Текст книги "Я —твои ДНК-ангелы, детка!"

ii
<<…with some star foxes, colorful ghosts, teacups and funny little corpses after all>>

Без пяти минут полдень.

Все еще неправдоподобно спокойно. Мне даже начинает, казаться, что непрекращающаяся чехарда событий предыдущих двух месяцев была не более чем просто сном. Бредом воспаленного алкогольными парами мозга.

Давлюсь яичницей, запиваю её жиденькой водицей. Подобную дребедень в пору нашей юности мы с Ладиславом называли CoffeeTea, а наши бесцеремонные и закадычные друзья морщась бормотали «ну и пойло».

Я все еще в пабе, за крохотным столиком в самом углу. По правую руку в пяти шагах – черный ход (скидка на непредвиденные ситуации), по левую руку, в пределах обзора – дверной проем входа. За ним все еще накрапывает дождь.

Напротив меня, оседлав колченогий стул, восседает Начо (имечко, звучащее как грёбаный мексиканский фаст-фуд: именно так, и никак иначе), мой бессменный и бессовестный партнер, скрывавшийся за псевдонимом «Son», если следовать причудливой логике самоназвания нашей предприятия.

Он покончил жизнь самоубийством (нервы не выдержали напряжения неотвратимо приближающегося апокалипсиса) и сейчас выглядел не самым лучшим образом. Хотя, если следовать сложившейся традиции преображений, в скором времени он будет выглядеть только хуже.

Никогда не доверял мертвецам. Все эти струпья, сладковатый запах цветочного мыла, мертвенная бледность в обрамлении трупных пятен – как будто бы они бросают тебе упрек в прегрешениях, которых ты, находясь в трезвой памяти и здравом рассудке, и вспомнить-то толком не в состоянии. Однако, с другой стороны, большинству откинувшихся случается демонстрировать и вполне себе позитивные черты характера. К таковым я отношу постоянство. В плане того, что, обыкновенно, ты знаешь, что всегда сможешь найти их в том же месте и в том же состоянии, в которых они находились в момент вашего прошлого свидания. Впрочем, это ни в коей мере не относилось к Начо. В последний раз мы с ним виделись в морге, непосредственно за пять минут до предполагавшейся кремации. И сейчас ему надлежало духом бессловесным носиться над Атлантикой, смешивая частички пепла, некогда обладавшие куда как большей телесностью и плотностью, с вулканической пылью Эйяфьятлайокудля.

Очевидно, у самого Начо на этот счет были совершенно иные планы.

Однажды маленькая заварушка на Гаити, совпавшая по всем возможным календарям (от лунного китайского до потаенного, приписываемого майя включительно) с моим четвертым днем рождения, из воспоминаний о котором у меня только и осталось, что тепло чьих-то больших, мускулистых ладоней, привела к грандиозному разгулу зомби. Первоклассные специалисты от зари до зари работали на совесть – по всем запатентованным вудуистическим канонам: выкапывали трупики прекрасных чернокожих революционеров, снабжали их солнечными батарейками и отправляли на подпольные плантации выращивать коноплю и батат. Когда революция завершилась, а экономика страны испытала на себе все прелести рыночной вседозволенности, зомби согнали в гигантскую деревянную хижину, сооруженную по случаю и во имя на главной площади, и там сожгли, а жрецов Вуду закопали в ямах, глубоких настолько, что даже сам дьявол не низвергался глубже. По крайней мере, я не смею исключать подобного сценария. Мое босоногое детство допускало возможность существования земли в качестве эдакого многоквартирного дома, населенного такой прорвой всякоразной чертовщины, по сравнению с которой персонажи видений средневековых мистиков вместе взятые – не более чем любительская иллюстрация к детской книжке-раскраске.

Во славу святой мученицы Сьюзен Аткинс, неужто кому-то из них удалось спастись, вплавь пересечь океан, и мистическим образом оказаться под окнами муниципального крематория за долю секунды до намеченного сожжения?

А ведь из Начо получился знатный покойник.

Ладненький и аккуратный – всем прочим на зависть.

Но сейчас этот покойник сидит напротив, гниет и потирает скулу своими желтушными пальцами. Алкоголь всегда считался славным спасением от реальности; в самом деле, я всегда полагал зеленых чертиков и штурмовиков СС, допускаемых белочкой в реальность по эту сторону зеркала, более приятными собеседниками, чем мертвые приятели.

Начо заказывает черничный пирог, кофе во френче и, в ожидании заказа, таращит на меня свои пустые глазницы.

– Вчера я съел проститутку, Суфьян. Купил, как дешевый рамен в китайской забегаловке, переспал и съел.

Мертвым не нужно дышать, и курение превращается в абсолютно бессмысленный перфоманс. Я смотрю на Начо, Начо «смотрит» на меня. В его пальцах зажата сигарета, губы – неправдоподобно белые – потрескались.

– Ты должен мне денег, засранец.

Щелк-щелк зажигалкой; даже интересно, как он умудрится от нее прикурить?

– Вчера я спускался в метро, представляешь, Суфьян? Не здесь, но за много миль отсюда, если взять к западу от Гринвича. Я шел пешком от самой обсерватории, пока не увидел океан. Я шел пешком, а после кто-то нес меня за пазухой. И пазуха была похожа на темный и тесный ящик, Суфьян, как каждая твоя каморка из тех, в которых ты прячешься от солнца, словно старый и мерзкий червяк. Даже та, другая, на задворках электростанций…

Обгорела бумага, табачная крошка просыпалась на его брюки. Костюм-тройка.

Ни разу за всю свою жизнь он не одевался настолько изящно и дорого.

У мертвых есть определенный шик, даже у таких подонков, как Начо.

– Ты всегда был брюзгой. При жизни – более обаятельным. Наши партнеры тебя любили… и женщины тебя тоже любили. Мои женщины. Теперь ты мертв. И, мне кажется, тебе стоило бы покончить с этим раз и навсегда. Ты должен был быть мельче воздуха, и болтаться где-то на уровне облаков. Ты – пыль, Начо, тебя больше не существует… и ты все еще должен мне денег.

Я всегда умел ценить своих друзей. В смысле потенциальных возможностей, извлекаемых из их наличия. Но отчего-то всегда получалось так, что большая часть возможностей поворачивалась ко мне задницей, и все положенные ей сливки обыкновенно снимались «друзьями» уже с меня. В виде услуг. Или денег.

Самая потеха заключалась именно в том, что им все это сходило с рук. Всегда. Потому как они всегда успевали вовремя скрыться, не заплатив по счетам. Пусть даже и таким вот оригинальным способом, как Начо.

Господи, да какие-то алкаши времен моей молодости, утонувшие на дне собственных кружек в «Frolic Room» были честнее и ближе, чем вся череда лучших моих друзей. Уж поверьте мне, я их всех раскусил… «Frolic Room» хорош именно тем, что никому не было абсолютно никакого дела до того, кто ты и каким таким ветром тебя занесло сюда.

Братство алкашей – самое преданное и сплоченное братство: мы жили тогда настоящим, теми двумя-тремя часами, что сводили нас вместе. Я превращался в слух и проживал тысячи жизней, пускай никчемных и растраченных впустую, зато искренних и правдивых.

Ай-яй, конечно же, нет ничего более жалкого, чем мужчина с пустым кошельком и разбитым сердцем. Добавьте к этому дорогу и любую из песен Джона Ли Хукера, и на выходе вы получите чудеснейший блюз.

Постоянным клиентам наливают «в долг», гитара и расстроенное пианино колобродят в пыли и смури обочин, я постепенно забываю, насколько я низок и беден, а сосед – гориллоподобный детина лет эдак тридцати-сорока отроду, с головы до пят равномерно покрытый седеющими волосками – мне активно не нравится. Скоро лопнет струна – на гитаре и в моей голове – и мы впадем в благостное взаимное беспамятство, которое вполне может закончиться славным мордобоем. Уже без моего сознательного в нем участия.

Что стало со мной?! Куда подевалась вся эта музыка?

Я сижу в пустом, вымирающем пабе, слушаю второсортный секвенсорный нью-эйдж, и выслушиваю оскорбления от трупа, который в посмертии, если верить его же словам, спал с лапшой быстрого приготовления. И активно потею подмышками.

– Твоей была только Мария, Суфьян. Да и она не протянула с тобой долго. Она была чудной женщиной, Суфьян, и я искренне жалею о том, что ты, а не я встретился с нею; я продолжаю встречать их, изо дня в день, даже сейчас: на поверхности и под землей, пространство кишит женщинами, Суфьян. Мы размениваем людей на воздух, которым дышим, через нас проходят толпы и толпы. Оглянуться не успеешь, а пол в прихожей уже грязен от тысячи оттоптавших его подошв. Но эти толпы – они для живых; они для реального пространства. А мне остается только цепляться за твою идиотскую фамилию, потому что только она достаточно реальна сейчас для того, чтобы удержать меня здесь.

– В метро я встретил женщину, Суфьян. Она была похожа на богомола. Она подкрадывалась ко мне, бочком, топорщась волосками и лапками, как самка сраного богомола. От нее за версту несло тленом и похотью – сдается мне, она была из наших… ну, ты понимаешь, о чем я. Ей нужна была моя плоть, Суфьян. И это было очень и очень страшно – крохотная, рыжеволосая фигурка, скользящая в плотном кольце человеков. Я столкнул ее под поезд.

Я спал на заправочной станции, под козырьком, у входа, чтобы дождь не намочил меня. Точнее, я думал, что я сплю – в моем состоянии эти действия не имеют под собой никакого основания и смысла. Я думал, что я боюсь. Я думал, что я голоден. Я думал, что я сплю.

Я думал, что я могу промокнуть.

– Отдай мне свой костюм, Начо. В счет всех твоих долгов. И иди на все четыре стороны. Насыщайся, совокупляйся, разлагайся и думай, пока еще можешь. А хочешь?…

…щелк-щелк…

– …а хочешь, я, наконец-то, сожгу тебя?! Вот, прямо здесь, на этом самом стуле?

В ту пору я жил в каких-то сраных, замызганных хостелах и сквотах, я снимал самое дешевое и задрипанное жилье в придорожных отелях – когда у меня были на него деньги. Все, что мне было нужно – крыша над головой и четыре стены вокруг. И никаких дверей и окон… впрочем, для дверей можно было сделать послабление.

Постепенно я превращался в горемычного хикки, но рядом не было никого, кто мог поддержать меня финансами и прочей требухой, навроде выпивки и еды. Мне нужна была работа. Любая работа. Желательно – надомная, и отвлеченная от всякого рода путешествий и пребывания на свежем воздухе. Я осознавал это достаточно четко – с тех самых пор, как очнулся в больничной палате, в пижаме, обнажавшей жопу, чтобы облегчить доступ возможным продуктов анаболизма к жестяной утке под кроватью, с единственной мыслью: «а не катиться ли этому небу к чертям собачьим?!». Я оказался на год старше, и мне предстояло учиться простейшим вещам, наподобие прямохождения и самостоятельного подтирания ягодиц после опорожнения кишечника. Такое второе детство, когда все умиляются твоим успехам, проявляя известного рода нетерпение в ожидании очередного оплаченного чека, мимими.

Я был старательным учеником. Я научился срать с минимальными брызгами.

Кажется, в пору студенчества я даже стал кем-то вроде машинистки.

Да, мне есть о чем вспомнить. Захватывающая профессия.

Однако же, она позволила мне получать что-то вроде зарплаты, и обитать в каком-то подобии квартиры. Скорее, комнаты. На первом этаже. Зато – с прихожей и весьма кстати подвернувшейся дырой в полу.

На обилие «—то» в приложениях моего жизнеописания я смиренно закрывал глаза.

На столе материализовался черничный пирог и френч с кофе, заключенном в его прозрачном желудочке. Бармен предпочитал держаться от мертвецов подальше, но деньги остаются деньгами, даже сейчас, когда вся остальная планета так и норовит окончательно сорваться с катушек.

Сдается мне, любой человек, единожды столкнувшийся со стадом, обретает в некотором роде стойкость перед жизненными неурядицами, утлая лодчонка закаляется в штормах и схватках с морскими гадами. Однако же, на земле и на суше, встречи с живыми мертвецами, обыкновенно, не предвещают ничего хорошего. Бармен предпочел сорвать свой маленький сегодняшний куш, и уйти на попятную прежде, чем удача успеет от него отвернуться. Шестеренки застрекотали и защелкали – механические жалюзи преодолели две трети своего пути к асфальту. От входной двери остался утлый прямоугольник, залитый невзрачным и влажным светом с улицы.

– Мертвецы, Суфьян! Они молчат, как рыбы. Но у рыбин в твоем аквариуме, Суфьян, очевидно, совершенно иной характер. Я слышал, тебе случалось падать с высоких деревьев, жрать спиды, путешествовать в жабрах и разговаривать с китами. Смешные истории, Суфьян. Смешные и глупые. Я должен был замолчать навсегда, а вместо этого топчусь по этой маленькой планетке, свирепо убиваю шлюх, просиживаю штаны в барах, и трачу отпущенное мне бесценное время на бессмысленные перепалки с тобой.

Порог моих апартаментов от порожка «Frolic Room» отделяло ровно 345 метров. Или 377,30 ярдов. Я слишком хорошо чувствовал расстояния. Можно сказать, что отныне я мог мгновенно раскладывать собственные открытые ландшафты на отрезки и точки в любой системе счисления. Оставалось дело за малым: за их преодолением. Практически – задача невероятной сложности, если быть откровенным.

С каждым днем мне все больше и больше нравились метры.

Переехав в Дом, я первым делом купил себе топчан и лопату. Топчан – чтобы заменить старый матрас, оставшийся мне в наследство от предыдущего безымянного квартиросъемщика, либо не отличавшегося чистоплотностью, либо плодившего тараканов в собственной безумной башке так просто, из любви к искусству. И, прежде собственной смерти, решившегося выпустить их наружу. В матрас.

Должно быть, славный был парень. Религиозный и спесивый, как телевизионный проповедник.

Кроме тараканов, мне в наследство достались две вещи: Гидеоновская Библия короля Иакова и сгоревший, покосившийся дверной косяк между комнатами. Мой добрый, истово верующий друг спалил себя в дверях собственной комнаты, предварительно облившись бензином и нацарапав на стенах отрывки из Откровения Иоанна Богослова.

…и дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и племенем…

И все такие дела.

За последовательность его действий я не ручаюсь. Результаты же внушали оптимизм и почтение.

Дыра в полу – из их числа, кстати.

В дыре я обнаружил много досок. После досок – неглубокую не то траншею, не то вымоину. В любом случае, фундамент дома давно и со всей очевидностью отчалил прочь от собственной тяжкой ноши, и не то траншея, не то вымоина оказалась заполненной обыкновенной землицей. Коричневатой. С червями.

Для нее-то я и купил лопату.

Я достиг того возраста, когда был способен генерировать гениальные идеи без перерывов на обед и сон.

Мой план был до безобразия прост и заключался в единственном слове. Тоннель! Мне нужен был тоннель, соединяющий мою квартирку и туалетную комнату «Frolic Room». Мало кому понравится, если в его баре вдруг появится внушительных размеров дыра аккурат в центре залы, напротив сцены. Против сортира же никто возражать не станет. Всего делов-то: одной дыркой больше, одной меньше.

Так я тогда думал.

Вход по эту сторону тоннеля можно было задвинуть чем-нибудь тяжелым. С замком и засовом, навроде всего того богатства, которым обыкновенно запирают канализации.

Вуаля!

Мой личный маленький курьер раз в неделю привозил мне семена ололиуков. Не бог весть что, конечно, но в сочетании со старым добрым белым вином, они, тем не менее, давали весьма сносный эффект с обязательными пространственными искажениями и шестичасовыми трипами по замкнутыми и закольцованным пространствам, надиктованным Тибетской книгой мёртвых. Копать под наркотой было сущим наказанием, потому как на каждое удачное погружение лопаты в грунт приходился десяток буддистских чертей, прущих в комнату с обратной стороны. Приходилось прибивать их тапком. И судорожно бормотать извиняющееся «…Ом Мани Падме…».

Как показало время, идея была глупой и неисполнимой. Простое вычитание из жизни трех с половиной недель.

Провиант в моем леднике стремительно сокращался, а вероятность мучительной голодной смерти – иначе – все возрастала.

Однажды я просто вышел из дома и короткими перебежками добрался до продуктовой лавки на углу улицы. На воле шел дождь, бесновались громы и молнии; на мне был плотный черный котелок, надежно скрытый от капель воды широкими куполом зонта. Я купил батон колбасы, хлеб, упаковку чая и маленькую порцию темного эля.

Антураж дома, тем временем, пополнился неравномерными кучками земли и внушительных размеров могилкой полтора на два, аккурат между комнатами. Чуть позже она сыграла определенную роль в моей жизни – я хоронил в ней кошек.

Пока же все это меня мало интересовало: замысленный тоннель отныне пролегал в теплом перегное моих собственных мозгов.

– Не мели чепухи, Начо. Тебя не пустили в рай, а для растопки ты слишком тщедушен. Теперь валандайся по планете, на которой никому и никогда до тебя не было никакого дела…

– Я не успел их придумать, Суфьян, ты же знаешь: большая гонка за крохотной пригоршней долларов. А вся эта мишура с рогами и нимбами никогда не выходила за пределы наших твердолобых голов,… что, в некотором роде, делало ее более реальной, чем этот большой безумный мир. Особенно в пору обострения массовой шизофрении. Все твои помойки вместе взятые могли бы послужить чудеснейшим конструктором для твоих же кущ, но и ты тоже, как я погляжу, не особо торопишься со строительством благородного посмертия. Хотя, кому, как ни тебе, стоило бы озадачиться этим в первую очередь?

Окончив с горем пополам свои университеты – экстерном, уместившимся в затянувшиеся промежутки между беспамятством и настойчивым до одержимости посещением психотерапевтов – я вдруг оказался один на один с Великим Голодом. Ко всему на свете: к самой жизни, к свободе перемещений, общения, секса. К свободе вообще. Заблудившись в беспамятстве на кратком отрезке пути от опьянения вседозволенностью до почти что старческого домоседства, я умудрился упустить что-то крайне важное, какую-то маленькую и бесплотную драгоценность, обыкновенно появляющуюся в человеческой жизни так просто, по собственному желанию, как простая межа, столбик на очередном повороте проселочной дороги.

Мне кажется, она называется прошлым.

В конце концов, мне удалось заключить краткую мировую со всеми моими приступами разом. Отныне они размещались в небольших часовых кармашках, разбросанных тут и там по полотнищу дня, оставляя достаточное количество времени на мою обыденность. Выбор оставался за приступами, обыкновенно варьировался, согласно прихотливой логике так и не случившегося безумия, и на первых порах был достаточно непредсказуемым.

С течением времени мне удалось научиться предчувствовать их появление, что существенно упростило жизнь, и позволило приблизиться к в некотором роде «нормальности». Расписание моих путешествий напоминало расписание пригородных поездов какой-нибудь захолустной деревушки, с непременно осыпавшимся полустанком, изжеванными временем скамьями, часами, остановившимися эпоху тому назад, пьяными драками и прочими прелестями сельской жизни. Часы ожиданий наполнялись отупляющим бредом и подкреплялись целым букетом фобий, которые, если звезды бывали ко мне благосклонны, я заливал пинтами алкоголя разной степени крепости. Собственные предпочтения в возлияниях я уже упоминал раньше, так что черт бы с ними.

Начо выставил перед собой маленькую бутыль виски.

– Это мой подарок, Суфьян. Краткая вводная к нашему с тобой договору. Преамбула, но когда мы дойдем до первых параграфов, и распишем сами амбулу и фабулу готовящегося сюжета, ты уже не посмеешь от них отказаться. Ты влюбишься в моих персонажей, Суфьян. Они святы и безумны. И, что немаловажно для тебя, все еще живы. Пока еще живы. Если ты примешь мой подарок, мы разопьем по рюмашке, как любили некогда, в бытность мою прямоходящим без перьев с плоскими ногтями. В сущности, другого выбора у тебя уже и нет. Исландия, коровье бешенство, пепельные облака, и ледники, так и норовящие растаять у тебя под ногами. Ты попытался нарисовать себе интересную действительность… в промежутках между детскими испугами, бабайками под кроватью и членоголлвыми кровососущими монстрами из внешнего космоса. Я хотел бы задействовать всех персонажей твоего наивного мифа, но – увы – вынужден ограничиться малой их частью.

Мария, Мари… наши с тобой персонажи так и не сложились в общую историю, но сама ты стала Анимой нескольких моих мифов. Безделушкой моего прошлого, заменить которую вряд ли удастся. Кому бы то ни было. Самое потешное заключается в том, что с течением времени я и сам уже начинаю сомневаться, была ли ты в реальности, или же пришла в этот мир, как плод моей фантазии. Если подумать, история вышла и в самом деле достаточно смешной и нелепой: я ведь и настоящего твоего имени узнать так и не успел. Да и не особо старался. Как-никак, у нас был договор, негласное соглашение.

Я обожал поезда с раннего детства. В путешествиях по железной дороге было что-то сакральное, до-опытное. Некое прошлое, вклинившееся в мою память с обратной стороны детства. Может, всему «виной», мое происхождение, окружение etc.? В любом случае, причины подобного рода очарованности меня мало волнуют. Собственная память готовила меня к путешествиям, узким пространствам вагонов, запахам железной дороги, и безграничности внешнего мира, несущегося прочь от солнца по ту сторону окна. Отправляясь в путь, я принимал все предполагаемые правила игры, все непостоянство разговоров, мыслей и возможных встреч, всю надуманную текучесть времени. Взамен я получал возможность одновременно быть везде и нигде – в некоей абсолютной точке движения. В некотором смысле, меня не существовало… так почему же я считаю себя в праве требовать от тебя обратного? Ты стала продолжением моего путешествия, хотя в самих наших встречах не было ни капли романтики, сплошная физиология.

Мы встретились у железнодорожного переезда. Я был на удивление адекватен и трезв. Можно сказать, что в тот день я впервые за несколько лет получил возможность посмотреть на окружающий мир взглядом трезвого и здорового человека. У меня кончились деньги, в каждом из обжитых баров мне пятый день кряду отказывались наливать в кредит: от нечего делать я проветрил комнату, выволок зловонные тюки с помоями и грязным бельем в переулок к мусорным корзинам, переделал тысячу обыкновенных дел, лишенных системы и смысла – лишь бы занять руки и выдворить из головы бунтующих наблюдателей.

Первые три вечера меня нещадно корежило и ломало, в одну из ночей я очнулся в завшивленной ночлежке с катетером в вене и забинтованными конечностями; во вторник, какого-то там числа я слонялся по пустырям и воевал с бомжами за пивные банки и остатки бургеров (мне кажется, вышел победителем), попрошайничал у вокзала, убегал от легавых, прятался в мусорных мешках на задворках безымянного клоповника. Спал, когда, наконец-то, удавалось уснуть.

Не помню, ел ли я хоть что-нибудь.

Не знаю, как я добрался до дома.

Просто в один из дней, открыв глаза, обнаружил собственное тело на родном топчане, под привычным потолком в честно арендуемой комнате. В памяти – сплошь белые пятна, мысли – стерильно чисты, тело – легкое, как перышко из голубиного зада. Должно быть, продолжалось действие безымянного наркотика, которого я никак не мог вспомнить. Однако настолько хорошо мне не было с первых классов начальной школы.

Взмыв над топчаном, я единым жестом смахнул грязные одеяло/простыни, отшвырнул их в угол комнаты; распластав руки, поймал нисходящий поток ветра и, заложив нехитрый вираж, вылетел на кухоньку, вылакал графин воды, застыл.

Вновь обрел частичную телесность.

В моей голове теснились кучевые облака, претерпевая свои замысловатые метаморфозы, где-то внизу, в окрестностях пола, болтались ступни, коленки и член. Я превращался в счастливый воздушный шарик, парящий над поверхностью земли. С оперением и крыльями. И гигантским, изящным клювом.

И мне было жизненно необходимо выбираться отсюда. Куда угодно. Наружу. Я должен был увидеть небо, свободное от стен и окон. Небо как оно есть, вне города, вне комнат.

Я прилунился на ободок ванны, почистил котелок, отколупал грязевые коросты от кед, застирал пятна на брюках и майке. Наверное, даже побрился и тщательно вымыл собственный засаленный затылок.

Да, это была самая продолжительная моя прогулка за последние пять лет. Без потолков, салонов транспорта, греческих узоров лестничного пролета, подвалов. Тем более – без зонтиков.

Однажды я забрался в вагон товарного состава, решив пробыть в нем так долго, как только возможно. Из вещей со мной были: спички, ворох газет, альпинистская каска, смена белья, трековые кроссовки, дополнительные рубаха и штаны, утепленная куртка, спальник и замызганный томик Лукаса, билингва. Все это добро я надежно утрамбовал в старый шестидесятилитровый рюкзак, присыпал сверху дешевыми столовыми приборами и парой торпед с кашами-да-крупами. Пять ночей провалялся за какими-то ящиками, трясясь от хода поезда, пронизывающего холода и страха быть обнаруженным и выдворенным прочь раньше времени. Все обошлось. Поезд сделал круг, и к исходу недели вернулся в мой родной город. Эпичное поражение.

Как бы то ни было, домой возвращаться я не собирался.

Без малого месяц я безвылазно провел на чердаке облупившейся высотки на окраине города. Просто сидел в каске и пялился в слуховое окно на бардак, творившийся снаружи. Когда хотелось есть – ловил голубей и крыс; пытался готовить на крохотном костерке, но дым мог вызвать ненужные подозрения обитателей дома, потому вся моя кулинария неизменно оканчивалась пожиранием наполовину сырого и мерзкого мяса с кашей вприкуску.

Иногда на мой чердак заносило приблудившихся ворон. Тогда я прятался за трубами, обложившись вещами и найденным тут же сором, и прицельно обстреливал их винтами и гайками, приспособив под духовую трубку кусок пластиковой стойки. Постепенно в дело пошли иглы от шприцев, вколоченные в огрызки досок – получались чудесные дротики. В эти минуты я и сам в чем-то становился похожим на загнанную в угол крысу – слава богу, вороны никогда не задерживались надолго. Иногда мне начинало казаться, что я стою уже в двух шагах от изобретения скорострельного самострела.

Тот месяц обострил мои инстинкты, но чуть было окончательно не угробил сознание и тело. Нужно было срочно что-то менять: мне пришлось снова спуститься в большой мир, вернуться в университет, пойти работать.

Но для начала – возобновить свои свидания с психиатром и неминуемые постои в клинике.

Моя новая жизнь началась с железной дороги, и, походя, возвращалась к ней снова и снова.

…я родился в семье железнодорожного рабочего…

…в последней четверти шестого класса у железнодорожной насыпи Балбес раскроил мне череп бейсбольной битой со стальной вставкой…

…однажды я забрался в вагон товарного состава и приехал в свой же собственный город…

…мы встретились у железнодорожного переезда…

Я вышел к станции в полдень.

Выбил банку содовой из автомата у кассы.

Спустился к переезду.

Начинало припекать, облака, напуганные полуденным зноем, прятались в городах и странах, более близких к полярному кругу, в сотнях километров к северу отсюда.

И ни души вокруг.

Я торчал у шлагбаума и вслушивался в привычное стрекотание рельсов – приближался экспресс. Крохотные хибарки за моей спиной беспорядочно пятились к океану, коты и кошки дурными голосами орали друг на друга; жизнь была похожа на краба на морском дне, десятикратно приближенного толщей воды: сплошные клешни и панцирь, ни проблеска интеллекта в глазенках, налепленных на стебельки.

Я уже не помню, кто из нас заговорил первым. Взаимная ли тому оказалась виной потребность в звучании человеческого голоса среди всей этой материи, плавящейся под солнцем, или же – банальная похоть. Не знаю.

Ты спросила, есть ли у меня комната, я ответил что есть, и ты сказала, что я подхожу тебе. На этот вечер. А мне было абсолютно неинтересно твое имя.

Я не собирался тебя называть. Никак.

Мы просто пошли ко мне, и после встречались трижды в неделю. В одно и тоже время, в одном и том же месте. Наш маршрут и все наши действия были неизменными – как у призраков в старинной истории с привидениями, а наш зверь о двух спинах был воистину прекрасен. Не думаю, что когда-нибудь мне удастся повторить что-то подобное. Орально ли, анально, вагинально, какая к черту разница – у собак нет ада. И я готов поклясться, что дедушка Фрейд улыбался, глядя на наши невинные шалости со своего надувного силиконового облачка. Так оно и было, так оно и должно было быть – и ничего иного тут не прибавить и не убавить.

Ом.

Мы встречались, чтобы трахаться. После, ты вставала, неспешно и деловито одевалась и закрывала входную дверь с обратной стороны. Я ни разу не проводил тебя; я не знал, где ты живешь; не знал, что любишь, а что – ненавидишь; не знал, есть ли у тебя семья; не знал, больна ли ты СПИДом, принимаешь ли наркотики, предпочитаешь ли водку джину с тоником.

Мне больше не нужно было пить, задолженность за аренду стремительно росла, дни превращались в неделю, а недели – в месяц. А мы продолжали трахаться, и одеяла с простынею, вечно влажные под занавес совокуплений, пропитались запахами наших выделений и тел.

Не уверен, что за все это время мы обменялись хотя бы одним единственным взглядом – глаза в глаза – или хоть словом обмолвились о нашем странном союзе. Все сложилось само по себе, само же по себе оно и продолжалось. Наши слова в первый день встречи были единственным разговором, если их можно было так назвать. Обмен информацией, взаимные сигналы самца и самки. Максимально приближенные к реалиям природы и – никакой романтики, даже намека на… все остальное – на уровне прикосновений, проникновений, дыхания, царапин и ссадин, липкого следа поцелуя, скользящего от груди – вниз.

Однажды ты не пришла.

А я придумал называть тебя Марией.

Я не искал встреч с тобой… тем более, что я и не знал, где их можно найти. Я даже не знал, есть ли у тебя вообще место, которое ты могла бы назвать домом.

Ты всегда была ухоженной и чистой, и даже пахла – свежестью. Редкий аромат для моей берлоги. Мне хватало этого нехитрого перечня качеств, связанных с тобой.

Мне хватало тепла и вкуса твоей вагины, силы рук, цвета глаз и волос. В порыве религиозного экстаза я не раз и не два готов был позвать тебя: шепотом, криком, – но ограничивался только хрипом – твоему стону в такт. Потому-то я и решился дать тебе имя. Тем самым, я дал тебе еще и материальность, облёк тебя в плоть.

Пускай только в собственной памяти – там достаточно места для нас с тобой.

Моя маленькая мясная машинка по переработке ангелов, перераспределению контроля, ненамеренному убийству детей – контроль, контроль, контроль, содомия, похоть. Прицельная стрельба по воробьям из пушки без права на ошибку.