Текст книги "Я —твои ДНК-ангелы, детка!"

в памяти:

многословие когда каждое положение тела в пространстве диктует новое начало даже если в начале было слово и только слово и ничего кроме то все прочие вещи оказывались кажимостью и каждое движение упиралось в собственное небытие

господи, ну что за ересь-то

?

[диалог для двух актеров, сценография – по желанию, место действия: кухня]

Торстейн: Меня зовут Торстейн. Я как бы смотритель. В том числе и маяка.

Я: Суфьян. Извини, без визитки. Мне кажется, у меня ее тоже сперли. Доброе утро.

Торстейн: Возможно. То, что доброе – возможно. Никто не может сказать этого так просто.

[Торстейн – молодой человек предположительно 20 лет, родился в Рейкьявике. Глаза синие, волосы с рыжеватым оттенком, спутаны в дреды. Гладко выбит. Одет в синие джинсы, свитер грубой вязки. На ногах – кеды. На правой руке татуировка, впрочем, скрытая сейчас рукавом свитера].

Я: Со мной вчера была женщина.

Торстейн: Она и просила передать тебе привет. И билет. Сказала, что ты знаешь, что делать. Она странная – я почти ничего не понял из того, что она говорила. Твоя девушка?

Я (поеживаясь): Упаси боже. Где она?

Торстейн: Понятия не имею. Повтыкала в окно. Потом выбежала на улицу.

Я: Мой пиджак…

Торстейн: А. Ну, она, походу, в нем была. Ты бы осторожнее спутниц выбирал. Одна такая в Брюсселе моему корешу грозилась яйца отрезать лопаткой…

Я: Я думаю, она – Мария. Она видела бога. Как я мог ей вообще отказать…

Торстейн: Прости, что?

Я: Нет, ничего. Ты новости смотрел? Никаких происшествий?

Торстейн: У Берри угнали трактор…

Я: И все? Никаких, там, трупов, грабежей, стихии?

Торстейн: Все чисто. И, кстати, я не припомню, чтобы вас вписывал вчера.

Я: Я останавливался здесь год назад, и у меня не было с этим проблем.

Торстейн: Кампус съехал. У нас здесь типа ремонт. И двор закрыт.

[только сейчас замечаю огромное количество строительного сора, разбросанного по территории]

Торстейн: Но всё ок. Я хочу попросить тебя об услуге – взамен за ночевку. Раз так. Это справедливо.

Я: Вполне. Только хочу предупредить: у меня котелок не стабильный. Иногда накатывают фобии и полная шиза. Тогда, пиши пропало. Дееспособность уходит в минус.

Торстейн: у нас есть один штатный дурачок. Он, обычно, справляется с этой работой.

[сдвигает тарелки, блюдца, чашки со стола, достает карту, разворачивает].

Торстейн: здесь [отмечает крестиком на карте]. Кваннадалсхнюкур. В 16:15 мои кореша будут ждать вот в этом маленьком домике у дороги. Твоя задача – доставить им дерево. Просто довезти дерево из точки А в точку Б.

Чуть раньше, в комнате: двуспальные кровати, стеллажи, строительный мусор. Письменные стол, круглый. Два стула, торшер. Все еще холодно. Копаюсь в карманах брюк, осматриваю помещение – чехарда умыслов. У изголовья кровати, на подоконнике маленький мешочек ручной работы, пухленький, явно забитый под завязку; в мешочке – пузырек. Стенки с царапинами, выдувался в ручную по какой-то вовсе уж дремучей технологии; щербатая пробка, в пробку воткнута булавка, на которой – этикетка: «Выпей меня».

Доброе утро, Алиса.

Петер посадил цветок.

Но на месте цветка вырос куст.

Потом из куста появилось дерево.

Оно все росло и росло, как будто вознамерилось прорасти небо насквозь и вырваться в космос огромным лиственным парусом; а после – ловить обжигающий ветер далекого солнца.

Это было прекрасное дерево с сильными ветвями: в кроне его уместилось семь смехов и три укромные тайны, которых я тебе никогда не открою.

Днем Петер украдкой любовался плодами трудов своих, выглядывал из-за занавески любопытным глазом.

А по ночам смех дерева тихонько скребся в его окна, бросая лунные тени на стену и старый ковер у двери.

Петер не спал – он прятался в углу, под одеялом, комкал нервными пальцами пустые листы бумаги и придумывал себе фонарик, в котором неизменно оставалось света ровно на пять коротких вдохов.

Петер старался задерживать дыхание как можно дольше, чтобы уберечь его в себе, но тот всегда истончался и исчезал задолго до рассвета.

В эти секунды вечности мир закрывал глаза:

1. Листва шелестела по-весеннему тихо.

2. Лунная Алиса танцевала на ветру в своем воздушном платье.

3. Ее туфельки_не_оставляли_следов.

iv
<<…something else about the trees and Bardo seeds…>>

У меня появилась временная машина, временная цель. И полная потеря контроля над ситуацией. И если смысл стал движением, то я обрел смысл, постижение, как процесс, когда движешься по южной части острова/архипелага, промерзающего в суровые зимы на три сотни метров вглубь. Я вижу это смешение земли и льда, это смещение в сторону абсолюта белого безмолвия, но небо сорит вперемешку дождем и солнечными лучами, и от встречного ветра старенький Форд будто подпрыгивает над асфальтом. Вся езда становится безумной безостановочной скачкой родео; и, слава богу, что механическое зверьё более чутко к моим желаниям и страстям, так что мои новые постижения смысла скрашены чем-то вроде… удовольствия?

И земля ледников и горячих бассейнов катится себе вперед без остановки.

И всё велеречивое человечество, все многоголосые племена, не выбиравшие ни собственной судьбы, ни своего проклятия, также несутся вскачь в нелестном множестве и избыточности, неразделимые, оболваненные уникальностью – несплетаемые нити, не умещающиеся в игольное ушко сексуальная напряженность и кровавые жертвоприношения и – ах, все это такая большая глупость и просто очередная ложь: идеи требуют пробуждения и требуют жизни и крови, ее бега по венам, чтобы жить, как требует того же древнее безымянное солнце, но где замирает гигантское сердце, приводящее всю эту машинерию в движение? С точки зрения материи, мир – отлаженный механизм, но мы отложим эти начинания, материя не может иметь точек зрения; преступаем свои заблуждения. Двигаемся дальше, вдоль территории, лишенной равнины: рванина линии горизонта, изломанность лавовой оседлости – территория временного обитания. Ветер соскабливает наносное со стен и крыш встречных домов, оставляя краски (отступление от депрессии и сезонности) и обнаженность внутреннего стержня: и я несусь меж вами, Хвосфоллюр, Вик, и чертово шоссе разделено на две полосы, на мостках через бурлящие потоки, несущиеся с ледников в океан, сливающиеся в одну [выпить воды в одном из кармашков безопасности, уступая дорогу подслеповатому грузовику]; дорога и путь и дао полдня человеческой жизни. И некогда, должно быть, в недостижимо прошлой жизни, исполненной того что чаще принимается за Нормальность, я уже проносился здесь же в непомерной гордыне преломления галактик, и встреченные фрики, шизофреники, гомосексуалисты, престарелые анархисты и бородатые землемеры собирали частички своих-моих историй, и всё вместе точно также продолжало свое движение.

Да, меня, конечно же, ждут и встречают. И даже делятся нехитрой снедью на время обеда, потому что уже далеко за полдень и время неумолимо истекает. Мы пьем крепкий кофе на заправочной станции и я в очередной раз вслушиваюсь в незнакомую речь, даже не пытаясь уловить смыслов, просто регистрируя интонации и тональность, но в конечном счете сам встраиваюсь в общее немолчание и предлагаю свои услуги по посадке и уходу за саженцем, ведь идти и нестись и ехать мне некуда, а архетипичное возмужание требует как максимум убийства дракона собственного предка, который оказывается тобою же минувшим, остающимся в неминуемой стране смерти, за калиновым мостам, и как минимум – посадки дерева и строительства шалаша на подступах к собственной старости/зрелости, и еще у меня появляется одна препотешная идея, уже некогда реализованная и принесшая определенные плоды, воздействовавшие на реальность и вписание собственного имени на ее страницы.

Я забираю лопату, мешки, удобрения, воду; получаю очередные инструкции и крестик на карте – русло бурной реки, за которой покоятся все мои комплексы и страхи, – и, как шаман на пороге последней битвы, с благодарностью принимаю наставления и преломляю хлеб и запиваю его вином аки кровью христовой как на причастии после которого старый пикап доставляет меня на обратную сторону луны, в край, где в пору разлива рек само понятие дороги кажется фантастической выдумкой, нелестной сказкой, неприложимой к действительности на этом берегу, Лета.

Пустопорожний материализм, с позиции которого я обозреваю мир и ту степень неверия, которая накрепко заколачивает двери и окна подобия башни из слоновой кости – в обоих направлениях пути нет: и этот паразит сидящий во мне упивающийся мною и мною же и являющийся; я слишком часто оглядывался на него/себя, подходя к мерцающей линии (и бездна смотрит на вас, но редко когда Рубикон/Лета/Дунай оказываются полноводными – великие подчинятся великим силам, обыденному достаточно и тонкой нити ручья, для того, чтобы отступиться, но в том-то и дело что общая логика преодоления уже таит в себе ошибку: нет пересечения нет нет следования потоку, плывущий стремится к истоку в попытке достичь собственной Ариадны, постижения иной сексуальности иного начала, и становится Зверем, заплутавшим в лабиринте архетипов в поисках очередного я-чества, исполненного хтонической ненависти, чтобы убить. себя) и останавливался, задравши ногу, пристыженный как нашкодивший пес и, ах, эти очередные самообнажения делирия, когда мозг выплевывает ленты истерии-истории, хранящейся в памяти и никогда с тобой не случавшейся. Моя пыльная красная книга, доктор, бережно хранит всех моих демонов. От бога до дьяволов буддистского ада, которого не существует. И я сижу, разглядывая ломаные ветви безымянного куста, торчащего из мха и лавовой корки, и ситуация полна идиотизма и обреченного драматизма, бесплодная земля не способна дать всходов, дерево не укоренится, это понятно и идиоту. И единственные, кто обладает корнями здесь и сейчас, уходя ими глубоко в землю – я и вулканы, дремлющие и тревожные, готовые обратиться в религию пепла.

Блаблабла.

И, раз так, то почему бы не пролиться дождю и влаге, и не напитать эти корни, когда ярость требует напряжения, чтобы найти выход, проклюнуться, стать? Целым. И на выходе из грёбаных вековых пещер познать глубину и пластичность старушки-Ариадны? Моя огненная вода живыхимертвых, беспечная вытяжка из контрабандной лианы, не имеющая свойств плотности, не обозначенная ни логосом, ни запахом, вне возраста я буду пить и за твое здоровье, Начо, кури на славу свой шлак и не кашляй, храни наши вдохи.

И я откупориваю бутылёк и осушаю его одним неторопливым глотком. Мне кажется, теперь я должен присоединиться к Начо в нашем взаимном опыте посмертия. Все одно – это явно увлекательнее процесса разглядывания усыхания дерева, которое не воскреснет.

Ткни пальцем в небо, попадешь в солнце, чьи знаки читаем отсюда сквозь облака. Испепеляющая ложь, жаркое из душной свободы… пока меня не накрыло окончательно, поднимаю ладонь перед глазами. Тоже знаки. Иероглифы, руны, графемы – смешное смешение.

Я не подозреваю о существовании времени, все мое бытие умещается на ладони в затянувшемся сейчас… это как прыжок с парашютом, предполагаю, когда отпускает оторопь и щекочущий страх первых секунд, а осознание приближения тверди в полной мере не властно, наступает мгновение равновесия и покоя. Прошлого нет, будущего нет, существует. Просто, существует. То, что существует. В том числе и ты, дружок. И только некоторые мнимые раздражители настойчиво продолжают цепляться за внимание. Остальное застыло. Впрочем, и за себя никогда нельзя быть уверенным, тем более, если все твои передатчики отказали. Чему?

Но деревья знают ответ, деревья знают ответ – блюзовым рефреном, куплет за куплет, сплетающиеся строки – я думал, что есть семя и есть сямисен, но в их множестве проступает хаотичная пресыщенность гамеланов, и моя диафрагма наполнена воздухом, когда я, воющий в яму, захлебываюсь таковостью человека. Вой-вой. Маленькие зеленоватые всполохи, скачущие по ладони… раздражают рецепторы, глаза. Очень навязчивые, но прозрачные, как будто блики. Откуда тянет ими, как сквозняк в большой зале… я наблюдаю зеленых танцующих китайских драконов – крохотных, ленточных, перекидывающихся обратно в всполохи и ленты – северное сияние в миниатюре, нарушение приватного озонового слоя ноосферы танцующие крошки, утопающие в материи. Я зачерпываю их из воздуха ладонью и пытаюсь проглотить – очень хочется пить и ноет в животе – ной, взывающий к ковчегу запертый собственным заветом захлебывающиеся потоки отступающее сухим песком. Вершина ямы противоположности. Китайский дракончик продолжает танцевать и извиваться. И я уже не в состоянии опустить руки, отвести взгляд – мне становится радостно и смешно разрозненным головокружением, как будто змеящиеся призраки спустились в омут и вымыли, выскребли все мои страхи, что я некогда вымолил, чтобы была хотя бы причина, на которую можно было сослаться, когда придет время держать ответ (а оно неминуемо, ибо всё снова и снова устремляется к слову… и в этом есть и порядок, и хаос, и кроличья лапка за пазухой).

Лишь твое себя– и человеко-любие дает возможность продолжить движение от искушения к иссушению избыточности пустоты и неги, свойственной возрасту догмата и привычки – все мелочи, с которыми мы носимся, как с писанной торбой: узость, сознание, закостенелость – тупик движения, и я никогда даже близко не подступался к вам, черты и линии, контрапункты и границы-огранки: в том, что принимается за украшение жизни, нередко кроется ошибочность восприятия «привычного» и отвлеченного (так кажимость обочины начинает обретать черты дороги по той лишь причине, что она протаптывается огромным количеством по ней идущих, в то время, как путь все чаще становится заброшенным, зарастает травой и сияющее королевство исчезает с карты и затирается со страниц памяти человечества), куда направлен мой внутренний взор теперь, когда развоплощение завершено – я преодолел материю, но сознание и самоощущение, самоотрицанию вопреки, навалилось всем своим весом, веками накапливаемым – архетипы, готовность к погребению. Присное шаманство совиноголовых над разъятостью телесного.

Мы все еще слишком маги, дружок, но я не способен на искренность по отношению к самому себе. Пустотелое, как крохотная обезьянка бога, лишенная воления и дара слова в несотворенном мире – животный ужас, рассыпанный по телу в отстрочиях отступления от ом: многоточие единомыслия. Я все еще отсчитываю секунды от твоей божественной воли, пока мои руки заняты движением, рисуя круг, приснопамятную огранку выражения чужого желания в очередной чехарде бессмыслицы и возрождения…

Я Змей, дающий Знание и Негу и сияние славы, разжигающий опьянением сердца людей. Чтобы поклоняться мне, возьмите вино и необычные наркотики, о которых я расскажу пророку моему, и захмелейте от них! Они совсем не повредят вам. Лживо было бы делать что-то в ущерб себе. Лживо выставлять невинность напоказ. Будь сильным, о человек! Вожделей, пользуйся всем, что есть чувство и наслаждение; не бойся, что какой-нибудь Бог отвергнет тебя за это.

И если бы я сидел сейчас у огня я смог бы разделить с тобой мою вечернюю дрему, Мария!!!

«но я прихожу не за твоими пасторальными галлюцинациями, малыш, раз уж об этом зашла у нас речь… я понесу твою отсеченную голову»

– ты получаешь все новые имена…

– о, даже не пытайся назвать меня еще и ею. И вообще забудь свои библейские бредни – поверхностная религиозность никого не красит.

я око; ты – ветви дерева, которые качает чужой ветер. Ты ловишь потоки, но избегаешь течений. И всегда остаешься на мелководье. И я заканчиваю фразу.

– ты получаешь все новые имена, поэтому ты все еще здесь.

Я опускаю руку, осознавая легкое покалывание в кончиках пальцев.

– Меня тошнит.

Зеленая краска исчезла. Появились оттенки красного. И я задумываюсь о том, что, будь они огненными – агни, – они бы ей очень пошли «…но ты ведь и сам знаешь, что в Бардо красного желательно избегать»

– Да, я бы не хотел оказаться там. Но мне пока что вовсе не страшно.

Она подходит совсем близко и садиться на корточки между мною и деревом.

– Оно зацветет. Увидишь.

Мы говорим одновременно.

– Именно поэтому я тебя почти не слышу «но это ведь и не важно, ты отвечаешь себе за меня и мой голос – твой голос – они не выходят за пределы твоей головы, твоей памяти твоей реальности а что сейчас может быть более реальным, чем все это» и

я перестаю чувствовать собственное тело, остаюсь взглядом, корнем, растущим из мозга вовне, зацветающим во внешнюю густоту всеми цветами радужки: тоннельное зрение, сосредоточенность, зацикленность (человек стремиться к спонтанному умиранию, ведь только этот ключик подчас отпирает ларец абсолютного освобождения, неуправляемого, но в какой-то степени постижимого и Она) берет мою голову на руки, прижимает к груди. Мир вокруг ускоряется быстробыстробыстрее – коридор, какая банальность, я никогда не думал, что устоявшиеся образы окажутся такими сильными и такими всепоглощающими>> мы несемся с неизмеримой скоростью, и стены тоннеля сливаются в сплошной цвет, спекшийся, мерцающий, радужный, но с преобладающими вариациями красного, фракталы и пентакли, знойное безумие сосуществования

и я все еще властен над собственной волей, но только так, как обычно то позволяет сонный паралич, и тысячи голосов вокруг нарастают крещендо стон визг ярость – звук, царапающий перепонки и самое мозг

Мне необходимо изменить направление полёта!

Я слышу её голос.

– Медленно. Слишком маленькая доза, мы уже должны были оказаться на той стороне.

что ты помнишь о собственном детстве?: я катался на карусели, мы продолжали вращаться, и тихий заброшенный парк «населенный сильфидами и саламандрами» – несущественное… коллекция кузнечиков попытки побега без отточий

дружок – это всё чужое. Выбрось. Забудь… …стол ломился от закуси и острые щепки впивались в пальцы пока я тянул свои руки наружу сквозь прутья наружу сквозь прутья

А потом все кончилось.

Громкий хлопок, оглушивший меня на очередное мгновение-вечность, и движение распахнулось в дрейф.

И ты, следующий собственной плоскости, застыл у основания гигантского дерева, продолжавшего рисунок твоих позвонков, прорастающих в космос – насколько хватало взгляда, всюду коренья и крона, сплошное продолжение, червоточинки, морщинки (от позвонка – к луне, через тысячелетия роста и статики)

Он слишком долго просидел на этой поляне. С самого раннего детства – и я помню это с поразительной четкостью – из каждой новой своей вылазки в Далекие Дремучие Леса я неизменно приносил с собою пару-другую картинок, сводимых к одинокой сгорбленной фигуре посреди высохших колосьев сорной травы.

Он слишком долго просидел на этой поляне – так долго, что сам позвоночник его стал деревом, пророс сквозь плоть и одежду, и теперь шелестел, разбросав свои толстые ветви в пустоте и пространстве высоко над головой.

Иногда мне даже начинало казаться, что он сам и выпил все соки этой земли, а уже потом стал деревом. Потому, что после него на этой поляне только и осталось, что сплошное сусальное золото травяного войлока.

Обыкновенно я брел – всклокоченный, темноволосый и чумазый – мимо, жевал свежепойманную ежевику, и беспардонно разглядывал человека-дерево, гадая, когда же он, наконец, умрет.

И умрет ли теперь вообще.

Он был таким одиноким, а я был всего-навсего маленьким мальчиком, и к смерти относился легко и просто – ведь и она была так далеко, как вечер каждого нового утра. И каждый раз, когда я проходил мимо, ресницы его трепетали, шелестели листья – он открывал глаза, смотрел на меня и растягивал губы в добродушной, но бессмысленной улыбке сумасшедшего. Тогда я бросал оставшуюся ежевику, и стремглав несся домой – прочь от бездонного взгляда; и мне казалось, что все деревья мира в этот самый миг уставились мне в затылок, и тянутся теперь следом своими корнями и сучьями.

Однажды человеку-дерево удалось поймать меня…

В своих бесконечных странствиях в Далекие Дремучие Леса я, заплутав, забрел в соседнюю деревню – вражеская территория с чужими законами, быстрыми ногами и неминуемыми синяками после – и был вынужден спасаться бегством. Не помню уже, как я вновь оказался на сусальной поляне – сухие стебли травы, неестественно цепкой и высокой, доходили мне почти что до колен: и тогда я упал в нее, зарылся пальцами глубоко в землю, затаился. Преследователи неслись мимо, НАД травою, не замечая крошечной фигуркой, обернувшейся истуканом. Там я и уснул – далекие путешествия и скорые возвращения вымотали меня, и вечер сделался ближе.

Я спал на мертвой поляне, и человек-дерево гладил мои волосы своими ветвями, а семена мертвой травы, облетающие на ветру, все падали и падали… они поселились в моей голове – семена травы – и когда я проснулся, мои волосы сделались ржаного цвета.

Я больше не боялся человека-дерево: и, прикоснувшись к его шершавой ладони, не занозил пальцев. Мы попрощались и расстались друзьями.

И я вернулся домой.

А потом и вовсе – в большой город.

Мне кажется теперь, той поляны больше не существует – ведь трава переселилась в мои волосы. Возможно, осталось дерево. Но даже в этом я не уверен. И я не хочу больше вспоминать о тех днях – что в том толку? – детство убежало ранним утром поиграть во дворе, а вернулось к обеду глупой зрелостью

Но даже здесь и сейчас, стоит только закрыть глаза, можно услышать, как где-то в глубине стрекочут и щелкают семена и стебли нерожденной травы.

и из моего затылка теперь прорастает и ствол и ветви и шелест листвы преследующий, наяный виснет на кончиках волос, где – колосятся травы, лишь недавно щелкающие семечками в висках: говорящий, своей немотой наполнивший лакуны моего стерильного равнодушия.

Мы посадили дерево и обрели вечность.

И теперь только птицы в своих исполинских гнездах берегли тысячекратно размноженные миры – бесподобные, всяческие – и настороженно глазели вниз, на наши согбенные фигуры.

И я неминуемо начинаю свое восхождение от себя-семени к себе-кроне, отслеживая свой попарный бестиарий, обусловленный избытком комплексов и нереализованной целостностью, отталкиваясь от ствола и собою его продолжая, чужеродной материей, ложной сопричастностью. Дальше – отслеживать изменение фауны, до поры равнодушно предельной, и сосредотачиваться просто на процессе движения – осмысленность, последовательность, не из страха падения или ошибки, но из желания знать. В этом есть свое мастерство/свое мытарство и своя четкость. Каждое движение – движение на вырост.

Я сочетаю плоскости и уровни, и отпускаю марию. Больше некому хранить мою голову, остается тело, и оно продолжает свое восхождение.

Немыслимый альпинизм: каждая новая ветвь заключает в себе микрокосм-вселенную, и даже не вглядываясь в рождественские шары можно почувствовать момент большого взрыва, когда все эти вселенные начинают свое расширение, не пересекаясь, не скрещиваясь, и обезглавленное тело, новоявленный ацефал, продолжает движение между рождающимися бесконечностями. И все, что я вижу, вижу я сторонним наблюдателем – непричастным, – и взглядом, продирающимся из груди. Глубины и поверхности. Неспешные конструкции пространства.

История, сведенная в точку, но к ней несводимая.

Жажда, подступающее обезвоживание: организм распадается… конструкты, человеческое тело – жестяная флейта, в которую дуют ветры извне, но мы не ощущаем ни дуновения, ни дыхания, потому что сами наполнены собственным воздухом… легкие перерабатывают кислород, гигантские меха, расположенные к западу от солнца, заполняют собой пространство, и я пытаюсь прикоснуться к ним, отчаянно веруя в банальность и истину подобия микро и макрокосма, но оступаюсь и срываюсь с очередной ветви.

Против ожидания, падение не было долгим.

Полет не состоялся.

Вечер, асфальт, дожди – бетонные пятиэтажки/обломки прошлой эпохи.

После я долго плетусь домой и неожиданно впадаю в сентиментальность – в этом есть свой шарм, свое непостоянство, позволенная слабость. Я принимаюсь увлеченно вспоминать милые сердцу вещи и думать совершенно лишние мысли невпопад, чтобы реальность продолжила их в пространстве

но на самом деле происходит нечто неожиданное, нечто прямо противоположное и иное – случается та самая нелепица с богом, потерянным лицом, багажом, вышвырнутым в спину, и множеством так и не придуманных ответов, и это уже перестает что-либо значить. И вообще всё, что была ранее, оказывается сущей бессмыслицей, и ну её к чертям, и даже еще того дальше. Здравствуйте – до свидания,

двери поезда со скрежетом закрываются и где-то в изголовье состава голосит паровозный гудок. я оказываюсь в пустоте, которая живая и не такая уж и пустая, как то могло показаться кому-то другому на его первый взгляд. Потому что в этой пустоте есть как минимум я, и платформа подо мной, и фонарный столб с часами. Но больше – повсюду вокруг, насколько хватает взгляда – ничего. И я стою на всеми забытом полустанке посреди пустоты, с просроченным билетом в руке, без денег и без пепси.

И, да, как того и следовало ожидать, безудержно хочу блевать и пить.

Но позже все снова неуловимо меняется, и в моей реальности, и повсюду за ее пределами.

И, прекрасная в своем движении, надо мной плывет гигантская космическая рыба, и смотрит на меня своими выпученными рыбьими глазами.

И поет свою космическую песню, свое молчание, тяжелое, словно камни.

И космическая рыба проглатывает меня, аккуратно и быстро…

…и вот я уже в ее рыбьем нутре, и здесь достаточно места, чтобы вместить всех и каждого по отдельности из моих друзей и друзей моих друзей и даже еще немного места останется, чтобы и они могли пригласить с собой кого бы то ни было – всех ведь и не упомнишь. но мы с космической рыбой решаем не приглашать больше НиКоГо, здесь и без того слишком уж много народа, думаем мы, и отсюда уже начинаем мое первое всамделишное космическое путешествие.

И рыба закрывает глаза и задерживает дыхание – и космос не движется больше сквозь ее огромные жабры

и воздух остается со мной, и мне уже не так одиноко, как могло бы случиться БЕЗ воздуха,

я испытываю благодарность / прочие дружеские чувства к единственной выжившей космической рыбе, которая внезапно стала моей, а я – ее.

И мы отправляемся в путь.