Текст книги "Фламинговые небеса"

Зазеркалье

В окно залился серый свет утра и сразу же вогнал в уныние. Измятая постель в тусклом освещении показалась горой тряпья. Пасмурное утро могло любой день с самыми радужными ожиданиями превратить в безысходный.

Блонди хотелось, чтобы её постель не высвечивалась с такой неприглядностью. Серый цвет таил в себе улиточную осклизлость, медлительность, туманность, скуку. Расползался по комнате, распространяя вирус бездействия и меланхолии.

Блонди задёрнула шторы.

Шурша простынями, в сереющей темноте казавшимися симпатичными, она выбралась из постели, накинув на себя покрывало, прошла на кухню и поставила чайник, лежащий на боку. Тот недовольно зашипел. Блонди цыкнула на него, и он затих. В ванной топорщилась в стакане зубная щётка. Всё стояло на своих местах, но было недовольно. Блонди кожей ощущала это недовольство. Она с укором посмотрела на щётку, но той хоть бы хны: её ворсинки почти дотянулись до руки Блонди, но девушка отдёрнула руку и полезла в шкафчик. В упаковке лежала новая послушная щётка. Все они были такими: приходили скромно, уходили громко, ругаясь, старились, цеплялись за жизнь и в конце концов исчезали. Совсем как люди. Вздохнув, она начистила зубы до блеска, оскалилась в зеркало и показала рожу старой щётке. Та злобно покосилась из урны.

Чайник на кухне шипел и плевался. Блонди хотела погладить его по блестящему боку, но одумалась. Вместо этого она налила чай и пошла в спальню на звук смс-ки. Что-то мягко обвилось вокруг ноги, она споткнулась, успев вытянуть вперёд руки. Кружка с глухим стуком исчезла в темноте, исторгнув чай на ковёр. Нечто, скользнув по пальцам, тоже растворилось, и Блонди рывком раздвинула шторы. Комнату затопило светом. Блонди зажмурилась. Неужто? Как быстро иногда исполняются желания! А что если…

Блонди вновь зажмурилась и пожелала эскимо. По правде, больше хотелось бутерброда, но какая разница, если в руке вдруг возникнет эскимо?

Блонди почти поверила, вытянув руку, но ничего не произошло. Ну конечно. Где уж в её жизни место чудесам.

В тридцать три поздно надеяться, что даже эскимо достанется тебе просто так. Не-е-ет, это не тот возраст, когда глаза лезут на лоб от любых проявлений жизни, будь то мужик, писающий на дерево, или таракан под холодильником. Всё это уже было видено, к тридцати трём ты познал уже много чего, и глаза закрываются с прозаичной уверенностью, что больше ничего интересного не будет. Ребячливый запал больше не понукал лазить по стройкам, пить холодное пиво или орать на улице бесстыжие песни в компании ядовито выкрашенного панка. Всё это осталось там, за шторами, исчезло в лучах солнца или накрылось блёклым покрывалом будней. Нет, ждать было нечего.

Наступал тот возраст, когда с днём рождения приходили поздравить месячные и сообщение от банка; это было скудно, зато жизненно, это своего рода лакшери – у тебя действительно есть всё. Голова, руки, тянущиеся к телефону в безумной надежде, что хоть на этот год первую смску прислал не банк (нет, банк). В конце концов, у тебя есть голод, когда ты хочешь есть, у тебя есть насыщение, когда ты насытился, а кто-то лишён и этого. Грех жаловаться.

Блонди рухнула на постель и оказалась в луже солнечного света. Постель теперь преобразилась и была будто бы фантазийно разбросана. Блонди захотелось нарисовать себя. Придвинув к постели узкое стоячее зеркало, она нашла у кровати листок в клетку и изобразила долговязую фигуру с лысой головой. Получилось жутко. Блонди добавила волосы.

С листка на неё взглянул костистый гражданин с паклями на голове и безумным взором. Блонди смутилась. Смяла листок и бросила в дальний угол. Послышался сдавленный и возмущённый крик гражданина. «Извини!» – мысленно крикнула ему Блонди. Ей казалось, что она рисует симпатичнее. Взглянув на себя в зеркало, она пригладила волосы.

Дверь открывается наружу

Морщинились лицо и жизнь. Годы уходили туда, откуда не было возврата. В двадцать кажется, что тебе вечно будет двадцать, но наступает тридцать три, и ты готовишься умереть, словно Христос, потому что цифра красивая и требует определённых действий. В тридцать три приходится задуматься, что такого ты сделал в жизни, чтобы продолжать прожигать её.

Логичнее казалось свести счёты, но для этого требовалась смелость, которой Джанетт не обладала. Одна тройка означала всю жизнь впереди. Две тройки, заботливо уложенные кремом на торте, ужаснули Джанетт. Задув свечи, она пожелала, чтобы ей больше не дарили торт с напоминанием о возрасте.

Прошедшие годы, Поль – это всё казалось таким старомодным, что даже вспоминать было немного стыдно. Она не видела Поля с тех пор, как исключила его и похожих на него мужчин из своей жизни. Впрочем, он и не появлялся. До неё дошли слухи, что он женился, и это сначала дико заинтересовало её, но уже через пару минут она и думать забыла об этом. Всё прошедшее казалось сном, после которого наконец-то должен был наступить просвет – нечто более важное, чем переживания о мелкоте проходящих будней.

Джанетт сменила квартиру, остригла волосы и, отражаясь в зеркале, спрашивала себя: что дальше? Всё шло своим чередом, поводов для переживаний вроде бы не находилось, но это и беспокоило. Время шло слишком быстро, лицо приобретало вид слишком думающий, не свойственный Джанетт в пору её прошлой беззаботности. Теперь это лицо вопрошало и хотело чего-то большего, чем просто удовольствие от того, что день прошёл без приключений. Собственно, лучшего и желать нельзя, казалось бы – ровная, понятная поверхность без рытвин и хитроумных ходов. То была настоящая спокойная удовлетворённость, о которой мечтают многие.

Но Джанетт ощущала внутри себя растущее сомнение в действительности своего бытия, своей к нему причастности. Жизнь наладилась, но то были внешние признаки, от которых много ждать не приходилось: еда, постель, работа, посиделки с друзьями были проходящи, как проходит мимо, слегка покачиваясь, трамвай. Джанетт провожала взглядом многочисленные трамваи ежедневных удовольствий и желаний, но внутри будто ширилась пустота, и в зеркале иной раз отражалась чужая, незнакомая сущность с вопросительным взглядом.

* * *

Перешагнув тридцатилетний рубеж, Джанетт ощутила смутную потребность в привязанности к чему-то одному. Или кому-то? Вокруг люди женились и разводились, строили дома и планы, готовили друг другу ужины и рожали детей. Поль, не занимая больше места в её сердце, по-прежнему, однако, оставался единственным мужчиной, для которого она приготовила тот значительный для неё ужин. То, что из него последовало (а точнее – не последовало), отбило у неё охоту к заботе подобного рода. Она так и не решилась пригласить в свою квартиру мужчину дольше, чем на сутки, хотя находились желающие, и находились даже те, кто говорил о свадьбе и вроде бы искренне хотел детей.

Но дело было не в их желании, а в её. Хотелось ли ей всего этого? Ей казалось, что это должно возникнуть естественным образом: как если хочешь есть – ты идёшь и ешь. «Если захочется замуж – то всегда можно туда выйти, – думалось ей, – но если я не чувствую в себе подобного, то, скорее всего, мне это не особенно и нужно. В конце концов, что такого там можно обнаружить?» Замужество предлагало ещё более понятный уклад жизни, такую упорядоченность, от которой Джанетт, даже будучи одной, начинало мутить. Она представляла себя мамой или в фате – это выглядело нелепо. Вряд ли люди, которые собираются жениться и становиться родителями, чувствуют себя нелепыми, но Джанетт чувствовала себя именно так, и это укрепляло её уверенность в том, что раз нет, значит нет. Требования общества её не беспокоили, но беспокоило сознание собственной ущербности в вынашивании очевидных желаний.

То, что многие принимали за конечное счастье, ей напоминало прокисший йогурт, а это не служило хорошей опорой для подобных начинаний. Внутри неё бродила недосказанность, «недожитость», но то была слишком глубокая неуверенность и недовольство, чтобы вытащить его наружу и рассмотреть на свету. Это было нечто трудное и непонятное, и не подлежало извлечению. Мысль, что в своё время ошарашила её – то, что она была женщиной, за которую не стоило бороться, – теперь казалась ей пресной и глупой.

Никто не должен ни за кого бороться. Бороться есть смысл только самому за себя, но тут возникала проблема – Джанетт не видела врагов или очевидных обстоятельств, требующих борьбы и волевых решений. Сложными бывают неочевидные вещи, а её состояние было неочевидным. Попробуй кому-нибудь объяснить, что она недовольна жизнью, и люди покрутят пальцем у виска. Даже друзья скажут: «Ну и чего тебе ещё от жизни надо?» Она не могла ответить на этот прямой вопрос даже себе, в этом и состояла сложность: будь ты способен отвечать на все вопросы прямо и чётко, не было бы никаких хитросплетений. Но вопрос, звучащий в голове, просвечивал в глазах, и бесполезно было от этого бежать, но и сделать с этим. Что? Она не знала.

Лифчик, купленный ею когда-то в бутике нижнего белья, теперь был маловат. Джанетт, стоя перед зеркалом, неожиданно соотнесла это со своей жизнью. Прошлые мысли, казавшиеся ей умными, сейчас жали ей, она из них выросла, она выросла из своих обычных желаний, которые считала раньше тем, к чему стоило стремиться. Две тройки, обозначающие возраст, вмещали в себя куда больше, чем просто прибавление морщин. Они требовали внимания. И не ко внешнему – теперь уже нет. Джанетт не слишком беспокоила чуть побледневшая кожа и располневшие бёдра. Это был естественный ход вещей: бытие вообще достаточно естественная вещь, над которой никто особо не думает. Человек проворачивает каждый день одни и те же действия, эти действия складываются в цепочку, в цепочке есть известные звенья в виде учёбы, работы, общения, знакомств и разочарований – всё это напоминает сценарий, прописанный давно и неизвестно кем, но неизменно выполняемый обществом.

Многим хотелось одного и того же, и никого не смущало играть одно и то же кино без конца. Утро звало на работу, день проходил в суете, вечер обещал повседневные обязанности, ужин, может быть, свидание или пару коктейлей с друзьями, безлунная ночь, лёгкая бессонница, будильник с утра – и всё сначала. То была милая рутина, выученная череда одних и тех же действий и даже ощущений. Не приходилось вступать ни во что новое, узнавать, идти, стремиться.

К чему было стремиться? Кое-кто стремился подняться по карьерной лестнице, но это было достаточно плоским желанием в понимании Джанетт. Какая была конечная цель у этого? Оказывалось, что конечная цель у всего – деньги. Их бывает больше или меньше, но всякий занимается накопительством, и делает это увлечённо. Но для чего? Расширить свои материальные возможности, чтобы скорее позволить себе ту посудомойку или телевизор, что присмотрел месяц назад?

Джанетт продала квартиру, оставив в ней почти все удобства, прихватив только стиральную машину да коврик для йоги, которой она не занималась. Она сосредоточилась на минимуме вещей, но, оглядывая своё новое жилище, приходила к тому, что всё равно всего много. Пришлось купить и холодильник, и стол, и пару стульев. С трудом отказавшись от дивана, она устроила себе постель на полу, однако понадобился столик для книг и журналов, их было много – пришлось организовать и стеллаж, и многие мелочи, без которых жизнь была неудобной.

Что значили эти цели, ради которых люди спорили, ссорились, ступали по головам, отстаивали свои права, желали быть выслушанными? Джанетт побывала не на одной свадьбе, каждая из которых была роскошнее другой, и это казалось странным фарсом. Зачем бы он был нужен, если бы не пришли гости? Но гости были, их было много, и каждый по достоинству оценил убранство, комфорт и способности организаторов. То был спектакль, и недешёвый, и Джанетт участвовала в этих спектаклях, бывала в гостях, кивала и улыбалась, чувствуя, как разливается в ней тоска непонимания – зачем всё это?

В конце концов, всё оставалось вещами, всё ими же измерялось. Сколько постельных комплектов было подарено, какую кружку выбрать на день рождения тётушки, что подарить пятилетнему племяннику, у которого всё есть, где со скидкой ухватить те модные брюки? У Джанетт кружилась голова. Вещи и страстное желание обладать ими, хоровод вокруг бесконечных мелких желаний – внезапно она узрела это так ясно, что ей стало дурно от собственной милой квартирки, в которую она переехала с надеждой начать всё по-новому.

Но опять её окружали вещи и постоянная претензия на обладание. А обладать – какая разница, чем или кем – это было болезнью без исхода и начала. Это была скука, но не та, от которой человек идёт бродить по улицам и глазеть на витрины. Это была скука иного порядка, более высшего, если угодно, но от этого ещё более непонятная и неразрешимая. Джанетт вдруг поняла, что ей ничего не хочется. И эта мысль остудила её горячую голову.

* * *

Отсутствие желаний воспринимается как болезнь. Когда ребёнок отказывается от еды, его насильно заставляют есть. Когда взрослый отказывается от всеми принятых желаний, его показывают психоаналитику – если ты здоров, хоти или заставь себя хотеть. Хоти новые костюмы, хоти любви, хоти счастья или хотя бы новую микроволновку! Здоровье означает вечное хотенье, и Джанетт в прежние годы самозабвенно занималась утолением своих хотений. Поль был её мечтой, тем недостижимым, чего она так страстно желала, но как знать – не он ли послужил той отправной точкой для её понимания, что эти желания глупы? После него она не захотела связать себя ни с кем – какой был смысл?

Люди приходили, сменяли друг друга, что-то говорили, делали, уходили, исчезали и появлялись снова. Какая была нужда задерживать их в своей жизни? С бокалом вина или чашкой чая в руках Джанетт вечерами глядела в окно и думала, чем бы она могла занимать того, кто остался бы возле неё? Присутствие кого-то рядом обязывало, как красные бусы в повседневном наряде – они слишком ярки и требуют дополнения, так и человек рядом станет требовать внимания, которое, быть может, захочется уделять не всегда.

Джанетт, которая раньше без проблем становилась душой компаний, весёлой девчонкой с незамысловатыми историями и шутками, стала той, кто чаще занимал рот едой, чем разговорами. Она больше не была уверена в своих коммуникативных способностях. Временами казалось, что все разговоры были вторсырьём, неустанно обсуждалось всё то же, что и в прошлом месяце, и в прошлом году, и нечего было добавить. Одни и те же лица, возгласы и светские беседы. Всё тот же искусственно поддерживаемый интерес, улыбки, притворно радостные встречи – всё это отдавало затхлостью, чем-то лежалым, заветренным и безнадёжно устаревшим.

Возвратившись домой, Джанетт обнаруживала в зеркале собственное уставшее отражение, и на неё нападало странное чувство, что она устала ещё при рождении, что некто сверху немного позабавился, глядя, как она, словно марионетка, плясала на ниточках своих дурацких потребностей, и вот, пресытившись, этот кукловод уволился, оставив её болтаться в стылом поле, где всё теперь казалось чуждым и безликим. Временами её охватывала злость, но то была злость ни на кого и ни на что толком не направленная, она была как бы всеобъемлюща, она захватывала пространство и не было способа, чтобы заглушить её. Это была такая злость, которая колет глаза, когда приходится понимать, что любые усилия были приложены впустую и что впредь нет особого прока их прикладывать. Такая злость порождала тьму, которая поднималась из глубин человеческого сознания и растворяла в себе любые, казавшиеся ценными познания и смыслы. Всё становилось таким серым, каким бывает небо в самую ненастную погоду, и эта жуткая пустота, сам факт её появления ужасал, но и высвобождал ранее неведомые чувства, и это было любопытно – как бывает любопытно содрать коросту и обнаружить стекающий ручеёк крови. И Джанетт с болезненным наслаждением ковырялась у себя в душе, пока не появился Валентин.

* * *

Ему недавно исполнилось тридцать, он был симпатичен, но не слишком мил и не стремился доказать обратное, что и привлекло Джанетт. Покупая рыбу, он попросил её полностью очистить и нервным движением бледной руки заплатил продавцу, уронил сдачу и равнодушно забрал свёрток с прилавка. Джанетт открыла рот, чтобы попросить свой кусочек рыбы, но вместо этого бросила в спину уходящего:

– Вы уронили деньги! Возьмите… – она наклонилась, чтобы поднять, и, выпрямившись, обнаружила перед собой его длинную фигуру.

– Не стоит, – сказал он, – если что-то уходит, можно отпустить, не стоит горевать об этом. Тем более они уже испачкались, и вы теперь тоже грязная.

Джанетт в недоумении уставилась на него и почувствовала себя глупо под взглядом этого бледного худощавого человека, что совершенно наплевал на обронённую сдачу. Внезапно её собственная озабоченность показалась её мелкой и смешной. Не зная, куда деть деньги, она не глядя бросила их на прилавок и отошла, запутавшись в ситуации. Она чувствовала на себе взгляд продавца, но это продолжалось лишь секунду, а в следующую секунду совершилось знакомство, и уже вечером он был у неё – готовил ту самую рыбу и говорил о кино.

Странность была в том, что Джанетт не казалось это странным. Этот долговязый парниша в свитере со слишком широкими рукавами, закатанными до локтей, этот невротичного типа молодой мужчина-мальчик, который кончиками пальцев орудовал на её кухне, не казался ей чем-то выходящим за рамки. Она пила белое вино, за которым они вместе зашли в винную лавку. Сидя за столом, смотрела на его быстрые аккуратные движения, и в голове не возникало ни одного вопроса. Они поужинали так, словно были знакомы лет пять, и он не ушёл. А она не собиралась его выпроваживать.

* * *

У Валентина было неоценимое для Джанетт преимущество – он не носился с идеями о постоянстве. Его натура вмещала в себя многое, но не желание поместиться в границы, определённые людьми как правильные и желанные. У него существовала внутренняя независимая жизнь, позволявшая ему пить вино в любое время, уходить и появляться и приносить с собой идеи прогуляться по городским парапетам после полуночи.

Джанетт он казался ветерком, который разом проветривал любое пространство, где оказывался. Они смотрели странное кино, съедали килограмм мороженого или шли гулять, когда будильник показывал полчетвёртого утра. Совершая эти поступки вместе с ним так легко, Джанетт постоянно спрашивала себя, почему раньше ей не приходило это в голову. Её жизнь до его появления казалась ей чем-то нереальным, как скучный затянувшийся сон, после которого наступила освежающая бодрость. Она с восторгом отзывалась на его предложения, и ещё больший восторг испытывала, когда убеждалась, что он не ожидает от неё тёплых ужинов или традиционного досуга в постели.

Вместо этого он исчезал, занимался творением своего отдельного жития, потом появлялся с букетом странных цветов. В другой раз притащил диковинную шляпу, надел на голову Джанетт и хохотал, как помешанный, не останавливаясь минут пять. Это было то, что нужно, что стало заполнять унылое существование светом сумасбродства и свободы. Джанетт казалось, что только теперь она по-настоящему живёт и чувствует. Светские встречи теперь оказывались ещё более постылыми, ещё более плоскими. Нужды блистать на них стало ещё меньше, и в конце концов она вовсе перестала на них появляться.

Лани, с которой она встретилась днём за чашкой кофе, посмотрела на неё с любопытством:

– Новый ухажёр? Ты прямо вся светишься!

– Не ухажёр, – замялась Джанетт. – Мы… живём… э-э… не живём, но…

– Чего?! – Лани чуть не легла на стол, чтобы удостовериться, что она правильно слышит. – А ну-ка, ещё раз: ты живёшь с мужчиной?!

– Н-нет, – ещё больше замялась Джанетт. – Мы… мы не живём – в обычном понимании слова.

– Ты меня пугаешь, – Лани отодвинулась, вытаращив глаза. – А в каком понимании вы живёте?

– Да не живём мы! – выдохнула Джанетт с нетерпением – получилось громко, и она смутилась и закатила глаза, пытаясь выдумать внятную формулировку, и вдруг сообразила, что эти отношения никак нельзя обозначить. Ей стало весело, а Лани, кажется, уже готова была покрутить пальцем у виска. Джанетт это развеселило ещё больше. Она собрала лицо в кучку и рассказала историю своего знакомства и дальнейших событий. Лани слушала с интересом, а потом спросила:

– Ну а дальше?

– Что дальше? – растерялась Джанетт.

– То есть как? – протянула подруга, крутя в пальцах салфетку. – Это всё очень здорово, но долго вы в таком стиле не протянете, и…

– Почему не протянем? – неожиданно для себя спросила Джанетт. Под взглядом Лани ей захотелось спросить у официанта пистолет, но, сдержавшись, она с достоинством сказала:

– У нас нет никаких планов. Это мне и нравится – он ничего не хочет. И я тоже. Мы просто… существуем.

– Вы существуете, – задумчиво повторила Лани, глядя на Джанетт так непонятно, что той стало страшно.

– Что? – напряглась Джанетт. – Ты хочешь сдать меня в дурдом? Прошу, не смотри на меня так. – Тут лицо Лани смягчилось и она засмеялась. Джанетт выдохнула, а Лани повторила:

– Вы существуете. Нет, мне просто интересно, что в таком случае делаю я.

Дикий смех, последовавший за этим вопросом, стал точкой их встречи. Джанетт давно не чувствовала себя так хорошо.

* * *

Ошибкой человека может стать уверенность, что всё всегда будет либо хорошо, либо плохо. Странно, но люди не пластичны в своих чувствах. Определив для себя формы, они в них плавают, словно рыбы в границах аквариума.

Джанетт считала Валентина своим выигрышным билетом в свободную жизнь. Ограниченная рамками своей квартиры, работы и повседневных обязанностей, она всё же ощущала благотворное дуновение широкой личности Валé, как она его называла, и для неё стал привычен его художественный нрав, не знающий очевидных границ, и ни на что не претендующий. Всякий раз, находясь дома, она не знала, когда его ждать и с чем он пожалует снова, и это её неизменно будоражило.

Ей нравилось жить в неизвестности, каждый новый день был непохож на другой, и она с восторгом думала, что наконец нашла то, чего ей так не хватало – свежести, непроторенных идей, разговоров и досуга. Сведя к минимуму встречи с друзьями, от которых она не могла почерпнуть ничего нового, она, сама не замечая, стала жить в ожидании постоянного праздника, коим в её представлении был Валентин.

Он и был праздником не только для Джанетт – многие видели в нём то, чего не хватало им самим: он не был стеснён обязательствами, говорил что хотел, был добродушен или зол, не пытаясь изобразить из себя противоположное, он бывал вспыльчив и быстро отходил, с лёгкостью грубил и извинялся, был в целом добродушен, смешлив и довольно талантлив – славно играл на гитаре, рисовал шаржи, не стеснялся в действиях и выражениях, в общем, обладал тем, чем хотят обладать люди, пришедшие к своей точке неизменности.

Он знал это, он был многим симпатичен, и сам не отказывался от симпатий – в обширном кругу его знакомых женщины занимали не последнее место, но первое не занимала ни одна из них. На прямые вопросы почему он отвечал уклончиво или отделывался шуткой. За свои немногие годы он ни разу не нуждался в постоянстве, которое подразумевало бы ту конечность, к которой приходили другие: он мог задумываться об этом, но мысли перескакивали на другое, и он шёл дальше в своих изысканиях. Он ничего не отрицал, но ни к чему и не стремился.

Знакомство с Джанетт не стало для него открытием новой двери: его жизнь во многом была не похожа на жизнь других, так что странное продолжение его не волновало, всё было так, как было, и ему не пришлось ничего менять, иначе он бы не задержался на этом месте. Но Джанетт ни на что не претендовала, она была довольна, когда он приходил, довольна, когда уходил, и его это абсолютно удовлетворяло, так как не нарушало претензий на безграничность. Иные женщины, в жизни которых он появлялся, рано или поздно начинали предъявлять на него права, но сначала он был слишком молод и бесшабашен, а потом понял, что просто не хочет этого – он был вечным странником. Совместное выпекание блинчиков по утрам было не для него, и он уходил, как только чувствовал давление.

Джанетт, напротив, не ущемляла его свобод, с удовольствием слушала его иногда пространные, иногда дурашливые речи, была легка на подъём и не заговаривала о том, чтобы задержать его у себя. Он был доволен, как и по жизни он бывал доволен, так как получал что хотел и жил как нравится. Но дни проходили за днями, проходили месяцы, и в голову вползла мысль: до каких пор это может продолжаться? Ни с одной женщиной он ещё не бывал так долго, и его неожиданно для самого себя стала смущать мысль, что она ничего от него не требует. Обычно все чего-то хотели, от этого он и бежал. Но тут бежать не приходилось: он нашёл пристань, от которой мог отчаливать в любое время куда угодно, но вдруг в какое-то утро ему не захотелось никуда идти.

Была пара заказов на работу, но это могло подождать, и он предложил Джанетт сварить горячий шоколад. Она с удовольствием согласилась, продолжая лежать в постели, и ему пришлось подняться и идти на кухню: он подразумевал, что они вместе займутся этим, но ей это даже в голову не пришло. С первого дня их знакомства он периодически хозяйничал на её кухне, и ей это нравилось. Ему тоже. До того момента.

Он сварил шоколад, разлил на двоих. Вгляделся в лицо Джанетт, которое было абсолютно довольно, и впервые его это разочаровало. Он не уловил признаков её хоть малейшей привязанности к нему, и это задело его, отозвалось неприятным чувством, доселе неиспытанным. Он понял, что может сейчас, как и всегда, идти куда заблагорассудится и вернуться так же, как и всегда, не обещая ничего, но ещё ужаснее было то, что она ждала этого – ждала, когда он уйдёт, и была спокойна, довольна, как бывает равнодушно-довольным кот. Он заглянул в её глаза, попытавшись доискаться истинного чувства, но не увидел ничего, кроме искорок веселья и беззаботности, которые сам же заронил в неё. И впервые в жизни ощутил бессильную злость.

Желания оборачиваются проклятием, вот почему так опасно желать. Джанетт обрела желаемую яркость повседневности через человека, который сам жил теми же ценностями: любая попытка удержания на месте наводила на него тоску, от которой он незамедлительно уходил. Но – причуды судьбы! – встретив Джанетт, ничего от него не хотевшей, он обнаружил в себе признаки моногамии, желание покончить со скитаниями. Не подозревая, что в нём могут скрываться такие чувства, он подарил Джанетт то самое желанное ею ощущение вольности и прозаичной глубины, в которых она нуждалась.

С каждым днём он чуть больше хотел посидеть дома, выдумать общее дело, перетащить к ней вещи, чтобы спокойно заниматься своими рисунками. С каждым днём она всё больше убеждалась, как ей повезло с человеком, который был рядом, но не обременял её. Она находила в нём новые, неизведанные стороны, спрашивала его мнение о фильмах, книгах или глобальных идеях, выпивала его взгляды на вещи и на неё и, насыщаясь, с улыбкой отпускала его, а он не хотел уходить. Но его собственная привычка к хождениям плюс её ожидания, что так и должно быть, побуждали его одеваться и покидать дом, в котором он хотел остаться.

Однако с каждым разом его отлучки уменьшались, ему не хотелось больше праздношатания, не хотелось делать свою работу вдали от неё или идти к тем, к кому интерес постепенно остывал. Ему требовалось всё меньше времени, и однажды, одевшись, он вышел, и вскоре загремел ключами в двери. Джанетт показалось, что не прошло и десяти минут. Взглянув на часы, она в этом убедилась. На её лице отразилось недоумение, и он впервые ощутил в себе нарастающий, отчаянный гнев, который рвался из него, словно пёс с цепи.

– Я вернулся, – сказал он как можно более сдержанно. Она всё с таким же недоумением смотрела на него. – Ты надеялась, что я не приду, так? – сказал он, глядя в её лицо с вызовом.

– Я думала, ты ушёл, как обычно, – сказала она ровно, ощущая, однако, в себе непонятное ей тревожное чувство. – Где ты был? Почему вернулся?

– Я стоял в подъезде, – ответил он, стоя перед ней с чувством, словно он голый на исповеди. – Я стоял и думал о том, что никуда не хочу идти.

Повисла пауза. Она буквально ощущалась в воздухе, была наэлектризована, и Джанетт впервые за долгое время растерялась. Секунды растянулись, будто застряли в меду, и ей показалось, словно на ней непроницаемый шлем, мешающий ей видеть и слышать действительность как она есть. Она не могла поверить в то, что происходит, и надеялась, что это ей снится, или же это временная галлюцинация, помутнение, которое пройдёт при помощи какого-нибудь простого средства вроде сиропа или бокала вина. Но пауза висела перед ней раскалённым электрическим шаром, надо было его отпарировать, и она севшим голосом произнесла:

– В чём дело?

Проблемой человека становятся его ожидания. Джанетт ожидала постоянного человека-праздника Валентина, упустив из вида его пробудившиеся человеческие, вполне приземлённые желания. Она получила что хотела, и теперь, по прошествии времени, от неё требовался ответный шаг, к которому она не была готова, она даже не думала, что такой момент наступит. Валентин тоже открыл в себе ранее непробуждённые чувства, ставшие откровением для обоих, и теперь эти чувства стояли между ними в полный рост, в полной своей претензии и готовности излиться, но никто не мог открыть рот, чтобы придать им форму, и это становилось похоже на дурацкий фарс.

Когда ситуация достигает пика, она требует разрядки, иначе любое движение превращается в мину. Беззвучные взрывы происходят в воздухе, предельно электризуя пространство, тело и мозг: мимолётное шевеление или неосторожный выдох становятся событием и притягивают к себе внимание словно всей планеты – такое нельзя долго выносить.

Приложив пальцы к пульсирующим вискам, она медленно поднялась со стула и посмотрела в глаза Валентину:

– Оставь меня.

– Нет, – сразу же ответил он, как будто ожидая этой просьбы. – Не оставлю.

Джанетт покорилась. Неожиданно тонус, приобретённый ею за всё время, превратился в свинец. Им налилось всё тело, она ощущала свою голову, как громадный каменный шар. Спорить не хотелось. Отрицать, бороться, выяснять не было сил. Она прошла в комнату и рухнула на постель.

* * *

Мир рушился. Опять. После истории с Полем она думала, что обрела стержень, снова бросила курить, насладилась жизнью, даже сменила причёску. Успех к ней тянулся, она была красива, молода, привлекательна, имела работу, новенькую уютную квартирку и скучноватый, но выстроенный мирок, который по большей части её устраивал. Господи, да вся эта экзистенциальная чушь – просто выдумки! Надо-то было всего лишь развеяться, съездить куда-нибудь, залить душевные дыры виски и наутро проснуться обновлённой, но всё обернулось ещё лучше – появился Валентин, это как друг-гей, но с которым ещё можно спать.