Текст книги "История России в лицах. Книга вторая"

Самобытный сподвижник просвещения

Именно так назвал Михаила Васильевича Ломоносова Александр Сергеевич Пушкин, всю жизнь бывший его большим почитателем. «Уважаю в Ломоносове великого человека, но, конечно, не великого поэта, – писал он. – Между Петром I и Екатериною II он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет; он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом».

Трудно не согласиться с этим определением, хотя и поэтом для своего времени Ломоносов был – неординарным. Не признавая того, Пушкин учился у него мастерству, как и у Державина, и у Тредьяковского. Но личность Ломоносова сама по себе настолько велика и значительна, что званием «поэта» он мог спокойно пренебречь. У него было предостаточно других заслуг перед Россией.

И – совершенно необычная по тем временам судьба, многое в которой по сей день остается неразрешимой загадкой. Начиная с рождения…

Многие исследователи биографии Ломоносова очень любят версию о том, что поморец Михаил был на самом деле… внебрачным сыном Петра Великого. Царь действительно бывал в Архангельске, да не просто бывал – работал на корабельной верфи, как простой плотник.

И сам Михаил Ломоносов буквально боготворил Петра I. Уже в достаточно зрелом возрасте написал: «Ежели человека, Богу подобного по нашему понятию найти надобно, кроме Петра Великого – не обретаю!»

Версия, конечно, романтичная, но в России к царю-реформатору было два отношения: его либо боготворили, либо ненавидели. А главное – не совпадают даты. Пётр был в Архангельске трижды: в 1693, 1694 и 1702 годах. Более он туда не ездил, а год рождения Михаила Ломоносова – 1711 – встретил в Петербурге, откуда уехал в Москву до марта.

Родители нашего героя обвенчались в конце 1710 года, а сын их родился в ноябре 1711 года. Не получается красивой истории о юной непорочной девице, согрешившей с царем и спешно выданной им замуж. Не получается еще и потому, что у Петра была привычка задирать подол любой приглянувшейся ему даме или девице, не утруждая себя даже тем, чтобы узнать их имена. А уж выдавать замуж, да еще печься о незаконнорожденных отпрысках… Их у великого царя было столько, что казна бы оскудела.

Романтическую версию обычно подкрепляют наблюдением, что Василий Ломоносов не любил своего первенца. Но такое случается сплошь и рядом и ничего сверхъестественного в этом нет. Маловероятно, но все же допустимо, что мать Михаила согрешила и зачала ребенка от кого-то еще. Но только не от Петра Великого.

Поскольку у нас почему-то очень любили подчеркивать захудалость происхождения Ломоносова, то представляли его «сыном бедного рыбака из нищей деревни». И это – тоже легенда. Ломоносов-отец вовсе не был бедняком: ему принадлежал солидный земельный надел (подтверждено документально).

Мало того, в воспоминаниях его современника сказано, что он «промысел имел на море, по мурманскому берегу и в других приморских местах для лова рыбы трески и полтосины на своих судах, из коих в одно время имел немалой величины гукор с корабельною оснасткою, всегда имел в том рыбном промысле счастие, а собою был простосовестлив и к сиротам податлив, а с людьми обходителен, только грамоте неучен…»

В биографии Ломоносова, предваряющей собрание его сочинений, изданное в 1784 году написано, что Василий Ломоносов был «промыслом рыбак… и первый из жителей сего края состроил и по-европейски оснастил на реке Двине под своим селением галиот и прозвал его „Чайкою“; ходил на нем по сей реке, Белому морю и по Северному океану для рыбных промыслов и по найму возил разные запасы казенные и частных людей города Архангельска в Пустозерск, Соловецкий монастырь, Колу, Кильдин, по берегам Лапландии, Семояди и на реку Мезень».

Какой же это крестьянин или даже простой рыбак? Это – уже зажиточный купец, почти промышленник. Потому и выдали за него замуж дочь дьякона Елену Сивкову. Такие невесты были не для «сиволапых мужиков». Елена умерла, когда ее сыну было девять лет. Василий после этого ещё дважды женился, но сыновей у него больше не было, только одна дочь.

Тем не менее, относился он к единственному сыну очень сурово, часто бил его – и Михаил, скорее всего, особой нежности за это к отцу не испытывал. Но в России тех времен с детьми вообще не миндальничали, даже в дворянских семьях порой подвергали еженедельной порке – для профилактики, повторяя при этом церковное наставление: «Не уставай, бия младенца». Вот Василий и не ленился, поучая единственное чадо.

Как только Михаилу исполнилось десять лет, отец стал его брать с собою на рыбную ловлю в Белое море и Северный океан. Парень рос здоровым и сильным, а в Поморье передача навыков от отца к сыну опять же была совершенно естественным и обычным делом. Трудиться тут начинали рано, а заканчивали, как правило, только со смертью.

Академик В. И. Вернадский, посвятивший немало времени изучению жизни и деятельности Ломоносова, отмечал, что:

«Влияние природы русского севера легко усмотреть не только в языке Ломоносова, но и в его научных интересах: вопросы северного сияния, холода и тепла, морских путешествий, морского льда, отражения морской жизни на суше – все это уходит далеко вглубь, в первые впечатления молодого помора…»

Работы мальчик не чурался, наоборот, очень быстро приобрел навыки отличного рыбака и морехода. Но… зимы на Севере долгие, а у юного Ломоносова годам к 12 прорезалась неудержимая тяга к знаниям. Толчком к этому послужили обнаруженные им в доме односельчанина две недуховные книги: «Грамматика» Смотрицкого и «Арифметика» Магницкого.

До этого Михаил – напомню, внук дьякона, уже был обучен церковнославянскому языку и, по воспоминаниям современников, был «…лучшим чтецом в приходской своей церкви. Охота его до чтения на клиросе и за амвоном была так велика, что нередко бывал бит от сверстников по учению за то, что стыдил их превосходством своим…» Обладая редкой памятью, Ломоносов запоминал, например, жития святых с первого же прочтения и мог тут же внятно пересказать прочитанное своими словами.

Быть бы ему священником, но… Грамматика с арифметикой просто перевернули его жизнь и оказали самое решительное влияние на дальнейшие планы. Только не так-то просто оказалось их осуществить. И с присноизвестным обозом в Москву отправился отнюдь не румяный отрок, а девятнадцатилетний здоровенный малый, у которого уже вовсю пробивались усы и борода, и которого отец, не шутя, собирался женить.

Грустно расставаться с еще одним привычным образом, правда? С шагающим за санями мальчуганом с готовальней за пазухой? Но, тем не менее, добавлю еще капельку горечи любителям романтики: в белокаменную Ломоносов явился в 1730 году, когда не только Петр Великий, но и его супруга Екатерина уже скончались. И никакой готовальни с собой не имел. Да и кому было дело до поморского увальня, будь он хоть трижды царским сыном? Тут законной дочери Петра несладко приходилось. Нет, сам Михаил Васильевич пробил себе дорогу в науку – лбом прошиб. Поступил учеником в школу при Заиконоспасском монастыре со «стипендией» три копейки (как тогда говорили – алтын) в день.

Копейка – на хлеб с квасом, две копейки – на все остальное. Проще говоря – лютая бедность. Да и отец слал письмо за письмом с просьбой возвратиться, стать наследником «кровавым потом нажитого» состояния – немалого! – жениться на девице из достойной семьи, а таких семей, которые за счастье почли бы породниться с Ломоносовыми – много. Да, посещал иногда Михаила соблазн бросить все и вернуться к нормальной жизни богатого помора.

«Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели» – писал позже Ломоносов, вспоминая о первых своих шагах в науку. Ведь поступил он в низший класс школы почти двадцатилетним – вот смеху-то было среди его одноклассников. «Смотрите-де, какой болван здоровенный пришел латыни учиться!» – вспоминал об этом тяжелом для него времени Ломоносов.

Но подобные неприятности были слишком мелкими, чтобы остановить тягу Ломоносова к знаниям. Он сутками сидел над книгами – и по прошествии первого же года был переведен через второй класс в третий. А по прошествии двух лет был уже в состоянии не только свободно читать по-латыни, но даже писать небольшие стихотворения на языке древних римлян. И на этом не успокоился.

«Тогда начал учиться по-гречески, а в свободные часы, вместо того чтобы, как другие семинаристы, проводить их в резвости, рылся в монастырской библиотеке. Находимые в оной книги утвердили его в языке словенском. Там же, сверх летописей, сочинений церковных отцов и других богословских книг, попалось в руки его малое число философических, физических и математических книг. Заиконоспасская библиотека не могла насытить жадности его к наукам…», – писал один из первых биографов Ломоносова.

Позднее многие исследователи изумлялись тому, что «крестьянский сын» был принят в Заиконоспасскую школу: подобных прецедентов не было. Более того, указ Святейшего Синода от 7 июня 1723 года строжайше запрещал принимать туда крестьянских детей, а Михайло был принят вопреки этому запрету в январе 1731 года. Опять поминали мифическое родство с уже покойным императором Петром и связанную с этим «протекцию свыше». На самом деле все было проще: Ломоносов назвался сыном священника, а проверять происхождение «абитуриентов» тогда еще не вошло в обычай. Тем более что грамотных крестьянских детей практически не было – тогда многие дворянские отпрыски были неграмотны!

И тут произошло еще одно чудо, на которые так богата жизнь Ломоносова. Президентом Академии наук, открытой еще супругою Петра Екатериной I через полгода после его смерти, в декабре 1725 года, был назначен барон Корф – один из любимцев царствовавшей в то время императрицы Анны Иоанновны. До этого Академия буквально прозябала, попадая в руки совершенно случайных и далеких от науки лиц.

Барон же Корф, ни слова не знавший по-русски, хорошо понимал важность для России распространения просвещения. И обратился к Сенату (а на самом деле, к императрице) с просьбой:

«Не соблаговолено ли будет приказать, чтобы из монастырей, гимназий и школ в здешнем государстве двадцать человек чрез означенных к тому от Академии людей выбрать, которые столько научились, чтоб с нынешнего времени они у профессоров сея Академии слушать и в вышних науках с пользою происходить могли».

Сенат, раболепно утверждавший все, что приказывала императрица Анна, естественно, дал свое согласие и указал при этом на Заиконоспасский монастырь. После чего барон Корф, не слишком-то полагавшийся на русскую педантичную исполнительность, обратился непосредственно к архимандриту этого монастыря Стефану с просьбою «прислать отроков добрых, которые бы в приличных к украшению разума науках довольное знание имели и вам бы самим честь и отечеству пользу учинить могли».

В школе выбрали дюжину «остроумия не последнего» учеников и препроводил их в Петербург. В их числе оказался и Ломоносов, которого до просьбы-приказа Корфа прочил в священники сам архиепископ Феофан Прокопович, человек весьма просвещенный и о просвещении России радевший. Но судьба распорядилась иначе.

Еще в 1735 году тот же барон Корф тщетно искал иностранцев – астронома и химика, сведущих, к тому же и в горном деле, чтобы послать их исследовать Сибирь, чрезвычайно занимавшую воображение президента Академии наук. Таковых не обнаружилось. Тогда Корф решил пойти путем великого Петра: выучить собственных специалистов за границей.

Сенат – разумеется! – удовлетворил просьбу барона и выделил 1200 рублей на годичное содержание и обучение трех молодых людей. Ими оказались трое из «добрых отроков», присланных в Петербург – Виноградов, Ломоносов и Райзер. В сентябре 1736 года они отправились на корабле в Германию.

Там Ломоносов пробыл пять лет: около трех лет в Марбурге, обучаясь у знаменитого профессора Вольфа, и около года в Фрейберге, у горного советника Генкеля (с которым, кстати, категорически не сошелся характерами и неоднократно весьма недвусмысленно выражал свой протест).

Последнее, кстати, тоже вызывает недоумение у некоторых исследователей: как это «забитый крестьянский сын» позволял себе такое поведение? Не-е-т, это точно – царский побочный сынок, и нравом в батюшку. Нравом Ломоносов действительно был в отца – Василий Дорофеевич был крутенек и скор на расправу, а поморы, не знавшие ни татаро-монгольского ига, ни крепостного права, вообще отличались гордым и независимым характером. Так что ничего удивительного не было в том, что, например, в ответ на приказание Генкеля растирать в ступке соли ртути, Ломоносов дважды наотрез ответил: «Не хочу!» И вообще, как жаловался впоследствии профессор «… страшно шумел, колотил изо всей силы в стену, кричал из окна, ругался…»

Кстати, и профессор Вольф, у которого Ломоносов слушал философию, логику, математику и физику, и профессор Дуйзинг, преподававший ему химию, были самого высокого мнения о способностях и прилежании русского студента, о чем и отписали в своих отчетах в Петербург. Так что на жалобу Генкеля там просто не обратили внимания. Эка невидаль – русский поскандалил! Важно, что в науках прилежен.

Ломоносов не сразу покинул город, где преподавал Генкель, еще и потому, что случился у него роман с дочерью его квартирной хозяйки – Елизаветой Христиной Цильх. Девица забеременела и пришлось сочетаться законным браком – к таким вещам Ломоносов относился как серьезный и порядочный человек. И хотя не сразу выписал жену с ребенком к себе, когда вернулся в Россию, то произошло это исключительно из-за стесненных материальных обстоятельств, в которых он оказался по приезде на родину.

Из Германии Ломоносов вынес не только обширные познания в области математики, физики, химии, горном деле, но в значительной степени и общую формулировку всего своего мировоззрения. В 1739 году Ломоносов послал в Академию две новые диссертации, одну по физике, а другую по химии. Обе были приняты весьма благосклонно.

В Россию Ломоносов вернулся в 1741 году. По дороге домой с ним произошло совершенно необъяснимое явление: ему приснился его отец, погибающий на безвестном острове после кораблекрушения. Отец просил сына похоронить его по-христиански.

Едва пристали к берегу, Михаил Васильевич сообщил в Архангельск совершенно точное место, где следует искать пропавшего без вести отца. Поморы поплыли на остров, действительно нашли тело Василия Ломоносова и похоронили его. По-видимому, духовная связь отца и сына Ломоносовых оказалась гораздо прочнее, нежели их видимые реальные отношения.

Время для возвращения на родину оказалось не самым удачным: только что скончалась императрица Анна Иоанновна и наследником престола был «назначен» (другого слова и не подберешь), грудной младенец, сын ставшей «правительницей» Анны Леопольдовны – племянницы покойной императрицы. Малообразованная, ленивая, занятая только своим любовником – саксонским посланником Морисом Линаром, «правительница» скорее всего даже не подозревала о существовании Академии наук.

Но о самом Ломоносове она знала – ко дню рождения малолетнего императора Иоанна VI Антоновича, 12 августа 1741 года, Ломоносов написал и прислал в Петербург оду, которая была напечатана в тогдашних «Примечаниях к «Петербургским ведомостям». А вскоре после победы русских войск над шведскими в одной из тех мини-войн, которые тогда непрестанно вела Россия, прислал и напечатал в тех же «Примечаниях» хвалебное стихотворение под заглавием «Первые трофеи Его Величества Иоанна VI».

Холодные, напыщенные, неуклюжие и тяжеловесные с точки зрения современного читателя, эти вымученные произведения достигли своей цели: двор обратил на молодого ученого и поэта благосклонное внимание. Пришлось и новому главе Академии, Даниилу Шумахеру, чьей единственной заслугой была женитьба на дочери царского повара, считаться с этим вниманием. Иначе неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Ломоносова-ученого.

Младенец-император «правил» считанные месяцы: в конце ноября того же 1741 года на престо в результате военного переворота взошла «дщерь Петрова» – Елизавета. Сама едва-едва одолевшая грамоту, она свято блюла заветы отца о покровительстве наукам, и уже в январе следующего года секретарь канцелярии Академии получил следующее высочайшее постановление:

«Понеже студент Михаиле Ломоносов, специмен своей науки еще в июле месяце прошлого 1741 году в конференцию подал, который от всех профессоров оной конференции так аппробован, что сей специмен и в печать произвесть можно; к тому ж покойный профессор Амман его, Ломоносова, канцелярии рекомендовал; к тому же оный Ломоносов в переводах с немецкого и латинского на российский язык довольно трудился, а жалованья и места поныне ему не определено; то до дальнего указа из правительствующего Сената и нарочного Академии определения быть ему, Ломоносову, адъюнктом физического класса. А жалованья определяется ему с 1742 года января с 1 числа по 360 рублей на год, счисляя в то число квартиру, дрова и свечи…»

Гладко было на бумаге… Должность Ломоносов получил, но денег у Академии не было, и за два последующих года новоиспеченный «адъюнкт физического класса» получил едва ли десятую часть того, что ему причиталось. Так что выписывать к себе семью из Германии он никак не мог.

Зато со вступлением на престол Елизаветы расцветает поэтический дар Ломоносова, поскольку он уже не вымучивал из себя стихи, а писал от сердца. И было за что прославлять: в 1747 году Елизавета, например, утвердила новый устав для Академии Наук и Академии Художеств. В оде императрице по этому поводу «Радостные и благодарственные восклицания Муз Российских» Ломоносов прославлял императрицу за покровительство наукам и искусствам и тут же поминает добрым словом Петра Великого и науки, «божественные чистейшего ума плоды». Это уже не воспевание «ратных подвигов» грудного младенца, это – четко выраженная собственная позиция.

Вступив в должность адъюнкта, Ломоносов почти тотчас же предложил устроить химическую лабораторию, которой до сих пор еще не было при Академии наук. Но к реализации этого предложения приступили лишь семь лет спустя: торопиться на Руси никогда не любили, особенно если не видели в этом прямой и немедленной выгоды.

А денежные дела Ломоносова слегка выправились лишь через два года. Тогда и приехали к нему жена с дочерью, чтобы навсегда остаться в России. Дочь Елена вышла замуж за Алексея Алексеевича Константинова, домашнего библиотекаря императрицы Екатерины Второй. А дочь от этого брака Софья стала генерала Николая-Николаевича Раевского-старшего, героя Бородина и отца Марии Волконской, первой «декабристки». Какие причудливые узоры ткет Судьба!

В 1744—1745 годах Ломоносов проявил невиданную энергию и работоспособность. Помимо четырех собственных оригинальных научных работ, он перевел с немецкого книгу своего учителя Вольфа «Сокращенная экспериментальная физика» и снова подавал прошение о необходимости химической лаборатории, причем прилагал и подробный проект ее устройства. Сенат отреагировал на прошение положительно и утвердил Ломоносова в звании профессора химии.

После начавшегося, наконец, строительства химической лаборатории Ломоносов, воспользовавшись очередным торжественным собранием Академии наук, произнес свое знаменитое «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне». Сама императрица в этом славословии мало что поняла, лишь милостиво головой кивала, но ее новый молодой фаворит Иван Шувалов, человек образованный и тяготеющий к наукам, стал откровенно покровительствовать Ломоносову. А что нравилось «Ванечке», тем немедленно начинала восхищаться Елизавета. И всячески потакала своему любимцу.

Например, годами тянувшийся вопрос об открытии Московского университета, был решен в десять минут, едва лишь фаворит после очередной беседы с Ломоносовым, обратился к императрице. Она не только повелела создать университет по проекту ученого, который взял за образец университеты иностранные, но и отпустила на это значительную сумму, а открытие столь важного для России учебного заведения приурочила ко дню именин матери «Ванечки». «Татьянин день» – это ведь оттуда, это в память последней любви стареющей Елизаветы.

И устройство химической лаборатории стараниями того же Шувалова сдвинулось с мертвой точки. Впрочем, кое-что для этого сделал и сам Ломоносов. В 1748 году написал новую «Оду на день восшествия на престол Ее Величества государыни императрицы Елизаветы Петровны». Ода так понравилась государыне, что та пожаловала Ломоносову «две тысячи рублев в награждение».

Неожиданно полученные деньги дали возможность расплатиться с незаметно накопившимися долгами, а в феврале 1749 года Ломоносов с удовлетворением отмечал, что лаборатория «уже по большей части имеет к химическим трудам надлежащие потребности и в будущем марте месяце, как скоро великие морозы пройдут, должна будет вступить в беспрерывное продолжение химических опытов».

1748 год вообще был особенно удачным для Ломоносова в литературном плане. Было, наконец, издано его «Краткое руководство к красноречию, книга первая, в которой содержится Риторика, показующая общие правила обоего красноречия, то есть оратории и поэзии, сочиненная в пользу любящих словесные науки».

Сколько бы ни обвиняли недоброжелатели Ломоносова в том, что большая часть его «Риторики» заимствована у древних римлян и современных немецких ученых, этот труд, несомненно, внес огромный вклад в развитие российской словесности. Во-первых, «Риторика» была написана по-русски, тогда как ранее преподавалась исключительно на латыни. Во-вторых, в книге – для подтверждения различных риторических правил – приводилось множество примеров стихотворных и прозаических произведений, оригинальных и переводных, причем переводы были также выполнены Ломоносовым.

Но главное заключалось в том, что ему удалось собрать в своей книге все лучшее, что имелось в то время в весьма скудной русской светской литературе. И, наконец, книга была написана таким великолепным и внятным языком, что даже полвека спустя потомки читали «Риторику» и восхищались ею. Им, как и Державиным, зачитывались чуть не вплоть до самого Пушкина.

И даже много позже о литературном творчестве Ломоносова высоко отзывался Виссарион Белинский:

«Во времена Ломоносова нам не нужно было народной поэзии; тогда великий вопрос – быть или не быть – заключался для нас не в народности, а в европеизме… Ломоносов был Петром Великим нашей литературы… Не приписывая не принадлежащего ему титла поэта, нельзя не видеть, что он был превосходный стихотворец, версификатор… Этого мало: в некоторых стихах Ломоносова, несмотря на их декламаторский и напыщенный тон, промелькивает иногда поэтическое чувство – отблеск его поэтической души… Метрика, усвоенная Ломоносовым нашей поэзии, есть большая заслуга с его стороны: она сродна духу русского языка и сама в себе носила свою силу… Ломоносов был первым основателем русской поэзии и первым поэтом Руси»

Тут следует отметить, что с 1749 года в деятельности Ломоносова начались заметные изменения. Не оставляя занятий естественными науками, продолжая создавать научные (и не только) литературные произведения, он постепенно приступил к практическим делам, то есть стал воплощать в жизнь новейшие научные достижения – не только свои, но и других ученых того времени.

Позже Александр Сергеевич Пушкин подчеркнул необычайное разнообразие трудов Ломоносова:

«Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшей страстью сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник».

В первый же год существования химической лаборатории Ломоносов придал своим работам сугубо практический характер. Прекрасно понимая, что в мало просвещенной, чтобы не сказать – невежественной – тогда России заслуги науки признавались лишь тогда, когда ее открытия имели непосредственное отношение к повседневной жизни, ученый стремился убедить общество в пользе, приносимой науками вообще.

Уже в январе 1749 года он приступил к опытам, «до крашения стекол надлежащим». С тех пор работы по изысканию новых, более совершенных способов приготовления красок для стекол велись непрерывно. Результаты же современники могли воочию узреть в созданных впоследствии великолепных мозаиках.

И остается только удивляться работоспособности ученого, которого постоянно отвлекали на рассмотрение и исправление различных переводов, сочинения стихотворных надписей к иллюминациям, сочинение по приказанию императрицы двух трагедий: «Тамира и Селим» и «Демофонт», довольно, кстати, бездарных.

Зато безусловно успешным было изобретение Ломоносовым новых физических инструментов и производство многочисленных физических и химических опытов, а также обучение студентов и борьба с недоброжелателями «от науки». Сам Ломоносов явно тяготел именно к физике и химии, но это не мешало ему писать и публиковать весьма смелые по тем временам научные трактаты: «Слово о происхождении света» (1756), «Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих» (1753), «Русская Грамматика» (1755) и так далее.

Объективности ради следует сказать, что заслуги Ломоносова были в какой-то мере оценены Елизаветой: он был пожалован в коллежские советники и получил дворянство. Это заткнуло рты многим недоброжелателям: императрица, как и ее великий отец, почитала людей по уму, а не по древности рода, а спорить с самодержицей, идти наперекор ее воле было чрезвычайно мало охотников. Но по-настоящему идеи и начинания Ломоносова, как естествоиспытателя, при его жизни были поняты и оценены лишь очень немногими учеными, такими, например, как известный математик Эйлер.

Не понимали и не ценили трудов Ломоносова даже его коллеги в Академии. Заговорили о «народном самородке» лишь через 90 лет после его смерти, когда пришлось вспомнить, что Ломоносов был основателем Московского университета… На сами же труды Ломоносова обратили надлежащее внимание лишь в 1900 году, когда исполнилось 150 лет со дня основания им первой русской химической лаборатории.

Что ж, прав был поэт – «большое видится на расстоянии». Об этом можно только пожалеть, так как работы Ломоносова за первые 10 лет академической службы были действительно необычайно глубоки и серьезны. Со всею очевидностью это обнаружилось лишь в самое последнее время, благодаря многочисленным детальным исследованиям целого ряда специалистов.

Академик Вальден, например, в «Ломоносовском Сборнике» (СПб., 1911) чтения» писал:

«Если мы сравним гигантскую программу физико-химических опытов Ломоносова с современным состоянием физической химии, то нас прямо поразит общность научного материала задуманной Ломоносовым и созданной в продолжение 150 лет физической химии… Даже новейшая область физикохимии, химия коллоидов, Ломоносова не забывается; им уже предчувствуется связь химии с электричеством… Его взгляды настолько современны, и изложение их настолько свежо, что при чтении их мы забываем, что полтораста лет разделяют нас, современных физико-химиков, от того, кто может быть назван „отцом физической химии“… Особенно нас, химиков, привлекают его взгляды на происхождение янтаря, его гипотезы образования каменного угля, смолы, асфальта и нефти… Мне кажется, Ломоносов еще до времен Лавуазье мог бы легко создать свою эпоху химии. Будь он верный и терпеливый исполнитель всех намеченных им теоретических и экспериментальных планов, он совершил бы перерождение химии не в химию конца XVIII века: его новая химия явилась бы соперницею физической химии конца XIX века».

В том же сборнике профессор Меньшуткин писал:

«Наиболее удачно разработаны Ломоносовым два основных вопроса физики: о сущности тепла и о газообразном состоянии тел. Согласно его механической теории теплоты, последняя есть внутреннее невидимое движение тел, именно движение составляющих их частичек; при помощи ее Ломоносов удовлетворительно объяснил все явления, связанные с теплотой, и совершенно отвергал существование тепловой материи или теплотвора, который признавался всеми учеными до 60-х годов XIX века. Лишь через 110—120 лет после Ломоносова начинает распространяться ныне общепринятое воззрение на теплоту как на движение частиц тепла. Ломоносов интересовался не только грозами, но и метеорологией в ее целом, вполне сознавал всю важность предсказания погоды и стремился устроить метеорологические станции, пытался при помощи самопишущих инструментов исследовать верхние слои атмосферы: эти мысли были осуществлены только в самом конце XIX столетия. В последние годы жизни он отдается исследованию силы тяжести при помощи маятников; пишет большое руководство ученого мореплавания с многочисленными новыми приборами; составляет диссертацию о ледяных горах, где проходит к совершенно верному выводу, что эти горы могут образоваться только у берегов морей из пресной воды; снаряжает морскую экспедицию для изучения северных морей. Наконец, он делает замечательное открытие даже в астрономии: при прохождении планеты Венеры через солнечный диск в 1761 г. Ломоносов увидел то, чего не заметили десятки астрономов, наблюдавших это явление, а именно, что планета Венера окружена большой атмосферой. И во всех этих работах мы видим, как и в более ранних, богатство новых идей и взгляды, зачастую приближающиеся к теперешним».

И, как итог, пространное выступление академика Вернадского:

«Среди всех работ Ломоносова в области геологии и минералогии резко выделяется его работа о слоях земных. Она является во всей литературе XVIII века – русской и иностранной – первым блестящим очерком геологической науки. Для нас она интересна не только потому, что связана с научной работой, самостоятельно шедшей во главе человеческой мысли, сделанной в нашей среде, но и потому, что она в значительной мере основана на изучении природы нашей страны; при этом она сделана раньше той огромной работы описания России, которая совершена была натуралистами, связанными с Академией Наук, в течение царствования императрицы Екатерины II…».

Небольшое отступление. Как-то исторически сложилось, что начало изготовления в России фарфора и создание соответствующей фабрики ставят в заслугу Михаилу Васильевичу Ломоносову. Да, в бумагах ученого сохранилось множество рецептов изготовления «порцелина», но первый фарфоровый завод по приказу императрицы Елизаветы был построен еще в 1744 году около Петербурга. И главная заслуга в изготовлении русского фарфора принадлежит выдающемуся русскому ученому, технологу и экспериментатору Дмитрию Ивановичу Виноградову, который одно время учился вместе с Ломоносовым. Но и только. Ломоносов занимался не фарфором – он со страстью отдавался мозаичному делу.