Текст книги "Империя. Роман об имперском Риме"

В специально нанятых по столь торжественному случаю роскошных носилках обе четы отправились на Палатин в императорский дом. Стоял приятный день януария, и бледное солнце светило сквозь высокие перистые облака. Когда они миновали древний Ара Максима, Великий алтарь Геркулеса, Тит настоял на остановке. По совету Клавдия он наконец взялся за историю Ливия, где в первой главе повествуется об освящении Ара Максима. Титу показалось, что осмотреть сооружение подобает именно в этот день.

Алтарь был сложен из массивных каменных блоков – грубо обтесанных и выглядевших очень древними. Рядом высилась великолепная бронзовая статуя Геркулеса, вооруженного дубиной и облаченного лишь в накидку из львиной шкуры. По их приближении им предложил свои услуги жрец. За несколько монет он вылил на алтарь немного вина и возжег курения, тогда как Тит прочел молитву за благополучный исход аудиенции у императора.

После Тит разъяснил Артемисии и Хризанте особое значение алтаря для Пинариев.

– Задолго до появления на Тибре города, когда на Семи холмах жили лишь пастухи да редкие торговцы, здесь побывал Геркулес, который гнал стадо быков. В пещере на Палатине, вон там, жило чудовище по имени Какус, наводившее ужас на местных жителей. Какус совершил ошибку, попытавшись похитить у пришельца быка, – он не знал, с кем имеет дело! – и Геркулес в жестокой схватке убил чудовище прямо на этом месте. А Пинарии жили здесь даже в те стародавние времена, ибо Ливий сообщает, что именно Пинарий заложил жертвенник – самый первый алтарь божеству на Семи холмах.

Кезон, молчавший с того момента, как они сошли с носилок, наконец подал голос:

– Геркулес не был богом, брат.

Тит покосился на него:

– Строго говоря, при жизни он был полубогом, так как Юпитер зачал его от смертной женщины. Но после смерти он присоединился на Олимпе к богам.

Кезон негромко фыркнул:

– Если ты веришь в такую чушь.

– Кезон! – Тит скрипнул зубами.

Брат не впервые выражал столь крамольные мысли, но богохульство в общественном месте, где кругом чужие уши, а тем более рядом со святилищем, издревле связанным узами с их собственным родом, выходило за рамки приличий. Тит попросил Артемисию и Хризанту вернуться в носилки, после чего сквозь зубы обратился к Кезону:

– Научись различать, брат, когда можно говорить, а когда лучше оставить свои мысли при себе.

– А что? Юпитер поразит меня молнией, если услышит?

– Не исключено! Мне кажется, брат, или с прибытием в Рим твои нечестивые взгляды только усугубились? Я надеялся, что здесь, не подвергаясь влиянию иудейских мистиков из Александрии, ты станешь ближе к богам. Я знаю, что и отец на это рассчитывал.

– Не приплетай отца.

– Почему бы и нет? Если человек почитает родителей, он почитает богов, и наоборот. Похоже, тебе не по нраву и то и другое. У александрийцев давняя традиция дозволять проповедование любых заморских идей, даже опасных, и мы видели результат: боги давным-давно словно покинули этот город. Но сейчас мы в Риме, в сердце мира, центре мировой религии. Здесь дом нашего императора, который также является великим понтификом, высшим из жрецов. Спускаясь на землю, боги избирают своей обителью Рим. А почему? Потому что никакой другой город не предлагает им столько блистательных храмов и алтарей, где благочестивый люд приносит им жерт вы. А Рим в ответ благословлен небесами превыше всех городов. Здесь, в Риме, тебе надо научиться держать нечестивые мысли при себе и должным образом почитать богов. Этого требую не я, но боги.

– Нет, именно ты, Тит. Твоим богам ничего не надо, потому что они не существуют.

– Что за кощунство, Кезон! В богов верят даже твои иудейские мистики в Александрии, пусть и возносят одного над всеми прочими. Разве их бог Иегова не заповедал им: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим»? Как видишь, Кезон, я кое-что знаю об идеях, которых ты понабрался в Александрии, хотя и не представляю себе бога, который требует от своих почитателей отвергнуть его товарищей-богов.

Кезон покачал головой:

– Ты ничего не понял, Тит. Я пробовал тебе растолковать…

– Мне ясно одно: тот, кто отрицает богов, напрашивается на их кару.

Кезон вздохнул:

– Полагаю, сегодня мы встретимся с одним из твоих так называемых богов.

– Что ты имеешь в виду?

– Говорят, Калигула считает себя богом. Или богиней, когда переодевается Венерой. Нам упасть на колени и поклониться ему? – Тон Кезона был саркастичным, но Тит ответил серь езно:

– Вообще говоря, перед входом к нему от нас могут потребовать признать божественное происхождение императора. Ты не умрешь, если пробормочешь молитву и воскуришь не много фимиама. Давай покончим со спорами и вернемся к женам.

Пока носильщики взбирались на Палатин, Хризанта пыталась развлечь Тита беспорядочными предположениями. Окажется ли при императоре его жена Цезония? Во что она будет одета? Появится ли юная дочь? Тит время от времени что-то бурчал в ответ, но не слушал. Спор с Кезоном выбил его из колеи. Тита одолели нежеланные мысли. С тех самых пор, как прибыл вызов, Тит дни напролет твердил себе, что аудиенция у императора – небывалая честь и прекрасная возможность; что ее надо желать, а не страшиться. Однако теперь он вдруг встревожился, не зная, чего ожидать. Об императоре ходило великое множество странных слухов.

Однажды Калигула поплыл завоевывать Британию, потом внезапно повернул назад и приказал войскам собирать ракушки, которые торжественно предъявил народу и римскому сенату как военные трофеи, заявив, что захватил океан; байку поведал Титу хозяин таверны в Субуре, и все присутствующие ее подтвердили. На рынке жена архитектора рассказала Хризанте, что ее муж участвовал в строительстве великолепного мраморного стойла и яслей слоновой кости для любимого императорского коня, которого Калигула облачал в пурпурные покрывала и драгоценное ожерелье, приглашал на обеды и величал Консулом.

Эти истории звучали почти смехотворно, однако другие были тревожнее. Однажды Калигула устроил состязание ораторов и проигравших заставил дочиста вылизать их восковые таблички. Когда Калигула занемог, один человек заявил, что будет рад пожертвовать жизнью для спасения императора; выздоровев, Калигула напомнил ему про обет и вынудил покончить с собой. На гладиаторских боях число приговоренных к растерзанию дикими зверями неожиданно исчерпалось, и Калигула, дабы пополнить его, велел швырнуть на арену кое-кого из зрителей. Подобные рассказы широко расходились и почитались правдой.

В той же мере распространился слух, что Калигула спит со всеми тремя своими сестрами, открыто практикуя инцест и горделиво утверждая, будто и он сам является плодом кровосмешения между прабабкой Юлией и ее отцом, Божественным Августом.

Тит не знал, что и думать. Разобраться в россказнях помог бы Клавдий, но Тит и Кезон не видели его уже больше месяца. С приближением родов у Мессалины дядя становился все более замкнутым и отстраненным, а в конечном счете и вовсе заперся в имперской резиденции и никого не принял даже в сатурналии[13]13
  Декабрьский праздник в честь Сатурна, с именем которого связывали ведение земледелия и первые успехи культуры. Отмечался первоначально 17 декабря по юлианскому календарю, а позднее торжества были продлены до 23 декабря.


[Закрыть]. Когда близнецов призвали на аудиенцию к Калигуле, Тит сразу же отослал Клавдию сообщение, в котором передал новости и попросил о встрече, надеясь заручиться его советами. Дядя ограничился загадочным ответом: «Да пребудет с вами Фортуна!»

Носилки прибыли на гравийный передний двор императорского дома, где уже разместилось множество других. Двор наводняли праздные носильщики, а также гонцы и рабы, чьи господа занимались делами внутри. Хотя со времен Августа дворец изрядно разросся, гостевым входом по-прежнему служил портал, обрамленный лавровыми деревьями, а во дворе по-прежнему оставались доспехи Божественного Августа. Проходя мимо, Тит дерзнул дотронуться до бронзовой нагрудной пластины. Трепет от пребывания в столь славном месте почти развеял его тревоги.

На пути к императору им пришлось представиться великому множеству слуг и пройти через великое множество дверей. Тит вскоре утратил всякую ориентировку и не имел представления, в каком месте дворцового комплекса они находятся. Наконец гостей провели в маленькие, но изысканно убранные покои с черным мраморным полом, красными занавесями и позолоченной мебелью. Общий тон обстановки казался непринужденным. Слуга объявил обе четы и пригласил их устроиться на ложах напротив императорского, где полулежал сам Калигула вместе с женой Цезонией.

Как и рассказывали, Цезония была средних лет, но большая грудь и роскошные бедра сообщали ей известную привлекательность зрелой матроны. Окрашенные хной волосы обрамляли лицо наподобие павлиньего хвоста. Она лениво теребила указательным пальцем ожерелье из лазурита и янтаря. От ее немигающего взгляда Титу стало не по себе.

Вид императора успокаивал – по крайней мере, поначалу. Двадцатидевятилетний Калигула всего на семь лет превосходил по возрасту Тита и Кезона, но его белокурые волосы уже начали редеть. Черты лица были невзрачны, но правильны, а выражение – спокойно, почти безжизненно. Он выглядит абсолютно нормальным, подумал Тит, за исключением эксцентричного одеяния. На Калигуле была не та обувь, что дала ему прозвище, а женские сандалии и женское же платье под названием циклас – шелковое, расшитое золотом и пурпуром. Божественный Август издал закон, запрещающий мужчинам носить шелка, а теперь в них облачен сам император.

«Называйте его господином», – шепнул им слуга, перед тем как они вошли в покои. В этом заключалось еще одно отличие Калигулы от предшественников. И Август, и Тиберий недвусмысленно отказались от применения в качестве титула слова, которым рабы обращаются к хозяевам.

Беседа началась хорошо. Близнецы выразили признательность императору за отмену отцовской ссылки. Калигула принял благодарность и продемонстрировал знакомство с семейной историей гостей и нынешними обстоятельствами, отметив их успех в александрийской зерноторговле, достигнутый вопреки прискорбному обращению Тиберия с их отцом.

– И вот колесо времени повернулось, – молвил Калигула, – и оба вы пред императорской особой, как прежде стоял здесь ваш отец. Добро пожаловать.

Тит начал осваиваться. Сам император обходится с ними уважительно и по-дружески. Что может быть лучше? Он покосился на брата и перехватил его взгляд. Кезон казался напряженным и обеспокоенным. Ему надо научиться расслабляться и радоваться благам, изливаемым на них Фортуной.

Аудиенция прервалась появлением императорской дочери. Маленькую Юлию Друзиллу сопровождала суетливая нянька в одеянии жрицы Минервы. Девочка с пронзительным криком бросилась к отцу. Тит решил, что с ребенком стряслась беда, но Калигула остался невозмутимым. Он заорал в ответ, после чего взял дочь на руки, и оба принялись вопить, одновременно заходясь смехом. Казалось, отец и дочь играют в привычную шумную игру. Тит заметил, что его жена и невестка заинтересованно улыбаются, как всегда в присутствии детей.

Маленькая Юлия Друзилла выглядела совершенно растрепанной: золотистые волосы взъерошены, туника надета кое-как. Отсмеявшись, девочка вновь стала выглядеть разобиженной. Вдруг Калигула встрепенулся, заметив на ее наряде пятно крови.

– Что это? – вскричал он.

– Кровь другого ребенка, – поспешно объяснила жрица. – Она играла с детьми…

– И что случилось? – резко спросила Цезония.

– Они мне рожи строили, и я их расцарапала! – Крошка состроила страшную физиономию и скрючила пальцы на манер кошачьих когтей.

– Я уж испугалась, не ослепила бы кого, – шепнула жрица.

Калигула осмотрел руки девочки:

– Взгляните-ка, под ноготочками кровь! – Он опустился обратно на ложе и захлопал в ладоши. – Умница! Маленькая львица, вот ты кто! Ну, если кому и требовались доказательства, что это мой ребенок, то вот они – вопреки сомнениям сплетников, ныне покойных. Что отец, что дочь! Конечно же, если другие дети будут тебя обижать, не вздумай терпеть! Выцарапай им глаза! Разве не сладостно пролить кровь, малышка?

– Да, папа.

– Беги и поздоровайся с гостями. Я уверен, дамы хотят с тобой познакомиться.

Поначалу Юлия приблизилась к Артемисии, но та невольно отшатнулась. Тогда девочка поворотилась к Хризанте, которая выдавила кривую улыбку и протянула руку. Секунду малышка таращилась на нее, затем зарычала и шлепнула. Хризанта вскрикнула и отдернула кисть. Юлия развернулась и со смехом побежала к отцу, который, похоже, забавлялся не меньше дочери. Поцеловав Юлию на прощание, он отослал ее вместе с нянькой.

Цезония взглянула на гостей и пожала плечами:

– Дети вечно мешают, но сколько от них радости! У вас еще нет наследников?

Артемисия зарделась и посмотрела на Хризанту, которая успела взять себя в руки. Она и ответила за обеих:

– Нет, пока нет. Но, как говорит муж, ожидание стало благословением, ибо теперь мы можем зачать первенца в городе его предков.

– Такие юные и еще не матери, – сказала Цезония. – Должно быть, обе очень тугие.

Улыбка Хризанты увяла.

– Я не уверена, что поняла, о чем речь.

Цезония хихикнула и поманила Калигулу, который подался ближе, чтобы жена могла шептать ему на ухо.

Пока имперская чета шушукалась, Кезон наклонился к Титу.

– Дай мне амулет, – шепнул он.

Тит нахмурился и помотал головой. Он прикоснулся к спрятанному под тогой фасинуму, защищая его. Сегодня утром, как прекрасно знал брат, он выиграл в кости право носить талисман.

Но Кезон проявил настойчивость:

– Пожалуйста, брат! Дай его мне!

– Зачем?

– Для защиты.

– От чего?

– Неужели ты не чувствуешь его присутствия?

– Кого?

– Самого дьявола!

Тит закатил глаза, не в силах поверить, что близнец изрыгнул очередное нечестивое словцо, подцепленное в Александрии, да еще в присутствии императора. Тут он вздрогнул, осознав, что Калигула резко окликает его.

К лицу Тита прихлынул жар.

– Тысяча извинений, господин. Я не слышал тебя.

– Так будь внимательнее, Тит Пинарий. Я спрашиваю не о пустяках и ненавижу повторять. Но я спрошу снова, потому что Цезония желает знать: во всех ли отношениях вы одинаковы?

Тит поднял бровь:

– Мы, разумеется, расходимся во мнениях, господин.

– Я имею в виду – телесно, глупец! – ухмыльнулся Калигула, оскалив зубы чуть больше нормального.

– Да, господин, как видишь, мы идентичные близнецы. Сходство между нами подмечают постоянно.

– По-настоящему идентичные, во всем?

– Да.

– А ну-ка покажите.

– Прошу прощения?

– Покажите. Цезония хочет видеть, и я тоже.

– Я не понимаю, – произнес Тит, и сердце у него екнуло.

– Думаю, понимаешь. Встаньте оба и снимите тоги.

Тит и Кезон страдальчески переглянулись. Ни один из них не двинулся с места.

Калигула вздохнул:

– Ну не упрямьтесь же. У вас нет ни малейшего выбора. Вас просит сам бог.

– Это глубоко неправильно, – заявил Кезон.

– Неправильно? – Калигула скорее развеселился, чем разгневался. – Видишь вон там, у колонн, вооруженных людей? Зачем, по-твоему, они здесь? А?

– Для охраны императора, – предположил Тит. Во рту у него пересохло.

Калигула рассмеялся:

– Император – бог и не нуждается в охране. Гвардейцы поставлены для исполнения императорской воли, когда ей не спешат подчиниться. Мне их кликнуть? Они применят любую силу, какая понадобится.

Тит глянул на лица преторианцев. Поначалу ему еще казалось, что все это игра, своего рода испытание, но теперь кровь застыла у него в жилах.

У Тита так кружилась голова, он едва сумел встать. Жестом призвал Кезона сделать то же. Когда тот заколебался, брат схватил его за плечо и с силой дернул кверху. Пытаясь сохранить непринужденность, будто находится дома, в одиночестве, Тит начал разматывать тогу. Обычно одеваться и раздеваться хозяину помогал раб. Тит действовал неуклюже; казалось, мягкая шерсть намерена чинить ему помехи. Он споткнулся и чуть не упал, прежде чем высвободился из парадной одежды, попутно утратив всякое достоинство. Стянуть через голову тунику было проще. Он выпрямился, оставшись в одной набедренной повязке.

Калигула и Цезония впились взглядами в Тита, затем переключили внимание на отстающего Кезона. Наконец тот встал рядом с братом, тоже в повязке. Артемисия и Хризанта, замерев на ложах в отдалении, не издавали ни звука, словно обратились в камни.

– Дальше, – приказал Калигула. – Нам нужно видеть все.

С пылающим лицом Тит дрожащими руками разделся полностью. Повязка упала на пол. Если не считать сандалий и фасинума, он был наг. Краем глаза он увидел, что Кезон тоже сбросил набедренную повязку.

– Поразительно! – Калигула встал и пристально осмотрел близнецов, точно статуи или выставленных на продажу рабов. – Говорят, будто боги не создают двух одинаковых жемчужин и даже горошин в стручке, и все-таки я поручусь: никто не сумеет вас различить. Что скажешь, Цезония?

– Члены так сморщились, что похожи на любые другие. Надо взглянуть на них в возбужденном виде.

– Господин, так нельзя! – надтреснутым голосом выдавил Тит. – Хотя бы отошли наших жен.

– Но жены крайне важны для эксперимента.

Цезония встала перед братьями и принялась ласкать обоих сразу. Тит судорожно глотнул и закрыл глаза. Хотя подобное казалось ему невозможным, тело начало отзываться. Он ощутил, как к члену приливает кровь, и почувствовал слабые волны наслаждения от прикосновений Цезонии.

Кезон, видимо, реагировал сходным образом, потому что Калигула зааплодировал и восторженно засмеялся:

– Все равно одинаковые! Во всех отношениях! Цезония, ты видишь хоть какую-то разницу? Ну-ка, взвесь каждый в руке. Измерь обхват и длину. Поищи какие-нибудь повреждения или другие отметины.

Тит открыл глаза. Цезония выглядела чрезвычайно довольной собой и оказанным на близнецов воздействием. Голова у него была легче воздуха, а ноги подгибались, но отрицать наслаждение, доставляемое ему супругой императора, было нельзя.

– Вообще никакой разницы! – объявила Цезония.

– Да, но даже самая нежная рука – орудие слишком грубое по сравнению с губами и языком. Разве твой опыт, Цезония, не подтверждает сей факт?

– Прошу тебя, господин! – взмолился Тит слабым голосом. – Для императорской жены такие действия…

– Заткни свою грязную пасть! – заорал Калигула. От столь неожиданной вспышки ярости Тит побледнел и все же почувствовал, что член в руке Цезонии стал еще тверже. – Как ты смеешь предполагать подобную вещь? Цезония моя, и только моя. Сама идея, будто она унизится до соития со смертным вроде тебя, звучит омерзительно.

– Господин, если я понял неправильно…

– Еще как неправильно! Гвардейцы! Принесите повязки на глаза этим женщинам. И кляпы для мужей, чтобы молчали во время опыта.

– Какого опыта, господин?

Калигула закатил глаза, как педагог перед тупым учеником.

– Такого, разумеется, который покажет, сумеют ли различить вас жены! Сначала завяжем им глаза. Потом поставим вас спиной к спине. Раскрутим ваших незрячих жен на месте, чтобы утратили ориентировку. А затем они опустятся на колени и, орудуя только ртами, попробуют отличить одного близнеца от другого.

Эксперимент продолжился в полном согласии с желаниями Калигулы. Страх и унижение Тита миг за мигом возрастали, равняясь по степени лишь неспадающему возбуждению. Иногда ему чудилось, будто он покинул тело и парит над происходящим как простой зритель, взирая сверху на позорное зрелище. Преторианцы, приступив к гостям и образовав заслон вокруг них, видели всё. То один, то другой гоготал или хрюкал, а несколько раз, когда Тит слишком медленно подчинялся, ему в горло, грудь или другой, обычно скрытый от глаз, а теперь обнаженный участок тела утыкался острый предмет. Цезония постоянно хихикала и что-то шептала императору, который следил за представлением с детским восторгом.

Тита вдруг пронзила странная мысль. При всей дотошности исследования Калигула не заметил вещи, которая различала их с братом даже в наготе, – фасинума. Маленький золотой подвес ощущался попеременно то раскаленным, то ледяным на вспотевшей коже Тита; порой казалось, будто амулет двигается и пульсирует, как живой.

Когда Тит достиг оргазма, эксперимент завершился. Вслепую же даже жены не сумели отличить близнецов друг от друга.

Через час после начала аудиенции Пинариям с женами разрешили покинуть дворец живыми и – для непосвященных – невредимыми. Но пока изысканные носилки влекли их назад в общий дом, женщины плакали, а братья прятали глаза.

* * *

– Ты должен был отдать мне амулет, когда я просил, – сказал Кезон.

Наступила ночь. Смятенные женщины разошлись по спальням. Братья, не в силах заснуть, устроились на ложах поодаль друг от друга в залитом лунным светом саду, дрожа под тяжелыми одеялами.

Тит негодующе покачал головой. Вот, значит, какими словами нарушил его брат молчание, которое длилось с того момента, как они покинули императорский дом.

– Отдать тебе амулет? И что изменилось бы?

– Он мог защитить нас с Артемисией.

– Дурак, да он никого из нас не спас! Фасинум отводит взоры завистников. Но император – бог или почти бог. Его взор слишком могуществен…

– Калигула не бог, а этот предмет не фасинум.

Тит снова покачал головой:

– Неужели обязательно противоречить каждому моему слову, брат?

– Бог только один…

– Нет! Прекрати свои нечестивые речи.

– А вещица у тебя на шее пусть и священный талисман, но не фасинум.

– Что же это такое, раз так?

– Ты хоть раз присмотрелся к нему? Внимательно? Взгляни сейчас.

Тит снял амулет, поднес лампу. Подвес поблескивал в его пальцах.

– Тут есть золото – возможно, в сплаве с неблагородным металлом для прочности. И все же талисман стерся до бесформенной бляшки…

– Не бесформенной, брат. Форма есть. Опиши ее.

– В длину чуть больше, чем в ширину; с боков – небольшие выступы. Видно, что когда-то амулет представлял собой фаллос с крылышками…

– Ты видишь фаллос, брат, потому что рассчитываешь его увидеть. Но если забыть о привычных легендах и просто взглянуть, на что похож талисман?

Тит пожал плечами:

– Пожалуй, на крест.

– Именно! На крест – распятие, на котором казнят преступников и беглых рабов.

Тит поморщился:

– Распятие – самый позорный вид смерти. Кому нужен такой амулет? Разве только навести на владельца проклятие вместо благословения.

– Тит, я не утверждаю, что наш амулет с самого начала являлся крестом. Вероятно, он и правда настолько древний, как думал отец. И может статься, изначально служил фасинумом, как считает Клавдий. Но теперь он превратился в нечто совершенно иное. Время и божественная воля преобразили его.

– По-моему, его преобразил постепенный износ за многие поколения.

– Не имеет значения, как именно произошло изменение в вещественном мире. Важна форма, которую принял амулет, и то, что она символизирует.

– И что же?

– Есть люди, которые верят, что единственный истинный бог, создатель всего, проявился на земле в облике человека, и человек тот принял смерть на кресте в Иерусалиме во время правления Тиберия.

– Кто верит в подобные сказки? Иудеи-мистики в Александрии?

– Не только.

– Ох, Кезон, не надо! Мне и так несладко. Мы сегодня достаточно настрадались…

– Мы настрадались, потому что угодили в лапы к самому сатане.

– Сатане?

– Повелителю зла.

– Я думал, ты веришь, что есть только один бог.

– Да, и он суть добро.

– Но ты же только что говорил о боге зла – сатане…

– Сатана не бог. Бог един.

Тит заткнул уши:

– Кезон, хватит болтать!

– Тит, я не знаю, почему так случилось. Но нам дан амулет в форме креста – священный символ, поскольку именно на кресте был убит наш Спаситель, Иисус Христос.

– Так зовут твоего бога – Иисус Христос? Как же его можно убить? Бог по определению бессмертен. Ты хочешь сказать, что существовал всего один бог и теперь он мертв? – Тита затрясло, он сполз с кресла на колени и разрыдался. – О Геркулес, чей алтарь мы заложили! О Фасцин, чтимый нашим родом еще до основания города! О Юпитер, отец и величайший из всех богов! Сегодня мой брат подвергся жесточайшему обращению. Он повредился рассудком! Пусть безумие поскорее оставит его, верните ему разум ради его несчастной жены, ради всех нас!

Кезон решительно поднялся:

– Брат, я никогда не говорил с тобой о подобных вещах откровенно, ибо такой реакции и боялся. Я надеюсь однажды привести тебя к истинному знанию о Боге, которое я получил в Александрии и которое известно даже здесь, в Риме, пускай и немногим. Наградой за просветление, брат, будет вечная жизнь.

– А как же это? – Тит, по-прежнему стоя на коленях, потряс кулаком, в котором был зажат фасинум. – Наш безумный разговор начался с заявления, будто амулет мог тебя спасти. Как?

– Должна быть причина, по которой нам дано золотое распятие. Если бы его носил я, истинно верующий, власть Иисуса Христа могла укрыть нас от ненавидящего взгляда самого сатаны. Последователи засвидетельствовали много подобных чудес…

– Но ты же говоришь, твой бог умер! – Тит с гневом и отвращением запустил амулетом в брата. – На, бери! Видеть его не желаю! Бесполезная вещь: она не стоит золота, из которого сделана. Забирай себе, Кезон. Носи хоть каждый день, посмотрим, какая от этого будет польза!

* * *

– Ужасно! – повторял Клавдий, качая головой. – П-п-поистине чудовищно! Очень мужественно с твоей стороны, Т-тит, поделиться со мной.

Они находились в императорском комплексе, в частных покоях Клавдия. Должно быть, до дяди близнецов дошли кое-какие слухи о суровом испытании, которому подверглись племянники, поскольку Клавдий ответил сразу, едва получил от Тита очередную просьбу о встрече.

Приглашение касалось обоих братьев, но Кезон идти отказался, сказав, что впредь ноги его не будет во дворце. Тит совсем не возражал: со дня аудиенции и последующего спора они почти не разговаривали.

Тит собирался утаить самые унизительные аспекты общения с императором, но вскоре невольно выложил все.

– Утешение с-с-слабое, – сказал Клавдий, – но знай, что мой племянник и меня подверг почти такому же позору. Он готов перебить массу людей из своего окружения, и вовсе не из страха или подозрительности, как делал Тиберий, а иногда даже Август; похоже, он бесчинствует по чистой злобе. До сих пор он щадил меня, но дал понять, что я могу умереть в любую секунду. Он сохраняет мне жизнь сугубо из удовольствия причинять боль. Не раз он доводил меня до слез и заставлял молить о пощаде. Я никому не рассказывал, но открываюсь перед тобою, Тит, в ответ на твою честность.

– Но почему ты не предостерег нас? Мы слышали об эксцентричном поведении Калигулы, но никто не подготовил нас к произошедшему.

Клавдий пожал плечами:

– Непредсказуемость – часть его б-безумия. Иногда он ведет себя с безупречной учтивостью. Я понадеялся, что вам повезет. И держался в стороне из страха привлечь к вам внимание. Но даже предупреди я вас об опасности, разве можно отказаться от аудиенции? Тогда вас ждала бы худшая участь, и поверь мне: как ни ужасно обошелся с вами Калигула, это не самое кошмарное из зверств, которые он учинил над ни в чем не повинными людьми.

Тит содрогнулся:

– Он похож на дитя-чудовище.

– Калигула стал императором в двадцать четыре года – немногим старше, чем ты сейчас. После дряхлого Тиберия с его н-непристойностями молодость нового императора весьма привлекала. Теперь она видится проклятьем. Калигула переживет всех нас. Он может все еще править, когда вырастут твои внуки. – Клавдий покачал головой. – Август и Тиберий не оставили нам механизма смены императора. Они возглавляли государство пожизненно, и следует исходить из того, что Калигула эту традицию продолжит. Надо было предусмотреть запрет назначать императорами столь юных особ. Такая власть в руках слишком молодого человека…

– Не обо мне ли ты говоришь, дорогой?

Вошла Мессалина. Она была уже на восьмом месяце. Сквозь прозрачное платье, больше пригодное для опочивальни, чем для улицы, проглядывал не только округлый живот, но и сильно потяжелевшие груди. Тит попытался не смотреть на дядину супругу, но она, кружа по залу и качая бедрами, будто нарочно выставляла себя напоказ.

– Мессалина, тебе н-надо лежать.

Она вздохнула:

– Нельзя же лежать целыми днями. И я проголодалась, готова лошадь съесть. По-моему, Калигула устраивает нынче пир.

Клавдий кивнул и пояснил Титу:

– Мой племянник готовит частное представление. Иди-ка сюда, на балкон. – Внизу находился проход меж колоннами, который вел в соседний двор, окруженный портиком и высоким кустарником. – Праздник состоится прямо там. В-вон виден кусочек специально возведенной сцены. Выступления начнутся в любую секунду. Отроки из лучших семейств Греции и Ионии споют гимн, который император сочинил во славу собственной божественности. Слышишь, репетируют? – Он повернулся к Мессалине. – Но, дорогая, ты же з-з-знаешь, почему мы не идем. Мне сказали, что император не в духе, страдает от несварения и хочет видеть при себе только жену и дочь. По-моему, к лучшему, если нас там не будет. Когда несварение случалось у Августа, мы тревожились о его здоровье; если подобное наблюдается у Калигулы, лучше побеспокоиться за собственную жизнь! Позорище: когда-то гордые римляне трясутся от страха, едва человек пускает ветры!

– Кто тебе сказал, что император не желает нас видеть? – Мессалина уперла руки в бедра, дерзко выставив вперед грудь.

– А я не сказал? Кассий Херея, п-п-преторианский трибун.

Мессалина усмехнулась:

– Этот ханжа, которого император безжалостно травит? Калигула находит очень забавным давать Херее разные гадкие прозвища, как спинтрию какого-нибудь старика: «сладкоротый», «сладкозадый» и тому подобное. – Она рассмеялась и лукаво взглянула на Тита. – В общем, ты бы понял шутку, если бы увидел старого, седого, с железными зубами Херею. Калигула знает, как трибун щепетилен в речах, и нарочно выбирает для ежедневных паролей самые грязные фразы, какие может выдумать, так что Херее приходится целый день повторять их снова и снова. А самое смешное случается, когда Калигула проходит мимо и подает Херее для поцелуя кольцо, а затем в последний момент выставляет средний палец и заставляет Херею…

– Мессалина, д-дорогая моя, довольно! – Клавдий покачал головой. – Невинное дитя – сама не знает, что говорит. Ступай к себе, милая, отдохни. Если хочешь есть, пошли за чем-нибудь Нарцисса.

Мессалина притворно надулась, но подчинилась; уходя, она задержала на Тите взгляд, одновременно погладив кончиками пальцев свои набухшие груди.

Тит отвернулся от Мессалины и снова уставился на вид, открывающийся с балкона. Он навострил уши, нахмурился:

– Ты слышал, Клавдий?

– Слух у меня уже не тот, что прежде. Я ничего не слышу.

– О том и речь. Петь перестали. Кто-то кричит. Приносят в жертву животное?

– Почему ты спрашиваешь?

– По-моему, я слышал обрядовые слова, которые произносят перед жертвоприношением. Когда один жрец вопрошает: «Совершить ли деяние?» – а второй отвечает: «Делай сейчас!» Но тут реплики прозвучали странно, как-то совсем не по-жречески…