Текст книги "Империя. Роман об имперском Риме"

– О чем ты? – спросила Мессалина.

– Там я видел Аякса в исполнении Мнестера – в пьесе, сыгранной прошлым летом на Секулярных играх. Я пытался вспомнить с того момента, как вошел сюда и узнал его. Выступ ление помнил, а место – нет.

– Ну хоть я остался в памяти, – проворчал Мнестер.

– Более чем, – отозвался Тит. – Ты играл блистательно. Я ни на минуту не усомнился, что ты величайший на свете воин в сияющих доспехах. Когда тебя заколдовала Афина, я искренне решил, что ты начал ходить во сне. А когда ты очнулся весь в крови и понял, что перебил не врагов, а отару овец, – ничего не скажешь, я хохотал и содрогался одновременно. А сценой самоубийства ты заставил меня разрыдаться по-настоящему.

Мнестер довольно хмыкнул.

– Сейчас, вспоминая, – продолжил Тит, – я нахожу прекрасным весь праздник. В Секулярных играх каждая деталь была на высоте – подбор гладиаторов, гонки, пьесы, пиры, храмовые пения. Охота на пантеру в Большом цирке – вот это зре лище! Хотя, наверное, на меня произвели еще большее впечатление фессалийские всадники – как они гнали стадо обезумевших быков, а потом спешились и завалили их наземь. Потрясающе! По мне, так эти игры стали кульминацией правления Клавдия. А почему бы и нет? Говорят, их проводят всего раз за срок человеческой жизни, а нынешние отметили восьмисотую годовщину основания города, вполне грандиозное событие…

Он осекся. Мнестер незаметно пнул его под тонким покрывалом. Тит повернулся и обнаружил, что актер хмурится и мотает головой, словно советуя сменить тему.

Но было поздно. Мессалина скрестила руки на груди. Красивое лицо императрицы исказилось от гнева.

– На Секулярных играх она и вылезла вперед!

– Она? – не понял Тит.

– Агриппина, племянница Клавдия. Тварь!

Мнестер съежился и передвинулся на дальний край ложа.

– Ты вывел ее из себя, – шепнул он Титу.

– Все случилось во время Троянского шествия, – пояснила Мессалина. – Ты был в тот день в Большом цирке, Тит? Видел?

– Троянское шествие? Нет, пропустил.

Он счел тогда, что отроки-патриции, переодетые троянскими воинами и выполняющие трюки на лошадях, интересны разве что собственным любящим матерям, дедам и бабкам.

– Значит, ты не наблюдал триумфа Агриппины. Я там, конечно, была: сидела в императорской ложе с Клавдием и малышом Британником. Перед началом шествия мы с Британником стояли и махали толпе. Нам почти не аплодировали. О чем только думал народ, столь непочтительно отнесясь к жене, а главное – к сыну императора? В конце концов я пришла в крайнее раздражение и села. С нами в ложе была и Агриппина. Клавдий всегда ее приглашает. Считает своим долгом – ведь они родня, родители Агриппины мертвы, а сама она вдова и в одиночку растит сына. Когда я села, Клавдий велел встать племяннице вместе с ее прыщавым щенком, маленьким Нероном. Нумины яйца! Грянули такие рукоплескания, что у меня в голове помутилось. Ей хлопали без конца – почему? Мне пришло в голову лишь одно: люди прочли ее скучные мемуары, где она спесиво расписала во всех красках собственные страдания. Ты читал это, Тит?

– Нет, не пришлось, – ответил он.

Строго говоря, он не солгал, хотя большинство историй из книги Агриппины он знал в пересказе жены. На Хризанту произвел сильнейшее впечатление рассказ женщины, которая родилась в привилегированном обществе, но Фатум вынудил ее бороться за себя и своего малыша. Перед сном, дочитав главу, Хризанта в назидание Титу на одном дыхании излагала все взволновавшие ее подробности.

У Мессалины осталось явно другое впечатление.

– Мерзавка излагает свои горести с таким пафосом, точно она Кассандра в горящей Трое. Дочь великого Германика и безупречной матери, которые скончались во цвете лет, – ну так у всех родители рано или поздно умирают. Сестра Калигулы, который выступил против нее, конфисковал имущество и сослал ее на Понтийские острова, где ей пришлось нырять за губками, чтобы прокормиться. Конечно, она ни словом не обмолвилась ни о кровосмешении с Калигулой, ни о своем заговоре против него. Дважды вдовая и вынужденная растить единственного праправнука Божественного Августа, хотя подозрительная смерть ее последнего мужа принесла ей немалое состояние. Бедная мученица Агриппина! Судя по тому, как народ отнесся к ней во время Троянского шествия, она вполне успешно завоевывает любовь толпы. А когда загремели приветствия, прыщавый отпрыск встал перед матерью и начал поворачиваться и так и сяк, и улыбаться, и делать публике ручкой – как там говорят, Мнестер, в актерской братии? Выдаивать аплодисменты?

Мнестер невнятно буркнул, избегая участвовать в этом разговоре.

– Затем Агриппина объявила, что Нерон присоединится к Троянскому шествию, хотя ему всего девять, а остальные мальчики старше, и вот он спустился, надел шутовские доспехи, взял деревянный меч и взгромоздился на пони. Овация! Впрочем, должна признать, что для девятилетки он неплохо ездит верхом.

– Прирожденный всадник, – пробормотал Мнестер.

– Мелкий кривляка! – фыркнула Мессалина. – Клавдий называет его скороспелком, как будто это похвала. Некоторые находят его манерность очаровательной, а мне в нем видится нечто отталкивающее. Как и в его матери. Выставлять свои беды на публику, искать одобрения черни – тебе не кажется, что это ужасно вульгарно?

Настойчивый взгляд императрицы требовал ответа. Мнестер снова украдкой пнул Тита, и тот отчаянно закивал.

– План мегеры совершенно ясен, – заявила Мессалина. – Она считает, что следующим императором должен стать малютка Нерон.

– Ни в коем случае, – сказал Тит.

– Клавдий не молодеет, а Нерон наденет тогу на день раньше Британника, и щенок в самом деле прямой потомок Августа. Разумеется, таким же был Калигула, и нам известно, чем кончилось дело.

– Ты правда считаешь, что Агриппина загадывает так далеко?

– Конечно! Слезливые мемуары, квохтанье над Нероном и то, как она выводит его на публику, угодничество перед Клавдием, просчитанная роль добродетельной вдовы – о да, Агриппина ничего не делает просто так. За подлой тварью и ее молокососом надо зорко присматривать.

Мнестер откатился еще дальше. Покрывало соскользнуло и обнажило его мясистые ягодицы. Мессалина схватила хлыст с рукоятью слоновой кости и звучно хлестнула актера по заду.

– Ты чему улыбаешься?

– Я не улыбался, Лициска! – Дрожа всем телом, Мнестер зарылся лицом в подушку. Тит подумал, что он трясется от страха, но вскоре понял – от смеха.

– Грубиян! – Мессалина хлестнула снова.

– Лициска, прошу тебя! – возопил Мнестер, хотя Титу показалось, что он не только не попытался избежать удара, но даже приподнял таз и чуть повилял им. До сих пор Мессалина щадила Тита и не стегала его; порка обнаженного скульптурного тела Мнестера возбуждала, но Тит не желал подвергнуться ей сам, даже в исполнении Мессалины. Вдобавок он устал. Если это было прелюдией к новым ласкам, то Тит сомневался в своей состоятельности.

Он напрасно беспокоился. Разговор привел Мессалину в скверное настроение, а смешки Мнестера охладили ее пыл. Она велела Титу одеться и, когда он вновь облачился в трабею, протянула ему мешочек с монетами.

– Что это? – спросил он.

– Расчет. Разве не принято платить авгуру за его услуги?

– Но я не выполнил свою работу.

– Выполнил другую. Ведь жена ждет небольшого пополнения семейной казны? Теперь ступай.

– Ты пошлешь за мной еще раз?

– Кто знает? Нет, не надувай губы! Ненавижу, когда мужчины так делают. Ты показал себя неистовым жеребцом и заставил меня таять от экстаза – честное слово. Конечно, мне захочется увидеться вновь. Но сейчас уходи!

Тит покинул дом на Эсквилине со смешанными чувствами. Он совершенно не ожидал, что предастся разврату, а после оплаты услуг отчасти почувствовал себя спинтрием, как называли городских мужчин-проституток, приспособив словечко Тиберия. Но все-таки он был на высоте, раз уж Мессалина, которая могла заполучить кого угодно, выразила желание устроить новую встречу.

Осенний день был короток. Сгущались тени; наступил час фонарей. Легко сбежав по склону Эсквилина и пройдя Субуру, Тит миновал нищенский переулок, где обитал Кезон. Какое ужасное, скучное существование влачит брат по сравнению с его собственной полнокровной жизнью!

48 год от Р. Х.

Прошли дни, затем месяцы, а Мессалина более так и не призвала Тита. Забвение немного уязвляло его, но так, может статься, было и лучше. День, проведенный в роли игрушки Лициски, обогатил Тита приятным новым опытом, но при мысли об опасности у него перехватывало дыхание. К тому же Тита вполне устраивала домашняя жизнь. Редкий мужчина мог похвастать столь любящей женой, как Хризанта.

Именно от супруги Тит впервые услышал сплетню, которая объяснила, почему Мессалина утратила к нему интерес.

– Ты не поверишь, что я слышала утром от жены соседа, – такими словами однажды встретила Хризанта Тита, когда тот пришел домой после авгурства в храме на Квиринале.

– Давай проверим.

– Речь об императорской жене.

– И? – Тит притворился, будто заинтересован лишь слегка.

– Всем известно, что она распутная женщина.

– Неужели? Я всегда считал Мессалину преданной женой и матерью.

Хризанта насмешливо фыркнула:

– Подобное можно сказать про племянницу императора, Агриппину, но вряд ли про жену. Ты явно не осведомлен насчет этой женщины, муж мой, как и твой друг император. Конечно, в периодическом появлении у Мессалины любовников нет ничего удивительного. Клавдий намного старше, а если вспомнить, как вели себя члены правящего семейства, начиная с дочери Божественного Августа, то может показаться, что царственные матроны и вовсе не в состоянии соблюдать приличия. Но Мессалина зашла слишком далеко. Говорят, теперь у нее остался один-единственный любовник, сенатор Гай Силий. Ее-то стараниями он и стал в нынешнем году консулом.

Тит знал этого человека. Он был молод для консула, широкоплеч, бесспорно красив, тщеславен и честолюбив – весьма подходящий любовник для Мессалины.

– Продолжай.

– Поражает, что она называет Силия мужем. Представляешь? Будто Клавдия нет. Или скоро не станет.

– Откуда же соседской жене известны такие подробности?

– Рабы разболтали, – ответила Хризанта, как и обычно в тех случаях, когда слухи распространялись необъяснимым образом. Она вскинула брови. – Говорят, Клавдий ничего не замечает и ни о чем не подозревает.

Тита кольнула ирония ситуации: молодая, в здравом уме Хризанта ни разу не заподозрила в неверности собственного мужа. Хотя бы тут всеведущие рабы смолчали!

Тит нахмурился. Если сплетня, переданная Хризантой, правдива, то возникает дилемма. Может быть, Мессалина всерьез подумывает покончить с Клавдием? Не перешла ли она в своей безобидной распутной игре черту, за которой – убийство и дворцовый переворот? Если да, то Тит, безусловно, обязан предупредить старого друга и наставника о мятежном поведении Мессалины, но как это сделать, не скомпрометировав самого себя?

Он отложил решение до утра.

* * *

Тит не лишился сна из-за новости о Мессалине и ее новом «муже». Он попросту задвинул неприятную мысль на задворки сознания. С чего он взял, что должен действовать? Если знает даже соседская жена, то знают все, и Тит вовсе не обязан мчаться к Клавдию с предупреждением о неверности супруги, которая то ли интригует против него, то ли нет.

На следующее утро Тита вызвали в императорскую резиденцию письмом от самого императора. Посыльный вручил Пинарию восковую табличку, заключенную в красиво изукрашенные бронзовые пластины и перевязанную пурпурной лентой. На воске было кое-как нацарапано, должно быть, рукой самого Клавдия: «Приди, мой юный друг, – быстро, как спаржа! Мне нужно авгурство весьма секретного свойства».

Тит не понял, к чему тут спаржа, но поспешно надел трабею и прихватил литуус.

Он не был у императора уже довольно давно. Когда посыльный вел гостя через многочисленные коридоры и покои, Тит отмечал изменения в убранстве: новые напольные мозаики, свежие настенные панно с цветами и павлинами, блестящие статуи из мрамора и бронзы. Поскольку Клавдию не было дела до красот, Тит решил, что здесь постаралась Мессалина.

Им с посыльным велели ждать в помещении, где на зеленом мраморном полу друг против друга стояли две статуи. Мраморное изваяние Мессалины уже стало делом привычным. В городе было несколько ее статуй, каждая из которых изображала ее заботливой матерью. Здесь тело императрицы скрывала просторная стола, закрывающая и голову наподобие накидки. С безмятежным выражением лица Мессалина взирала на обнаженного младенца Британника, которого держала на руках.

Напротив стояло бронзовое изваяние, ранее Титом не виданное: обнаженный герой. Нагая плоть была позолочена, греческий шлем в левой руке и воздетый меч в правой инкрустированы серебром. Драгоценные металлы ослепительно сверкали в косых лучах утреннего солнца. Бронзовый красавец обладал столь широкими плечами и столь узкими бедрами, что впору было заподозрить скульптора в вольности, но Тит мог подтвердить правильность пропорций. На постаменте значилось: «Аякс», однако моделью, несомненно, послужил Мнестер.

– Правда, красиво? – спросил посыльный.

– Завораживает. Должно быть, обошлась в целое состояние.

Тот улыбнулся:

– Существует любопытная история. Когда избавились от Калигулы, сенат проголосовал за изъятие из обращения всех монет с его изображением. Их отправили на переплавку. Сенаторы не желали более видеть ненавистное лицо! Слитки долго лежали без дела, пока император не распорядился использовать золото и серебро для украшения этой статуи. Император, конечно же, любит Мнестера, но говорят, будто идея отлить статую принадлежала его жене.

– Так оно и было?

– Ей показалось правильным использовать монеты Калигулы для увековечивания его любимого актера.

– Понятно.

Благодаря своему расположению статуи словно смотрели друг на друга через зал, обменивались понимающими взглядами. Титу подумалось, что жестоко со стороны Мессалины щеголять, пусть даже исподтишка, любовной связью в самом центре дворца, под носом у мужа и его гостей.

Наконец Тита пригласили в покои.

Всех, кто входил к императору, подвергали тщательному досмотру. Не делали исключения даже для женщин и детей, которых тоже унижали поисками оружия, и даже ничтожнейшему писцу приказывали опорожнить пенал со стилом. Тита уже обыскивали прежде, и он приготовился продемонстрировать литуус и приподнять подол трабеи. Но сегодня досмотр оказался тщательным, как никогда. Тита проводили в отдельное помещение, где дюжий преторианец вежливо попросил снять трабею.

– Совершенно незачем, – заверил Пинарий.

– Надобность есть, – возразил преторианец.

– А если я откажусь?

– Тебя призвал император. Процедура предписана для всех. Отказаться нельзя.

Гвардеец скрестил руки. Тит обнаружил, что страж намеренно перекрыл своим телом выход. Пинария пробрал неприятный озноб.

Сняв трабею, он вспомнил давний первый визит в резиденцию императора и аудиенцию у Калигулы. Но тут же вытеснил воспоминание мыслями о том, что Калигула встретил смерть, истекая кровью от тридцати колотых ран. В конце концов, у нынешнего унижения существовали причины: Клавдий не забыл о гибели предшественника и не собирался разделить его участь.

Когда-то казалось, что император, хранимый богами, неуязвим и неприкасаем; любимый народом Август и ненавистный Тиберий оба дожили до старости и умерли в своих постелях. Но убийство Калигулы все изменило. Оно доказало, что император может истечь кровью и умереть, как любой другой смертный. Ликвидация Калигулы избавила мир от чудовища, но создала ужасный прецедент; вот почему Клавдий, вместо того чтобы наградить трибуна Кассия Херею, в конечном счете казнил убийцу. Никто не вправе убить императора и остаться безнаказанным: с подобным не смирился даже Клавдий, который в итоге получил максимальную выгоду, став следующим правителем.

Наконец позор кончился, и Титу разрешили одеться. Вцепившись в литуус, он был препровожден не в зал для официальных приемов, а в личный кабинет императора. Полки были забиты свитками, столы завалены пергаментом. На стенах висели карты, генеалогические древа и списки магистратов. В воздухе плавала пыль, и Тит чихнул.

Клавдию исполнилось пятьдесят восемь, но выглядел он старше. Пурпурная тога сидела на нем кое-как, словно он старик, который не в силах следить за собой и не имеет возможности нанять помощников. Чуть выше груди темнело влажное пятно: на глазах Тита Клавдий ухватил материю пальцами и вытер ею слюну, бежавшую с угла рта. Император раздраженно и встревоженно рылся в свитках, что-то выискивая; затем наконец взглянул на гостя:

– Мне нужно авгурство, Тит.

– Конечно, Цезарь. – (Клавдий предпочитал этот титул «господину».) – Что за дело?

– Дело? – Клавдий поднес ко рту кулак и издал странный звук. – Дело в решении, которое я д-д-должен принять.

– Можешь выразиться яснее?

– Нет, не сейчас. Но скажу одно: кто-то умрет, Т-тит. Если я ошибусь, люди погибнут ни за что. Или я. Могу умереть я! – Клавдий вцепился в трабею Тита, и тот увидел в глазах дяди такой же страх, как в день убийства Калигулы.

– Конечно, многие уже погибли – из-за нее. Из-за того, что я, старый дурак, верил всем ее словам. Полибий, с которым я провел здесь множество счастливых часов за чтением редких к-к-книг, о которых никто, кроме нас двоих, слыхом не слыхивал… и мой верный друг Азиатик, которого я освободил бы от обвинения в измене, не вмешайся она… и юный Гней Помпей, последний отпрыск триумвира, заколотый в собственной постели в объятиях м-м-мальчика… все мертвы, потому что она желала их смерти! А когда я думаю о родственниках и старых друзьях, которых отправил в ссылку из-за ее интриг… о, Тит, счастливый ты человек, поскольку ни разу не встал у нее на пути!

У Тита пересохло в горле, но он кивнул.

– Но прежде чем я скажу еще хоть слово, мне нужны ауспиции. Я боюсь сам совершать авгурство.

– Но я так и не понимаю задачи, – возразил Тит.

– И не надо. Боги знают, что у меня на уме. Им известны мои намерения. Ты просто спроси, одобряют ли они их: да или нет. Идем, проведем церемонию в саду. На севере в небе есть просвет.

Клавдий встал сзади, и Тит наметил посохом участок неба. В течение томительно долгих и напряженных минут оба молчали и всматривались ввысь, пока не появились два воробья, летящие справа налево. Тит собрался объявить ауспицию отрицательной, когда вдруг ястреб, невесть откуда взявшийся, спикировал и схватил одну пташку. С добычей он устремился в одну сторону, уцелевший воробей – в другую. Одинокое перо, слетевшее с опустевшего неба, упало далеко в саду.

За спиной Тита Клавдий шумно втянул воздух.

– Знамение, бесспорно, благоприятное! Ты согласен?

У Тита гулко стучало сердце.

– Да, – произнес он наконец. – Боги одобряют твои действия. Что ты собрался сделать, Цезарь?

Тит вздрогнул, ощутив на плече руку дяди. Клавдий как будто не заметил его испуга.

– Хвала богам за Пинариев! Я всегда мог открыться твоему отцу, и, хотя боги забрали его у меня, они взамен прислали тебя.

Клавдий заковылял через сад и подобрал перо, закряхтев при наклоне. На пере виднелись кровавые крапины.

– Я многие годы был глупцом, позволяя Мессалине наставлять мне рога. Я слушал все ее лживые россказни, принимал коварные отговорки, доверял ей, а не тем, кто пытался меня предостеречь. Но теперь наконец всплыла п-п-правда, и она горше любых наветов. Мессалина – настоящая шлюха. Под вымышленным именем она содержала дом на Эсквилине, который превратила в б-бордель, устраивая знатным женщинам свидания с их любовниками, закатывая всевозможные оргии. Говорят, она собрала субурских проституток и устроила с-с-состязание: кто, мол, ублажит за ночь больше клиентов – и победила в нем! Ты только представь: императорская жена б-б-брала деньги за соитие, удовлетворяя любого желающего, одного за другим! Что сказал бы мой двоюродный дед? – Клавдий повернулся к племяннику, но тот не нашелся с ответом. – Вижу, ты слишком потрясен, чтобы говорить, Тит. Уверен, твою ярость не выразить никакими словами. Да и чем ты меня утешишь? Но я еще не сказал тебе худшего. Мессалина вступила в б-бигамный брак с консулом Гаем Силием. Они даже провели церемонию со свидетелями, как для законного сою за, благословленного богами. Полагаю, дальше они собирались инсценировать мои похороны!

Тит наконец обрел дар речи:

– Но, Цезарь, откуда ты все узнал?

Клавдий ответил то же, что Хризанта.

– Рабы разболтали, – сказал он. – И в-в-вольные, под пыткой.

– А Мессалина знает, что раскрыта?

– Ее предупредил раб. Она сбежала к себе в дом в Лукулловых садах – любовное гнездышко, доставшееся ей после смерти Азиатика, когда она убедила меня казнить несчастного. Преторианцы окружили район. Она ждет своей участи.

– Гай Силий?

– Мертв, пал от собственной руки.

– А… другие любовники?

– Да, любовники. Многие и многие! – Клавдий играл воробьиным пером, пропуская его меж пальцев и ероша пух. Затем вытер птичью кровь с ладони о тогу, и пурпурная шерсть поглотила капельки без следа. – Идем, Тит. Мне нужен рядом хотя бы один ч-ч-человек, которому я могу доверять.

* * *

Любовники один за другим представали перед Клавдием, произнося признания и получая приговор.

Клавдий восседал на подобии трона, установленном на возвышении. По бокам от него и по всему залу разместились преторианские гвардейцы. Тит находился на постаменте подле Клавдия и по соседству с огромным преторианцем, от которого несло чесноком. Врачи утверждали, что чеснок придает сил, и, судя по мускулам стража, не ошиблись.

За происходящим надзирал Нарцисс, самый доверенный вольноотпущенник Клавдия: имперский бюрократ до мозга костей, придирчивый к своей внешности, сварливый с подчиненными и угодливый, но настойчивый перед господином. Когда в зал вводили очередного обвиняемого, именно Нарцисс зачитывал обвинение и вел допрос.

Одни мужчины сетовали на шантаж со стороны Мессалины. Другие откровенно признавали, что искали утех. Кто-то молил о пощаде, кто-то просто молчал. Разницы не было; ко гда наступало время Нарциссу спросить императора о решении, Клавдий смотрел каждому в глаза и объявлял: «В-в-виновен!»

Большинство осужденных являлись свободными гражданами и обладали правом умереть через обезглавливание – самый быстрый, достойный и наименее болезненный вид казни. Но нашлось и несколько уроженцев других стран, которые могли рассчитывать только на забивание до смерти, удавку или растерзание дикими зверями. Попадались среди виновных даже рабы, большей частью из императорского дома, но были и те, что принадлежали посторонним. Последним не поставили в вину прелюбодеяние, ибо сама идея о том, что чужой раб мог совокупляться с женой императора, казалась слишком возмутительной для рассмотрения; в итоге Нарцисс обвинил их в сговоре с Мессалиной и содействии в сокрытии ее распутства. Их ожидало распятие на кресте. «Они умрут подобно так называемому богу Кезона», – подумал Тит, машинально потянулся к груди и пожалел, что не может защититься фасинумом.

Число любовников Мессалины поражало, и бесконечное повторение процедуры вгоняло в ступор. Тит и рад был бы уйти, но ему ничего не оставалось, кроме как смотреть и слушать. Дядя уготовил ему роль немого свидетеля испытания, почти столь же мучительного для Клавдия, как и для подсудимых.

Или же Клавдий затеял с племянником жестокую игру? Если Нарцисс и его присные разоблачили связь Мессалины со всеми присутствующими мужчинами, почему они пропустили Тита? Он ждал, что Нарцисс вот-вот назовет его имя и лапы провонявшего чесноком гвардейца повергнут его ниц перед императором, чтобы молить о прощении.

Способен ли Клавдий на такое коварство? Казалось, с возрастом он поглупел, но это могло быть и уловкой изощренного ума. Тит покосился на родственника, который снова утирал нитку слюны, и попытался представить его не опечаленным глупцом, каким он выглядел, а ловким манипулятором. Клавдий не только пережил практически всех в своем семействе, но и выбился в императоры. Чем объяснялась его живучесть – слепым везением или тщательным расчетом?

Но если слепота Клавдия и нуждалась в подтверждении, то таковым, бесспорно, явилось нынешнее зрелище, по ходу которого любовники один за другим доказывали неосведомленность обманутого мужа.

Нарцисс выкрикнул имя следующего подсудимого:

– Мнестер! Привести Мнестера!

У Тита упало сердце. Клавдий издал стон.

Золотистые волосы грека торчали клоками; он был одет в одну короткую нательную тунику без рукавов, словно его подняли с постели. Расширенными от страха глазами он огляделся. Тит сделал пару шагов назад и в сторону, укрывшись, насколько мог, за здоровенным преторианцем. Заметил ли его Мнестер? Тит решил, что нет. Он затаил дыхание.

Нарцисс прочел обвинение: многочисленные случаи прелюбодейства с императорской женой и участие в преступном сговоре с целью убийства императора.

Клавдий был готов разрыдаться.

– Мнестер, к-к-как ты мог?

– Но, Цезарь, ты сам приказал мне ей подчиняться.

Клавдий смешался:

– Я?

– Ты не помнишь? Я противился Мессалине и умолял тебя заступиться, но ты велел мне исполнять любые ее приказания, вплоть до самого позорного. Ты сам сказал: «Делай все, о чем она попросит». И видишь воочию, как я в итоге пострадал! – Шатаясь, Мнестер шагнул вперед и пал на колени.

Тит вздрогнул, ибо внезапно оказался в поле зрения актера, но тот опустил лицо и отвел взгляд, снимая через голову тунику. Он был без набедренной повязки. Обнаженный, простерся он перед императором, показывая отметины от порки на широкой спине.

Мнестер снова заговорил через душившие его рыдания:

– Видишь, Цезарь, как она обращалась со мной? Я много раз хотел явиться к тебе и пожаловаться, но слишком боялся. Боялся за собственную жизнь, Цезарь!

В последний раз, когда Тит видел актера обнаженным, тот не выглядел сильно испуганным и принимал активное участие в происходящем. Но все же сердце Тита дрогнуло, хоть он и прозревал сквозь ложь. Мнестер был превосходным актером, а сегодняшнее представление стало главным в его жизни. Слезы, струившиеся из глаз, были такими же подлинными, как ярко-алые полосы на мускулистой спине.

Клавдий пришел в смятение. Он прикрыл рукой рот и замотал головой. Глаза заблестели от слез.

Мнестер поднял взгляд, и Тит увидел, что в греке зажглась надежда.

– Прошу тебя, Цезарь! Меня унижали, били, превратили в игрушку для женщины, которая властвовала над моими жизнью и смертью. Молю тебя, сжалься надо мной! Изгони из Рима, отправь в пустыню, но сохрани жизнь!

– Она использовала тебя так же, как меня, – выдавил Клавдий.

Тит искоса взглянул на дядю и увидел, что тот совершенно обезумел от спектакля. Тит оценил контраст между двумя мужчинами: стареющий сгорбленный император восторженно взирал на Мнестера, будто прекрасная фигура, распростертая перед ним, служила идеализированным воплощением его личного горя. Не в том ли вершина актерского мастерства?

Тит попятился дальше, прячась за преторианца, но не укрылся от Мнестера. Тот глянул лишь вскользь, но Тит не сомневался, что Мнестер узнал его. В глазах актера он прочел роковой приговор для себя. Грек начал поднимать руку, словно для обвиняющего жеста. Пол под Титом покачнулся. К лицу прилил жар, сердце бешено колотилось.

– Помни об ауспициях! – шепнул Тит императору.

Клавдий дернул головой:

– Что такое?

– Помни об ауспициях, Цезарь. Боги требуют правосудия.

Клавдий медленно кивнул. Он подозвал Нарцисса и что-то сказал ему на ухо. Доверенный вольноотпущенник пересек зал и заговорил со стоявшим у двери преторианцем.

Мнестер остался на полу, по-прежнему заливаясь слезами, но со слабым подобием кривой улыбки. Его лицо напоминало актерскую маску в конце трагедии, когда исполнитель истощен игрой и все еще погружен в катарсис, но уже готов сорвать овацию. Грек решил, что вымолил прощение.

В следующий миг он осознал свою ошибку. Преторианцы окружили его. Один извлек железный стержень с петлей из полоски кожи. Двое гвардейцев придержали Мнестера, чтобы не вырвался; удавку накинули через голову на шею. Два поворота стержня – и петля затянулась. Лицо Мнестера покраснело, затем полиловело. Глаза вылезли из орбит. Из носа потекла слизь. Язык вывалился. Единственный звук, вырвавшийся из глотки, прозвучал диссонансом, словно пискнула мышь.

Человек с удавкой произвел еще один полный поворот стержня. Все тело Мнестера свело настолько сильной судорогой, что преторианцы еле удержали его. Затем грек обмяк.

Труп выволокли из помещения. Нарцисс кликнул раба, чтобы тот вытер пол в том месте, где Мнестер опорожнил мочевой пузырь. В качестве тряпки тот воспользовался туникой казненного.

– Еще о-остались? – глухо осведомился Клавдий.

– Да, – ответил Нарцисс. – Несколько человек.

Клавдий помотал головой:

– На сегодня хватит. Я устал. И голоден.

– Как пожелаешь, Цезарь. Я распоряжусь об обеде.

– Со м-мной обедает племянник Пинарий.

Тит подавил стон и предложил:

– Если ты хочешь побыть один…

– О нет, я настаиваю. Беги, Нарцисс. Мы догоним. – Он повернулся к Титу. – Спасибо, племянник.

– За что?

– Ты помог мне сохранить присутствие духа. Я чуть его не лишился. Мнестера следовало п-п-покарать.

– И все же, Цезарь, тебе незачем лицезреть столь неприятные вещи.

– Разве? Мнестер предал меня. Он заслужил с-с-смерть. Но его игра много лет доставляла мне величайшее наслаждение. Я был обязан ему и не мог не взглянуть на последний спектакль.

* * *

За обедом Тит оказался единственным гостем. Он мало говорил. Тишину разбавлял Клавдий, который перескакивал с пятого на десятое: то рассуждал о ситуации в Британии – вроде бы завоеванной, но все еще не усмиренной военачальником Веспасианом, – то изливал свой гнев на евреев и проблемы, причиненные их религиозным фанатизмом не только на родине, но в Риме, Александрии и прочих городах, где собирались заметные группы иудеев.

Казалось, Клавдий полностью отрешился от событий дня. Тит же только о них и думал. Частично он по-прежнему готовился к какому-нибудь ужасному сюрпризу.

Перед мысленным взором стояла предсмертная гримаса Мнестера. Сохранили бы ему жизнь, если бы Тит промолчал? Но ведь он просто напомнил Клавдию об ауспициях. Откуда эта потребность в самооправдании? Ради личной выгоды Клавдием манипулировали все. Тит лишь чуть-чуть подтолкнул его для спасения собственной жизни.

Нарцисс объявил, что прибыл гонец с известиями о Мессалине.

– Да, где она? – спросил Клавдий чуть заплетающимся от вина языком. – Почему ее н-н-нет на обеде?

У Тита засосало под ложечкой.

Клавдий продолжил трапезу. Обгладывая куриную ножку, он произнес:

– Ну же, Нарцисс?

– Мессалина мертва, Цезарь.

Клавдий с непонимающим видом сел на ложе. Несколько раз моргнул, дернул головой, повел плечами. Потянулся за чашей, отпил еще вина. Снова взялся за цыпленка.