Текст книги "Княжна"

Ничего не сказал молодой князюшка. Шевельнул широким плечом, повёл чёрным глазом и вышел молча. И дверь за собой прикрыл. Горше всего Марии эта дверь прикрытая показалась. Лучше б он той дверью хлопнул или закричал, или ещё что…

Руку у царевича выдернула, из кабинета выскочила – и к себе в комнату, теперь уж и грозный батюшка ей страшен не был.

Пелагея сидела у окна – поближе к свету – пришивала кружевную тесьму к подолу сорочки. Подняла голову в повойнике, улыбнулась безмятежно. Как-то странно было видеть спокойное лицо после сегодняшней круговерти. Мария подбежала к ней, осторожно вынула из её рук шитьё и забралась к мамушке на колени, обняла за шею, уткнулась в мягкое плечо. Пахло от кормилицы тем же домашним и уютным, будто и не приезжали они в этот проклятый Петербург, и стоит открыть глаза – увидишь разноцветные московские окошки и няню Ирину с ковшом ягодного квасу…

– Что ты, доча? Покачать тебя? Маленькой ты любила у меня на коленках-то посидеть и Фёдора не пускала – кричала: «моя мамушка, не замай».

Слышно было по голосу, что Пелагея улыбается, её рука ласково гладила свернувшуюся клубочком Марию.

– Там-то кончилось? Или ты раньше ушла?

Мария вздохнула, возвращаясь к сегодняшнему, встала. Ох, и зачем она сюда приехала!

– Пелагеюшка, сходи голубушка, поищи Наталью Павловну, а как найдёшь, попроси сюда придти. Если она с гостями, пусть лакей её потихоньку вызовет.

– Ну сейчас, схожу. Да ты что заполошилась? Стряслось что?

– Поторопись, голубушка.

Наташа пришла быстро. Глаза у неё были, как чайные блюдечки, и встревожены так, что Мария заранее испугалась.

– Ой, девонька! Ну и обернулось всё! Что теперь будет?!

– Да говори же скорей.

– Василий с Александром вернулись. А с ними… государь!

У Марии, видать, беспокойства на лице не отразилось. И Наталья, прибавив тревожности в лице и в голосе, сказала:

– Всё открылось!

Мария опять осталась спокойной.

– Ну всё, понимаешь? Что царевич руки твоей просил, и что батюшка князю Борису отказал, а царевичу обещал, что венчанье, не спросясь царя, готовить начали.

Мария села и облегчённо вздохнула. Всё, кончился морок этот, наваждение бесовское. Свободна! Ох, как хорошо!

– Да ты что улыбаешься? Государь знаешь, как разошёлся! Даже на Васю моего кричит. Александр пропал куда-то, не могут найти – хоть бы он царя успокоил.

Её прервал громкий голос царя и его размашистые тяжёлые шаги.

– Ой, сюда идут, мамочки!

Дверь распахнулась от сильного удара и стукнулась о простенок. Первым в неё шагнул Пётр, сзади, толкаясь, грудились остальные.

– Ага, вот она, улыбается. Что, довольна? Завидного жениха подцепила! И уж наряд белый надела. Торопишься?

Мария молчала, лихорадочно прикидывая, как ответить, чтобы смягчить гнев Петра – ведь наказать он мог нешуточно. Хорошо, если ссылка, а может и казнить отца и брата как изменников.

– Что молчишь, глаза синие вылупила? Думаешь, рожей вышла, так всё тебе простится?

Мария присела в поклоне, незаметно крестообразно пошевелила щепотью и, набрав воздуху, сказала по-немецки:

– Герр Питер, пусть вам говорят, что угодно, но ни семья моя, ни я сама никогда не предприняли бы ничего без вашего соизволения.

У Петра округлился и без того маленький рот. Он засмеялся глазами и с любопытством оглядел её.

– Отколь по-немецки изъясняться умеешь?

– Немку из Слободы батюшка держал.

– А по-французски можешь?

Она ему по-французски ответила:

– Французскому языку нас с братом математик мсье Жюль учил.

У Петра заблестели глаза. Он оглянулся на стоявших сзади и раскатисто захохотал.

– Ай да князь Борис! Не токмо сынов – девку и ту выучил! Ну, а ещё что знаешь, девица многомудрая?

Мария, минутно поколебавшись – не переборщить бы – всё же решилась:

– Лекарское дело, государь, от мейнхеера Кольпа, – это она по-голландски сказала.

Царь даже поперхнулся.

– Ну-у! Так тебе не замуж, тебе на государеву службу надо.

Обернулся назад:

– А, Борис Алексеич?

Борис Алексеевич с посветлевшим лицом – пронесло, кажись – кланялся.

– Порода такая, до ученья жадная, государь. В девке вот и то проявилась.

– Хм, ну ладно, пойдём в кабинет к тебе, поговорим. Да скажи водки подать и яблок мочёных.

Царь последний раз усмехнулся Марии и пошагал прочь на длинных ногах. Все за ним. Меньшиков задержался, быстро сказал:

– Умна, княжна!

И батюшка кивнул ей ласково.

Закрылась дверь за толпой, а у Марии будто вся сила из тела враз ушла – как стояла, так и села прямо на пол.

Прибежавшая вскоре Наталья рассказала, что государь хоть и сердит, и пеняет батюшке за самовольство, но гроза минула.

– А Меньшиков-то каков! Нет, ты вообрази, в главных заводилах был, а теперь представляется, что не знал ничего. Ну и гусь!

Наталья чуть вздохнула.

– Не бывать тебе, Маша, царицей. А ты что не весела? Али уж милым жених этот стал?

– Что ты, что ты, «милым», скажешь тоже. Ты Сашу не видала ли?

– Он с Васей вместе взошёл, а потом пропал куда-то. Придёт, куда ему деваться.

Мария вздохнула и бессильно уронила руки. Попросила:

– Распусти мне шнуровку. Снять всё это надо. Смурно мне на душе, Наташа, на волю хочется. Давай кататься поедем?

– Кататься? Так ведь темно уже, спать надо, а не кататься. А вот завтра к Воробьёвым звали. Не ассамблея, а так, вроде гадать собираются. Ой, ты прямо на ногах еле держишься. Знамо, такое сегодня вынесла. А ты смелая – с царём-то как говорила. У меня бы от испугу и язык бы во рту не пошевелился. Пойду, Пелагею кликну, пусть уложит тебя.

Утром Саши за столом не было. Хотя, может, и не из-за неё, подумалось Марии, отца и Василия тоже не было. Говорили, войны с турком не миновать, так дел армейских много. Наталья всё утро об этой войне говорила, заранее горевала об отъезде мужа.

Весь день бродила Мария по дому как неприкаянная, выглядывая с лестницы на каждого вошедшего – Саши не было. После обеда приехал Василий, сказал, что вновь отправляет их государь по делам снабжения армии. Александр сразу поехал, а его, Василия, отпустили на часок – с женой проститься. Повздыхала Мария, а сказать и нечего. Не с кем, видать, Саше прощаться после вчерашнего. А она-то всю ночь планы строила, как им к отцу с разговором этим подступиться. И так тяжело ей стало, будто больна. Ни в какие гости ехать не хотелось.

Но всё же поехали. Да и почему бы не поехать? Всё равно ждать теперь нечего – Вася прощался, так сказал, что надолго, государь, дескать, в Москву вскорости собирается, так с донесением он уж туда поедет, а обратно неизвестно когда. Ну а раз он не скоро, так и Саша не скоро.

В возке и Мария, и Наталья сидели пригорюнившись и почти всю дорогу молчали. Наконец Наталья, хлюпнув носом, жалостно проговорила:

– И что им дома не сидится! Шведа воевали-воевали, вроде сладили. Так теперь с турком надо. Нешто земли в России мало?

У Марии тоже нос хлюпал, и потому голос получился какой-то мокрый.

– Значит, мало им. Дело у них такое мущинское – война.

– Ну да, дело у них – убивать друг друга. Мы, значит, рожать будем, а они в землю класть, чтоб тесно на земле не было!

Наталья вздохнула и перекрестилась.

– Одна надёжа, что Вася при государе будет, так, наверно, не под самой пальбой.

Увидев, что золовка от её слов ещё пуще полила слёзы, обняла её.

– Ну ладно, будет сырость-то разводить. И Саша ведь не солдатом идёт. Бог даст, все вернутся! Вот мы тогда и свадьбу тебе… Ох, и свадьбу тебе сыграем, на всю землю слыхать будет! Да что ты, Маша? Что ты совсем разнюнилась? Вернётся он.

Мария вытерла лицо и горько поджала губы.

– Вернётся, не вернётся, а я уж ему не мила.

– Да полно-ка болтать!

– Ты не знаешь. Когда мы с Алексеем в кабинете были… Ну, отец отослал нас, помнишь?

Наталья торопливо кивнула.

– Ну так Саша туда сразу вошёл, как приехали они с царём. А там… Алексей на коленях передо мной стоял и руки мои целовал. И тут как раз Саша входит… И не молвил ничего. Глянул на меня вот этак и вышел. И дверь за собой прикрыл.

Тут у Марии слёзы совсем уж ручьём хлынули, и она еле смогла выговорить:

– Знаешь, какой он гордый? Ни за что теперь на меня не посмотрит. И из сердца, поди, уж выкинул. Может, и женится на ком-нибудь. На какой-нибудь… Цициановой.

Наталья тихо качала на круглом плече рыдающую Марию, гладила её по голове. На лице её расцветала растроганная улыбка.

– Ты чего? Ты смеёшься? Весело тебе?

Наталья крепче обняла её и поцеловала в мокрую щёку.

– Пора-то у тебя какая хорошая, Марьюшка. Любит тебя твой Саша, не сомневайся. Всё уладится, и счастья у тебя будет полная охапка. Вот приедет, мы ему всё расскажем.

– Как рассказать? Мне и не подойти к нему теперь.

– Ну, я расскажу. Не тревожься. Это горе – ещё не горе. И ни о какой другой он не думает, не тревожься. Ой, Маша, мы уж подъезжаем! А лики-то у нас со слёз такие, что только людей пугать. Давай-ка проветримся сперва.

Она выглянула в дверцу, крикнула вознице:

– Повороти сейчас. Проедешь до заставы и обратно.

У заставы было забавно. Толпа мужиков стояла в очередь перед солдатом-цирюльником. Тот в большом переднике споро орудовал овечьими ножницами – кромсал мужиковы бороды. У ног его, словно очёсы пеньки, были накиданы разномастные волоса. Подходили к солдату мужики понуро, нехотя, а отходя, щупали руками голое, босое лицо своё и втихомолку отплёвывались. А громко не выругаешься – царёв указ с бородами в Петербург не пускать…

Посмотрели подружки, как мужичьи лица из кудлатых да сивых молодыми становятся, посмеялись. Вот и слёзы просохли, можно теперь до гостей ехать.

У Воробьёвых уж полно народу было, но только девицы да дамы – девичник. Ни царя, ни кавалеров его не ждали, и потому кто постарше – в русском платье явились. Оно и пристойней и свободней. Царица Прасковья с царевнами тоже были. Сразу Марии кивнула, подозвала.

– Ну, как дела, княжна, всё ли ладно?

Мария догадалась поблагодарить – есть ли тут царицына рука, нет ли, а «спасибо» дела не испортит. Прасковья разулыбалась, довольная, и хитренько заотнекивалась:

– То не я, то царевна Наталья тебе пособила, ей при случае поклонись. Она, может, и сегодня сюда заедет. Точно, правда, не обещалась… Ну, поди, Маша, вон там, в горнице дела ваши девичьи затеваются.

Все девицы и впрямь устремились из залы, Мария пошла за всеми. В комнате с малым числом свечей приготовлено было всё для гаданья: чашки с водой, круги воску в ковшиках, лучины, гребни, блюдо серебряное с платком. Занятно, подумалось Марии. Время, конечно, для гаданья подходящее – крещенский сочельник, однако нынче на все старые обычаи запрет наложен. А что ж об этом неугомонный Пётр Алексеевич не побеспокоился? Спросила потихоньку севшую рядом девицу – та неопределённо пожала плечами, не знаю, дескать.

Решили сначала на блюде гадать. Кликнули девок песенниц, склали на блюдо по кольцу с каждой девицы, блюдо платком накрыли. Под песню начали вынимать кольца и отдавать хозяйкам – каждая гадала, как пришедшиеся её кольцу слова истолковать можно. В это время Марию дёрнули за подол, глянула – карлица ручкой манит, в залу зовёт.

В зале дамы постарше – матери да тётки – картами занимались. И Наталья тут была, бегло улыбнулась Марии и шепнула:

– Царевна кличет. Благодари её да лишнего не говори.

Пока Мария прикидывала, что же это такое лишнее, чего говорить нельзя, ноги уже внесли её в малую горенку, где сидели царица Прасковья и темноволосая женщина с выпуклыми глазами царя Петра. Больше в её лице ничего царя не напоминало, но глаза – просто вылитые. По ним Мария любимую его сестру враз опознала и низко-низко ей поклонилась. Та встала, сделала навстречу шага два.

– Ну, здравствуй, княжна, вот ты какая.

Мария молчала, опустив глаза.

– Не люб тебе, значит, мой племянник? Нос от царского рода воротишь?

У Марии напряглись крылья носа.

– Наталья Алексеевна, я ни нос, ни что другое не ворочу, а превыше всего ставлю государеву и батюшкину волю.

– Ну-ну. Вижу, правду о тебе говорили, что Богом тебе не токмо красоты, а и ума изрядно дадено. Годишься!

Повернулась к сидящей у стола Прасковье.

– Что, Прасковья Фёдоровна, годится нам сия юница?

Та степенно покивала. Наталья Алексеевна приобняла опешившую и удивлённую Марию, посадила рядом с собой на лежанку у изразцовой печки.

– Боярышень ко двору берём несколько. При всех иноземных дворах фрейлины есть, вот и у нас будут. Так что скажи отцу, в Москву с моим поездом поедешь. Ну да я с ним и сама поговорю. То честь большая, чуешь ли? Многие на твоём месте быть хотели.

В это время из залы донёсся визг, потом хохот, и в комнату вскочила царевна Катерина, еле выговаривая сквозь смех:

– Маменька, тётенька, там ряженые приехали! Ой, Маша, ты здесь, вот кольцо твоё, возьми, на «рябину» вынулось. Не иначе, как под рябиной суженого встретишь. А мне-то, гляньте, какой воск чудный вылился – ровно замок какой-то, а с этой стороны – корона. Не иначе, мне тоже, как сестрице Анне, за герцогом быть. А может за королём, а, маменька?

Так тараторила кругленькая косоглазенькая хохотушка Катерина и тянула мать и тётку в залу, где и вправду уже плясали ряженые. Прыгали и кривлялись нарисованные на холсте и бересте личины с прорезями для глаз, развевались вывороченные тулупы и рогожные накидки, однако ж из-под рогожи торчали башмаки с пряжками и сапоги тонкой кожи. Понятно, простого звания ряженых в такой дом не допустят.

В дверях показался слуга с большим подносом, уставленным серебряными чарками и блюдами с закусью, и хозяйка принялась потчевать нежданных гостей. Один из них, в мочальной бороде, с чаркой в руке подошёл к Марии.

– Пригуби, красавица, чтоб слаще пилось.

Что ж, ряженым в такой малости не отказывают. Мария коснулась губами серебряного края.

– Эх, сладко как!

Белая рука в перстнях обтёрла торчащие из-под мочала усы и яркие губы.

– Ну, а теперь по обычаю поцелуем угости.

Не ожидая ответа, он склонился к её лицу.

– Э, нет, это ты у хозяйки спрашивай, а я здесь гостья.

Она резво отскочила. Но настырный козлобородец не отставал и ей пришлось бегать от него по зале. Козлобородому заступали дорогу, ставили подножки, вокруг раздавался смех. Увидав эту погоню, царевна Катерина весело всплеснула руками.

– Пятнашки! Будем в пятнашки играть! Или нет, лучше в жмурки. Ты первый водишь.

И она, оглянувшись, подхватила со стола рушник, приступила к козлобородому, чтоб завязать глаза.

– Постой, царевна. Успеешь, завяжешь, да чур, уговор, играть по-святочному будем.

– Это как же?

– Али не знаешь? Кто кого ловит, тот того целует.

Катерина захохотала и с удовольствием согласилась:

– Годится.

В жмурки захотели играть все. Старшие, чтоб не зашибли их, расселись по стенам и тоже от души смеялись, глядя, как ряженые ловят визжащих девиц и крепко целуют их, невзирая на сопротивление, а потом, завязав попавшейся деве глаза, наперебой стараются попасться под руку водящей.

Домой вернулись поздно и на другой день поздно встали, уж при свете. Отец уже знал, что Марию ко двору берут, был доволен – пронесло, царский гнев отошёл. Выезд в Москву был назначен на другой день, и с утра начались хлопоты сборов в дорогу. Пелагея с ног сбилась – слыханное ли дело, за один день собраться! Укладывала сундук да приговаривала, что, мол, стоило ли сюда ехать, чтоб, почитай, сразу в Москву возвращаться.

Марии и хотелось опять в Москву, и грустно уезжать было: вроде и привыкла уж тут. Да и Наташу оставлять жалко, так сроднились они за эти дни, будто год вместе прожили.

– Ничего, – утешала её невестка, – Вот армия против турка пойдёт, царевна и обратно вернётся, и ты, конечно, с ней. Да, Вася говорил, что донесение-то он в Москву повезёт, ты поцелуй его за меня, скажи «жду». А там, – Наталья хитро улыбнулась, – и Сашу, может, возле государя встретишь, вот и помиритесь.

Мария вздохнула. Саша. Все эти дни она будто и не думала о нём, он просто всегда был с ней, в её мыслях и в душе.

Выехали рано, в каретах додрёмывали, при свете остановку на завтрак сделали, а после завтрака Марию и остальных фрейлин в карету к царевне Наталье Алексеевне пересадили. Было их всего трое: кроме Марии ещё Варвара Свиньина и Нина Цицианова – та, что с Сашей так ловко танцевала. Принялась их царевна сразу наставлять о правилах придворного поведения, и от себя говорила, и читала по тетради, посланником Василием Долгоруким писанной. Читала Наталья Алексеевна внятно, не торопясь, изредка поднимая глаза и поясняя малопонятные слова. Потом, утомившись, тетрадь закрыла, потянулась.

– Понять вы должны, боярышни, сколь важно, чтоб вы все правила обхождения до тонкостей знали. Государь наш бьётся, чтобы сделать Россию истинно великой державой и хочет двор иметь не хуже других европейских. В том мы помогать ему должны, сколько сил наших хватит.

Мария искоса поглядывала на новых своих подружек. Нина Цицианова, черноволосая, с большими чёрными глазами и с большим же чётко очерченным ртом. Варя Свиньина, напротив, светленькая, чуть рыжеватая, с очень белой прозрачной кожей и мелкими аккуратными чертами лица. Обе они серьёзно и внимательно слушали царевну, временами взглядывая друг на друга и на Марию.

Интересно, думала Мария, нравится ли Нине мой Саша, и есть ли у неё свой жених? Какая у неё кожа смуглая, как у скотницы. Наташа сказывала, князья Цициановы из Грузии, видом черны, но православные. Князя царь Пётр на службу позвал, он иноземцев жалует, имения им дарит российские и из казны кошт немалый отваливает. Вот и князю Георгию земля с крестьянами пожалована была, так что стало ему на что дом в новой столице выстроить и семейство туда перевезти. Теперь вот дочь ко двору царскому взята.

Нина поймала её взгляд и улыбнулась. Марии стало совестно, и она поспешно улыбнулась в ответ.

Ехали быстро, с малыми остановками для трапез, благо лошади были резвы и часто менялись – государь позаботился прислать подставы. Сам он вперёд ускакал, дела не ждали. Поезд был большой: кроме царицы Прасковьи с дочерьми и царевны Натальи, еще Катерина Алексеевна с дочками, ближние царицыны боярыни, министры государевы, сенаторы, и все с семействами, с челядью, с поклажей. По дороге все перезнакомились, в гости из одной кареты в другую ходили, пересаживались, менялись местами.

Наталья Алексеевна чаще с маленькими дочками Петра в карете сидела, она издавна за детьми брата своего приглядывала, и царевич Алексей у неё на руках вырос. Екатерина же с новыми фрейлинами больше была. Они за длинную дорогу о чём только не переговорили, даже детство вспоминали – каждая своё. Маша с Варей – московны – наперебой вспоминали, как яички на пасху катали, за малиной с дворовыми ходили, цыган с медведями смотреть бегали. Нина о своих горах рассказывала, напевала протяжные грузинские песни. А Катерина про себя говорила мало, больше слушала да выспрашивала, особенно о церковных обычаях, как какие праздники справляют. Оно и понятно, недавно ведь православную веру приняла. Катерина с растроганной улыбкой рассказывала, как крестили её и нарекли Екатериной, раньше она Мартой была. А крёстным отцом царевич Алексей выступил, сильно он робел в церкви, смущался. Она посмотрела на сидевшую напротив Марию.

– Он вообще по натуре робок. Не знаю, как и осмелился в этот раз против отца пойти.

Нина с Варенькой с любопытством повернулись к Марии.

– Что такое? Скажи, Маша.

Катерина усмехнулась.

– Это, девоньки, секрет, и не спрашивайте. У тебя, Маша, жених есть нынче?

Мария замотала опущенной головой, нет, мол.

– В твои годы можно повременить. А у вас девоньки?

У Вареньки тоже не было пока. А вот Нина, значительно взмахнув ресницами, призналась, что хоть рукобитья и не было, но она знает, кого ей родители прочат. На неё набросились с вопросами, но она имя назвать наотрез отказалась, сказала только, что красавец несравненный, и у царя в чести, и, как она, горы любит.

От этих слов у Марии внутри похолодело, и Нина сразу показалась ей противной. Враз вспомнились ей давешние опасения о Сашиной гордости. А может, промеж них уж и было что? Она незаметно отодвинулась от Нины в угол кареты и в оставшийся путь старалась рядом с ней не садиться.

К Москве подъехали в сумерках и сразу повернули в Преображенское. Министры да сановники от царевниного поезда отделялись по своим домам. Марии тоже хотелось бы в свой дом, но она теперь на службе – надо при царском дворе быть неотлучно. Так что пришлось до дому только челядь, что с ней была, отправить, при себе одну Пелагею оставила.

В Преображенском их ждали, да не совсем: большой дом протопили и вымыли, а флигель, где фрейлины разместиться должны были, был не готов. В доме им на первое время проходную комнату отвели, а в ней аж три двери – только и хлопают, только и снуют люди туда-сюда. Так-то неуютно! С дороги бы в баню, а в баню по-первости царские особы пойдут, скоро ли очередь до них дойдёт? Пелагея, конечно, не стерпела.

– Слышь-ка, Маша, и чего мы здесь сидеть будем. Дом-от наш недалече.

Мария поколебалась.

– Недалече-то недалече, да как это против политесу придворного выйдет?

Посмотрела на унылые лица товарок, на сердитую Пелагею и решилась.

– Ладно, подождите меня. Пойду у Натальи Алексевны спрошусь.

Царевна Наталья, в запарке от хлопот по приезде, только рукой махнула.

– Езжайте.

Тут и царевны Иоанновны выскочили.

– И мы с вами. Можно?

И их отпустили. И Катерина Алексеевна к их компании пристала. Скучновато ей с Натальей, да с царицей Прасковьей, больше к молодым тянуло, потому как сама ещё в молодых годах. Много народу получилось – вместе с услужницами на три кареты набралось. Мария даже беспокоилась: хватит ли протопленных комнат у них в доме, да и баню догадались ли сготовить?

Но московский управляющий и няня Ирина в грязь лицом не ударили! Всё было готово: и вымыто, и протоплено, и банька как раз выстоялась. Дворня с радостными лицами облепила крыльцо, кланялись, гомонили. Няня на рушнике вынесла духмяный каравай.

– Как же ты догадалась, нянюшка? – удивлялась Мария, обнимая старушку.

– А сердце-то на што, голубка моя. Вот проживёшь, сколько я, сама всё наперёд знать будешь.

В дом зашли только шубы снять – и сразу в баню. Няня и тут угадала: не маленькую барскую, а большую, субботнюю приготовила. Сразу все в неё и завалились. Сначала пожимались, стесняясь раздеваться, да Катеринка-царевна всех развеселила. Она такая хохотушка, и с поводом и без повода смеяться готова, да так заразительно, что любой, глядя на неё засмеётся. А где смех, там и стесненья нету. Со смехом и в парную зашли; а зашли – смех сразу кончился, не то что смеяться, дышать нечем. Такой в парной крепкий можжевеловый жар стоял, что в ушах звенело, и волосы потрескивали.

Мария и Варенька, к московской бане привычные, сразу на пол сели. За ними и царевны плюхнулись мягкими телесами на белые скоблёные доски. А вот Нину и Катерину Алексеевну пришлось силком усаживать, они поначалу к дверям кинулись, да и на пол усевшись, всё рты разевали, покуда им головы вниз не пригнули, да под лицо ковш с холодной водой не сунули. Так они обе до конца на полу и просидели, на полу и мыть их пришлось. Пробовала Пелагея с веником к ним подступиться – куда там, непривычные они к такому занятью.

Остальные же девы, как истые россиянки, и на полках полежали, и под хлёстким веником побывали. Думали даже на волю выскочить – в снегу поваляться, да больно луна щедро светила, поопаслись.

Потом, розовые и чистые до лёгкости, сидели в предбаннике, завернувшись в мягкие льняные простыни. На столике кваски разные приготовлены: и ягодные, и хлебные, и с мёдом, и с хреном – так-то хорошо после баньки. Катерина Иоанновна не удержалась и толкнула в бок Катерину Алексеевну.

– Кать, а Кать, что-то ты к нашей бане совсем непривычная? Нешто Пётр Алексеич не водил ни разу?

Та смутилась, закраснелась всем и без того розовым лицом. Вместо неё ответила Нина:

– Эта ваша баня – какое-то варварство, дикость! Разве так моются? Так умереть можно!

Царевны, довольные, захохотали.

– А как моются? В лохани что ли дрызгаться?

– У нас тоже есть пар, но не так. Просто приносят в шатёр горячие камни и льют на них настой базилика. Там нет такой смертельной жары и не бьют тело прутьями. И потом – это только для мужчин, женщинам это не нужно.

Ей ответили сразу несколько голосов:

– Как это женщинам не нужно? Что ж нам, грязными ходить? После бани и дух от тела приятный, да и крепчает оно.

Нина не сдавалась.

– Женщине телесная крепость ни к чему. Нам мягкость и нежность пристала.

Катеринка вскочила, раззадорившись.

– Это такая мягкость, чтоб утром хлопнули, а до вечера колыхалось?

Она скинула с себя покрывало и подскочила к Нине.

– Ну-ка хлопни меня, ну, хлопни.

И не дожидаясь, сама звонко шлёпнула себя по крутому боку. Потом неожиданно сдёрнула простыню с Нины и дала ей основательного шлепка. Все засмеялись. Разница и впрямь была заметна. Фигура у Нины весьма завлекательная: от тонкой талии широко расходились полные бёдра, резко сужавшиеся к круглым коленям, а сверху стройного девичьего стана спелыми плодами томилась пышная грудь. Но от Катеринкиного шлепка колыхание было изрядное.

– Вот так вот, – подбоченилась Катеринка, – а нашу девку хоть по какому месту бей, она вся ядрёная.

– А ты знаешь, что грузинские девушки дороже всех в гаремах ценятся?

– Тю-ю, так ты в гарем собралась? К турку какому-нибудь?

– При чём тут гарем! Надо иметь такое тело, чтобы муж любил. А то будет от тебя утехи на стороне искать.

– А ты думаешь, он твой кисель любить будет?

Девицы разошлись не на шутку, и Катерина Алексеевна поспешила вмешаться:

– Нина, Катя, сядьте, голубушки, кваску попейте. Малиновый здесь особо хорош. А чтобы муж любил, одной телесной приятности мало.

Все лица немедленно повернулись к ней. Уж кто-то, а она знает, как к себе мужчину привязать, говорят, много их у неё было. Да и царь Пётр ровно присушенный, глаз с этой Марты-Катерины не сводит. А она сказала и замолчала, задумавшись о своём. Чей-то голос робко спросил:

– Катерина Алексевна, а что ещё-то нужно?

Та улыбнулась.

– Угождать надо своему повелителю во всяком деле и во всякий час, и днём, а пуще того ночью. Ну да вам, девицам, рано знать про это.

– Вот так всегда, – заныла Катеринка, – всё рано да рано. А потом поздно будет.

Екатерина засмеялась.

– Всё в свой срок узнаете. Давайте одеваться.

И правда, жар из тел уже вышел.

Здесь, вдали от царских глаз, можно было облачиться в удобные русские рубахи и понёвы. Сверху накинули большие пуховые платки, чтоб не простыть, и бегом по ледяной дорожке к дому. Ужин был уже на столе, по-московски обилен. Ох, и накинулись девы на выставленные яства! Сами не думали, что так проголодались. Печёные куры, бараний бок с кашей, уха из налимьих печёнок исчезли в мгновение ока. Только когда до пирогов дошли, стали жевать медленнее. Пирогам, правда, тоже честь отдали, да и как не отдать – дивно вкусны они были, прямо во рту таяли. Голицынские стряпухи издавна такими маленькими пирожками славились: корочка тоненькая, нежная, а уж начинки… Даже и не разберёшь, что положено, то ли рыба, то ли грибы, то ли курятина, но вкусно так, что язык проглотишь. И сладких заедок было пребольшое блюдо: крутики на яйцах в масле жареные, пряники медовые, рожки с маком. Так наелись, что дышать тяжело, а глаза всё к вкусноте ещё тянутся.

– Ох и кормят у вас, – вздохнула Катеринка. – И как же ты, Маша, такой худышкой осталась? Знать, не в коня корм.

– Ещё войдёт в тело, успеет, – заступился за Марию кто-то.

В горнице повисло молчание. Смеяться уже никому не хотелось, и ничего не хотелось – наелись.

– Ой, да вы совсем сонные, пойдёмте-ка по постелям.

Няня Ирина принялась расталкивать их, да подымать, приговаривая:

– Ну не нести же вас, таких телушек.

Уложили всех в соседних трёх комнатах, и тотчас стало слышно ровное сонное дыхание и храпоток разомлевших дев.

Хорошо в родном доме: и спать сладко, а просыпаться ещё слаще. Мария лежала, утонув в пуховиках, и смотрела на знакомое с детства цветное окно. Давным-давно делали эти окна в доме заезжие мастера. Всё окошко застлано склеенными встык стеклянными кусочками – синими, красными, зелёными. Сызмальства любила Мария разглядывать эти узоры, всегда что-то новое в них чудилось.

В соседней комнате послышалось шевеление – кто-то проснулся. Мария накинула атласный стёганый халат, сунула ноги в меховые коты. В дверь заглянуло улыбающееся лицо Катерины Алексеевны.

– С добрым утром, Маша. Все ещё спят, который час?

– По солнцу – так девятый на исходе, часы в батюшкином кабинете. Сейчас, Катерина Алексевна, кликну, умываться подадут.

– Нет, подожди, а то разбудим, пусть поспят. Я вот смотрю, окна у вас замечательные, как витражи в соборе, нигде таких в домах не видала.

Мария гордо улыбнулась.

– Да уж, такого дома на Москве нет больше. А вот гляньте, изразцы какие.

Она показала на печку.

– Это ещё при царе Алексее знатный калужский мастер делал. Такие только в Измайловском да у нас.

– Да, дивно. И все разные.

– А вот гляньте, полы какие.

Мария откинула угол ковра.

– Здесь вот берёза северная, а в парадных комнатах – из бука.

Мария сама залюбовалась медовыми переливами волокнистых плашек. Присела, погладила их ладонью. Катерина тоже села, потёрла узорное дерево пальцами, поднесла к носу и хозяйственно спросила:

– Воском с канифолью трёте?

– Наверное.

Мария тоже потёрла пол и понюхала. Пахло мёдом и сосновой смолой.

– Няня у нас мастерица всякие снадобья составлять.

Катерина вернула отогнутый угол ковра на место и неожиданно спросила:

– Мария, скажи, русские меня не любят?

– Почему не любят, с чего тебе вздумалось?

Она безотчётно сказала «ты», наверное от домашнего и простого вида Катерины и увидела в ответ её благодарную улыбку.

– Ну как, почему, ведь я иностранка, да и лютерка.

– Вот глупости! Допрежь всего, ты не лютерка, ты ж крестилась, так что теперь ты уже православная, как и все мы. А что до того, что иностранка – так, чтоб тебе знать, русские цари исстари на иноземках женились, из русских-то боярышень невест царских совсем недавно выбирать стали, не с Алексея ли Михайловича.

– Правда?

Катерина благодарно погладила Марию по плечу.

– Ещё одно есть… Я ведь совсем не знатная. Раньше я была служанкой и натирала такие полы, как этот, стирала, готовила еду.

– Ну, уж это царская воля – кого захочет, того и знатным сделает. Сам светлейший раньше пирогами торговал. Али не знаешь?

– Знаю, сам рассказывал.

Глаза Катерины наполнились слезами.

– Ты такая добрая, Мария. Прости меня.

– За что?

– Я не знала, я думала, любая русская захочет быть царицей. Я не знала, что ты не хочешь за Алексея.

– Ты ж здесь ни при чём. Не ты это придумала.

– Да, да, конечно, не я. Знаешь, я тебе скажу… о, это есть секрет.