Текст книги "Пронзенные сердца. Хирург о самых безнадежных пациентах и попытках их спасти"

Артериальное давление мальчика было адекватным и стабильным, и нетронутого правого легкого было вполне достаточно для поддержания нормального уровня кислорода в крови.

– Отличная работа, – пробормотал Крис. – Я слышал, что ты в разъездах все выходные.

– А кажется, что еще дольше, – ответил я устало. – Не знаю, сколько пользы я принес. Надеюсь, хотя бы этот паренек выкарабкается.

Передохнув несколько секунд, я вернулся к столу, чтобы закончить работу. Не было никакого смысла пытаться сделать с зараженной раной что-то красивое и соединять поврежденные концы. Это отняло бы у шокированного и травмированного пациента драгоценное время, особенно учитывая большой риск инфицирования раны. Итак, я решил удалить нижнюю долю и позволить оставшемуся легкому расти вместе с мальчиком и заполнять освободившееся пространство.

Из-за того что я максимально сосредоточился на опасной части операции, теперь я стал терять концентрацию внимания. Это было обычным явлением. Я мог бездумно переключаться с максимальной концентрации внимания на автопилот в зависимости от этапа операции, а также одинаково оперировать как правой, так и левой рукой, но в большинстве случаев задействовал обе, чтобы упростить себе задачу. Мои содоминантные полушария работали таким образом. Умение мыслить в 3 измерениях было унаследованным даром, хотя в моей семье никто им не пользовался.

Как и бесстрашные пионеры моей специальности, у пациентов которых был беспредельный уровень смертности, я полностью игнорировал сомнения в своих силах.

Из всех тяжелых операций, проведенных мной в те выходные, последняя принесла мне больше всего удовлетворения. Это был крайне тяжелый опыт для мальчика и его родителей, но я чувствовал, что ребенок в безопасности. Нам еще предстояло удалить фрагменты раздробленного ребра, промыть грудную полость и установить вездесущие плевральные дренажные трубки, но у меня была потребность сказать родителям, что худшее позади. Анестезиолог из Хемела, который был рядом с мальчиком с момента его поступления в больницу, вызвался сделать это. Я даже думал, не показать ли матери и отцу окровавленный шест, но потом понял, что это было бы слишком жестоко, и не стал озвучивать свое предложение. Примечательно, что Крис тоже казался довольным.

– Я рад, что был здесь, – сказал он. – Вряд ли я еще увижу нечто подобное. Он очень везучий мальчик. Сантиметр в сторону – и он погиб бы.

Я срезал поврежденную кожу с мест входа и выхода шеста, а затем стал радостно накладывать швы. Часы на стене остановились, и солнце уже садилось, поэтому я понятия не имел, сколько времени. Меня беспокоил один вопрос. В этой больнице не было детского отделения интенсивной терапии, поэтому я не знал, кто сможет позаботиться о парне. Видимо, это должны были быть мы с Крисом, а значит, нам нужно было оставаться рядом, пока он не начнет дышать самостоятельно, чтобы отключить его от аппарата искусственной вентиляции легких.

Хорошо, что это был юный и здоровый парень, а не хриплый старик с бронхитом, которому удалили легкое из-за рака. Если бы ребенок оставался в стабильном состоянии следующие пару часов, мы бы извлекли дренажные трубки, разбудили бы его, а затем достали эндотрахеальную трубку. Мы не могли делегировать эту последовательность действий неопытным местным работникам – это было бы несправедливо по отношению к ним и родителям ребенка. Также мы не имели возможности перевезти мальчика в Хэрфилд, ведь воскресным вечером даже вести переговоры не имело смысла. Если бы мне и удалось договориться о койке, в понедельник нам бы пришлось отказать в плановой операции другому мальчику с серьезной деформацией грудной клетки, невзирая на переживания его родителей.

Что мы могли делать, чтобы увеличить вероятность отключения ребенка от аппарата искусственной вентиляции легких той же ночью? Эффективное обезболивание было важнейшей задачей. Лучшим решением нам виделось введение в нервы, иннервирующие сломанные ребра, и хирургический разрез большой дозы местного анестетика. Ребенок и так настрадался.

Я снова позвонил в Хэрфилд, чтобы там знали, где меня искать. К моему удивлению, диспетчер сказал: «Кстати, вас искала девушка по имени Сара. Мы передали ей, что вы на экстренной операции. Надеюсь, мы поступили правильно».

– Когда это было? – спросил я.

– Всего час назад, – раздался ответ.

– Простите, а сколько сейчас времени? Я понятия не имею.

– Почти полдевятого.

Я задумался. Вероятно, она вернулась в больницу после головокружительных выходных и узнала, что я ее искал. Интересно. Ко мне стали подкрадываться паранойя и бред, поэтому я решил прервать этот мыслительный процесс.

Составляя список операций на понедельник, я вносил туда пациентов, которых рассчитывал оперировать самостоятельно, а потому мне нужно было поспать. В то же время я не хотел оставлять Криса в Хемеле одного, и в итоге мы договорились скоротать время за парой кружек пива в местном пабе. Этот вариант был куда привлекательнее дежурства у койки ребенка бок о бок с его напуганными родителями, но и у него нашлось несколько недостатков: во-первых, я до сих пор был в хирургическом костюме, а во-вторых, мой кошелек остался в куртке в Хэрфилде, и у меня не было денег. Впрочем, это не имело значения, потому что Крис пообещал меня угостить.

Мой друг чувствовал, что я устал. Недостаток сна был неотъемлемой частью жизни хирургов-ординаторов, да и кто радовался бы перспективе в одиночку оперировать пациентов ночью, пока босс спокойно спит в кровати? Хотя мы храбрились, недосып имел определенные последствия. Я становился все более беспокойным и раздражительным и постоянно думал о том, как бы поскорее оказаться в своей спальне. К счастью, Крис был решительно настроен не переоценивать прогресс ребенка.

– Мы должны вернуться и поговорить с родителями, – твердил он, хотя я действительно не был в настроении для этого.

Я не мог воспринимать похвалу в таком состоянии. Мне не нужно было, чтобы меня эмоционально благодарили за проведение операции, ведь я подходил к ним прагматично: механики чинят автомобили, а я чинил тела, получая от этого неимоверное удовольствие. Этого мне было достаточно.

Учитывая высокую смертность среди пациентов на заре кардиохирургии, пациенты явно ждали от хирурга не сочувствия. Большинство из них просто хотели оказаться в руках человека, который вывез бы их из операционной живыми. Я осознал это в Бромптонской больнице, где мне, как младшему по рангу, приходилось предупреждать родителей о надвигающейся смерти их ребенка. Это обычно означало, что прооперированное сердце не сможет функционировать без аппарата искусственного кровообращения, а смерть пациента предрешена. Мои начальники старательно избегали выполнения этой задачи, но разве кто-то мог их в этом винить? В то время нас не консультировали психологи. Мы искали сочувствующую медсестру, которая могла с нами поговорить, и это был лучший способ снять стресс – куда безопаснее употребления алкоголя на дежурстве.

Несмотря на мое раздражение, Крис настаивал на том, что напуганным родителям надо предоставить возможность поговорить с хирургом их ребенка и задать вопросы. Естественно, он был прав. Когда мы пришли, они сидели у койки мальчика. Плачущая мать сжимала холодную руку сына под простыней, а ее муж держал руку у нее на плече. Мне суждено было на протяжении всей своей карьеры вторгаться в одну и ту же картину, но я ни разу об этом не пожалел. Я так сильно ненавидел смерть, что готов был пойти на все, чтобы ее предотвратить.

В пропитанном потом хирургическом костюме я выглядел ужасно и пах как свинья, но при виде меня семейная пара почтительно встала. Я сказал им снова сесть.

– Он выживет, доктор? – сразу спросили они.

Я сказал им то, что они хотели услышать:

– Да. Он везучий мальчик.

Эти несколько слов вызвали у них ощутимое облегчение. Их плечи опустились, и мать снова заплакала. Терапевтические слова для родителей, но слишком оптимистичные для меня. Многое могло пойти не так, и инфекция была главной опасностью. Однако в их встревоженном состоянии мои слова сработали лучше дозы «Валиума».

Мне пришлось сказать родителям, что их сын лишился половины левого легкого. Но я добавил, что мальчик этого не заметит.

Оставшегося легкого должно было хватить для комфортной жизни, и он мог бы снова начать играть в футбол.

На протяжении всего разговора я оценивал состояние мальчика. Хотя температура его тела снизилась во время операции, он согревался под теплым одеялом, и его щеки порозовели. Частота сердечных сокращений и артериальное давление вернулись в норму, и в двух дренажных трубках не было крови. Рентгеновский снимок, сделанный по прибытии в отделение интенсивной терапии, выглядел обнадеживающе, несмотря на сломанные ребра. Позже я сказал Крису и медсестре мальчика, что можно удалить дренажные трубки. Я понимал, что, когда он проснется, они будут ему мешать. Да, я собирался сделать это гораздо раньше, чем было рекомендовано, но я понимал, что лучше это сегодня сделаю я, чем кто-то менее опытный на следующий день. Если бы воздух случайно попал в грудную полость, у ребенка случился бы коллапс поврежденного легкого.

Когда я вытаскивал первую дренажную трубку, мальчик резко проснулся. Он начал пытаться достать эндотрахеальную трубку, и медсестра спросила, стоит ли нам снова ввести его в сон. Если бы мы были в детском отделении интенсивной терапии Хэрфилдской больницы, я бы сказал да, однако здесь все было по-другому. Чем быстрее он стал бы независимым от аппарата искусственной вентиляции легких и связанных с ним проблем, тем лучше. Крис был менее уверен в успехе, но понимал, что я собираюсь вскоре уйти. Он сказал: «Хорошо, можешь извлечь трубку, но я побуду с ним некоторое время, чтобы удостовериться, что с дыханием все в порядке. Мы не хотим все испортить, верно?» Этот парень был джентльменом. Он оставался в больнице всю ночь, вводя мальчику обезболивающее, которое не угнетало его дыхательную систему.

Я уехал из Хемел-Хемпстеда в 23:30 и оказался у главного входа Хэрфилдской больницы в полночь. Диспетчеры сидели рядом с главным входом, поэтому я зашел к ним и сказал, что вернулся. Я не хотел, чтобы меня беспокоили ночью – только если что-то серьезное произошло бы в самой больнице. Регион должен был справиться самостоятельно.

– Только один момент, – сказали мне. – Женщина по имени Сара снова звонила в 22:30. Она сказала, что вы можете позвонить ей домой, если вернетесь до полуночи.

Я долго думал, но отказался от своей идеи. Для одних выходных травм было достаточно. Меня манили особняк и моя спальня, но сначала мне нужно было выпить стакан эля в баре – эта кружка стала для меня единственным отдыхом за все выходные. Правда, у меня сложилось впечатление, что благодаря полученному опыту я вырос на 10 сантиметров. Теперь только время могло показать, достиг ли я чего-то и потерял ли я свою возлюбленную.

Разочарование

Пессимист видит трудность в каждой возможности. Оптимист видит возможность в каждой трудности.

Уинстон Черчилль

Я встал на рассвете и делал первый за день разрез, когда мистер Джексон вошел в операционную.

– Доброе утро, Стив! Как прошли выходные? – спросил он.

Я сказал ему, что был занят разъездами по региону и травматологическими операциями. Для него это было вполне ожидаемо, а потому он без расспросов перешел к сути. На линии был хирург общей практики из Уикома, который успел на меня пожаловаться. Почему он это сделал, если я старался изо всех сил? Просто парень не мог найти отчет о хирургическом вмешательстве и не знал, что представляли собой разрезы по всему телу пациентки. Где же он был? Несмотря на сонливость, я отчетливо помнил, как сидел в углу операционной и сначала рисовал диаграмму ножевых ранений, а затем описывал раны и свои действия. Это был важный медико-юридический документ. Куда он мог подеваться?

Что я не считал разумным, так это начинать рабочую неделю в изможденном состоянии после невероятно занятых выходных. Я почувствовал, как во мне поднимается волна гнева, которую я не мог контролировать, а потому отложил скальпель на тележку с инструментами.

– Простите, мистер Джексон, но я написал отчет. Вероятно, они его потеряли, – сказал я. – Возьмите моего пациента, а я поеду в Уиком искать бумаги.

Все молча недоумевали, когда я сбросил халат и торопливо вышел из операционной. Однако я не поехал в Уиком – ворвался в кабинет секретаря, снова написал отчет, сделал те же рисунки, а затем попросил отправить все это по факсу звонившему утром хирургу. Секретарь точно знала, что это было. Теперь мне хотя бы хватило ума сохранить оригинал. В конце концов, рано или поздно мне предстояло оказаться в уголовном суде и объяснить свои действия.

Я мало спал, и это было заметно. Хотя я просил диспетчеров меня не беспокоить, в 03:00 мне позвонили из Центральной мидлсекской больницы и сообщили о кровотечении из дренажных трубок. Я даже не помнил, что мне сказали и что я ответил. После этого я был беспокоен, не мог удобно устроиться и много думал о жизни. В конце концов, сон – первичная биологическая потребность, как пища и вода, и именно во время глубокой фазы сна в мозге закрепляется новая информация. Более того, мозг имеет систему удаления отходов, которая лучше всего функционирует во сне, а потому бессонница и приводит к ухудшению мозговых функций. Исполнительные функции, то есть выполнение нужных задач в нужное время, зависят от взаимодействия мозгового центра регуляции эмоций и той части мозга, которая отвечает за действия. При недостатке сна мы становимся сверхчувствительными к вознаграждению, наши эмоции усиливаются, и мы начинаем действовать иррационально.

Хотя в те времена последствия дефицита сна не были до конца изучены, я страдал от них. Хирургов-ординаторов постоянно судили по темпераменту без учета обстоятельств. Зная об этом, я вернулся, извинился перед начальником и удалил очередное легкое, пораженное раком, что не доставило мне никакого удовольствия. Тем утром центр вознаграждения моего мозга чувствовал себя обделенным, и это было заметно.

Через несколько недель выяснилось, что сообразительный полицейский, который во время операции валялся на полу и ничего не запомнил, решил забрать каракули хирурга в качестве доказательства. Естественно, он ожидал, что существует еще и печатная версия. Я уехал, не поговорив с ним, а он не осознал важность хирургического отчета, из-за чего и случилась путаница.

Днем мне позвонили и сообщили, что у пациентки из Уикома сепсис. Меня спросили, какой антибиотик ей назначить.

При множественных ранениях грязным ножом всегда велик риск распространения инфекции.

Теперь судьба женщины во многом зависела от того, какой патоген проник в ее кровоток, ведь некоторые из них были более восприимчивы к препаратам, чем другие. Я сразу спросил, приходила ли к пациентке доктор Ву и что она думает. Мне ответили: «Я не знаю доктора Ву. Вероятно, она просто кого-то заменяла в выходные». В тот момент передо мной был только один правильный путь – следовало поехать туда и попробовать улучшить ситуацию. В противном случае пациентка бы не выжила. Я до сих пор ничего о ней не знал, даже ее имени – в отчете я оставил эту строку пустой, надеясь заполнить ее позднее, хотя и понимал, что этого могло никогда не случиться. Фраза «режь и беги» исчерпывающе характеризовала мою работу, но ведь эта женщина была чьей-то дочерью, сестрой или, может, даже матерью. Для кого-то она была самым дорогим человеком на свете, и, хотя она официально не была моей пациенткой, это не означало, что я не должен был ей помочь.

Когда я впервые взглянул на ее лицо, увиденное меня опечалило. Ее имя и семейные обстоятельства на тот момент уже были известны, но я не хотел их знать. Ей было 24 года, и я просто спросил, знала ли полиция, кто пытался ее убить. Ответ был предсказуемым: «Да, это был ее партнер. Насколько мне известно, он сейчас в психиатрической больнице». Затем я поинтересовался, приезжали ли ее несчастные родители в больницу. «Да, они убиты горем», – ответили мне.

Глаза девушки были заклеены лейкопластырем, как это обычно бывает у пациентов, лежащих в отделении интенсивной терапии в бессознательном состоянии, и, когда я коснулся ее лба, он был холодным и потным. Перевязал ли кто-нибудь открытую рану на шее? Нет.

Отклеив лейкопластырь от бинта и приподняв пропитанные кровью тампоны, я сразу почувствовал запах гноя. Отвратительное липкое вещество зеленоватого цвета сочилось из глубин ран, что свидетельствовало об инфекции патогенной бактерией под названием клебсиелла. Хирурги боятся этой бактерии. Если она колонизировала одно место, велика была вероятность, что она распространится и на другие участки.

Передо мной стояла важная задача. Гной нужно было сразу направить в лабораторию на анализ, нетронутые им раны рассмотреть и промыть, а образцы крови направить на бактериологический посев. На данном этапе быстрый выбор антибиотика был вопросом жизни и смерти.

Проницательная молодая медсестра поняла, что все нужно делать срочно.

– Мне прикатить перевязочную тележку? – спросила она.

– Да, пожалуйста, – ответил я. – И еще принесите, пожалуйста, халат и перчатки. Все нужно сделать как следует.

Моя помощница задернула занавески вокруг койки и подняла простыню. Кроме больших повязок на женщине были только одноразовые бумажные трусы. Если в субботу пациентка была бледной и прохладной, то сегодня она была розовой и горячей. Ее тело заметно дрожало – это была септицемия. Число патогенов в ее крови росло. Сотни миллионов из них размножались каждую минуту.

Когда я снимал липкие повязки с изувеченного живота, женщина слегка пошевелилась. Не желая будить ее, я остановился. Когда я сделал вторую попытку, она стала извиваться, застонала и даже смогла поднять одно веко, оторвав лейкопластырь. У нее были голубые глаза и шелковистые светлые волосы, испачканные кровью. Ее взгляд не фокусировался пару мгновений, а затем застыл на мне. Он словно говорил: «Ну и ублюдок же ты».

Я не мог погладить ее по волосам стерильной резиновой перчаткой, поэтому приблизился к ее лицу и прошептал: «Все будет хорошо. Я не причиню вам вреда. Мы о вас позаботимся». Я подумал, что она меня поняла, потому что вскоре она закрыла глаз и замерла. Я не заметил, как медсестра ввела ей седативный препарат, и наивно верил, что на нее повлиял мой успокаивающий голос. Но это не имело значения. Препараты действительно успокаивают лучше слов. Глаз снова заклеили, и эта наша коммуникация оказалась единственной. Я надеялся, она решила, что я добрый человек.

Я спас ее после бешеной резни, и теперь кто-то другой должен был помочь ей справиться с патогенными бактериями. Микроорганизмы в крови стали главной угрозой, и с ними нужно было немедленно что-то сделать. Итак, после перевязки я собирался найти главного бактериолога. Этот процесс, как и всегда, начался со скандала с дежурным лаборантом, который оказался не готов к запугиванию врачом из другой больницы. Затем меня связали с молодым патологоанатомом, который настоял, что я должен поговорить о пациентке с его консультантом, находившимся дома. В те времена старшие врачи очень хорошо себя защищали. Что нужно было сделать, чтобы молодая женщина, пережившая жестокое нападение и многочасовую операцию, получила помощь? Всем троим я говорил: «У нее сепсис, артериальное давление падает, а моча не выделяется. Мне нужно, чтобы опытный бактериолог незамедлительно взял образец гноя, изучил его под микроскопом и сказал мне, с какой бактерией бороться».

Наконец связавшись с начальником, я произнес: «Если я не добьюсь помощи в ближайшее время, я обращусь в полицию!» Я понимал, что это грубо с моей стороны, но выбора не было. Между тяжкими телесными повреждениями и убийством большая разница, и исход зависел не только от парня, орудующего скальпелем, но и от многих других специалистов.

Прежде чем вернуться в Хэрфилд на вечерний обход, я снова подошел к койке пациентки.

– Вы куда-то уезжаете? – спросила австралийка, ухаживавшая за женщиной.

Она произнесла это с типичной австралийской откровенностью и некоторым смирением, словно хотела сказать: «Кто позаботится о ней после вашего отъезда?» Никто не был готов взять ответственность за несчастную женщину, и это было ожидаемо. Конечно, она была типичной пациенткой торакального хирурга, и ее должны были лечить в специализированной больнице, но в кардиоторакальных центрах не было отделения неотложной помощи.

Вечером того же дня мне позвонил бактериолог из Уикома и сказал, что инфекция была вызвана не клебсиеллой, а бактерией под названием «синегнойная палочка». Оказавшись в крови, она незамедлительно стала смертельной опасностью для миниатюрной женщины с нарушенным обменом веществ. Бактериолог порекомендовал немедленное внутривенное вливание соответствующего антибиотика в высоких дозах.

– Кому еще вы об этом сказали? – спросил я. – Я не работаю в вашей больнице, поэтому, пожалуйста, свяжитесь с врачами отделения интенсивной терапии, которые должны назначить антибиотики. Спасибо, что сообщили…

Слова «эту чертовски радостную новость» я решил не произносить. Не хотел показывать, каким воинственным грубияном могу быть.

Все больше беспокоясь о бедной женщине, я позвонил в отделение интенсивной терапии Уикомской больницы и попросил к телефону дежурную медсестру. От нее, в отличие от младших врачей, я хотя бы мог ожидать точных данных. То, что она сообщила, меня обескуражило. Артериальное давление стремительно снижалось после моего отъезда, поэтому пациентке вводили большие дозы адреналина. Я спросил, вырабатывалась ли у нее моча, называемая жидким золотом хорошего кровообращения. Выяснилось, что днем была только маленькая струйка, но и она вскоре пропала. Мог ли я что-то изменить, если бы не отходил от ее койки со дня субботы? К сожалению, я считал, что да.

Кардиохирурги на протяжении всей своей карьеры возятся с кровообращением.

При 1-м скачке температуры тела я мог бы сделать забор крови, чтобы провести бактериологическое исследование. Положив руку на ее холодную стопу, я бы сделал вывод об ухудшении ее состояния за несколько часов до того, как оно стало бы опасным для жизни. Возрастающие дозы адреналина не были решением проблемы. Они только способствовали нарушению работы почек.

Когда одна система органов отключается, другие обычно следуют за ней.

В тот момент я знал, что к утру она будет мертва. Мое обеспокоенное выражение лица и ободряющие слова должны были стать последним, что зарегистрировал бы ее бедный мозг.

Смирившись, я развалился в потертом кресле в баре особняка и бесцельно уставился на стеклянную люстру. Я задумался о том, сколько молодых врачей делали то же самое со времен Первой мировой войны и были ли они так же разочарованы жизнью, как я. О других пациентах, прооперированных мной в выходные, новостей не было, поэтому я мысленно переключился на ребенка из Хемела и его родителей. Я был уверен, что Крис в курсе ситуации, поэтому позвонил ему домой. Трубку сняла его жена. Крис не спал почти всю ночь, потому что возился с ребенком, но жена предложила его разбудить. Я задумался на мгновение и эгоистично сказал: «Разбудите, пожалуйста». Как оказалось, усталый Крис только рад был поделиться со мной событиями ночи.

Мальчик быстро пришел в сознание после моего отъезда и извлечения дренажных трубок. Хотя блокаторы нервов облегчили боль, он все равно капризничал и испытывал сильный дискомфорт. Мать не отходила от его постели, пытаясь успокоить его, однако у мальчика случилась истерика из-за боли и воспоминаний о страшном происшествии. В результате он вырвал катетер, и койка оказалась забрызгана кровью.

Крис не был детским анестезиологом по специальности, но был отцом, а потому умел обращаться с больными детьми. Более того, вопли и ерзанья даже были полезны в краткосрочной перспективе. Они повышали артериальное давление, делали дыхание глубже и стимулировали кашель, прямо как физиотерапия. Именно это и требовалось на данном этапе лечения. Боль в грудной стенке и седация не давали ему глубоко дышать, что приводило к накоплению углекислого газа в крови и нарколепсии.

Как только возбуждение прошло, изможденный ребенок заснул до раннего утра. У Криса появилась возможность установить новый внутривенный катетер и сделать рентгенографию грудной клетки, которая показала, что остатки легкого полностью расправились. Даже после окончания смены Крис ждал, когда придет педиатр, чтобы официально передать дела. В конце концов, отсутствие новостей из Хемел-Хемпстеда – это хорошие новости.

Было слишком поздно звонить Измаилу из Барнета или Филу из Центральной мидлсекской больницы, поэтому я надеялся, что поговорка «отсутствие новостей – это хорошие новости» применима и к их пациентам. Возможно, мне следовало настоять на послеоперационных визитах на следующий день, чтобы избежать скучного амбулаторного приема вместе с мисс Шеперд. Тогда я, возможно, смог бы из Барнета поехать на юг, в Бесплатную королевскую больницу. Барнетская больница была территорией Мэри, поэтому ей было интересно послушать о местном пациенте. Мне даже сказали: «Молодец! Разрывы аорты никогда не бывают простыми». Возможно, это была печальная отсылка к той операции, на которой я ей ассистировал.

– А что насчет пропуска амбулаторного приема?

Сначала она нахмурилась и строго посмотрела на меня, а затем, к моему удивлению, сказала:

– Полагаю, вам следует приехать туда лично. Так поступают ответственные люди.

«Отлично, – подумал я. – У меня будет свободный день».

Центральная мидлсекская и Барнетская больницы находились в противоположных сторонах. Разумно было бы позвонить Филу в Лондон и спросить, следует ли мне приезжать, так что я попросил диспетчеров отправить ему сообщение на пейджер и долго ждал ответа. Возможно, он был занят в операционной. В 11:30 я позвонил снова, и в этот раз он ответил через пару минут.

– Привет, Стив! Ты оставлял мне сообщение? Я ассистировал на операции на желчном пузыре.

Я сразу перешел к делу:

– Планировал заехать сегодня днем и проведать нашего пациента, Фил. Ты будешь свободен?

За моими словами последовали пауза и зловещая тишина. Смущение ощущалось даже на расстоянии 10 километров.

– Мне очень жаль, Стив, следовало тебе позвонить. Он умер вчера.

– От чего он умер? – спросил я возмущенно, хотя и так знал причину. Вероятно, это была сердечная недостаточность, вызванная сильным ударом, разорвавшим перикард.

– После твоего отъезда его артериальное давление продолжило снижаться. Мы вводили препараты, но вчера утром он вошел в шоковое состояние. Мы были бессильны.

– Кое-что вы могли сделать, – ответил я. – Можно было попробовать внутриаортальную баллонную контрпульсацию. Его можно было перевести в Хаммерсмитскую больницу, которая находится всего в полутора километрах. Я мог это организовать.

Ответа не последовало – только звенящая тишина на другом конце провода. Я закончил наш разговор словами:

– Настаивайте на вскрытии, даже если коронер скажет, что в нем нет необходимости. У меня есть подозрение, что у него произошел тромбоз правой коронарной артерии, и я не хочу, чтобы проведенную мной операцию считали причиной смерти.

Итак, в тот солнечный вторник я направился в Барнет, чтобы позже удивить свою возлюбленную в Бесплатной королевской больнице. Я надеялся, что она работает в дневную смену и освободится к 16:30. Меня манила романтическая прогулка по Хемпстед-Хит или, если бы мне повезло, что-то более энергичное. Оказавшись в регистратуре Барнетской больницы общего профиля, я попросил разыскать Измаила. Если бы я пришел в отделение интенсивной терапии один, никто бы не понял, кто я. К счастью, он обедал в своем кабинете, и, хотя я разыскал его без особого труда, слово «кабинет» было слишком громким для того шкафа, где находился мой приятель. Стол, стул, окно – на этом все. Там было недостаточно места, чтобы мы могли поговорить, поэтому мы пошли в комнату отдыха для медсестер. Там он представил меня незаинтересованной публике из трех человек как героического кардио– и нейрохирурга, который в выходные спас пациента со множественными травмами. Несмотря на отсутствие эффекта, его слова хотя бы свидетельствовали о том, что пациент был еще жив.

– Как у него дела? – спросил я осторожно.

– Неплохо, – ответил Измаил. – Нормально с точки зрения сердца и сосудов. Рентгеновский снимок грудной клетки выглядит прекрасно, и пациент дышит самостоятельно. Мы ждем, когда он придет в себя, прежде чем заняться его позвоночником и тазом. Есть некоторые положительные признаки, но он еще не двигал ногами.

– Какие положительные признаки? – спросил я с характерной нотой разочарования в голосе.

– Ну, прошлой ночью артериальное давление поднялось, и все думали, что он придет в сознание. К сожалению, в отделении интенсивной терапии ему снова ввели седативный препарат, и с тех пор он не реагировал. Но я сохраняю оптимистичный настрой.

– Тогда пойдем посмотрим на него, – пробормотал я, допивая чашку отвратительного кофе.

Переломанное тело с перевязанной головой неподвижно лежало в углу, в то время как аппарат искусственной вентиляции легких шумно пыхтел, заставляя его дышать. Необычный звук сам по себе указывал на проблемы с вентиляцией. В первую очередь я попросил стетоскоп, но не услышал, как воздух проходит в левое легкое, расположенное с той же стороны, что и восстановленная аорта. Более того, я услышал громкий писк, когда мехи наполняли воздухом правое легкое. Компьютер между моими ушами постепенно обрабатывал информацию. Я смотрел на дренажные трубки, которые оставались на месте с самой операции: на обеих были зажимы, и я сразу понял, в чем проблема. Как только я убрал один зажим, воздух под давлением стал с шипением поступать в дренажную бутылку. Это было похоже на испускание газов в наполненной ванне.

Я повернулся к медсестре, ухаживавшей за пациентом, и с укором произнес:

– Зачем вы пережали дренажные трубки?

Она запаниковала, раскраснелась и уставилась на меня пустыми глазами. Я понял, что мне необходимо смягчить тон. Медсестры исполняют указания, а не принимают решения. Измаил пришел ей на помощь.

– Мне очень жаль. Мы обычно пережимаем дренажные трубки за час до их извлечения. Кровотечение давно прекратилось, и я подумал, что ты захочешь их извлечь.

Мой ответ был прямым, но максимально вежливым в сложившихся обстоятельствах:

– Вероятно, из какого-то участка легкого выходит воздух. Это напряженный пневмоторакс. Еще несколько минут, и у него остановилось бы сердце.