Текст книги "Ошибка природы (сборник)"

Она хмыкнула. Кажется, я была не права по отношению к ней. Сейчас вдруг стало понятно, что Маша Нестерова не так уж и проста в этой своей красоте. Там, глубоко внутри, находилась другая Маша. Самоироничная, насмешливая, пытающаяся выиграть долгие раунды с Машей-конформисткой. Постоянно проигрывающая и становящаяся от этого насмешливо-злой. Так сказать, покусывающей Машу-конформистку изнутри. Человек, живущий в таких сложных условиях, и сам становится сложным.

– Так что Гордон мне подходил. Хотя я не обольщалась – мне казалось, что он искренне привязан к своей жене, а дочурка его была моей подругой.

– Как? – удивилась я. – Оля?

– А, вы нашу Оленьку знаете, – усмехнулась она немного зло. – Ну так не надо вам о ней рассказывать?

– Олю я знаю понаслышке. Гордон хотел нанять меня для… В общем, там какие-то были сложности. С Олей.

– Оля – ходячая сложность, – фыркнула Маша. – Сплошное «несостояние». Натура, переполненная отрицательной частицей «не» настолько, что сама превратилась в ходячий «анод». А эта жуткая история с Риммой и вовсе заставила нашу бедняжку возненавидеть весь мир и растеряться. То есть, проще говоря, Оля его возненавидела, а что делать дальше, не знала. Выразить-то как? Она начала читать всякие идиотские книжонки. Сначала был Генри Миллер. Потом мы опустились до его жалкого подражателя, Лимонова. Какой-то пошел сплошной секс. Будто самоунижение для нее – смысл бытия. Последнее время общаться с ней стало занятием совершенно бессмысленным. Вы пытаетесь ей улыбнуться, но встречаете мрачный взор, исполненный решимости уничтожить весь мир, а если с миром выйдет незадача, то хотя бы испепелить одну себя. Но мы отвлеклись. Мы же хотели вспомнить, как глупая Маша привела в свой дом Гордона и сдуру представила его своей тетке, которая Маше казалась старенькой и немощной?

– Только Олю не будем снимать с повестки дня, – попросила я. – Понимаете, ведь причина может оказаться в ней. Например, те сложности, которые не нравились Гордону… Вы не знаете ничего об этом?

– Нет, – замахала она рукой. – Я не общалась с этой Морой уже давно. Есть, знаете, такой тип людей, без которых намного легче, чем с ними. В отличие от нее, я не смогла осилить ее любимого Генри Миллера. Он мне не понравился. Эти постоянные сексуальные изыски не в моем вкусе. Мне вообще как-то показалось, что Миллер был просто неполноценным в сексуальном отношении, вот и выбрасывал в мир грязные фантазии, которые не имел возможности воплотить в жизни. Книжки для сексуально извращенных интеллектуалов или для размазанных девиц, вроде нашей Оли. Но если вы настаиваете, поговорим. Только давайте по порядку, чтобы я не путалась!

– Ладно.

– Значит, я привела его в наш дом. В то время я им гордилась. Тогда Соня руководила этим театриком… Странный такой театр получался – синтез пантомимы и разговора. Иногда у них выходило вполне интересно. Как у этого московского театрика пластики… Соня тогда была сияющей, потому что первый раз в жизни ее отдача получала ответный результат. С красивыми спектаклями. В основном они работали, к слову сказать, с Шекспиром. Поэтому я вела своего возлюбленного с чувством тайной гордости ребенка. Мне вся Сонина компания казалась изысканной и прекрасной.

Маша закусила губку, ее чистый лоб прорезала морщинка. Кажется, воспоминание о том вечере принесло ей куда больше боли, чем она рассчитывала!

* * *

– Он действительно был очарован, – вспоминала Маша. – Смотрел во все глаза на эту красивую компанию. Больше взглядов, правда, он дарил Соне. Немудрено – в то время она действительно была очаровательной! Переполненной радостью творчества, но об этом я уже говорила. Она оставалась равнодушна к его взглядам. Единственное, что ее интересовало – в каких мы взаимоотношениях. Моя мать, знаете ли, не хотела ничего знать, кроме своей музыки. Поэтому я как-то больше интересовала Соню. Скрипачки ведь не уходят на пенсию в возрасте тридцати пяти лет, так? Моя же маменька пользовалась успехом. Сейчас она вообще живет в Испании. Наверное, это несправедливо – почему скрипачкам можно рожать, а балеринам не рекомендуется?

Но я опять отвлекаюсь. Я была глупая и поняла, что теряю его, только в конце вечера. Не потому, что Соня что-то почувствовала – нет, моя тетя была очень честным человеком. Потому что сам Гордон влюбился в мою Соню по уши. И начал приходить уже без меня. Якобы для того, чтобы Соня взяла в театр его обожаемую Олю. По его мнению, спасение Оли зависело именно от Сони.

– То есть Олю уже тогда надо было спасать? – переспросила я.

– Олю надо было спасать всегда, – рассмеялась Маша немного зло. – Впрочем, тогда Оля была хорошенькой беленькой девочкой с задумчивым взглядом. Она еще только начала вбирать в свои ангельские черты того монстра, которым готовилась стать. А Сонечке очень хотелось поставить «Гамлета». Увидев Олю, она всплеснула руками от счастья…

Я почти на сто процентов была уверена, на какую роль прочили Олю.

– «О боже, это Офелия!» – передразнила Соню Маша. – Она еще не знала, что наша «Офелия» – это маленькая ядерная бомба, разрушающая все, что встретит на пути. Впрочем, тогда я тоже этого не знала…

«Отцом все время бредит, обвиняет весь свет во лжи, себя колотит в грудь», – вспомнила я.

Кто знал следы страшной тайны? Неужели – «Офелия»?

Или – говоря проще, Оля Гордон?

* * *

– Кстати, я тогда жутко обиделась, – Маша достала новую сигарету и скорчила недовольную рожицу. Сейчас, когда она разговорилась, она стала симпатичной. Вполне забавной и очень даже свойской в общении. – Представляете, Саша, я-то рассчитывала наконец ворваться на подмостки и засиять в образе Офелии! А тут появляется белокурая Олечка, хлопает своими голубыми глазками воплощенной невинности, и все грохаются оземь в подобострастии! И почему существует расхожее мнение, что Офелия была блондинкой?

– Сама не знаю, – горько вздохнула я. – Мне пришлось столкнуться с тем же парадоксом. Меня отодвинули из-за рыжих волос!

То, что мы обе явились жертвами общественного мнения, нас окончательно сблизило. Маша взглянула на меня и засмеялась.

– Тоже, да?

– Конечно, – пожала я плечами. – «Ненавижу волос шотландских эту желтизну!»

– О господи, – простонала Маша, с трудом сдерживая хохот. – А меня пытались успокоить Джульеттой! Ну на хрена мне эта самая Джульетта, если я мнила себя сумасшедшей Офелией? Правда, могу тебя заверить, что я все-таки не стала бы никого убивать, хотя во мне и гнездились такие желания! Разве что Олечку! Вот уж кто, на мой взгляд, заслуживает выстрела в упор!

– Понимаешь, ты не подходишь, – честно призналась я. – Там был мужчина. И, к слову сказать, когда я сюда подходила, из подъезда вышел некий Ванцов.

– Лешка? – переспросила Маша. – И что?

– Так ты его знаешь? – мы незаметно перешли на «ты». Нас сблизили общие детские несправедливые обиды.

– Конечно, – передернула плечиком Маша. – Он вообще-то приходил к Соне. Со мной он не распространяется.

– А Соню он откуда знает?

– Он? Так ведь он же играл Гамлета! В том идиотском спектакле.

О-о! Судьба решает закидать меня сюрпризами с ног до головы!

– Послушай, – я почувствовала, что «истина где-то там», в спектакле этого «самопального» театрика. – Тогда, во время этого всего пиршества Мельпомены, ничего не произошло странного или неприятного?

– Ничего, – старательно пошевелила мозгами Маша. – Только история с Риммой. Но она к делу не относилась. Римма не была в театре. Просто приходила пару раз вместе с Ольгой на репетиции. Или я не могу вспомнить? Да нет, если бы произошло что-то, я бы вспомнила! Разве еще что театр развалился! Потому как в нашу Олю все повлюблялись, а сама Сонечка не на шутку увлеклась господином Гордоном. В общем, пошли сплошные свидания под луной, и некому было думать о сочетании пластической драмы с высокими текстами. Оле очень удавалась сцена безумия, так как в то время она подсела на иглу. Никого не убивали, и мстить-то было не за что. Не думаю, что это связано с сегодняшними мрачными событиями!..

Мне так не казалось. Я насчитала три по меньшей мере события очень негативных.

И все три могли быть взаимосвязаны.

То, что способно пройти мимо Маши незаметно, для кого-то могло оказаться настолько болезненным, что он в течение трех долгих лет вынашивал планы мести.

Наша задушевная беседа была прервана звуком повернувшегося в замочной скважине ключа.

Маша немедленно «закрылась» – как бутон под действием наступающего вечера. Я с удивлением обнаружила, как преобразилось ее лицо – глаза, оживленные воспоминаниями, потускнели и приобрели холодный, почти стальной оттенок.

Маша как будто поменяла контактные линзы!

Обернувшись на звук открываемой двери, я увидела милое Сонино лицо, на одно мгновение осветившееся приветливой улыбкой.

– О, Сашенька, привет!

Минутная радость, проявившаяся на лице, не могла меня обмануть. Глаза Сони были наполнены печалью и тем вечным вопросом, который жестоко до невыносимости мучает нас в момент потери очень близкого человека – «как же мне жить дальше?».

Она устало опустилась на стул, провела рукой по лицу, пытаясь стереть следы горя, и вскинула на нас обеих свои удивительные глаза.

– Вы подружились? – спросила она с надеждой.

Машина реакция меня немного удивила. Она передернула плечом, показывая, что и сама не знает.

– Кажется, – пробормотала я, озадаченная этим жестом. По стальному блеску Машиных глаз я поняла, что снимать ее с подозрения, кажется, пока еще рано…

* * *

Соня все сидела, погрузившись в себя, как в океан, и нам с Машей там явно не было места. В этом океане все было занято ушедшим Гордоном.

Может, она и хотела бы обсудить это со мной, но только не при Маше!

Маша же, хотя и чувствовала, что выступает сейчас в роли непреодолимой преграды для потока Сониной откровенности, предпочитала делать вид, что на самом деле ничего не понимает, и мы просидели так довольно долго.

Начинало темнеть – с такой неумолимой быстротой, на которую способны лишь ноябрьские вечера. Не успеваешь оглянуться – как уже наступает вечер.

Поняв, что все мои надежды на Сонину откровенность тщетны, я поднялась.

– Наверное, сегодня разговора у нас не получится, – предположила я. – Вам не до меня…

Соня подняла на меня полные невысказанной мольбы глаза и проговорила:

– Да, пожалуй, сегодня я не готова. Но я провожу вас.

– Что вы, зачем? – перепугалась я.

– Нет, мне надо прогуляться.

Я поняла, что ей хочется со мной поговорить, так же, как и мне с ней. Но при Маше она на откровенность не решается.

Поэтому я пожала плечами и сказала:

– Что ж. Пошли прогуляемся по свежему воздуху.

На пороге я обернулась и бросила на Машу пристальный и быстрый взгляд.

Она сидела, смотря в сторону, и кусала губы. В ее глазах застыла обида и печаль.

«Странная она все-таки девочка, – подумала я. – Понять ее совершенно невозможно…»

Глава 7

На город опускался голубой вечер. Соня шла, как сомнамбула, немного замедленным шагом, глядя прямо перед собой и ничего не видя. Кроме Гордона. Я это знала. Она еще не осознала до конца, что колодец горя глубок, но уже проваливалась в него.

– За что его убили, Саша? – неожиданно произнесла она хриплым шепотом, чтобы не закричать. – За что?..

Она остановилась, не в состоянии больше двигаться, прислонилась к стене и прижала ладони к вискам.

– Осторожно, стена вас испачкает.

Она посмотрела на рукав, быстро вобравший в себя побелку, и выдавила улыбку:

– Какая разница?

В принципе, я понимала ее. Она отряхнула рукав – не до конца, потому что ей было наплевать, что он испачкан.

– Соня, что произошло тогда в театре?

Мой вопрос прозвучал слишком резко. Она дернулась как от удара и беспомощно подняла на меня глаза. Глубокая морщинка недоумения прорезала ее лоб, придав сходство с брошенным посереди улицы ребенком.

– В театре? – переспросила она. – Ах да… В театре. Маша вам рассказала про наш театр? Только там ничего не произошло. Просто все развалилось. Была весна, и в головах у всех бродила любовь. У меня тоже. Театр погиб, только и всего. Но ведь он не живое существо, правда? Поэтому никто его не оплакивал… Впрочем, это не имело отношения к Андрею. Ах, Саша, как больно, что я его… О господи!

Она подняла глаза, полные слез, к небу, пытаясь скрыть их от меня.

– Я его больше никогда не увижу? – прошептала она, закусывая губы.

Что ей сказать? Ничего, да и к чему! Трагическая формула потери еще действовала на сознание, подчиняя себе всю ее волю к жизни.

– Это пройдет, – я взяла ее руку в свою. Рука была ватная и безвольная. – Вам надо только запретить себе произносить эту фразу. Понимаете?

Она кивнула, делая вид, что верит мне. На самом деле сейчас она находилась в глухом и неверном убеждении, что горе вечно, что жизнь кончилась и теперь ей остается лишь собирать осколки прежней своей разбитой жизни, пытаясь склеить воспоминания.

– Саша, вы найдете его убийцу? – спросила она. – Я смогу вам заплатить! Поверьте, я найду деньги!

Она стиснула на груди свои руки. Сейчас для нее всего важнее было найти того, кто превратил ее жизнь в воспоминания. Гораздо важнее, чем обнаружить того загадочного незнакомца, чьи визиты в неурочный час еще недавно беспокоили ее.

– Я постараюсь. Если вы мне поможете…

* * *

Оставшийся путь прошел в раздумьях. За один только день я выудила столько, что мне хватило бы на целый женский роман, переполненный страстями и любовями, равно как и загадками. Легче от этого не становилось. Мой мозг отказывался перерабатывать всю эту информацию, поскольку вполне справедливо был возмущен. «Вы путаете меня с мусорной кучей, любезнейшая! – заявлял он с обиженной миной. – Мало того, что напичкали этими вашими Шекспиро-Вийонами, так еще и пытаетесь понять, каким, собственно, образом все это увязано?!»

Слава богу, он был еще способен помнить имена людей, которые могли бы пролить на мою «темень» хоть немного света.

Я стояла прямо перед лариковским домом. Луна, конечно, щедро дарила мне свет, но совсем не озаряла мой мозг внезапными мыслями и видениями, как это бывает с нормальными сыщиками в нормальных детективах. Так как я сыщица глубоко ненормальная, я в восторге замерла, уставившись на великолепную в белом своем сиянии царицу ночи, и прошептала:

– О боже! «В туманном отблеске луны»!

Усевшись на лавочку, я достала сигарету, как если бы мне не надо было спешить. Мечтательное настроение будто пришло на выручку усталому мозгу, давая ему передышку. Я не видела ничего, кроме луны. Словно отыгравшие первый акт актеры, отошли в тень, растворяясь в лунной дымке, герои трагедии Чистого переулка.

Вместо них, как Чеширский Кот, завис в моем воображении Франсуа с лукавой усмешкой, непонятным образом подаривший луне свои черты.

– Ну-с, – усмехнулась я. – Что вы мне поведаете, любезнейший? Сообщите, что такой дурехи, как я, даже вы не видывали?

Он растаял. Впрочем, что мог мне ответить Вийон?

 
Я различаю все, что здесь неразличимо.
Я различаю все, но только не себя!
 

Что до меня, то я сейчас вообще ничего не различала. Только слабые очертания, отголоски чужих реплик, чужих судеб, связанных шекспировской трагедией и Чистым переулком. Луна, порадовав своим обществом, скрылась в темной завесе туч. Где-то прогрохотал трамвай, возвращая меня к реальности. Я вздохнула, поднялась с лавки и пошла в офис, где уже по меньшей мере сто лет дожидался меня мой несчастный босс.

* * *

Увы мне, грешной!

Я стояла на пороге, а Лариков смотрел на меня своим «принципиальным» взором.

– Привет, – выдавливая из себя улыбку, как зубную пасту из тюбика, сказала я.

– Здравствуйте, Александра Сергеевна! – процедил сквозь зубы Лариков. – Наконец-то вы соизволили явиться! Я уж, признаться, и не чаял увидеть вас нынче!

– А сколько времени? – спросила я.

– Вечность, – по-батюшковски ответил мой босс. – Или семь часов вечера. Вы, моя драгоценная, отсутствовали ровно семь часов. И чем это вы занимались?

Я опустилась в кресло.

– Плодотворным общением, – ответила. – И, знаешь ли, устала. Очень устала. Оказывается, разговоры с людьми – самое утомительное занятие. Особенно откровенные. Такое ощущение, что меня целые сутки заставляли вручную класть асфальт. Я даже подумала, не податься ли мне в ночные бульдозеристы? Теперь же мне придется рассказать тебе все и что-то там придумать, а у меня нет сил ни рассказывать, ни придумывать… У тебя случайно нет кофе? Без кофе я вряд ли смогу шевелить моим распухшим мозгом.

– Ну-таки ты и монолог мне выдала! – развел руками Лариков. – И без кофе, заметь! Может, еще что изобразишь?

– Не-а, – помотала я головой. – Без кофе ничего не получится. Поскольку вся эта история сейчас напоминает мне уравнение с кучей неизвестных, и эффект его влияния на мое расстроенное сознание примерно такой же. То бишь убей меня, если я хоть что-то там понимаю.

Лариков подумал и понял, что сопротивляться бесполезно. Я, наверное, и впрямь смотрелась, как хорошо отжатая половая тряпочка, поскольку он даже потрогал мой лоб на предмет определения температуры.

– Сашка, ты омерзительно выглядишь, – озабоченно посетовал он.

– Спасибо на добром слове, – кивнула я. – Умеешь ты все-таки сказать приятное женщине, Лариков…

– Ладно. Пошел за порцией наркотика, – застеснялся босс.

– Быстрее, у меня уже начинается ломка, – поддержала я игру.

Он ушел, и из кухни донеслось несколько вульгарное исполнение очередного шедевра Скутера. Лариков явно повеселел, раз уж решился на подпевку радио.

Мое сознание приходило в норму, и ко мне понемногу возвращалась способность мыслить. Моя рука медленно вычерчивала на бумаге нехитрые кружочки. Нехитрые по виду, но каждый из этих кружочков бережно хранил тайну, как египетские пирамиды чей-то прах. «Вот и актеры», – сказал Гильденстерн.

– Вот и актеры, – задумчиво повторила я, заканчивая свой «примитивистский» шедевр несколькими черточками. – «Единственную дочь растил – и в ней души не чаял. А вышло так, как бог судил, и клад, как воск, растаял»…

Отвела листок на расстояние и, прищурившись, попыталась оживить свои кружочки и черточки, умозрительно приклеив им лица.

– Для того чтобы представить лица, моя милая, вы должны их увидеть. А так… Глупенькое занятие, – фыркнула я, откладывая листок в сторону.

Появился Лариков с кофе.

– Ну? – дождался он, когда я сделаю первый глоток.

– «Ей был нужен глоток «Нескафе», – сообщила я рекламным голосом. – Ладно, приступим. Кстати, ты-то сам ничего не нашел?

– Потом, – отмахнулся он. – Сначала давай твои загадки.

– Не надо так шутить, а то самой себе кажусь уж Сфинксом, – сказала я. – Так вот, вся наша славная компания оказалась тесно связана между собой. Но как тебе – выдать сначала их характеристики, а после перейти к диалектической их взаимосвязанности, или наоборот?

– Логичнее начать с портретов.

– Что ж… Вполне согласна. Правда, мне не хватает трех портретов. Но их я надеюсь нарисовать завтра. И не хватает характеристики Главного Героя Чистого переулка… К сожалению, теперь могу составить лишь собирательный его облик, по рассказам. Ну, про Соню я опущу. С ней все ясно. Маша… Маша человек очень загадочный, скрытый в себе, как улитка в домике. Пока еще не могу точно сказать, что за отношение у нее к Соне. Очень сложное, Ларчик, у нее внутреннее «я»! Соню она и любит, и как будто ненавидит – именно за то, что вот так ее любит!

– Как это? – не понял меня Ларчик.

– Знаешь, там все – страх ее потерять. Жуткая ревность. И поклонение. Как я поняла, Соня заменила ей мать. И Маша просто задыхается от благодарности и любви. Только то, что Соне кажется совершенно естественным и нормальным, для самой Маши выглядит как подвиг. Правда, Соня тоже очень любит Машу, что показывает фотоальбом – там везде Маша. Наверное, она просто избаловала Машу этой любовью. У Маши, похоже, сложилось четкое убеждение, что Соня принадлежит ей. Точно так же, как и сама Маша принадлежит Соне. Поэтому она ненавидит всех, кто пытается отнять у нее Соню. Вопрос – могла ли Маша пойти на убийство?

Я начертила в Машином кружке вопросительный знак.

– Ты-то сама как думаешь? – спросил Лариков.

– Не знаю, – честно призналась я. – Маша довольно страстная натура, во всяком случае, мне так показалось. Так что пока мы ставим вопросик и думаем. Следующий номер у нас Оля. С Олей мне надо самой увидеться, потому что пока могу судить только по тем характеристикам, которые дали ей Маша и Соня. Очень разные. Маша ее ненавидит, поэтому Оля получилась капризной, самовлюбленной и эгоистичной коровой. При этом они как-то умудряются дружить. Хотя Маша именно Олю обвиняет в развале театра. По словам Маши, Оля просто Конан-варвар получается!

– А что там за театр? – заинтересовался Лариков.

– Потом, – отмахнулась я от его несвоевременного вопроса. – Театр у нас будет в конце. Поскольку это именно то, что объединяет все эти странные натуры и, как мне кажется, служит как раз причиной трагических событий…

– Ладно, – согласился Лариков. – Что у нас дальше?

– Соня, наоборот, считает Олю Гордон очень славной, но сложной девочкой. Талант у нее был, да вот только что-то в ней есть непонятное. Например, ее взаимоотношения с отцом. Она его ненавидела и любила. Когда у Сони с Гордоном случился роман, Оля переживала это очень сильно. Но совсем не из-за матери. Однажды она пришла к Соне вдребезги пьяная и пыталась убедить Соню в том, что отец – полная сволочь и ей, Оле, Соню просто жаль. Соня сказала, что Оля неубедительна. Более того, Олина истерика вызвана просто обидой за мать. Оля расхохоталась и выпалила, что мать получает то, что заслужила, а вот Соня очень скоро тоже получит свою порцию страданий, и тогда она вспомнит Олю, которая хотела предупредить ее о некоторых особенностях бешеного нрава своего папаши! И уж мать-то ее совсем не интересует – лучше бы она заступилась в свое время за Олю или попросту ушла от Гордона, всем было бы только легче! После этого она ушла и больше никогда не разговаривала с Соней. Даже когда они случайно встречались. Оля делала вид, что видит Соню первый раз в своей жизни. Хлопала невинными глазами, щебетала «здрасьте» и отходила в сторону. А недавно Соня поняла, что Гордон твердо вознамерился окончательно и бесповоротно уйти из семьи. Так что тут мы тоже ставим вопрос. Сначала я поговорю с Олей, а потом уж решим, могла ли она убить. Есть ли у нее, проще говоря, данные к такого рода деятельности.

– А мотивы?

– Ну, Ларчик! Смотря что мы назовем мотивами! В принципе, стойкую ревность Маши тоже можно принять за мотив!

– С натяжкой, – поморщился Лариков.

– Вовсе нет, – возразила я. – Все зависит от страстности натуры. Ревность вполне достойный мотив. Впрочем, наши девушки не очень подходят. Поскольку мои маленькие «бомжихи» видели мужчину.

– Замотанного. Высокого. Но ведь могла быть и дамочка?

– Могла бы, – согласилась я. – Особенно если учесть, что они у нас не без актерского таланту, а каждая актриса мечтает сыграть еще и Гамлета. Гамлет, Гамлет… Что ж там все-таки могло случиться? Какая страшная обида?

Я задумчиво закусила нижнюю губу, сосредоточенно рассматривая торшер. Как будто его рассеянный свет, напоминающий белый лунный, мог дать мне ответ. Подсказать решение этой шарады, ребуса – да назовите как хотите!

– Остальные – кто?

– Один, представь себе, небезызвестный тебе Ванцов, – не без злорадства сообщила я.

– Ванцов? – вытаращился на меня Ларчик.

– Я знала, что ты удивишься. Вот представь себе – Ванцов. Блистал в заглавной роли. Я-то, дура, думала, что он и не подозревает о существовании Вильяма Шекспира. А он – нате вам с кисточкой!

– С ума сойти, – Лариков выглядел потрясенным. – Этот зануда?

– Если подумать, Гамлет тоже был порядочным занудой, – философски заметила я. – Конечно, он был облечен властью – будущей, предчувствием ее. Ванцов тоже, но все-таки ментура у нас не королевство. Честно говоря, я бы его с радостью оставила в подозреваемых. И смотри-ка, как он на это напрашивается! Не дает мне вести дело. Якобы сам справится, без сопливых. Если попытаться, вполне можно подобрать и подходящий мотивчик. Скажем, Ванцов под гнетом кучи нераскрытых дел решил сам кого-нибудь пришлепнуть, чтобы потом найти было легче. Только вряд ли он душится «Кензо» и разбрасывает в чужих квартирах дорогие галстуки. Разве что он удачно ограбил банк перед этим… Слушай, как это заманчиво! Навешать все на Ванцова и тихо возрадоваться его погибели!

– А кто вещал мне, что он твой брат по несчастью и ты питаешь к нему особые чувства? – напомнил Лариков.

– Ну да, – вздохнула я. – Только этот чертов брат ведет себя мерзко… Ладно, это не он. У Ванцова, к сожалению, кишка тонка… У нас остаются двое. Дима Лукьянов. Снимается в рекламных роликах. В Тарасове бывает редко, наездами, в основном обаятельно улыбается, изображая, что жизнь без «Нескафе» ему не мила. Сейчас как раз вернулся в родные пенаты, дабы отдохнуть. В момент совершения убийства находился тут, так что вполне может шагать в шеренге подозреваемых. Из той театральной компании был самым юным. Развал театра был для него трагедией.

– Но не поводом для убийства, – засомневался мой босс.

– Опять же – страстность натуры, Андрей Петрович! Для вас, может быть, и не повод. Вы человек хладнокровный и разумный, стрелять в виновников не побежите… Может быть, Дима и не мог стрелять, не спорю. Мальчик уж больно хорошенький. Но пошалить у Сони в квартире мог запросто…

– Это если мы разделяем оба случая.

– Вот-вот… Остается у нас Константин Родионович Пряников. Смешная фамилия, но при этом, по рассказам Сони, потрясающий красавец. Высок, строен, умен. Одни восхитительные характеристики. Работает учителем литературы. Говорят, в него влюблены все особы женского пола. А вот что интересно нам с тобой – сам Константин Родионович влюблен по самые уши в Олю Гордон. Еще с тех пор, как играл Лаэрта в спектакле. Они достаточно близки, и, возможно, в сексуальном плане. Правда, это могло мне просто показаться. Может, там и не было высоких чувств – а лишь секс… Кстати, знаешь, что интересно? В тот момент, когда весь театрик объяла эпидемия страсти, только один человек хранил абсолютное спокойствие.

– Ванцов? – спросил с надеждой Лариков.

– Нет. Ванцов был влюблен в Машу! Бегал за ней, даже прыгал по ее распоряжению в фонтан, а потом пробегался по стадиону, опять же по ее высокому распоряжению! В общем, творил самые кретинские подвиги и заглядывал ей в рот! Этим человеком, хранившим поразительное хладнокровие… Догадаешься, Ларчик?

Он честно морщил лоб, пытаясь прикинуть, кто же это мог быть у нас такой бесстрастный, но увы! Его попытки были тщетны.

– Оля. Оля Гордон, – завершила я.

* * *

Повода искать было не нужно. В конце концов я могу попрощаться со своим «несостоявшимся клиентом»?

Посмотрев на часы, я убедилась, что времени у меня еще вагон и маленькая тележка. Конечно, я обещала маме, что сегодня точно приду засветло – это уже отпало само собой, поскольку улицы погрязли в темноте, как куртизанки в пороке, но, если Александра Сергеевна быстренько пошевелит ножками, к десяти она вернется в материнские объятия.

Поэтому я шевелила ножками по мере сил быстро, хотя они, бедные, немного устали и пытались отстоять свое конституционное право на отдых. Так как ничего у них, бедных, не получалось, они только ныли, возбуждая во мне крайнее недовольство.

Наконец я добежала до высотного дома в десять этажей и забралась в лифт.

Мне несказанно повезло – лифт работал. Конечно, пока я добралась до десятого этажа, натерпелась всяческих страхов – он то дребезжал, то скрипел, то издавал многозначительные «ухи», отчего в мою голову закрадывались ужасные подозрения, что лифт устал, как и мои ноги, и собирается застрять где-нибудь между пятым и шестым этажами.

Поэтому, когда лифт все-таки выпустил меня из плена, я облегченно вздохнула.

Дверь в квартиру Гордонов была открыта. Я постояла, смиряясь с запахом скорби и горя, вытекающим оттуда. Потом вошла и остановилась прямо у входа.

Казалось, в квартире нет никого, кроме покойника. В доме царила тишина, и я, пытаясь сохранить эту тишину нетронутой, на цыпочках подошла к нему, радуясь, что у меня хватило ума принести с собой цветы. Мой букетик фиалок смотрелся очень скромно среди великолепных гладиолусов и роз.

Сам Гордон лежал с равнодушно-благосклонной улыбкой. Теперь смерть стерла с его лица следы скорби и пережитых невзгод. Странно, отчего мне всегда кажется, что у покойников лица счастливых людей, наконец-то дошедших до той самой точки, которая мерещилась им всю жизнь, манила и звала? Более того, мне всегда казалось, что они относятся к оставшимся на бренной земле с неким превосходством. Гордон весь этим превосходством так и лучился. Да простит мне господь бог.

Внешне он был красив. Я даже поняла Соню – его черты отличались интеллигентной плавностью. Единственное, что его портило – это вот то самое выражение. У Гордона было презрительное выражение.

– Простите, – раздался за моей спиной женский голос.

Я резко обернулась.

Женщина в черном смотрела на меня с тем непониманием, которое свойственно людям, пытающимся тебя вспомнить. Ее попытки были тщетны, поэтому я прервала их:

– Я пришла попрощаться с Андреем Вениаминовичем.

– А-а, – протянула женщина. Видимо, то, что я знала имя усопшего, ее немного успокоило.

Она была очень красивой, высокой и длинноногой, с волосами цвета янтаря. Ее глаза походили на глаза кошки – суженные к вискам, с длинными ресницами.

– Знаете, я еще не верю, что его нет, – первой нарушила она тишину. Голос ее прозвучал холодно и бесстрастно. – Не верю…

Мне показалось или это вправду?

Я присмотрелась. На ее красивом лице не было горя. Она произнесла эту фразу примерно так же, как произнесла бы совершенно другую, жизнеутверждающую фразу: «Я не верю собственному счастью».

Я боялась оторвать от нее глаза.

Они были красивы, отец и мать. Интересно, как же должна быть хороша их дочка – Оля?

Я прикрыла глаза, пытаясь представить немыслимую красавицу, вобравшую в свое лицо черты двух этих красивых людей.

– Ма? Поломничество к мощам еще не закончилось? – услышала я еще один женский голос и, резко обернувшись, встретилась глазами с Олей Гордон.

– Господи, – вырвалось у меня, когда я рассмотрела это скуластое, с узкими глазами и пухлым ртом, совершенно бесцветное лицо.

Оля была отвратительно некрасивой!