Текст книги "Княжна"

Довезя Марию до дому, Александр сразу развернулся обратно к светлейшему. Боярышню осмотрели, переодели, напоили китайской травой, чтоб простуда не прохватила. Она была как во сне. Всё чудились Сашины ладони, обхватывающие сразу всю её узкую талию, Сашины губы… А её губы горели – ничем не остудишь. В голове всё мутилось: как же теперь, что батюшка скажет?

Обрадовалась вбежавшей к ней прямо с бала, в парадной робе, Наталье. Так ей нужны были сейчас её советы!

Но у невестки лицо было встревоженное, и она с порога начала своё:

– Ну, девонька, заварила ты кашу! У светлейшего сейчас только о тебе и разговор, сейчас там прямо государственный совет насчёт твоей персоны.

Мария удивлённо смотрела.

– Молчишь, глаза раскрыла? А кто с царевичем чуть не весь вечер протанцевал?

– Так ведь он сам. И вовсе не весь вечер.

– Ну-ка скажи, Маша, что там у вас в лесу было. Да не пугайся ты. Никому сказывать не стану, ни батюшке, никому. Сначала сами всё решим, как быть.

– Да я ведь всё уж вам рассказала. Только вот… Замуж он меня звал, да я это за несерьёзное почла. С тем и разъехались.

– И всё? Ничего боле?

– Да что ж ещё-то?

– Ну, когда так, ладно. А то ведь там светлейшему, да ещё некоторым бог знает что в голову взбрело. Знаешь ли, Маша, какая карусель вокруг тебя завертелась? Ведь ты царевичу Алексею Петровичу столь крепко в сердце запала, что он против государя готов пойти, лишь бы тебя в жёны заполучить.

– ???

– Да вот. А Пётр Алексеич-то уж сватает ему немецкую герцогиню. Понятное дело, родство ему себе под стать подобрать надо. А царевичу, вишь, Мария Борисовна – свет в окошке. Заступы просит у светлейшего князя Меньшикова, да у крёстной дочери своей Екатерины Алексеевны – видала её?

– Видала.

Голос у Марии тихий, лицо застывшее. Её испугало Натальино оживление и даже как будто радость. Она подумала, что также оживлённы и радостны сейчас отец и брат. Как же, родство великое, и про князя Куракина сразу забыли. Чтобы проверить, спросила:

– А князь Куракин как же?

– С Борис-Иванычем батюшка уж и повинились и помирились, Да ведь тот и сам понимает, какое дело.

Наталья на мгновение замолчала, а потом, всплеснув руками, шёпотом вздохнула:

– Маша, ведь царицей будешь!

И от этого восторженного шёпота похолодело всё у Марии внутри, и комната начала медленно переворачиваться.

Вокруг её постели бегали и гремели посудой, щупали ей лоб и жилку на шее, поили горьким взваром, потом ушли. Пелагея вздыхала в углу. Раз послышался за дверью батюшкин голос. Кто-то сказал:

– Спит.

Мария не спала, лежала, вытянувшись на животе, глядя в темноту широко раскрытыми глазами. Спать совсем не хотелось, ничего не хотелось. В голове и мыслей никаких, только будто картинки ей кто-то показывал: Саша в голубом камзоле танцует внизу с черноглазой красоткой, Алексей скачет между заснеженными елями, Екатерина с ласковой улыбкой, царёвы удивлённые глаза, два лица – её и Сашино, в мерцающем от свечного огня зеркале. Невмоготу лежать – встала. Толстый ковёр приятно проминался под босыми ногами. Подошла к зеркалу. В темноте глаза казались чёрными. Глядя в эти глаза, спросила:

– Что делать? Что?

Упросить батюшку? Позвать Наталью и Василия на подмогу, разжалобить? Нет, никто из родных ей не то что помогать – и слушать не будет. Знала княжна, что выше всего для Голицыных честь, гонор боярский. А есть ли честь выше, чем в царскую семью войти? Что же, что же делать?

Так ничего и не придумав, села к окну, смотрела на проглядывавшие меж облаками звёзды. Здесь и застала её проснувшаяся утром Пелагея.

За завтраком есть ей совсем не хотелось, сумела проглотить только немного молока.

– Голова не болит ли, Маша? Что-то ты бледная нынче, пусть лекарь ещё раз посмотрит.

Борис Алексеевич глядел на неё внимательно почти всё время, как она вошла в столовую. Марии казалось, что он хочет сказать ей что-то. Она догадывалась – что, и боялась это услышать. Не досидев до конца завтрака, отпросилась в свою комнату и со страхом услышала от отца:

– Иди, приляг, я зайду к тебе после.

Зашедший вскорости Борис Алексеевич застал её у окна глядящей в белёсую петербургскую хмарь. Тихо подошёл, поцеловал, пощупал лоб – не горяч ли. Лоб был холодный, холодна была и рука дочери. Её бледность и вялость тревожили князя – дочка редко болела, но уж если случалась хворь, то оказывалась нешуточной. Сейчас же очень нужны были её здоровье и весёлость и всегдашняя бойкость.

– Иди-ка ляг, простынешь у окошка.

Сам отвёл, накрыл одеялом. Маша легла покорно, закрыла глаза.

– Болит что? Смотрел лекарь сегодня?

– Смотрел, ничего не болит, я здорова, батюшка.

– Ну ладно, полежи.

Князь Борис походил по комнате. Подошёл к зеркалу – на него остро глянули жёлтые глаза из-под нависших бровей. От крючковатого носа шли глубокие складки, под глазами набрякли мешки. Хорош, нечего сказать! Дочка не в него, в жену-покойницу. Вот уж красавица была! Характер, правда, у дочери его. Голицынский. Своевольной росла, но и понятливой, с цепким разумом и смелостью не девичьей. Нужны, нужны сейчас и понятливость её и смелость. Такое дело заварилось – или пан или пропал. Шутка ли, в царскую семью войти! Алексей-то хоть и нелюбим царём, все знают, что нет меж ними лада, но ведь наследник. Кому как не ему, Алексею, престол достанется. И моя Маша рядом… Помотал головой от нахлынувших ослепительных видений.

Только дело это непростое. Царь-то ведь уж хлопочет о браке цесаревича с принцессой Софией-Шарлоттой Бланкенбургской, внучкой герцога Брауншвейг-Вольфенбюттельского. Тьфу, язык сломаешь! Сестра её замужем за императором Карлом VI. Родство изрядное. Ох-ти! А государь Пётр Алексеич гневлив, чуть что не по его – может и тумаков накласть, а может и жизни лишить. Осторожно сию интригу вести надобно, с большой опаской.

Подошёл к дочери, погладил по золотистым волосам.

– Маша, я спросить тебя хочу. Я вот князя Куракина в мужья тебе назначал. Люб он тебе?

Она медленно подняла на него глаза, и князю Борису сделалось не по себе. Что-то непонятное было в её взоре, глаза казались огромными на осунувшемся лице и очень взрослыми, даже мудрыми.

Помолчала, потом медленно выговорила:

– Борис Иваныч разумен и обходителен. Что до замужества, батюшка, то я вашей воле покорна была.

Он не заметил этого «была» и вздохнул облегчённо.

– Так вот, Маша, за Куракина ты ныне нейдёшь. То наши дела с князь-Борисом, мы давеча переговорили, и обиды тут ни с какой стороны нету. Другой жених у тебя будет. И получше! И жду я, что ты во всём покорна моей воле будешь и не посрамишь рода Голицыных, а напротив – возвысишь его.

В возбуждении Борис Алексеевич вскочил, прошёлся, снова сел. Мария молчала, она была рада, что её ни о чём не спрашивают. Она не знала бы что ответить: и непокорство родительской воле недопустимо, и покориться в этом она не могла, никак не могла.

Борис Алексеевич снова погладил её голову, поцеловал лоб и руку.

– Ну, спи, сил набирайся. Вечером гости у нас, тебе выйти к ним надо.

И она заснула. На душе стало спокойно, будто она знала, что делать. А ведь не знала, совсем не знала. Уверена только была в том, чего хочет: Саша, только он.

После обеда отправились с Натальей и племянниками погулять. Марии интересно было смотреть на новую столицу. Дома строились каменные, с какими-то странными чешуйчатыми крышами. Наталья объясняла, это, мол, ещё одно нововведение царя Петра, черепица называется. Делают её из глины. Есть мастерские, где продают, а у кого денег не густо, сами лепят, дело нехитрое.

– И лучше, чем дёрн, воду держит. По здешней-то погоде – самое то. Правда, уж по крыше, как у нас привыкли, не походишь. Один решил сверху трубу поправить, послал человека – а он хрусь-хрусь по черепкам, и крышу перекрывать пришлось.

Наталья засмеялась.

Глядя на её ровные белые зубы, Мария вспомнила, что в ассамблее у некоторых дам во рту черно было. Спросила.

– Так это ж новая мода, не то от итальянцев, не то от французов – зубы чернить. Белые, дескать, зубы у арапов, да у обезьян. Вот глупость-то. И Васе моему не нравится.

– А Вася-то где? И утром его не было, и за обедом.

Александра тоже не было со вчерашнего вечера, но о нём Мария не спросила, поосторожничала.

– Послал государь и его и Сашу за провиантом для армии. Вроде опять война будет.

– С кем?

Наталья равнодушно пожала полными плечами.

– Да вроде с турком.

– Надолго уехали?

Наталья горестно вздохнула.

– Кто ж это знает? Обещал Вася поскорей обернуться. Скучаю я без него, Машенька, так, что и не выскажешь. Вот выйдешь замуж, сама узнаешь…

Взглянув на лицо Марии, она осеклась.

– Ты что, Маша?

Мария ответила не сразу. Наталья – добрая душа, но можно ли ей довериться? Посмотрела внимательно во встревоженные тёплые глаза и решилась.

– Наташа, ты царевича близко видела, говорила с ним когда?

– Ну, с глазу на глаз говорить не приходилось, а видать – видала и за столом напротив сиживала. Раз даже в пару в контрдансе с ним попала, когда фигуры со сменой кавалеров.

– А вот скажи, ты бы хотела, чтоб он мужем твоим был?

– Что ты такое говоришь, я же замужем!

Помолчала.

– А и впрямь, квёлый он какой-то, спина колесом и руки потные. А смотрит – ровно украл что, глазами зырк-зырк по сторонам, а голову не поворачивает.

Вздохнула.

– Вижу, Маша, не люб он тебе?

Мария не удержалась, закричала, подняв к лицу сжатые кулачки:

– Да как же он люб может быть! Сама сказала «квёлый». Ты поставь его рядом с Васей нашим или с кем другим… хоть с Сашей, – неожиданно для себя добавила она.

Наталья только ойкнула, не пытаясь остановить расходившуюся золовку.

– Вот вы с Васей в ладу живёте, друг другом любуетесь да радуетесь. Так и вчуже на вас глядеть радостно. Наташа, мне ведь тоже так хочется, чтоб как у вас с Васей… чтоб красивый был, сильный, чтоб обнял так, что сердце зашлось…

Из синих глаз брызнули слёзы. Дальше говорить она уже не могла.

Наталья молча обнимала её, гладила вздрагивающую спину, вытирала мокрые щёки, потом и сама заплакала.

Потом они отправили няню с детьми домой и долго ходили по берегу угрюмой Невы и говорили, говорили. Холодный ветер сёк мелкой крупкой, и они замёрзли, зашмыгали носами. Хотя носы-то, пожалуй, шмыгали более от слёз, чем от холода. Да и как не поплакать над подневольной женской долей! Впрочем, под конец разговора развеселились и даже согрелись, Наталья поклялась, что в беде Марию не оставит, и они решили кое-что предпринять…

Дома была суета – ждали гостей. Ах, батюшки, они и забыли! Разбежались одеваться.

К тому времени, как Мария была готова, гости уже собрались в гостиной. Подходя, она слышала голоса, выделялся уверенный голос светлейшего:

– …и ведь царевича мы этак к делам отцовым обернём, разлад в семействе царёвом государству боком выйти может…

Мария вошла, и все разом замолчали, обернулись на неё. Разглядывали, ровно лошадь на базаре. Она вскинула подбородок – что ж, пусть смотрят. Вышла на середину, покачала заученно пышной юбкой, присела, выгнув стройный стан.

Первым подошёл к ней не батюшка, а светлейший.

– Вот и красавица наша. Позвольте мне, Мария Борисовна, на правах старого знакомца…

Не выпуская её руки, повёл в обход гостей. Ей кланялись, целовали руки и откровенно разглядывали. Дам было всего две: Екатерина Алексеевна – её Меньшиков назвал «крёстная дочь царевича», и ещё толстая княгиня, Мария сразу забыла, как её зовут. Пошли к столу. Позади себя она расслышала, как высокий кавалер, с наглыми глазами и фамилией Ягужинский, сказал:

– У царевича губа не дура.

И в ответ ему хмыкнули сразу несколько голосов.

За столом разговоры были для Марии неважные: о стройке, о делах в армии, о новом патриархе. Раз только, когда зашла речь о свадьбе царевны Анны, племянницы Петра, с курляндским герцогом, на неё поглядели, как ей показалось, со значением. Но о ней и о царевиче – опять ничего. Она сидела, как струна перетянутая, готовая лопнуть.

Из-за стола встали, чтоб в кофейную комнату идти, и тут Борис Алексеевич сказал:

– Маша, ты ещё нездорова. Бледная и не ела совсем. Поди к себе, отдохни. Наташа, проводи её.

Вот тебе и на! А они-то с Натальей надеялись всё вызнать. Ясно же, что собрались сегодня, чтоб договориться, как дело повести, как царя склонить к этому браку. И очень надо было знать, как они это устроить хотят.

– Вот что, – зашептала Наталья в переходе. – Ты иди, я скажу, что отвела тебя, и ты спать будешь, а я вернусь. Иди, потом тебе всё перескажу.

Мария только успела дойти до своей комнаты, как её догнал быстрый стукоток каблучков.

– Не вышло. Отправил батюшка. Дескать, посидеть с тобой надо. Ясно, что опасаются, чтоб я тебе не передала. Как вошла, так и говорить перестали. Не пойму, какой им резон таиться. Без тебя всё равно им не обойтись.

– Думаю, не хотят, чтоб раньше времени разнеслось. И потом, на мои глаза, батюшка будто боится чего-то.

– Забоишься тут – против царской воли идти! Слышь-ка, возле кофейной – комната проходная, может там сейчас никого, пошли.

В соседней с кофейной комнате было пусто, они на носочках подошли к неплотно закрытой двери. В щель было видно мало и почти не слышно. Голоса звучали глухо, понять можно было только отдельные слова. Мария в отчаянии отошла от двери и увидела, что стена не доходит до самой рамы окна, а кончается у подоконника. Видно, окно это на две комнаты поделено.

– Наташа, глянь.

Окно было завешено плотной бархатной шторой, и нижний конец её был завёрнут на подоконник, чтоб меньше дуло через рамы.

– Ты иди к детям, если что – твоё дело сторона, тебя, мол, к детям позвали. А я по подоконнику пройду и с той стороны стану.

– Я с тобой.

– Нельзя тебе. Если меня застанут, сильно серчать не будут, без меня им не обойтись. Ты – дело другое. Или ты Васю рассердить хочешь, как вернётся?

– Ин ладно. Дай перекрещу.

Идти по подоконнику было неудобно – ноги путались в складках занавеси, и Мария шагала осторожно, стараясь не шевелить ткань. Нашла щёлочку и присела за ней. Голоса слышались отчётливо. Сейчас говорил Меньшиков.

– Катенька, да ведь любовь. Чай, ты знаешь, что это такое.

Екатерина умильно вздохнула.

– О, любовь, это очень, очень сильное чувство. О, да!

– Ну вот и надо Петра Лексеича уговорить, чтоб он не делал несчастным сына единственного. Не столь уж и нужен России союз с этими бланкенбургцами, даже напротив – с Пруссией через этот брак поссориться можем.

– Я согласна, Александр Данилович. Взять в жёны девушку по своему сердцу и одной с собой веры – это составит счастие молодого человека. А я всем сердцем желаю ему счастья. Но у меня нет большого влияния на Петра Алексеевича.

– Ну-у, матушка, если уж у тебя нет влияния… Не скромничай!

Все лица были повёрнуты к ней и согласно кивали. Старый, важного вида вельможа, кажется, Мусин-Пушкин, важно проговорил, подняв палец:

– И заметьте, сей брак мог бы весьма способствовать смягчению разногласий среди дворянства. В случае же восшествия в будущем на престол иноземки и иноверки сии разногласия могут значительно усугубиться.

И ещё, и ещё говорили, и все соглашались, что женитьба Алексея Петровича на княжне Голицыной – дело благое для отечества со всех сторон. Да и счастье наследника – соображение не последнее, благодаря ему оставит он свои низкие пристрастия.

– А до моего счастья, значит, никому дела нет, – думала Мария, – Ну хоть бы кто-нибудь спросил, есть ли у меня к нему склонность. Нет, никто. Уж план составляют, как к Петру Алексеевичу с таким разговором подступить.

Забывшись, она резко переступила, так что занавес заколыхался. В ужасе отпрянула и прижалась к оконному переплёту. Кто-то сказал:

– Что это, сквозняк какой? Никак окно открыто?

Мария поспешно скользнула за перегородку. И вовремя. Занавес отдёрнули, и послышался батюшкин голос:

– Нет, ничего. Ветер в окна, вот и продувает сквозь рамы.

Мария, едва переводя дух от испуга, сползла с подоконника на руки Наталье.

Разъезжались гости поздно, далеко за полночь. Наталья давно спала, а к Марии сон не шёл. Она смотрела из окна на зевающих лакеев с факелами, трогающиеся кареты.

Батюшкина дородная фигура казалась мелкой рядом со светлейшим князем Меньшиковым. Вот они оба подсадили в карету Екатерину, захлопнули за ней дверцу. Потом и светлейший укатил. Батюшка зашёл в дом. У Марии сдавило горло от жалости к себе. Неужели батюшка не поймёт, что счастье дороже короны, дороже царства? Ведь он любит её, конечно любит. Она подхватилась и побежала через комнаты к лестнице, навстречу отцу.

Тот поднимался в расстёгнутом камзоле, краснолицый, улыбающийся, пахнущий вином и духами.

– Что это ты, Маша, не спишь? Поздно уж.

Она бросилась ему на грудь и дала волю слезам.

– Господи, Маша! Пойдём-ка в постель.

– Постойте, батюшка, послушайте, я сказать вам хочу.

– Да ты не в себе.

– Нет. Сейчас. Я уже…

Она поспешно вытерла лицо, заплаканные глаза смотрели умоляюще.

– Ну ладно. Давай хоть сядем. А может, до завтра разговор твой подождёт?

– Прошу вас, я не задержу.

Она подвела его к глубокому креслу, а сама опустилась на круглую скамеечку у его ног. Посмотрела снизу вверх. Лицо отца было ласковым, с доброй улыбкой. Она взяла его сухую руку с длинными пальцами в перстнях, стала целовать. Он второй рукой гладил её по голове, провёл по щеке, поднял за круглый подбородок.

– Ну полно, Маша, говори, что у тебя.

Ей стало легко от его ласковой улыбки.

– Батюшка, не велите идти за Алексея, не люб он мне.

– Что-о-о?!

Его лицо мгновение было растерянным, но только мгновение. Тотчас углы губ поджались, глаза стали острыми и холодными.

Мария, боясь, что он сейчас зайдётся в гневе, поспешно проговорила:

– Неужто для вас счастье моё ничего не значит? Не с короной ведь жить, с человеком.

Князь Голицын аж задохнулся, услышав это. Вскочил, пробежал по комнате, резко повернулся.

– Ду-у-ра!!

Крутнулся на каблуках, сел в кресло и наклонился к ней.

– Ты же дочь моя, моя кровь! Как же не понимать можешь? Ведь держава! Держава! А ты как последняя баба: «счастье… с человеком…»

Он снова походил по комнате и повернулся к ней уже спокойно.

– Ступай, княжна, спать, и чтоб больше я от тебя такого вздора не слышал. Я твой родитель и в руке твоей властен.

Увидел, как она набрала воздуху, чтобы сказать, резко перебил:

– Ступай.

Наутро Борис Алексеевич ничего ей не поминал, поцеловал как всегда в висок, спросил, что они с Натальей нынче делать будут, и уехал.

А они нынче в гости собирались, и в важные гости. Дочери царицы Прасковьи звали кофий пить, да поглядеть разные товары иноземные, что к ним во дворец купчишки принесут. На такой случай батюшка изрядную толику денег им оставил, не поскупился. Да сказал, чтоб подобротней товар приглядели, не только дамские свои штуки, но и посуду, и для постели, и ещё что домашнее. Если понравится что подороже, чтоб отложили, он, дескать, к тому купцу сам заедет.

Мария тоскливо подумала:

– Приданое.

Когда приехали, в зале дворца уже были разложены на столах и в коробах распахнутых штуки шёлка, бархата и полотна, мотки тесьмы да кружева, шкатулки с жемчугом и каменьями, а пахло, как на майском лугу в полдень – видно, духи пробовали.

Обе царевны то и дело подбегали к сидевшей в креслице царице Прасковье.

– Маменька, вот на парчу гляньте, маменька, вот бирюза персидская.

Царевен, Катерину и Прасковью, Мария уже встречала, а царицу видела впервые. Была она полной, белолицей, в тёмном платье, как по вдовству положено. Подошли с Натальей, поклонились. Она им покивала приветливо.

– Здравствуйте, девоньки. Посмотрите, сколь всего навезли, может, выберете что.

Царевны подхватили их, начали показывать жемчужные поднизи и ушные подвески, шёлковые прозрачные чулки, бусы яхонтовые, первейшей моды обручочки, чтобы на руку их, на запястье надевать, с вделанными в них разноцветными камешками-глазками. А ещё тут были туфли, вытканные бисером на носках, до того легки, что в них по воздуху только ступать. А ещё – мотки с широкими и узкими кружевами, будто не люди, а пауки их плели – до того тонки, с пропущенной по узорам серебряной паутинкой. А ещё – ларец, бисером мелким изукрашенный, с замочком да ключиком на золотой цепочке, с музыкальным звоном при открывании крышки. А ещё… Дух захватывало, и губы сохли – до того всё было баское и приглядное.

Много всякого добра отобрали Наталья с Марией. Взяли и полотна голландского для постелей, и батисту с прошвами на белье, тесьмы, конечно, да кружев разных, отрезы парчи, бархату, алтабасу на туалеты. Ой, да много всего взяли – враз и не перескажешь, и для себя, и для домашних, детей, конечно, не забыли. И пуще всего Марии совсем малая покупка была приятна – коробочка атласная с атласным же нутром, а в неё вложена пузатенькая скляночка с нарисованным на ней короткокрылым толстеньким, задравшим голую ножку амуром. Духи в той скляночке, и запах до того сладостный… Все-то покупки в короб сложили, а коробочку с духами Мария при себе оставила.

Столь много они набрали, что даже и царевен гораздо больше получилось. Те царице завистливо шептали:

– Маменька, а мы-то… А нам бы тоже…

Мать на них цыкнула:

– Полно балабонить, будет и ваше время, и вам приданое соберём.

У царевен запрыгали глаза.

– Приданое? А за кого княжна идёт? Сговор был уже? А когда девичник?

Мария не знала, что сказать, куда девать глаза. Наталья тоже растерялась. Царица поглядела на них внимательно и враз остановила разлюбопытившихся дочерей:

– Довольно, к столу пора. Пускай тут сложат всё, а у меня уж в животе бурчит – завтракали рано нынче.

Стол был хоть и постным – пятница – но обильным. Наталье более всего лещи в сметане пареные по вкусу пришлись. Их очень сама царица Прасковья любила, и её повар так навострился тех лещей делать – прямо во рту таяли. Марию же прельстила морошка – первый раз её ела. У них в доме всякой ягоды было вдоволь на зиму наготовлено, но такой ни разу девки из лесу не носили. Царица объяснила: местная, северная, в Москве такой не видали. Ну а царевны на всё подряд налегали, любили покушать.

После трапезы царица пошла прилечь и Марию с собой поманила – расскажешь, дескать, про Москву, как она там. Царевны заныли – в жмурки затеяли играть. Но царица обещала Марию не задерживать – скоро, мол, придёт, наиграетесь.

А разговор у них в царицыной спальне не о Москве пошёл.

– Что-то ты, девица, смурная. Неужто жених не по сердцу? – сразу взяла быка за рога царица, едва только Мария уселась в креслице у изголовья её кровати.

Мария никак не ожидала вопроса об этом предмете и в растерянности протянула:

– Сие честь великая и мне и семейству нашему. Только вот государь ещё не знает…

Прасковья пристально посмотрела в её склонённое лицо.

– Государь ваш брак одобрил, тут заминки нет.

Мария вскочила.

– Как одобрил, когда? Он же на герцогине хотел?

– Та-ак!

Царица медленно поднялась и села в кровати.

– Я о князе Борисе речь веду, а ты о ком же?

Мария совсем растерялась.

– Ну-ка сядь, да скажи толком.

Она потянула княжну за руку. Та послушно села, но слова с языка не шли – в голове всё мешалось. Выходит, царица ничего не знала, а она выболтала. Ой-ой-ой!

– Ну же, Маша, – понужала её царица, – Али ты боишься чего? Я ведь тебе не враг. Сказывай-ка, милая, всё как есть, может, я и пособлю чем.

Мария вздохнула и неуверенно взглянула в близкие глаза. Как быть? Очень была нужна ей сейчас помощь. Но как же батюшка? Государь гневлив.

Прасковья помогла.

– Об Алексее речь, верно?

Мария судорожно вздохнула и кивнула, не поднимая глаз.

– Ну что ж, честь большая. Ты, небось, рада?

Навстречу царице полыхнули глаза, взметнулись брови, полудетский рот сжался в горестную гримасу.

– Рада?! Чему тут радоваться?!

Прасковья обняла вздрагивающие плечи, притянула к себе. Худенькая какая, дитё совсем. Вспомнилась своя молодость, мутноглазый мокрогубый царь Иоанн. Да, сладости от такого мужа ей не было, только что почёт – царица. Сладость она уж потом узнала – украдкой да с оглядкой. А эта, вишь, голицынское семя, высоко голову держать хочет.

Она взяла княжну за плечи, отстранила маленько – заглянуть в лицо.

– Чай, зазноба у тебя есть?

Мария кивнула, не поднимая глаз. Господи, она же насквозь всё видит!

– Честный молодец?

Снова короткий кивок в ответ.

– Ну вот что, Маша, помогу тебе узелок этот распутать.

Мария робко посмотрела на неё. И надежда во взгляде и опаска.

– А как тут?.. Ведь и Александр Данилыч за это, да и Екатерина Алексеевна…

– Ну, Меньшиков, конечно, в силе, да не он один. А Катерина-то…, как потом будет, не знаю, а пока своей воли не имеет – ровно лист на ветру полощется. Только ты вот что, сказывай-ка по порядку всё, как было.

И Мария рассказала. Даже подробнее, чем Наталье. Вернее, царица о других подробностях спрашивала. Наташе ведь интересно, какой убор на ней был, да как Алексей смотрел и брал ли за руку. Царица же перебивала вопросами: как звали подручных царевича, что тот говорил о государевых проектах, не поминал ли о сношениях со шведами.

Внимательно слушала царица Прасковья, а дослушав до конца, взяла в руки колоколец и велела выезд закладывать. Заохала, поднимая с постели обширные телеса, охала и приговаривала:

– Счас мы с тобой, Марьюшка, к Наталье Алексевне съездим, такое дело заминки не любит. А то, вишь, отец-то твой больно шустёр, не обскакал бы.

– К Наталье Алексеевне?

– Ну, к сестре царёвой. Она ему первая советчица, куда там Меньшикову.

– А… как же тут?..

– Что такое? Хм-м, а верно ведь, подозрительно будет, что мы так сразу поскачем. Не дошло бы до князь-Бориса с Меньшиковым. Пошлю-ка я, пожалуй, нарочного к царевне. Садись-ка, Марья, за письмо. Вон на столике припас письменный.

Мария послушно села, взяла лист бумаги, спросила:

– Титул какой писать?

– Да какой титул между своими! Просто: вселюбезнейшая, мол, Наталья Алексевна, почто забыла меня бедную, не изволишь ли нынче к обеду пожаловать? Ну и закончи там, как положено. А в конце-то и припиши, что, мол, разговор преважнейший есть и безотложный.

– Уж готово? Скора ты писать. Изрядно вывела, прямо приказный, а не княжна.

Письмо было тотчас отдано гонцу. Марии дождаться царевны Натальи не пришлось – из дому за ними прислали. Царица отправила было посланного назад – дескать, у меня остаются обедать. Но Борис Алексеевич и вдругорядь прислал человека – немедля домой. Поехали, и дорогой Наталья прямо извелась от любопытства, что такое дома стряслось.

А дома оказалось, что ничего не стряслось, просто гость к обеду. Но вот гость не простой – царевич.

Батюшка самолично их с Натальей на крыльце встретил и о том известил. Да на Марию глянул строго-престрого – у неё лишь глаза тоской налились, ничего не сказала, молча одеваться пошла.

В её комнате уж хлопотали над новым туалетом две чужие девки. Пелагею и не подпускали, она только умыванье для княжны приготовила. Туалет и вправду был дивный: на розовом атласном чехле волны белых кружев, и лиф также весь кружевами покрыт, а рукава кружевные пышные без чехла, в них руки как в облаке едва просвечивают. На шею ей жемчужные бусы одели из вновь купленного – кстати пришлись, на лоб – поднизь из мелкого жемчуга. Потом все трое, с Пелагеей вместе, встали вкруг неё и ну ахать да нахваливать, будто ничего краше и в жизни не видали.

Тут как раз в дверь стукнули – пора, мол, идти. А то уж у Марии слово резкое на языке было. Хорошо, что не сказала, не обидела. Чем они-то, подневольные люди, виноваты?

Ох и тяжек этот обед ей показался – ровно помои есть заставляли! Царевич напротив сидел, глаза мутные, губы мокрые, руки всё время то хлеб щипали, то скатерть мяли. Ей и смотреть-то на него не хотелось, так и просидела, глаз не поднимая, и, что говорили вокруг, почти не слышала. Мечтала, как после, в комнате своей даст себе волю – в клочья все кружева с платья раздерёт, наплевать, что больших денег стоят, и Алексею так же все волосёнки его жидкие повыдерет, если он подойти к ней близко посмеет…

Как только встали из-за стола и пошли в кофейную, Мария хотела было уйти потихоньку, но отец с неё глаз не спускал.

– Куда, Маша?

– Я, батюшка, кофею не хочу, к себе пойду.

– Что ещё выдумала?

Глаза сердитые сделались, брови сдвинул, притянул к себе за руку и прошипел в самое ухо:

– Марья, не прекословь. Дочь ты мне или нет? Прокляну, коль перечить станешь.

Потом отошёл от неё и как ни в чём не бывало с лёгкой улыбкой проговорил:

– Алексей Петрович, вы давеча о немецких гравюрах спрашивали? Они в кабинете, княжна вам покажет, кофий вам туда принесут.

Шёл по переходам важный лакей, за ним княжна Голицына, неуступчиво задрав подбородок, следом тащился Алексей. Мария слышала за плечом его сдавленное дыхание и злорадствовала – видно, робел вровень с ней идти. Душили её злоба и обида, и стыдно было до невозможности – как ухмылялись некоторые гости, отводя от неё глаза.

В кабинете никаких гравюр показывать она не стала и не подумала даже, и не собиралась – ещё чего! Молча ждала, пока лакей приборы расставит и уйдёт, мерила ногами узорчатый паркет и толстый ковёр, выгибала сплетённые пальцы. Вот лакей ушёл, а она всё так же ходила взад-вперёд, молчала. Царевич стоял недалеко от входа, тоже молчал, изредка взглядывал на неё и отводил глаза. Наконец, Мария остановилась и прямо в лицо ему:

– Ну, Алексей Петрович, довольны? Не мытьём, так катаньем?

Царевич подался к ней всем телом, при этом ногами не переступил.

– Да я ж, Мария Борисовна, я всем сердцем…

– Каким сердцем! Сердце-то есть ли у вас? Положением своим царским взять хотите, думаете, коли батюшке голову закружили, так и всё уж, готово дело? Ну нет, ваше царское высочество! Не на такую напали! Вы меня ещё не знаете, я… я на всё могу решиться. Лучше откажитесь от меня, Алексей Петрович, пока не поздно, сами откажитесь.

И ещё много чего Мария говорила, слова вылетали быстрые, яростные, лицо горело. А на царевича будто столбняк напал – смотрел на неё словно на диво какое, только губами беззвучно шевелил. Смотрел, смотрел, да вдруг – бух! – на колени, руку её схватил и к губам потянул, а по щекам – надо же! – слёзы потекли.

У Марии от неожиданности и слова все кончились. Ей бы руку поскорее от царевичевых губ выдернуть, а она, от слёз его разжалобясь, и вторую руку к нему протянула, по голове погладила. После уж вспомнила, что в это время переполох за дверьми слышен был: шаги торопливые и заполошный бабий говорок:

– Нельзя, Александр Борисыч, не велено сюды…

Но не остановили эти слова Александра Борисовича, Сашу, ладу её ненаглядного. Распахнул он двери, и ровно с гравюры немецкой предстала перед ним дева в белом наряде непорочности жемчугами изукрашенная, и перед нею на коленях кавалер, видать, в чувствах своих признающийся. И по всему ясно, что чувства эти взаимны, поскольку она ему руку для лобзанья протянула, а другою рукой по волосам его гладит. А в деве той узнал, конечно, князь Черкасский красу свою ненаглядную, солнышко своё ясное, о которой три года он думал-мечтал в чужедальней сторонке.