Текст книги "Пронзенные сердца. Хирург о самых безнадежных пациентах и попытках их спасти"

Я вежливо поблагодарил изумленных операционных сестер за то, что они пришли. Они молча стояли и смотрели на огромную дыру в груди пациента до тех пор, пока я не сказал, что мне нужно сделать то же самое с другой стороны. Тогда они произнесли непозволительно глупую вещь:

– Мы здесь не проводим операции на грудной клетке.

– Теперь проводите, – ответил я. – Давайте скорее перевезем его. У него все еще кровотечение.

Это было чисто фактическое замечание. Несмотря на улучшенную циркуляцию крови, артериальное давление снова начало снижаться. Фил спросил, что, по моему мнению, было этому причиной.

– У него разорвана печень, из которой кровь попадает в грудную полость через поврежденную диафрагму, – сказал я уверенно, чувствуя, что уже справился с угрожающей жизни проблемой. – Купол печени поврежден, поэтому ты не увидел этого снизу.

Чувствуя себя немного неловко, Фил просто охнул.

Анестезиолог, имени которой я так и не узнал, успокоилась и была рада помочь, поэтому цирк в полном составе двинулся к следующей площадке. На часах было 07:45, и я понял, что не переодевался и плескался в крови уже сутки. Более того, после некоторого простоя я начал чувствовать усталость. В этом я был не одинок. Фил и анестезиолог тоже работали круглыми сутками все выходные. В то время такое было не редкостью.

Пока Фил помогал медсестрам поместить пациента в положение для торакоскопии справа, я включил воду в раздевалке для хирургов, снял пропитанную потом одежду и подставил голову под холодную воду.

В такие моменты холодный душ обычно пробуждал меня до такой степени, что я снова мог функционировать. Плотно расположенные холодовые рецепторы кожи бомбардируют мозг электрическими импульсами, которые мгновенно помогают взбодриться, обрести ясность ума и почувствовать себя энергичнее. Когда тело пытается поддерживать температуру, происходит внезапный выброс эндорфинов. Холод также способствует борьбе со стрессом благодаря выбросу в кровь антиоксидантов, поэтому по возвращении в операционную я был в лучшей форме, чем все остальные. Наступило воскресенье. Новый день. Еще одни сутки на дежурстве.

Все усложняется

Я рассматриваю мозг как компьютер, который перестает работать, когда его компоненты выходят из строя. Для сломанных компьютеров нет ни рая, ни загробной жизни – это сказочная история для людей, что боятся темноты.

Стивен Хокинг

Печень, торчащая из разорванной диафрагмы, представляет собой потрясающее зрелище. По крайней мере, она выглядит так после извлечения сгустка крови из грудной полости. К счастью, механизмы свертывания крови пациента вместе с низким артериальным давлением остановили основное кровотечение, что помогло мужчине выжить. Как вы можете понять, печень нельзя зашить так же, как другие ткани, – фрагменты печени отрывались даже кончиками пальцев. Я прижег сочащиеся кровью края и попытался зашить один большой желчный путь, однако самым безопасным вариантом было обложить тампонами то, что оставалось, наложить швы, а через 1–2 дня, когда природа сделает все необходимое, удалить их. Я научился этому в Кембридже. Большой город, полный мечтаний и надежд, и больница, где ведутся отчаянные битвы.

Я с удовольствием проталкивал распухший орган вниз через диафрагму в брюшную полость, где ему и место. Добившись успеха, я принялся сшивать разорванные края печени, подложив под них тампоны. Благодаря расширению легких под давлением аппарата искусственной вентиляции легких все должно было оставаться на месте, и, что самое важное, Фил знал, сколько тампонов мы оставили внутри. Когда придет время извлечь их, он сможет сделать это через разрез в животе. Я надеялся, что для этого меня не станут вызывать в Центральную мидлсекскую больницу.

Жизненные показатели оставались стабильными во время процедуры, и наша очаровательная анестезиолог говорила так мало, что я предположил, что она заснула. Однако, снова спросив ее о состоянии пациента, я услышал плохие новости. Она переливала кровь, потому что артериальное давление опять снизилось. Больше всего в той ситуации меня беспокоила травма сердца. Оно выглядело сильно поврежденным. Сердце оказалось зажатым между грудиной и позвоночником, и помимо контузии у него могли быть внутренние структурные повреждения, о которых мы не знали.

В похожих обстоятельствах я видел перекрытые тромбом коронарные артерии при инфаркте миокарда, оторванные клапаны сердца и травматические отверстия между насосными камерами, а потому спросил, прослушивал ли кто-нибудь его сердце стетоскопом и были ли у него сердечные шумы. В ответ я увидел пустые лица, но не мог никого винить, ведь я и сам этого не сделал. Если найдется другая проблема, смогу ли я ее решить? Нет. В этой окружной больнице общего профиля не было аппарата искусственного кровообращения. А перевезти пациента в Хэрфилд я не мог, потому что в отделении интенсивной терапии не было свободных коек. Мы сделали все возможное. Независимо от того, были у него проблемы с сердцем или нет, он либо выжил бы, либо умер. Несчастные люди, в которых он врезался, уже были в морге. Было ли мне дело до того, выживет ли он? Разумеется. Возможно, дома его ждали любящая жена и дети. Что бы они почувствовали, узнав, что его не стало?

Фил предложил угостить меня воскресным завтраком в столовой, пока Актон и нормальные люди просыпались. Разумеется, больничные завтраки максимально неполезны, но жареный хлеб, яйца, бекон и кровяная колбаса были как раз тем, что мне требовалось. Сидя в столовой, я понял, что я полноценно не ел с прошлого утра. Потягивая паршивый кофе, мы с Филом обсудили, как складывалась карьера каждого из нас после Хаммерсмитской больницы. Затем он осторожно спросил про красивую медсестру, с которой меня когда-то видел.

– Если не ошибаюсь, ее зовут Сара? Вы еще встречаетесь?

Я вспомнил, как Фил развлекал ее разговорами, пока она ждала, когда я выберусь из кардиологической операционной. Я всегда знал, что она ему нравится, поэтому решил пошутить.

– Уже нет, – ответил я. – Ее взбесило то, что я до сих пор женат.

Глаза Фила просияли.

– Мне очень жаль! – солгал он. – Ты не дашь мне ее номер?

– Боюсь, что нет. Она работала в Бесплатной королевской больнице, но я думаю, что она вернулась в Африку. У нее вся семья там живет.

Хотя в моем табеле успеваемости всегда была приписка, что мне нужно сосредоточиться на работе, я все равно думал о том, чтобы позвонить в общежитие для медсестер. Впрочем, все же решил этого не делать. Действительно ли я хотел услышать, что ее там нет? А вот что действительно не терпело отлагательств, так это позвонить в Хэрфилдскую больницу и узнать, как там обстояли дела.

Было спокойное воскресное утро. У пациента мистера Джексона с негерметичной эзофагэктомией был сепсис, и ему стали вводить антибиотики. Чтобы приступить к новой операции, его состояние должно было значительно улучшиться, но я подозревал, что этого не произойдет. Другая больница просила нас принять пациента с плевральной полостью, заполненной гноем, но это могло подождать. К настоящему моменту я увидел достаточно в Центральной мидлсекской больнице, и Фил хотел, чтобы я в последний раз заглянул в отделение интенсивной терапии. Ранее я предупредил его: «Как только я уеду, он полностью окажется в твоем распоряжении. В понедельник я оперирую весь день».

У койки до сих пор стояла толпа людей, разбиравшаяся со всевозможными капельницами и дренажами. Медсестры этого отделения редко имели дело с плевральными дренажными трубками, поэтому, когда я напомнил им «поставить их на отсос», они не поняли, что я имею в виду. На мой вопрос о том, есть ли у них система всасывания для подводного дренажа, мне ответили: «Мы не знаем». Рассердившись, я поручил Филу с этим разобраться и удостовериться, что медсестры не подключат трубки непосредственно к мощному вакуумному устройству, поскольку в таком случае легкие просто высосало бы из груди пациента.

Где была милая анестезиолог, имени которой я так и не узнал? Она уже легла спать. Подключив пациента к аппарату искусственной вентиляции легких и дав указание держать его во сне, она сразу ушла со смены. Наступил новый день, и теперь этот пациент стал проблемой кого-то другого, хотя никто не понимал, кого именно. Из дренажных трубок кровь не выходила, но артериальное давление опустилось ниже 100 мм рт. ст. В мочевом катетере мочи не виднелось. Мы называем ее жидким золотом, потому что, если она перестает вырабатываться после шока, это значит, что почки не работают. Это удручает, но это вполне ожидаемо. Я предполагал, что пациенту организуют диализ, если в этом будет необходимость.

Я спросил имя пациента и посмотрел на него впервые. Все его лицо было разбито о приборную панель и изрезано осколками лобового стекла.

Если бы он выжил, ему потребовался бы челюстно-лицевой хирург, но я подозревал, что он не выкарабкается. Я сказал о своем предчувствии своему коллеге, на котором лежала незавидная обязанность ухода за убийцей.

– Почему ты так думаешь? – спросил Фил.

Я ответил прямо:

– Потому что у него больное сердце. Если бы ты изо всех сил ударил его крикетной битой, его состояние было бы не хуже, чем сейчас. Вот что делает тупая травма сердца. Ты видел, что правый желудочек выглядит как отбивная? Межжелудочковая перегородка, вероятно, тоже пострадала.

Я просунул руку под простыню, чтобы пощупать ногу. Она была холодной. Несмотря на все наши усилия, минутный объем кровообращения все еще был маленьким.

– Увеличьте дозу адреналина и посмотрите, отреагирует ли он. Я был рад тебя видеть, Фил. Потом дай мне знать, как идут дела.

Помню, как подумал, что в крематории неважно, как выглядит лицо. Я надеялся, что у этого человека хотя бы не осталось детей.

На этот раз я пристегнул ремень безопасности, выезжая в залитый солнцем город. На дорогах было спокойно, и я пожелал, чтобы во всем регионе сегодня никто не получил травм грудной клетки. Я в том числе, хотя у меня все равно было желание разогнаться на своем старом спортивном автомобиле и почувствовать ветер в волосах. Вместо того чтобы свернуть на А40 и направиться в Хэрфилд, я решил поехать на север в Хай-Уиком и взглянуть на вчерашнюю пациентку. Кроме того, я надеялся застать Венди в отделении интенсивной терапии.

Спидометр показывал 150 км/ч, когда я ехал по эстакаде в Беконсфилде. Я был настолько погружен в свои мысли, что не заметил полицейский автомобиль, поджидавший превышающих скорость идиотов. Почти у поворота на Уиком где-то сзади зазвучала сирена, и я увидел проблесковые маячки в зеркале заднего вида. Я знал, чего ожидать, потому что это случалось со мной не впервые. Остановившись, я уже предвкушал их вступительную шутку.

Один из полицейских вышел из автомобиля и с высокомерной ухмылкой направился в мою сторону. Остановившись у открытого окна, он внимательно меня осмотрел и спросил:

– Почему вы до сих пор в пижаме столь поздним утром, сэр? Вы что, не ночевали дома?

Мне хотелось послать его к черту, но опыт научил меня избегать ненужных конфликтов с правоохранительными органами. Поэтому я вежливо ответил:

– Посмотрите внимательнее, офицер. Я действительно был в этой одежде ночью, но это хирургический костюм, а не пижама. Я превысил скорость не просто так. Полагаю, вы уже знаете о вчерашней попытке убийства. Я хирург из Хэрфилда, оперировавший ту несчастную женщину. Она в тяжелом состоянии, и я пытаюсь ее спасти. Как бы приятна мне ни была ваша компания, ее шансы снижаются с каждой минутой.

Выражение лица полицейского, пока он тщательно обдумывал, что сказать, было бесценным зрелищем. К счастью для меня, он решил быть благосклонным. Сначала он попросил у меня водительское удостоверение. Я честно ответил, что оно осталось в бумажнике в кармане куртки, висевшей в раздевалке Хэрфилдской больницы, и предложил вместе туда съездить.

А затем он сказал:

– Хорошо, сэр, поехали. Мы сопроводим вас, чтобы вы снова не попали в неприятности. Мы будем ехать сзади с включенными проблесковыми маячками.

Так полиция ехала за мной по всему городу до самых дверей отделения неотложной помощи. Полицейские не были глупы и, я уверен, просто хотели удостовериться в правдивости моей версии.

Дорога до больницы доставила мне больше удовольствия, чем вид моей пациентки. Она выглядела настолько мертвенно-бледной, словно ее готовили к вскрытию. Разрезы на груди и животе были спрятаны под лейкопластырем и белой простыней. Несмотря на бледность, у нее была повышенная температура, учащенное сердцебиение и низкое артериальное давление. Медсестра сказала, что ночью состояние пациентки было стабильным и врачи радовались ее прогрессу, однако в течение последнего часа давление снизилось, и за это время в мочевом катетере не появилось мочи.

– Что с этим сделали врачи? – спросил я. – Венди здесь?

Я не знал, задал ли я этот вопрос ради себя или ради пациентки. Она первая зашла к пострадавшей утром и осталась довольна, но после этого ее не видели. Моя мечта пообедать с ней пабе воскресным днем оказалась разбита вдребезги. Я видел причину учащенного сердцебиения и низкого давления на мониторе.

– Как долго у нее фибрилляция предсердий? – спросил я, но не получил ответа. – Кто-нибудь принял меры?

Бедная девушка явно была смущена тем, что в отделении интенсивной терапии никто не заметил изменений в сердечном ритме, особенно когда уменьшение тока крови уже привело к нарушению функции почек.

– Я позвоню врачу, – сказала она.

Я явно выглядел раздраженным и пугающим, и, хотя это было непреднамеренным, в этом не было ничего удивительного, учитывая продолжительность моего рабочего дня. Когда через 10 минут пришел младший врач, я был уже более прямолинеен.

– Что вы думаете о ее текущем состоянии? Вы им довольны? Вы ничего не хотите мне сказать?

Молодой человек, плохо говоривший по-английски, был обезоружен неожиданным штурмом тихим воскресным утром. Однако мне нужно было разъяснить возможные последствия. Пациентка, которая еще могла стать жертвой убийства, угасала из-за недостатка квалифицированной медицинской помощи. Поскольку я проводил операцию, именно меня признали бы ответственным в ее смерти. У меня не было возможности перевезти несчастную женщину в отделение неотложной помощи Хэрфилдской больницы, поэтому я и приехал к ней.

Фибрилляция предсердий – это распространенное явление после любых операций на сердце, и ее необходимо устранить как можно быстрее.

Я сказал младшему врачу, что мы должны незамедлительно провести дефибрилляцию, чтобы сердце вернулось к нормальному ритму. Женщина была без сознания, поэтому нам не требовалась помощь анестезиолога. Я попросил найти электроды дефибриллятора и принести их.

Прежде чем его использовать, мне нужно было увидеть результаты утреннего анализа крови. Естественно, биохимия была нарушена, и нам следовало принять определенные меры, прежде чем пускать электрический разряд через грудную клетку. К сожалению, у меня в распоряжении не было целого дня, поэтому я ввел пациентке калий и подсоединил электроды для внешней дефибрилляции к прибору. Затем я попросил младшего врача установить импульс 50 джоулей, но он был так взволнован, что растерялся, – явно не тот человек, которого хочется видеть рядом в экстренной ситуации. Медсестра выполнила мою просьбу вместо него, и я смазал грудную клетку пациентки, чтобы не сжечь кожу. Я крепко прижал один электрод к срединному разрезу на грудине, а второй – к левой подмышке, а после этого нажал на кнопку и пустил разряд.

Когда хрупкое тело женщины приподнялось от внезапного мышечного спазма, я пристально посмотрел на монитор. Электрокардиограмма была похожа на Доломитовые Альпы – виднелись зубчатые закорючки фибрилляции желудочков. Извивающаяся мышца работала неэффективно. Ничего страшного, я этого ожидал, а потому просто попросил своего бесполезного ассистента увеличить импульс до 100 джоулей и пустил еще один разряд. На этот раз линия стала плоской, и никакой электрической активности сердца не прослеживалось. Сердце умерло, но ситуация не была неразрешимой. Разряд непосредственно над сердцем заставил его однократно сократиться в ответ. Еще один разряд привел к некоторой электрической активности, за которой снова последовала пауза.

Я тихо попросил медсестру подать мне шприц с гиподермической иглой и ампулу адреналина с реанимационной тележки, потому что мне не хотелось делать непрямой массаж сердца и портить скрепленную проволокой грудину. Я ввел адреналин в катетер на шее пациентки и пустил очередной разряд. Возникшей электрической активности оказалось достаточно, чтобы стимулятор проник в сердце, и орган ответил с благодарностью. Нам снова удалось нормализовать сердечный ритм, не нарушая приток крови в мозг. Хотя и у адреналина, бодрящего усталое сердце, есть серьезный недостаток – он сужает маленькие кровеносные сосуды, что приводит к повышению артериального давления и затрудняет насосную функцию сердца. Каким бы драматичным это ни казалось со стороны, остановка и последующий запуск сердец на тот момент и в течение следующих 40 лет были моей повседневной работой.

Решив наиболее опасную проблему, я попытался сформулировать дальнейший план лечения с тем персоналом, который мне удалось собрать. Среди присутствующих были медсестра пациентки, дежурная медсестра отделения и незадачливый младший врач, который вносил самый минимальный вклад. Сначала я задал вопрос: «Кто именно возьмет на себя ответственность за пациентку?» Это не мог быть я, поскольку я был хирургом-ординатором из другой больницы. Медсестра не знала и сообщила, что это должны были решить в понедельник. Так как я приложил немало усилий и был порядком возмущен, я резко ответил: «При условии, что пациентка доживет до понедельника».

У нее уже была повышена температура, и, поскольку раны были нанесены грязным кухонным ножом, сепсис мог развиться в любой момент. В те времена, как и сегодня, не рекомендовали вводить большие дозы антибиотиков без веской причины. Так как жар начался на фоне ран сердца и кишечника, я спросил, был ли проведен посев крови на стерильность. Сколько они намеревались держать дренажные трубки в плевральной полости? В емкости для сбора еще что-нибудь было? Нет. Так как дренажные трубки были еще одним потенциальным источником инфекции, их требовалось извлечь. Разочарованный своими коллегами, я решил сделать это самостоятельно – это был лучший способ показать, что моя роль на этом окончена.

Перед уходом я предложил отказаться от седативных препаратов, чтобы привести пациентку в сознание и посмотреть, сможет ли она дышать самостоятельно. Если да, то мы могли бы отключить аппарат искусственной вентиляции легких и извлечь трубку из ее поврежденной трахеи, чтоб она смогла прокашляться и очистить дыхательные пути. Ей требовалось воздерживаться от потребления пищи и жидкостей через рот, чтобы они не проходили по только что зашитому пищеводу, – восстановление занимает недели две, и больничный хирург должен был это проконтролировать. К счастью, медсестра все записывала, хотя до окончания выходных ничего и не могло быть сделано. Пришло время уходить, и это был последний раз, когда я видел ту несчастную женщину. Ждали ли ее дома встревоженные близкие? Я не решился спросить. Мне тяжело было даже думать об этом.

Когда я подъехал к главному входу Хэрфилдской больницы, освещенной солнцем, я увидел лису, которая рылась в мусорных баках. Несколько минут я тихо наблюдал за ней. Подобное редко можно увидеть в таких трансплантационных центрах, как Стэнфордский университет, Грут-Шур или клиника Мэйо, в государственных учреждениях – куда чаще.

В то утро Хэрфилдская больница не была радостным местом – трансплантация прошла неудачно. Пациент мистера Джексона скончался от сепсиса той же ночью, и, как оказалось, диспетчер пытался связаться со мной больше часа. Я услышал об этом, и у меня сердце ушло в пятки, но, как оказалось, ничего страшного не произошло. Дежурный ординатор просто хотел поговорить со мной о переводе нескольких пациентов, но это было невозможно из-за отсутствия свободных коек.

Грудные полости, заполненные гноем, и раковые опухоли, преградившие трахею, – это то, с чем обычно сталкивается торакальный хирург.

Я сказал то же, что и всегда: «Извините, но сейчас все койки заняты. Мы сообщим, если что-нибудь изменится». В государственных больницах дела всегда обстояли так.

Я был совершенно измотан. Возможно, имело смысл обсудить с кем-то ночных пациентов, но у меня не нашлось бы на это сил. Мне нужно было поспать пару часов, а вечером выпить несколько стаканов пива в деревенском пабе. Стандартный для хирургов механизм управления стрессом.

Яркое солнце проникало в огромные окна третьего этажа, выходившие на озеро и долину. Чувствуя удовлетворение от ночной работы, я представил, как моя двухлетняя дочь играет в саду в пригороде Кембриджа, и ощутил безграничную тоску. Я хотел провести с ней время на солнце, подержать ее на коленях или покачать на качелях. Она практически меня не знала. Для нее я был очередным взрослым, который приезжал время от времени и баловал ее подарками и сладостями. К счастью, резкое погружение в глубокий сон избавило меня от дальнейшей боли. Я заснул как раз вовремя, чтобы не испытывать мучений из-за предстоящего отъезда в Америку. Амбиционный мужчина, бесполезный отец, человек со скверным характером.

Очень скоро зазвонил проклятый телефон, и моему дневному отдыху пришел конец. Сначала я намеренно игнорировал звонок, но затем на рабочий пейджер пришло сообщение с просьбой связаться с диспетчером. Когда я позвонил, диспетчер Элейн явно испытала облегчение.

– Стив, у меня на линии больница Хемел-Хемпстеда. Врачи крайне обеспокоены. Могу я соединить тебя с ними?

Я что-то промычал в знак согласия. На что я был способен, если у меня ноги подкашивались от изнеможения?

– Это торакальный хирург?

– Да. Чем могу помочь?

– У нас тяжелый пациент в отделении неотложной помощи. Тяжелейшая травма. Мальчик играл на строительных лесах нового офисного здания и упал с третьего этажа. Прут прошел прямо через левую половину грудной клетки, и у ребенка отек головы и шеи. Пожарные освободили его, но ребенок в шоке, и кол вошел в тело очень близко к сердцу. Вы не могли бы приехать, пожалуйста?

– Сколько ему лет? – спросил я.

– Всего двенадцать, – ответили мне. – Он в сильном стрессе.

Я подумал, что в этом не было ничего удивительного. Посмотрел на будильник, стоявший на тумбочке рядом с телефоном. Было 20 минут шестого.

– Я приеду к шести, – сказал я. – Вы можете перевезти его в операционную и подготовить шесть единиц крови?

– Нам нужно заказывать ее из Сент-Олбанса.

– Тогда попросите полицию поскорее доставить ее. Она понадобится нам в операционной еще до того, как я вскрою его.

Я понял, что последнее предложение прозвучало так, словно я говорю о банке фасоли. Во второй раз за эти выходные я вылетел из Хэрфилда, словно летучая мышь – из ада.

В отличие от утренних приключений, теперь у меня была действительно веская причина давить на газ. Знал ли я, где находится больница? Приблизительно. Сначала мне нужно было ехать на запад к Уотфорду, а затем на север по трассе М1, чтобы уже в Хемел-Хемпстеде спросить, как проехать к больнице. Я ни разу там не был. Более того, я никогда не видел подобных травм. И хотя перспектива поработать с таким пациентом меня вдохновляла, я, честно говоря, не хотел видеть несчастного мальчика, пока тот еще в сознании. Я надеялся, что к моему приезду он уже заснет и его подключат к аппарату искусственной вентиляции легких… но все получилось иначе. Местные врачи побоялись делать это из-за утечки воздуха из бронхов. Из-за скопившегося воздуха голова и грудь ребенка были раздуты, словно у маскота «Мишлен».

Фильмы ужасов не шли ни в какое сравнение с тем, что я увидел. Мальчик лежал на правом боку полностью одетый. Металлический прут торчал из передней и задней частей грудной клетки, выступая сантиметров на 30. И рубашка мальчика, и каталка были испачканы ярко-красной кровью. Несмотря на сильные седативные препараты, ребенок хныкал. Рядом с ним были напуганные родители. Рыдающая мать гладила голову сына, а отец сжимал его холодную и потную руку, обездвиживая ее, чтобы лопатка не терлась о шест в спине.

Бледное и опухшее лицо мальчика свидетельствовало о серьезном повреждении легкого. Более того, кровь попала в трахею и брызгала из ноздрей, но, поскольку ребенок до сих пор был жив, сердце и крупные кровеносные сосуды были целы. Позвоночник тоже остался невредимым. Хотя травма была ужасающей, я был почти уверен, что нам удастся спасти паренька. Я не сомневался, что сама операция будет довольно легкой, однако нам явно пришлось бы потрудиться, чтобы поместить его в нужную позицию, прежде чем сделать анестезию и ввести трубку в его трахею.

В этот раз мне действительно нужен был опытный анестезиолог, у которого была специальная эндотрахеальная трубка, которая могла бы перекрыть левое легкое, но при этом продолжить вентилировать правое. Я не мог рассчитывать на местную бригаду, поэтому выступил с предложением пригласить детского анестезиолога из Хэрфилда. Я надеялся, что он привезет необходимые инструменты для оперирования 12-летнего пациента. За это время мы могли бы подготовить ребенка к операции.

Что я мог сказать, чтобы облегчить страдания отчаявшихся родителей? Они были окружены паникующими врачами и медсестрами, потому что торакальная хирургия была слишком сложной для Хемела задачей. Однако мы действительно собирались помочь, поэтому я сказал родителям то, что они хотели услышать: «Мы извлечем прут и устраним повреждения. К ночи вы уже увидите своего ребенка». Был ли я в этом уверен? Нет, конечно. Стоило ли всем нам обсудить риск смерти мальчика? Нет, ни в коем случае. Пока я потел в операционной, им стоило сохранять душевное спокойствие.

Разумеется, подход, которого я придерживался, не считался политкорректным. На протяжении всей своей карьеры у меня было желание облегчать страх и тревогу, но я лишился такой возможности из-за современного подхода Национальной системы здравоохранения к управлению рисками.

Мы обязаны озвучить все риски процедуры перед подписанием информированного согласия, чтобы защитить больницу на этапе судебно-медицинской экспертизы.

Так что же следовало сказать этим напуганным людям? Стоило ли объяснить им, что я еще не квалифицированный хирург, а только ординатор? Нужно ли было позвонить одному из своих начальников и предупредить родителей, что их ребенок может истечь кровью до того, как тот приедет? Стало бы им легче, если бы я сказал, что мне, возможно, придется удалить их сыну целое легкое? Нужно ли было предупредить их, что в разорванной грудной полости может развиться инфекция из-за грязного шеста? Или что нервы, идущие к диафрагме и гортани, могут быть повреждены? Может быть, кровь, которую мы собирались перелить их ребенку, была заражена гепатитом или СПИДом, как это случалось тысячи раз. В отделении интенсивной терапии могла отключиться электроэнергия, и в таком случае аппарат искусственной вентиляции легких перестал бы работать. Я никогда не мог заставить себя обсуждать все это.

Крис, мой коллега из Хэрфилдской больницы, приехал очень быстро, и мы начали вместе готовить паренька к операции. Благодаря барбитурату мальчик впал в блаженное бессознательное состояние, и после этого мы смогли вывести его родителей из помещения. Получить доступ к горлу, чтобы ввести эндотрахеальную трубку, оказалось очень сложно – мы не должны были смещать шест, потому что он мог перекрывать поврежденный кровеносный сосуд. У нас не было возможности провести рентгенографию, но, прослушав грудную клетку стетоскопом, мы не услышали звуков дыхания, что свидетельствовало о заполнении легких кровью. Наш единственный вариант заключался в том, чтобы поместить лежащего на спине мальчика на край операционного стола. При этом правая сторона грудной клетки лежала на столе, а левая, проткнутая шестом, свисала с него. После того как Крис успешно ввел эндотрахеальную трубку, мы перевернули мальчика на правый бок, чтобы пронзенная шестом половина тела была ближе ко мне. Иначе говоря, сложный случай.

На этот раз я чувствовал себя увереннее, потому что оперировал с хорошо знакомым мне человеком. Хотя внешне травма была ужасающей, я не думал, что операция будет очень сложной. Моим первым ассистентом стал южноафриканский младший врач, и мы вместе срезали с ребенка пропитанную кровью одежду и намазали его тело йодом. Поскольку мальчик упал спиной вперед, шест вошел в грудь под левой лопаткой и вышел спереди над соском. Понимая, как он прошел, я беспокоился, что корень легкого уничтожен – это объяснило бы утечку воздуха из поврежденных бронхов.

Я провел скальпелем от конца шеста, торчащего спереди, до входного отверстия сзади, а затем рассек мышцы грудной стенки до ребер с помощью электрокоагулятора. Три ребра были раздроблены в месте входа, и поврежденные нижерасположенные артерии кровоточили. На выходе шест просто сместил соединения между костью и хрящом близко к грудине. Ерунда. Это была наименьшая из моих проблем.

Когда я проник в грудную полость, фиолетовый сгусток крови выскользнул на хирургическую простынь. За ним последовал поток жидкой темно-синей крови. Из глубин раны выходила пена, что свидетельствовало о повреждении бронхов, поэтому я, осознавая безотлагательность вопроса, вставил металлический ретрактор, развел ребра и попросил ассистента воспользоваться отсасывателем. Схватив шест, я вытащил его из поврежденных тканей и демонстративно бросил на пол. Он с шумом покатился, а затем остановился под ногой санитара. Я этого не заметил, потому что лихорадочно вычерпывал сгустки и жидкую кровь, чтобы получить возможность устранить повреждения.

Большая часть легкого была травмирована. Потянув его на себя, я увидел поврежденные кровеносные сосуды и бронхи, и мне стал ясен масштаб проблемы. Корень легкого был разорван, а бронх, идущий к нижним долям, оторвался. Артерии и вены кровоточили, но у меня оставалась надежда спасти верхнюю долю. Сжав ворота легкого, чтобы остановить кровотечение, я попросил операционную сестру дать мне кишечный зажим. Она хотела быть полезной, но впервые присутствовала на торакальной операции. Ее явно удивила моя просьба, ведь кишечника в поле видимости не было, однако на ее тележке не было ни одного инструмента для торакальных операций, которые я обычно использовал.

Держа вышеупомянутый инструмент в правой руке, я потащил правое легкое вверх и придвинул его максимально близко к средней линии грудной клетки. Этот простой маневр остановил кровотечение и утечку воздуха, и у нас появилось время, чтобы отдышаться. Испытав некоторое облегчение, я отошел от операционного стола и сел на табурет, надеясь, что в этой битве мы победили. Это помогло снять напряжение. Я слышал, как где-то в реальном мире церковные колокола извещают о вечерней службе. В тот момент Бог был на моей стороне. Мрачный Жнец мог идти куда подальше.