Текст книги "Приют для бездомных кактусов"

Жан Горбачеву не понравился. Жана нужно было убрать, завести во второй корпус и забыть там. Потом остаться наедине с девушкой. Ему нравилось, как она ходит, как вертит задом, как говорит на разных языках.

Всё очень просто.

Когда Николь наглоталась этой гадости и перестала его доставать, дергать и раздражать (совсем перестала), Жан подошел к карте и ткнул пальцем.

Палец попал в море.

В маленький остров. Карта была старая. Потом оказалось, море почти высохло, а остров успел стать полуостровом. Но название осталось. Остров Возрождения. Оно понравилось Жану. Он сходил на могилу Николь, покурил, заказал билеты. Прямо с кладбища, по мобильнику. Лететь надо было на край света. Точнее, в середину света. В самую середину света (материка). Что еще лучше, чем край. Край оставляет надежду, а надежда – это лишнее, господа, совсем лишнее.

Когда они приехали туда и вышли из машины в пустоту, он спросил ее: «Это точно остров Возрождения?» Сначала водителя, потом ее.

Картина «Материнство». Женщина, ребенок. Она склонилась. Он задумался. Штанишки спущены, струйка шуршит в землю. Она (мать) поддерживает ему его. Направляет. Чтобы не облил штанишки. Стирать-то ей. Жан поднял голову. Шея матери, ее подбородок. Мать большая, широкая, как карта мира. Пахнет молоком, жареными каштанами. Еще она любила делать покупки. После каждой неудачи возвращалась заплаканная, с тонной ненужных коробок. Особенно если кто-то умирал. После смерти Шарля приобрела в кредит стиральную машину. У нее уже были две стиральные машины, в которых она хранила яблоки и всякую ерунду. Белье отдавала в прачечную. А он, ее сын, заглушал всё путешествиями. Смерть – путешествие, еще смерть – еще путешествие. Когда умерла мать, палец уперся в Галле, Германия. Он прожил там две недели, на колбасной диете, запивая редкие вечерние вылазки пивом. Лечение скукой помогло, он вернулся в офис с сухими глазами и улыбкой.

Ну вот и всё. Она помогает натянуть штанишки. Потом они идут по побережью, переглядываясь, словно сообщники.

– Алло?.. Алло… Яночка? Ой, привет! Привет, солнышко, говори быстро. Не, всё нормально. Нет, нормально, уже на острове. Что? Нет, нормально говорю. Да ты че? Нет… нормально вроде… Ну не знаю… Точно, да? Ну тогда не знаю. Не, ну я поняла, я просто подумала, что он просто это… Ну как у них бывает, знаешь… А если он так, то я не знаю… Ну, как ты говоришь, что он это. Ну ты точно? Да я знала, говорю тебе. Ну еще тогда знала. Да, тогда. Ну просто думала, что… Да. Почему я не сказала?! Сказала. Хотела сказать. Да. Нет. И сказала. Кому сказала? Тебе. Тебе сказала. Алло? Что? Алло, алло… Извини, связь прерывается… (Нажимает на кнопку.) Совсем прервалась… Сучка. (Прячет мобильный, поправляет волосы.) Завидует! Сама мне его дала, сама делает, чтобы всё испортить. Нет… Ну вот я хочу спросить, ну вот почему так, а? Почему одним – всё в жизни, а мне только этого наркомана, а? Я что, лысая, а? Я же жизни просто хочу, человеческой жизни… замуж хочу, да… Родители пенсионеры, у отца почки, умрут, кому я буду одна нужна? Я же не прошу сразу «Мерседес» или виллу, я же просто мужа прошу, чтобы нормально с ним во Францию уехать, да пусть он даже не француз будет, просто если не француз, это же тяжелее, я же не дура, мне же уже предлагал один: давай со мной… Я ему тогда говорю: «Ты посмотри вначале на себя и на… как тебя зовут… Мурад. И на что ты с таким именем рассчитываешь?.. Тебя же там за араба все будут принимать!» Блин, опять она звонит!

Дерево в тряпочках. Саксаул. Другое здесь не выживает. Невысокое такое, куст. Тряпочки шевелятся. Как листья.

Она долго примеряет, куда повязать платок.

Он неуверенно стоит со своим.

– Вяжи, – подбадривает Горбачев. – Американцы тоже повязали, вон.

Показывает на пару выгоревших платков. На одном различимы утята.

– Долго они здесь были, американцы? – спрашивает Жанна.

– Два дня, – врет Горбачев (так он им и раскроет военную тайну).

– Жан, неужели у тебя нет желаний? Ты ничего не желаешь, Жан?

– Ты помнишь эту картину?

– Какую?

– В вашем музее. Мать и ребенок.

– Да, да, помню… Ты будешь завязывать?

Ее молитва: …семья, дети, дом свой, на природе, квартира в центре, всё со вкусом, муж не пьет, но в баре куча всяких бутылок, от одного вида пьянеешь, он их постоянно еще привозит, оттуда, из своих командировок, у него постоянные командировки, это же бизнес, а он бизнесмен, он у меня бизнесменчик, но семья для него святое, он мне тоже привозит из командировок – духи разные, манто, драгоценности, и его родня ко мне хорошо относится, они все обалдели от моего французского, а еще что это я из него нормального сделала, из Жана, до меня они его все чмом считали, а теперь, когда у него по бизнесу всё круто, еще в гости к нам постоянно ходят и автографы у меня берут, потому что да, потому что я еще и певица, хотя и никто не предполагал, даже я сама не верила, а вот захотела и первое место на Евровидении…

Его молитва: Выбраться отсюда. Вернуться в офис, забыть Николь (без таблеток, как-нибудь само собой)…

– Жаннá… Что ты поешь?

– Так. Одну песню. Тебе нравится мой голос?

Он промолчал.

– Смотри!

Обернулись.

Дерево горело. Ветер мотал огнем, тряпочки-желания обугливались.

Горбачев кинулся к дереву. Подбежал, замер у огня. Жанна и Жан подошли сзади.

Всё догорало. Оставшиеся ветви осыпались пеплом.

– Теперь они не вернутся, – Горбачев растер слезу.

Пояснил:

– Американцы не вернутся!

(У него тоже была своя молитва.)

– Жан, мобильник начал ловить!

Жан достал свой.

Горбачев сидел на песке и проводил съезд.

– Товарищи! Мы справедливо говорим, что национальный вопрос у нас решен. Дас ист гут, зер гут, либе комраден!

Вокруг белели корпуса биолаборатории. Некоторые были без крыш, железо кто-то унес. Они бродили по корпусам. По тем, куда было можно. Внутри было пусто, светло, обворовано. Даже человеческие муляжи унесли. Остался только один. «Моя жена, – говорил старик, показывая на него. – Майне фрау». Иностранный он учил в детстве, в пыльной сельской школе. Теперь на острове стали появляться иностранцы, и чужой язык пригодился.

Поговорив с подругой, Жанна расстроилась.

– Лучше бы здесь мобильник не ловил. Лучше бы вообще не ловил!

Вспомнила горящее дерево.

Когда они ехали в машине, справа иногда появлялось море.

– Это море? – спрашивал Жан, отрываясь от ноутбука.

– Лужа, – отвечал водитель. – Море там, дальше.

Жанна на заднем сиденье доедала растаявший шоколад.

Потом достала мобильник, включила игру. Пингвиненок запрыгал по льдинам.

Они были во втором корпусе. Жан вдруг ушел куда-то. Появился Горбачев (они уже привыкли к нему, как к тени), схватил ее за руку:

– Стой, туда не ходи.

– Почему?

– Нельзя.

Тяжело дышал. Она попыталась выдернуться из его руки:

– Почему?

– Он оттуда не вернется, этот твой…

– Отпусти.

– Только туда не ходи. – Горбачев разжал пальцы.

– Что там?

– Ничего. Там ничего.

Жанна сделала шаг – туда…

– Стой.

– Ну что?

– Оставайся со мной. Спиртного в рот не беру. Целый остров наш. Детей сделаем. Тушенка есть, импортная. Американцы помогут, они мои кенты. А про него не думай, не будет твоим! Ферштейн?

Карта, куда попал его палец, была старой, а Жан хотел знать детали. Раскрыл ноутбук, проверил почту (первый раз после Николь), разгреб наслоения спама. Загрузил google.earth. Земной шар, приближение, Евразия, Азия, еще приближение, Средняя Азия. Черная лужица Арала. Приехали. Остров Возрождения. Покружил над островом, то приближаясь (реле на себя), то поднимаясь (от себя). Какие-то строения. Биолаборатория. Еще что-то. Поднялся, достал из морозильника колу. Убрал обратно, вытащил банку пива. «Нет». Убрал пиво, снова достал колу, подержал под краном. Загрузил google, поиск на «остров Возрождения». Открыт в девятнадцатом веке, первоначально назывался островом царя Николая Первого. Взял потеплевшую колу, набухал в стакан, втянул пену. Дал поиск на «русский царь Николай Первый». Прочитал про русского царя, ничего особенного. Запил колой.

Всё. Теперь он все знал. Можно ехать.

(Она подбегает к нему; он стоит в самом углу и рассматривает прикнопленную репродукцию.)

– Жаннá, помнишь? Мы видели эту картину в вашем музее. Помнишь? Что с тобой? Что случилось?

– Пойдем отсюда! Пойдем отсюда, Жанчик!

Вначале возникает красное пятно, похожее на укус.

Оно приподнимается над уровнем кожи, образуя папулу медно-красного цвета, потом везикулу, потом пустулу. Содержимое пустулы имеет темный цвет от примеси крови. При расчесах образуется язва с коричневым дном.

Язва покрывается темной коркой, похожей на уголек.

Вокруг центрального струпа располагаются в виде ожерелья вторичные пустулы.

…я думала, всё обойдется, а он мне уже в Ташкенте из гостиницы звонит: я заражен. Наверное, язва, или что они там на острове испытывали. Ты себя нормально чувствуешь? Я говорю: я сейчас приеду! А он: это опасно, это не нужно, ты можешь заразиться. А я хочу крикнуть: я люблю тебя, Жан! И не поехала. Надо было поехать. Мужчин надо брать, пока они больные, беззащитные.

Доверилась Янке, дура. Янка мне что тогда звонила – что он наркоман. Что какие-то общие друзья, и они про него это. Что у него одна была старше его и наркоманка, и сам он от нее это стал. Специально мне позвонила, сучка. Почувствовала, он богатый, на меня смотрит, значит, мы уже спим. По себе всех судит. Я ей сама, дура, рассказала, что у меня был один наркоман и что я после этого всё, только со здоровыми, и вначале загс. Откуда же я знала, что она такая сволочь и всё придумала?!

Машины не было. Жанна швырнула мобильник:

– Блин, когда нужно, не ловит!

Посмотрела на Жана. Подняла мобильник.

– Вон, едет!

Машина подъехала, из нее улыбался Горбачев:

– Мудак у вас шофер.

– От такого слышу! – улыбнулся ему в спину шофер. – Я бы и без тебя их нашел.

– Вот из-за таких, как ты, и Чернобыль, и всё.

– А из-за тебя – Союз! Думаешь, я тебя не узнал?

– Это было веление времени! Мир стоял на пороге ядерного безумия…

(Ташкентский рейс. Самолет на аэродроме.)

– Жан… Жан, помнишь этого старика на острове? Он предлагал мне выйти за него замуж.

– Ты согласилась?

– Сказала, что подумаю. Обещал сделать меня королевой острова.

– Не упусти этот шанс.

(Смотрит, как заправляют самолет.)

– Сволочь…

– Ты что-то сказала?

– Нет, ничего.

(Вокруг самолета ходят люди.)

– Жаннá… Как ты думаешь, он полетит?

– Да… Не знаю. Скажи, как ты относишься к наркотикам?

– К чему? А… Сложный вопрос.

(Вспоминает Николь, таблетки, много таблеток.)

– Жаннá… Я думаю, этот старик, на острове, он у меня украл мой мобильник. Он всё время смотрел на него.

Они отъезжали, Горбачев махал рукой.

– Товарищи! Дружба советских народов – одна из главных опор могущества и прочности Советского государства!

Его крик заглушил ветер. Гул тысячи аплодисментов, бурных и продолжительных.

В Ташкенте Жан позвонил ей. Ночью, за день до вылета. Испуганный, из гостиницы. Повторял, что у него странная болезнь. Что ему плохо. Что болезнь – странная. И что ему плохо.

Утром она приехала. Зачем-то с яблоками. Выложила яблоки перед ним. В номере пахло чужой женщиной. Так резко, что у нее заболела голова. Полумесяц помады на стакане. Жан лежал в постели и смотрел телевизор. Она даже запомнила, что там шло: новости. Он выключил телевизор и потянул ее к себе.

– Разве ты не болен?

Зазвонил мобильник. Ее. Достала, чтобы выключить.

– Жан, подожди… Это твой номер!

– Мой?

– Да… Алло! Алло! Кто? Какой Михаил? Михаил Сергеевич? Какой Михаил Сергеевич? А…

Он звонил ей с острова.

Нашел утерянный мобильник, в мобильнике нашел ее номер. Так он ей сказал.

– Жанна, Жанночка, это я. Я. Когда приедешь? Я всё приготовил, комнату приготовил. Приезжай ко мне, я тебе всё сделаю. Все условия сделаю. И американцы возражать не будут. Я с президентом ихним договорюсь. Ты что молчишь? Приедешь?

(Тишина. Гудки.)

Тогда у них с Жаном ничего не получилось. Может, из-за этого проклятого звонка или еще из-за чего-то. Жан стоял под душем, она плакала. Потом он улетел. Они переписывались, хотя она уже всё понимала. Но надеялась. Потом Яна развелась со своим Пьером, который был ее старше, в отцы годился. Тут уже даже детям должно было стать всё понятно. Если женщина (такая) бросает француза – то только ради другого француза. Нужно пояснять, кто был этим другим? Последний мейл, который получила от Жана, был со свадебной фотографией. Он, Яна и толпа фотогеничных родственников. Жанна замызгала весь монитор слезами. Потом написала ответ. Продемонстрировала всё свое знание французского языка.

А потом у нее началась эта болезнь. Когда прилетели родители, она уже была половина от прежней. Лежала по онкологической линии, хотя у врачей, когда они говорили о диагнозе, лица становились лживыми. Лживыми и испуганными.

Тот «Михаил Сергеевич» ей еще раз звонил. Спрашивал, когда ее ждать. Расстроился, пожелал выздоровления. «До свадьбы заживет!» Мать, сидевшая рядом, спросила, кто это был. «Жених», – ответила Жанна. «Не француз», – догадалась мать. «Да», – ответила Жанна. «Большой человек», – подняла брови мать. Жанна не ответила, она смотрела, как в капельнице дергаются пузырьки.

…долго всматривается в песок. Песок, один песок. Нахлесты ветра, текучая смена форм; форм нет; поверхность, горячая, как смерть. Камера поднимается, пытаясь заглотнуть как можно больше пространства в свое оптическое горло, но и пространства нет, есть царапина горизонта, как линия надреза, надрыва. Ветер надрывает ее. Наконец появляется первый и единственный дар пространства – зрению: бетонное здание. Стоит мертвое, купаясь в солнце и песке. За зданием – снова провал в ничто, в астигматизм двоящихся очертаний – под ударами ветра, такого плотного, что чувствуешь его сокращающуюся мускулатуру. И тогда из-за здания появляется старик и идет сквозь ничто-ветер по ничто-земле. Идет, и зрение на какой-то момент наполняется им, сухим, в пятнистой американской форме; на ней вспыхивает звезда Героя Соцтруда. Старик останавливается, достает мобильник. Экран мобильника: фотография Жанны. Следующее фото: она в свадебном платье, рядом – Жан и толпа родственников. Следующее: они плюс коляска, Жанна, чуть пополневшая, Жан нагнулся к коляске. Следующее: Жанна, располневшая, склоняется над маленьким мальчиком, помогая ему в одном важном деле… Начинается игра: пингвиненок скачет по льдинам. Камера медленно поднимается. Старик с мобильником уменьшается, превращается в точку, марсианское пространство, очертание острова, обрывки моря, Средняя Азия, Азия, Евразия…

Жан выключил ноутбук.

Допил остатки колы, посмотрел на фотографию женщины с короткой стрижкой.

– Хорошо, Николь, я не поеду туда. Да, я не поеду туда, Николь, я сказал. Да, боль надо перетерпеть там, где живешь. Путешествия бессмысленны, ты права. Путешествуют только законченные идиоты. Я не еду, сдам билеты… Завтра сдам билеты…

Захлопнув крышку ноутбука, зашагал вдаль по горячему песку.

Когда Земля была плоской

– Заболел, – сказал Костян как будто сам себе.

Подумав немного, упал на одеяло.

Кашель бился в нем, наружу не выходил, а только хрип. И горло горело.

– К Любаше сходи, – посоветовал Прапор. Прапор уже разделся и сидел в майке, разглядывая Костяна. Так раньше беззвучный телик на ночь глядел, с тупым солдатским интересом.

– К Любаше, – повторил, зевнув. – Может, нальет что.

– И не только нальет, – вставил сверху Стас, второй сожитель.

Костян поднялся и злобно вышел из комнаты.

Любаша была местным медпунктом. Медпункта на стройке не полагалось, да и сама Любаша имела к медицине непонятное отношение. Когда была в настроении, могла и укол, и в горло заглянуть. Но чаще отсылала в город: «Я вам не поликлиника». Прибилась к стройке еще при прежнем прорабе; для чего тут жила, непонятно. Но привыкли к ней, как к мокрой грязи и серым холодным дням.

Костян осилил коридор и вышел, моргая, во двор. В Любашином окне мерцал свет от телика. Костян постучал ногтем в стекло; Любаша неохотно поднялась. Отодвинула занавеску, поглядела по-рыбьи в темноту. Опознав Костяна, ушла.

Открывала долго, шурша и звеня изнутри; как сейф в банке, устало подумал Костян. Снова закашлялся и попытался сплюнуть, но не удалось. Ладони как-то быстро успели замерзнуть, он сунул их в карманы, надеясь, что там будет теплее, но теплее не стало. Любаша наконец справилась с дверью и приоткрыла ее, обдав Костяна теплом и чем-то кисловатым.

– Ну? – поглядела.

Таков был обычный ее привет, Костян другого и не ждал. Хотя нет, сейчас, наверное, ждал.

– Заболел.

– Все болеют. Заражать меня пришел?.. Заходи, холодно.

Костян аккуратно стащил сапоги, оставшись в толстых и негреющих носках. Любаша наблюдала молча за его действиями. Костян хотел спросить, зачем она так долго ему открывала, может, даже пошутить на эту тему. Но вместо шутки закашлял.

– В стену кашляй, – сказала Любаша.

Она была в обычной своей безрукавке на искусственном меху, волос был собран в тощую фигу. Накашлявшись, Костян скосил глаз в бесшумный телик, пытаясь угадать передачу, но из-за слез не смог.

– Принимал чего-нибудь? – Любаша села в кресло, занимавшее полкомнаты. В нем она, как говорили, и спала: не раздеваясь и приоткрыв рот. Возле кресла краснела электропечка.

Костян помотал головой и кашлянул. Ему тоже хотелось устроиться на этом кресле, поближе к горячей печке и Любаше, но боялся, что тогда его точно выгонят. Сделал шаг и остановился, ожидая приглашения.

– Всегда таблетки надо при себе… – сказала Любаша, зевнув.

Устав ждать, Костян опустился на колени и обнял толстые Любашины ноги.

«Зачем мне эти ноги, – думал он, – грех… теперь точно прогонят». И сжал их еще сильнее.

– Так вот что у тебя болит, – скучным голосом сказала Любаша.

Потянулась, достала крем и стала шумно втирать в ладони. Поглядела в телик. Снова на Костяна, бессмысленно сжимавшего ее ноги в ковровых тапках.

– Дай встану.

Костян разжал, Любаша подошла к ящику и углубилась в него. Костян осторожно сел на кресло.

– Нет лекарств. Могу водки, на меду.

Костян услышал знакомое бульканье. Водки он не хотел, но вежливо влил в себя. Во рту стало горько.

Костян собирался еще раз обнять Любашу, чтобы как-то обозначить свою благодарность, но передумал. Заметил возле зеркала какую-то иконку и портрет отца Андрея рядом.

– Иди, – сказала Любаша, глядя в телевизор.

Вот, только обвыкся, еще и водки толком не распробовал, а уже на дверь. А за дверью ночь и никакого человеческого слова.

– А ты иди к Батьку, – сказала Любаша. – Он тебе этих слов наговорит – по самое «не хочу».

И пошла к двери.

Не удивившись, что Любаша как-то пролезла в его мысли, Костян присел и принялся за сапоги. «Ладно, – думал он. – Лекарств у нее все равно нет. И ноги как у зебры».

Поглядел на Любашу – не подслушала ли снова? Нет, с замком возилась.

– Завтра приходи, замок мне починишь.

Костян, уже в сапогах, кивнул. Замок так замок. Если доживет.

«Когда Земля была плоской, – вспомнил, – женщины на ней тоже были плоскими. И рай был плоским. А потом всё это стало накачиваться грехами, расширяться и округляться…»

Последнее Костян довспоминал уже на улице, слыша за спиной запираемую дверь и пуская пар.

Батёк жил недалеко, но идти к нему не хотелось.

В прошлом Батёк был коммерческим попом. Обслуживал похороны, работая то в одной, то в другой фирме. Бизнес этот начал, еще когда настоящих священников маловато было, а потребности в культовых действиях стремительно росли. По образованию был он трубач, подрабатывал в кладбищенском оркестрике. Вот как-то, когда фирма не могла вовремя обеспечить священника на отпевание, Батьку и предложили «полевачить за попа». Как отпевать, видел не раз; кадило и спецодежду ему раздобыли. Так и пошло. Являлся по первому вызову, отпевал красиво, с подвыванием, клиент оставался доволен. Пару раз, правда, были стычки с настоящими священниками, грозившими Батьку судом земным и небесным. Но подходящей статьи, по которой можно было его привлечь, не находилось; и Батёк продолжал работать, даже получая от этого какое-то тихое удовольствие.

Батюшки все же на Батька обозлились. Сын одного из них, как назло, работал в местном театре; решили Батька проучить. Пригласили как-то его на ночь почитать над умершим. Квартира большая, темная, хозяева куда-то слиняли. Батёк тоже думал улизнуть, но подвело чувство ответственности. Дальше понятно что. Вылез из гроба тот самый актер… Хотя некоторые говорили, что никакого розыгрыша не было и всё было взаправду.

После того Батёк пошатнулся и запил. В этом невеселом состоянии его и нашел отец Андрей. Отучил от зависимости, провел через курс реабилитации и покаяния. Батёк побрился, успокоился и пошел учиться на плотника. Хотя что-то в нем еще оставалось, от прежнего.

Костян прошел по застывшей грязи мимо вагончиков. Здесь уже спали. «А я что не сплю? – думал Костян. – Зачем мне этот Батёк?» Ответов в голове не было. Костян поглядел на Башню, кашлянул и постучал к Батьку.

– Уйди! – закричали из вагончика. – Завязал я, говорю, завязал! В церковь иди, там тебя отпоют!

Костян подождал, раздумывая, стукнуть еще или идти к себе.

Дверь вагончика приоткрылась, осторожно высунулась рука, сжимавшая какую-то иконку, а потом и голова Батька.

– А, это ты… – протянул Батёк, пялясь во тьму. И дал знак заходить.

Костян залез в вагончик и снова задумался.

– Не снимай, – суетился вокруг Батёк. – Прости, обознался. Ходят тут по ночам…

Свет шел из угла, где горела лампадка; поодаль стояли кровати, заваленные плотницким инструментом. Те братья, кто на этих кроватях жил, или бежали со стройки, или, как Стас, нынешний Костянов сосед, отселились, устав от Батьковых причуд.

– Что пришел-то? – поглядел Батёк.

– Заболел.

Костян уселся на одну из кроватей, сдвинув с шумом инструменты. Батёк вздохнул и сел напротив.

– У Любахи был? Понятно. Печенье будешь? Хорошее печенье.

Костян помотал головой.

– Зря. Когда болеешь, питаться надо. Калории. О теле тоже попечение надо. Поешь.

Костян повертел в руках печенье и, чтобы не обидеть хозяина, надкусил.

– Совсем ты заболел, – Батёк наблюдал, как Костян жует печенье.

Костян в подтверждение кашлянул, но не рассчитал: кашель получился сильнее и дольше, чем требовалось; забрызгал крошками и себя, и Батька.

– Понятно, – сказал Батёк. – У меня такое же было. Думал, уже всё, отплываю… На вот, елеем помажься. Возьми-возьми, это еще отец Андрей оставлял… Нет, кстати, новостей?

Костян, докашливая и отирая слезы, снова мотнул головой.

– Ну да, откуда у нас… – Батёк откинулся к стенке. – Телевизор без звука. Интернета нет, газет нет. То есть правильно, что нет. Справедливо.

То, чтобы на стройке не было никакого вай-фая и газет, было благословением отца Андрея. Одним из последних его благословений.

– Ну, как печенье? Я и говорю. Стой. У меня мед еще есть.

Костян вспомнил Любашину водку на меду и помотал головой.

– Ну, как хочешь. Монастырский.

Батёк выхватил откуда-то грязную банку и поднес Костяну к самому лицу. Костян поднялся и собрался уходить. Он вдруг как-то устал от этой заботы.

– Постой, – Батёк схватил его за ватник. – Постой ты…

Костян поглядел на лицо Батька и задержался.

– Скажи, может, хоть ты знаешь… Кто-то же должен знать. Прапор не знает. Или шифруется. Стас не знает, точно. Перед образами тут клялся.

Костян понял, о ком вопрос, и хрипло вздохнул.

– Он же должен был кому-то сказать когда, – не унимался Батёк. – «Вернусь тогда-то, ждите». А? На ушко?

Вопрос этот, конечно, заботил всех, всю стройку, всех андреевцев. Общее мнение было такое: когда закончат стройку. Выстроят Башню, перережут ленточку… Но время шло, уверенности становилось всё меньше; а как сделалось ясно, что и в этом полугодии не сдадут и придется возле Башни зазимовать…

– Ты же недалеко был, когда его брали, – Батёк стоял напротив Костяна, лохматый, с темнотой под глазами. – Может, успел тебе что… Молчишь? Ну, молчи. Ты же интеллигентный человек… Ты же старшим программистом в прошлой жизни работал, что дурочку всё из себя строишь?

Это было уже против всех правил и благословений. Костян слабо оттолкнул Батька и распахнул дверь.

– Ну прости… – Батёк вцепился в него сзади. – Ну сдуру… Меня эти достали – всю ночь: отпой-отпой…

Костян спрыгнул в темноту.

– Сбегу я! – крикнул ему в спину Батёк. – И все вы сбежите! Не выдержите! Или заберут куда надо!

Костян обернулся, чтобы ответить, но промолчал.

– Так ему и передай! – снова послышалось. – Сколько можно этот сортир многоэтажный строить…

«Вот как человеку плохо, – думал Костян, медленно отходя от вагончиков. – А я думал, мне плохо». Башня, как и положено объекту, была слегка освещена, погавкивала сторожившая ее немецкая овчарка Глаша.

«Когда Земля была плоской, то и все люди на ней были плоские. Люди одной мысли, одного дела, одного сердца».

Это была его последняя проповедь, отца Андрея. Нет, не с амвона, почти на ухо. Вот на это ухо, которое мерзнет под шапкой.

Надоел всем отец Андрей, крупно надоел. Проповедями своими, неуемным миссионерством, взглядами… Что Костян раньше программистом был – Батёк правду сказал. Был. В прошлой жизни. Все андреевцы в прошлом чем-то были. Батёк – трубачом. Стас – менеджером чего-то. Прапор – полковником на пенсии. Не то что говорить, и вспоминать об этом не благословлялось. Благословлялось приобретать новую профессию, строительную, чтобы руками. Костян освоил малярку, но это оказалось не его. А вот кафельщиком пришлось в самую пору, как будто им родился.

Прежний епископ глядел на их приход сквозь пальцы, а с новым возникли трения. Может, сам отец Андрей ему не понравился, был у отца Андрея такой талант – отдельным людям сильно не нравиться. А может, приход считался «денежным», и новый владыка хотел кого-то из близких себе на него поставить. Потерпел-потерпел он отца Андрея и предложил ему перевестись в другую епархию. Иначе обещал последствия.

Думали, отец Андрей бороться станет. Не стал отец Андрей бороться, тихо попрощался и уехал: «Любите нового настоятеля». Только полюбить нового не получилось. И так, и сяк полюбить пытались – а ни в какое, даже бледное, сравнение с отцом Андреем не шел. А тут сам отец Андрей где-то на Северах возник, и местный губернатор, как сообщали, его чуть ли не на руках носит. На приходе пошушукались, отправили туда гонца, того самого Прапора. Прапор вернулся посвежевшим и всё подтвердил. Только на климат жаловался, но это не пугало; стали распродаваться и укладывать вещи. Почти полприхода туда перебралось. И Костян со всеми; кафель – он и в тундре кафель.

Первые три года всё ладно шло. Церковь возвели, по оригинальному проекту: в виде шара. Верхняя часть – сама церковь, нижняя – зал. Миссионерство развернули, местных встряхнули, обдули от зимней спячки. Зи´мы, правда, такие, что мама, не горюй. И земля плоская до самого небосклона, глядеть устаешь. Но отцу Андрею это нравилось. «Хорошо, что Земля плоская». И улыбается по-своему.

А потом губернатора того взяли и сняли. Бизнес, правда, при нем оставили, так что продолжал андреевцев поддерживать. Но отношение к ним сверху уже немного другое пошло. Вначале «немного», потом всё больше и больше. Стали на беседы тягать, что они вредная секта; двоих с работы уволили. Отца Андрея напрямую трогать боялись, стали с прихода на приход, как мячик, перебрасывать, от райцентра подальше. Последний бросок – сюда, среди пустоты и плоскости, рядом с умиравшим селом. Где жили вот такие тяжелые и ненужные сами себе люди, как Любаша.

Костяк общины, конечно, и сюда последовал. Отец Андрей стал задумчив, как человек, из-под которого выбили стул, и он висит в воздухе, не зная, то ли спокойно опуститься, то ли плюнуть и взмыть куда-нибудь.

Тогда и возник у него этот замысел. «Будем здесь Башню строить», – сказал Костяну, когда в машине вместе ехали. Костян поднял брови, пытаясь угадать. Общинный центр? Лекторий?..

Через месяц уже были первые чертежи.

Община, конечно, была в недоумении, скребла затылок и качала головой. Идею замысла отец Андрей не объяснял, от вопросов уворачивался. Строим – и строим, что тут спрашивать? Питались догадками. Одни полагали, что Башня строится как наглядное пособие падшего мира. Другие, наоборот, – как образ солидарности… много еще чего говорили. А Костян ездил с отцом Андреем и закупал кафель. По прежней своей программистской жизни он знал, что есть вещи, которые человеческим языком сказать нельзя. А искусственный язык, чтоб описать смысл этой Башни, еще не создан. Либо создан, но людям пока не знаком.

Дальше… Дальше понятно что. Отца Андрея взяли, вначале сообщали о нем через СМИ, потом замолчали. Стройка тихо сама собой шла, то прежний губернатор подкинет, то еще какие-то благодетели. Постепенно пошло разложение, духовные трещины. Церковь закрыли, служить стало некому, нового не присылали, а даже если бы и прислали. Многие уехали, затосковав без церковной жизни или просто… Среди оставшихся стали заметны слабости, водка, неправильное отношение. Но строили. Как могли. Как могли, так и строили.

До своей избы Костян почти дополз. Свет в ней уже погасили, помолились и легли спать.

Только свеча горела, оставленная для Костяна.

Прапор, как всегда, храпел; Костян погладил его по плечу, тот замолк и зачмокал. Стас наверху перевернулся; спал в свитере.

Костян тоже не стал раздеваться, только куртку сбросил и загасил свечу. Лег и чуть не заплакал от усталости. Прочел про себя несколько молитв, какие наизусть помнил.

– Слышь? – заскрипел сверху Стас. – Завтра, говорят, заберут, всех.

Костян молчал. Снова начал похрапывать со своей лежанки Прапор.

– В психушку областную, на обследование.

Костян вздохнул и пошевелил ногами. Слухи, что всех их заберут, гуляли по стройке не первый месяц. С того самого дня, как отца Андрея забрали.

– Этот раз вроде точно, – Стас свесил голову. – Наши бывшие сообщили, Еремеев и этот, корреспондент… С утра к обороне будем готовиться.

Повисев, голова исчезла.

«К обороне… – думал, засыпая, Костян. – Хорошо. И к Любаше зайти, замок поправить».

Стас еще немного поворочался, Прапор похрапел и замолк, точно уже не Костян, но кто-то другой погладил его по плечу; темнота наконец затихла и успокоилась.

Волна внутреннего света накрыла Костяна, он потер колено и улыбнулся. Перед глазами его, как с аэросъемки, неслась бескрайняя белая земля. «Вот я и стал почти плоским, Господи. Ты разгладил меня, как фантик». Голос был отца Андрея, но Костян понимал, что слова относятся к нему, Костяну. И видел себя, плоского и счастливого, летящего над этой Землей, такой же плоской, как и он сам.