

Но приблизившаяся толпа была настроена иначе.

– Справедливость немедленно! – кричали люди. – В пропасть его! Убить его!

Тит, задыхавшийся от бега, бросил взгляд вниз и отшатнулся от края скалы. Голова у него кружилась, сердце стучало.

– Вот теперь видно, что вы за люди на самом деле, – промолвил Гней. – Хладнокровные убийцы!

– Никто не будет убит! – настаивал Ицилий, проталкиваясь сквозь толпу, напиравшую за его спиной. Он понизил голос: – Сенатор, боюсь, мне не под силу сдержать этих людей. Не дразни их! Ради твоей собственной безопасности ты должен пойти со мной.

– Я никуда не пойду! И не признаю ни за кем права брать под стражу гражданина Рима только за то, что он высказал свое мнение. Отзови свору своих трусливых дворняг, трибун, и оставь меня в покое!

– Ты не смеешь называть нас собаками!

Один из стоявших позади Ицилия метнул дубинку, но не попал в Гнея, а угодил в висок Титу. Тот отшатнулся назад и оказался на самом краю пропасти. Гней прыгнул, подхватил его, и на миг показалось, что они свалятся оба. В последний момент Гней восстановил равновесие и оттащил Тита на безопасное расстояние.

Возбужденная толпа, следившая за этим затаив дыхание, взревела от разочарования и хлынула вперед. Ицилий расставил руки, пытаясь остановить людей, но их было слишком много.

Неожиданно в задних рядах толпы послышался недовольный шум, и она стала расступаться. Прибыл консул Коминий со своими ликторами, и чернь, поняв, что ее дубинки слабоваты против топоров ликторов, пропустила его вперед.

– Трибун, что здесь происходит? – требовательно спросил Коминий.

– Я собираюсь поместить этого человека под арест.

– Ложь! – крикнул Гней. – Эти буяны гнались за нами от Форума с явным намерением убить нас. До твоего прихода они собирались сбросить нас с Тарпейской скалы.

– Смерти изменника – вот чего ты заслуживаешь! – выкрикнул кто-то из толпы. – Смерть любому, кто попытается лишить народ защитников!

– Отставить! – крикнул Коминий. – Спурий Ицилий, прекрати это безумие. Отзови своих людей и отмени арест.

– Ты осмеливаешься вмешиваться в законные обязанности трибуна, консул?

Ицилий уставил взгляд на Коминия, и тот в конце концов опустил глаза.

– Если ты настаиваешь, пусть состоится суд, – согласился консул. – Но до вынесения решения Кориолан останется свободным.

В течение затянувшегося мгновения Ицилий не сводил глаз с Гнея, потом кивнул:

– Хорошо. Пусть народ решит его судьбу.

Ворча и с презрением плюя под ноги ликторам, толпа рассеялась, и Ицилий удалился. Гней расхохотался и пошел вперед, чтобы обнять своего старого командира, но выражение лица консула было хмурым.

Тит, ощущая легкое недомогание от удара по голове, присел прямо на камень Тарпейской скалы. Он поймал себя на том, что смотрит на храм и величественную квадригу Юпитера поверх фронтона. Вот что действительно заслуживает внимания – шедевр, сотворенный гением Вулки!

* * *

– Порой мне кажется, что даже боги отвернулись от меня, – прошептал Гней, меривший шагами залитый лунным светом сад.

Его лицо находилось в тени, как и лица тех, кто откликнулся на его призыв. Ни ламп, ни свечей зажигать не стали, поскольку даже слабое мерцание света могло привлечь внимание врагов к полуночной встрече в доме Гнея Марция.

Там были Тит, Аппий Клавдий и консул Коминий, а также люди в полных доспехах, словно готовые скакать на битву. Они собрались под окружавшей сад колоннадой, и их, похоже, было немало. Луна давала достаточно света, чтобы увидеть, что большинство из них молоды и, судя по доспехам, не бедны.

В последние дни Гней привлек к себе немало воинов, в большинстве своем патрициев или таких же, как он, выходцев из видных плебейских родов с патрицианской кровью. Их преданность Гнею, или Кориолану, как они его называли, была фанатичной. Не менее фанатичной была решимость трибуна Ицилия и его плебеев добиться уничтожения Гнея. Разгоревшийся спор по поводу судьбы Гнея расколол Рим. Суд над ним должен был состояться на следующий день.

– Боги не имеют никакого отношения к этому фарсу, – с горечью промолвил Аппий Клавдий. – Винить надо людей. Слабых и глупых людей! Сенат должен был аплодировать тебе как герою, но вместо этого тебя бросили на произвол толпы.

– Все было не так просто, – вздохнул Коминий. – Право избирать трибунов было завоевано плебсом лишь после ожесточенной борьбы. Покусившись на него, Гней попытался преградить дорогу разъяренному быку.

– А мы, стало быть, будем бездействовать, пока бык топчет лучшего человека в Риме? – выкрикнул Тит срывающимся голосом.

День, когда толпа загнала его на Тарпейскую скалу, стал поворотным пунктом в его жизни. Стоило ему вспомнить об этом, как горячая волна гнева захлестывала разум. Теперь все суждения друга детства казались ему исключительно верными, и он лишь удивлялся тому, что когда-то думал иначе и был на стороне кровожадной черни. Теперь Тит ощущал себя виноватым из-за того, что не поддерживал Гнея с самого начала. Когда слабые люди из трусости порицали Гнея за то, что он осмелился сказать в сенате правду, ему, Титу, следовало выступить с речью в его поддержку.

– Не беспокойся о быке, Тит, – сказал Гней, положив руку на плечо друга. – Этот взбесившийся зверь меня не коснется! Я скорее умру от собственного меча, чем приму наказание от этого сброда.

– Этот «сброд», как ты его называешь, есть Народное собрание, – сказал Коминий. – И я боюсь, что его право судить тебя не подлежит сомнению. Этот вопрос выносился на обсуждение сената…

– Позор! – пробормотал Аппий Клавдий. – Я сделал все, что было в моих силах, чтобы повлиять на решение, но мои старания пропали втуне!

– Значит, эта насмешка над правосудием, этот так называемый суд состоится завтра, – сказал Гней. – Неужели и впрямь нет никакой надежды, Коминий?

– Никакой. Ицилий своей демагогией довел плебс до состояния полного неистовства. Я надеялся, что влияние наиболее разумных из них поможет унять кровожадность остальных, но куда там… Даже попытка подкупа не удалась. Завтра тебя будет судить Народное собрание, и ты будешь признан виновным в оскорблении достоинства трибуна и покушении на его безопасность. Твое имущество будет конфисковано, выставлено на торги, а выручка передана в фонд для бедных при храме Цереры. Твои мать и жена останутся ни с чем.

– А я?

Коминий повесил голову:

– Тебя публично высекут и казнят.

– Нет! Никогда! – воскликнул один молодой воин из тени колоннады. Его товарищи присоединились к нему с криками негодования.

Гней поднял руки, чтобы успокоить их, и повернулся к Коминию.

– А если я покину Рим сегодня ночью и добровольно отправлюсь в изгнание?

Коминий глубоко вздохнул:

– Ицилий может возбудить против тебя дело и в твое отсутствие, но я думаю, что смогу убедить его не делать этого. Он удовлетворится тем, что достиг победы, настояв на неприкосновенности трибуна. Если суда не будет, твое имущество останется нетронутым, мать и жена будут обеспечены.

– Мне плевать на собственную жизнь, – сказал Гней. – Пусть они, если хотят, рвут меня на части и пожирают мою плоть. Но я ни за что не допущу, чтобы мое имущество было отдано в руки эдилов, чтобы кормить ленивый сброд Рима!

Он поднял лицо вверх и устремил взгляд на полную луну, в свете которой его красивые черты казались высеченными из мрамора.

– Изгнание! – прошептал он. – После всего, что я сделал для Рима!

Гней опустил лицо, так что оно снова оказалось в тени, и обратился к обступившим его воинам:

– Некоторые из вас, когда мы встречались в последний раз, дали обещание, что скорее поднимут меч и прольют плебейскую кровь, нежели увидят мою казнь, а если это не удастся, то последуют за мной в изгнание. Но сейчас, когда наступил момент принятия решения, я освобождаю вас от этого обета.