Текст книги "История России в лицах. Книга вторая"

Катерина-матка

Дочь неведомых лифляндских крестьян (то ли латышка, то ли эстонка, то ли литовка), крещеная Мартой, была воспитанницей-служанкой в доме протестантского пастора в Мариенбурге, полонянкой, недолгой забавой для солдат, любовницей сначала фельдмаршала, потом – князя, стала первой русской императрицей исключительно благодаря капризу Петра Великого. Впрочем, «каприз» этот оказался очень длительным – на всю оставшуюся жизнь Петра Алексеевича.

И продолжал править Россией еще три года после смерти великого преобразователя…

Уже много позже, когда Марта стала Екатериной, появились версии происхождения первой русской императрицы. По одной из них она была дочерью литовского крестьянина, то ли Самуила Скавронского, то ли Ивана Скаврощука. По другой – незаконнорожденной дочерью ливонского дворянина Альвендаля, которую из многодетной крестьянской семьи забрал мариенбургский пастор Глюк – в служанки. По третьей версии она была подброшена к дверям пасторского дома с запиской, в которой указывалось имя (Марта) и месяц рождения – апрель. Произошло это в 1689 году.

Во всем этом много путаницы: крестьянин – литовский, пастор – латышский, вроде бы круглая сирота, а родня впоследствии объявилась достаточно многочисленная. Естественный ход событий, впрочем, показал, что у нее были две сестры – Анна и Христина, и два брата Карл и Фридрих, семьи которых Екатерина в 1726 году перевезла в Петербург (Карл Скавронский переехал ещё раньше). Но до того, как русский царь Пётр решил прорубить окно в Европу через шведские владения, родословная служанки в пасторском доме абсолютно никого не волновала. Естественно.

Наверняка можно сказать лишь, что Марта родилась не в дворянской семье и была крещена по католическому обряду. К трем годам осталась круглой сиротой и нашла приют у своей тетки, некоей Веселовской, от которой 12 лет от роду поступила в услужение к мариенбургскому суперинтенданту Глюку и росла вместе с его детьми. Там Марта приняла лютеранство.

Протестантский богослов и ученый лингвист, Глюк воспитал Марту в правилах лютеранской веры, но грамоте так и не выучил. Марта до конца жизни оставалась неграмотной и не слишком отесанной. Она вообще исполняла довольно жалкую роль девочки при кухне и прачечной. Но Марта, обладавшая невероятно легким и веселым нравом, не только не роптала, но старалась быть полезной, помогала в хозяйстве и смотрела за детьми. Вероятно также, что пансионеры пастора пользовались ее благосклонностью. От одного из них, литовского дворянина Тизенгаузена, Марта даже родила дочь, прожившую всего несколько месяцев.

Это досадное обстоятельство побудило пастора Глюка выдать Марту замуж – и как можно скорее, пока ее репутация не оказалась окончательно испорченной. Незадолго до осады Мариенбурга нашелся жених – шведский драгун Иоганн Крузе (по другой версии —Иоганн Раабе). Точных сведений о том, состоялась свадьба или нет, не сохранилось, да и муж (или жених?) исчез после взятия города русскими в 1702 году. Это случилось или до или сразу после брака.

«На семнадцатом году жизни, – писал в 1904 году С. Либрович в историческом очерке «Петр Великий и женщины», – Марта обручилась со шведским драгуном Иоганном Раабе, которого накануне свадьбы (а по другим сведениям – на другой день после свадьбы) потребовали на войну. Молодая девушка осталась в Мариенбурге (ныне – латвийский город Алуксне) у пастора Глюка.

По взятии города русскими в августе 1702 года) Марта была приведена в русский лагерь пленницею в одной рубашке. Тут судьбою ее занялся сначала генерал Боур, сподвижник Петра, потом фельдмаршал Шереметев и, наконец, любимец государя Меншиков, у которого царь и увидал девушку, поразившую его своею красотою, находчивостью и умом.

Знакомство Петра с пленною дочерью литовского крестьянина мало-помалу превратилось в чувство более глубокое и серьезное. Марта была взята ко двору знатных боярынь, или «фрейлин»…

Исполняя желание Петра, Марта, исповедывавшая до тех пор лютеранскую религию, приняла православие и получила имя Екатерины Алексеевны, потому что царевич Алексей был ее восприемником. После принятия православия возлюбленная царя жила с ним в Петербурге и в Преображенском под названием Екатерины Алексеевны Михайловой…»

Написано весьма сдержанно, но почти правдиво. На самом деле 25 августа 1702 года, во время Северной войны, русские войска фельдмаршала Б. П. Шереметева осадили крепость Мариенбург. Комендант, видя бессмысленность обороны, подписал договор о сдаче крепости: русские занимали укрепления, а жители могли свободно покинуть город и уйти в Ригу – столицу шведской Лифляндии.

Но в этот момент один из офицеров гарнизона… подорвал пороховой погреб. Увидев, что камни падают на головы его солдат, Шереметев порвал договор и город был отдан на разграбление. Солдаты хватали пленных, грабили имущество… Среди пленных оказалась и Марта Скавронская-Крузе-Раабе…

Если бы кто-нибудь помешал безумному поступку шведского офицера, крепость не была бы взорвана, жители покинули бы Мариенбург, среди них была бы и Марта… А как же пошла бы русская история? Вот еще одна случайность, из цепи которых, собственно, и состоит история человечества.

Но и после пленения судьба Марты темна и противоречива. Если верить самой распространенной версии, солдат, схвативший 18-летнюю Марту, продал ее некоему унтер-офицеру, а затем в обозе у русских солдат она была замечена командующим войсками Б. П. Шереметевым; унтер-офицеру пришлось «подарить» ее 50-летнему фельдмаршалу, сделавшему ее наложницей и прачкой. Если верить собственноручному письму фельдмаршала Шереметьева, он взял «…служанку пасторову девицу Марту от хозяина, коего самого со чады и домочадцы отправил в Москву…»

Шотландец Питер Генри Брюс в «Мемуарах» излагает историю (со слов других) в более благоприятном для Екатерины I свете. Пленную Марту забрал полковник драгунского полка Баур (позднее ставший генералом):

«…Баур немедленно приказал поместить её в свой дом, который препоручил её заботам, дав ей право распоряжаться всей прислугой, причем та вскоре же полюбила новую управительницу за ее манеру домохозяйства. Генерал позже часто говорил, что его дом никогда не был так ухожен, как в дни её пребывания там.

Князь Меншиков, который был его патроном, однажды увидел её у генерала, тоже отметив нечто необычайное в ее облике и манерах. Расспросив, кто она и умеет ли готовить, он услышал в ответ только что поведанную историю, к которой генерал присовокупил несколько слов о достойном её положении в его доме. Князь сказал, что именно в такой женщине он сильно сейчас нуждается, ибо самого его теперь обслуживают очень плохо. На это генерал отвечал, что он слишком многим обязан князю, чтобы сразу же не исполнить то, о чем тот лишь подумал – и немедленно позвав Екатерину, сказал, что перед нею – князь Меншиков, которому нужна именно такая служанка, как она, и что князь сделает все посильное, дабы стать, как и он сам, ей другом, добавив, что слишком уважает ее, чтобы не дать ей возможности получить свою долю чести и хорошей судьбы…»

Действительно Светлейший князь, друг и соратник Петра Первого Александр Меньшиков пленился мариенбургской полонянкой. Но забрал к себе «девицу Марту от фельдмаршала Шереметьева, из-за чего меж ними большая ссора произошла…» Так рассказывает француз Франц Вильбуа, находившийся на русской службе во флоте с 1698 года и женатый на дочке пастора Глюка.

Версия француза представляется более правдоподобной хотя бы потому, что он лучше знал Марту и был ближе к ней, чем шотландец Брюс.

Почему мужчин – самых разных! – как магнитом тянуло к этой незамысловатой девушке – непонятно. Она была хороша, миловидна, но далеко не сказочная красавица. Не блистала особым умом, не обладала хорошими манерами. Да, была мила, приветлива, постоянно весела. Но мало ли таких простушек-веселушек на свете? И тем не менее…

И тем не менее, давно пресытившийся женщинами и менявший их чуть ли не еженедельно Александр Данилович Меньшиков задумывался о… браке с лифляндской прачкой. Если его что-то и останавливало, то только здравая мысль о том, что подобный брак разом уронит его в глазах столбовых дворян, не говоря уже о Рюриковичах и Гедеминовичах, которые и без того еле терпели «бывшего пирожника».

Пока Марта числилась одной из его служанок – но на привилегированном положении, то есть черной работой не занималась и прислуживала своему новому повелителю за столом и в постели. Хотя не исключено, что в конечном итоге Светлейший наплевал бы и на общественное мнение – уж слишком сладкой была темноглазая, кудрявая Марта. Но Судьба распорядилась по-своему. Тот же Франц Вильбуа сообщает:

«…когда царь, проезжая на почтовых из Петербурга, который назывался тогда Ниеншанцем, или Нотебургом, в Ливонию, чтобы ехать дальше, остановился у своего фаворита Меншикова, где и заметил Екатерину в числе слуг, которые прислуживали за столом. Он спросил, откуда она и как тот ее приобрел. И, поговорив тихо на ухо с этим фаворитом, который ответил ему лишь кивком головы, он долго смотрел на Екатерину и, поддразнивая ее, сказал, что она умная, а закончил свою шутливую речь тем, что велел ей, когда она пойдет спать, отнести свечу в его комнату. Это был приказ, сказанный в шутливом тоне, но не терпящий никаких возражений. Меншиков принял это как должное, и красавица, преданная своему хозяину, провела ночь в комнате царя… На следующий день царь уезжал утром, чтобы продолжить свой путь. Он возвратил своему фавориту то, что тот ему одолжил. Об удовлетворении царя, которое он получил от своей ночной беседы с Екатериной, нельзя судить по той щедрости, которую он проявил. Она ограничилась лишь одним дукатом, что равно по стоимости половине одного луидора (10 франков), который он сунул по-военному ей в руку при расставании».

Ничего сказочного, ничего романтичного. Пётр обошелся с будущей императрицей как с обыкновенной шлюхой, и заплатил ей соответственно. Правда, очень быстро после этого царского визита Александр Меньшиков женился на… Дарье Арсеньевой, представительнице одного из старобоярских родов. Кажется, сватом был по обыкновению сам император, иначе вряд ли бы отдали боярышню в жены Светлейшему. А Марта… осталась в доме на прежнем положении служанки, точнее, «барской барыни». Продолжала ли она оставаться любовницей Меньшикова – неизвестно, зато хорошо известно, что Пётр зачастил в гости к своему теперь уже женатому фавориту.

Народ и солдаты выражали недовольство связью царя с безвестной красавицей. «Неудобь сказываемые» толки катились по Москве. «Она с князем Меншиковым его величество кореньем обвела», – говорили старые солдаты, повидавшие на своем веку немало красивых полонянок, но впервые наблюдавшие, как безвестная прачка становится неразлучной с самим царем. Марта за два первые года связи родила двух сыновей – Петра и Павла, которые, впрочем, недолго прожили на этом свете. Но зато сильно повлияли на положение своей матери.

В 1705 году, Петр перевез Марту в подмосковное село Преображенское, где проживала в то время его любимая сестра царевна Наталья, и поручил свою пассию заботам богобоязненной, целомудренной и мудрой сестры. Очень скоро Марта приняла православие и получила имя Екатерины Алексеевны, ибо крестным отцом ее был… цесаревич Алексей, наследник престола. Крестной матерью, естественно, стала покровительница-царевна. Фамилию Василевская придумал сам Пётр, какими соображениями он при этом руководствовался – неизвестно.

Так началось стремительное восхождение на российский Олимп бывшей мариенбургской полонянки.

28 декабря 1706 года новая связь государя закрепилась рождением дочери Екатерины, увы, тоже скончавшейся в младенчестве. Зато Анна, появившаяся на свет в 1708 году и Елизавета, родившаяся через год, оказались здоровыми и крепкими. Чем старше становились дочери, тем прочнее делалась связь их родителей. Пока все еще абсолютно незаконная.

Но Марта появилась в жизни Петра очень вовремя: царь перешел на вторую половину жизни и уже тяготел к тихой пристани. Ею и стала Екатерина – добрая, покорная, бескорыстная, исправно приносившая по ребенку в год и не обременявшая своего любовника капризами. Она незаметно становилась незаменимой для государя. Петр стал тосковать без нее – это видно уже в его письмах 1708 года.

Сохранилось 170 писем Петра к Екатерине. Они дают возможность проследить, как постепенно Екатерина Алексеевна завоевывала сердце царя, как общение с нею становилось для Петра насущной необходимостью, как менялась тональность писем и как на смену фамильярно-грубому: «Матка, здравствуй» приходило ласковое: «Катеринушка, друг мой, здравствуй» и еще более нежное: «Катеринушка, друг мой сердешненкой, здравствуй».

Содержание «цидулок» тоже свидетельствует о растущем влиянии Екатерины на царя. Первые «цидулки» однообразны по содержанию: в них отчетливо прослеживается не терпящее отлагательства страстное желание Петра встретиться с возлюбленной. Петр четко указывает место встречи, а иногда и маршрут, которого для безопасности должна придерживаться путешественница. Его повеления схожи с приказами офицера солдату. Вот образцы эпистолярного наследия Петра этих лет:

Из Жолквы 6 февраля 1707 года: «Как к вам сей доноситель приедет, поезжайте сюды, не мешкав».

20 марта 1708 года: «Для Бога приезжайте скорее».

7 февраля 1709 года из Ахтырок: «По получении сего письма поезжайте немедленно в Белгород».

В последующих письмах Петр уже делитлся с возлюбленной своими планами, сообщал о сражениях и одержанных победах, проявлял заботу о детях, посылал подарки, призывал к осторожности во время поездок, объяснял, почему задержался с ответом.

Последнее вообще удивительно и совершенно ново для Петра: в молодости он, уехав на полтора года за границу, не послал своей тогдашней возлюбленной (фактически, официальной любовнице) Анне Монс ни одного письма. А тут… нет, не роман в письмах, а настоящие письма другу-единомышленнику. В письмах Петра нет обычного сетования на тяжесть разлуки, на тоску о возлюбленной, зато они написаны явно о души и отнюдь не казенным слогом.

Так, описывая бегство польского короля Станислава Лещинского после разгрома шведов под Полтавой (Лещинский был посажен на польский трон Карлом XII), Петр воспользовался запоминающимся образом: «…Станислав Лещинский …бороду отпустил для того, что корона его умерла».

Здесь уместно отметить, что Екатерина Алексеевна до конца своих дней оставалась неграмотной. Поэтому из содержания ее писем невозможно вычленить ее собственные слова, мысли и чувства, растворяющиеся в казенных фразах тех грамотеев, которые от ее имени сочиняли царю письма. Эти «цидулки» просто несопоставимы с письмами к супруге самого Петра, которые поражают непосредственностью, оригинальностью и страстностью – как будто их автор не умудренный опытом мужчина, а юноша, только что безумно влюбившийся в приглянувшуюся ему девицу.

Письма царя передают всю гамму охватывавших его чувств: внимательность, предупредительность, заботливость. Чувства эти выражались не столько в не отличавшихся щедростью подарках, сколько в трогательной заботе о безопасности Екатерины, о максимуме удобств, которые его стараниями предоставлялись ей во время поездок, в нетерпеливом ожидании свиданий.

Постепенно отношения Петра и Екатерины становились все более близкими. Умевшая легко применяться ко всяким обстоятельствам, Екатерина приобрела громадное влияние на Петра, изучив его характер и привычки и став для него необходимой как в радости, так и в горе. И… в личных делах.

Царь по-прежнему не пропускал ни одной юбки, и завел привычку обсуждать своих любовниц с «маткой Катериной». Она его не упрекала, наоборот, охотно выслушивала подробности и давала советы. Идиллия? Да, но это впоследствии оказало плохую услугу самой Екатерине, когда она, став императрицей, решила, что ей тоже позволены шалости на стороне… Но об этом позже.

Екатерина мирилась с ужасными и внезапными вспышками гнева Петра, умела помогать во время приступов эпилепсии, делила с ним трудности походной жизни, став фактически женой, а не только любовницей. Известно, что порой у царя начинались страшные судороги и тогда все бежали за Екатериной. Ее голос завораживал царя. Он ложился к ней на колени, она что-то тихо говорила ему, Петр засыпал и через 3—4 часа был совершенно здоров, весел и спокоен.

Он любил ее сначала как простую фаворитку, но потом он полюбил ее как женщину, тонко освоившуюся с его характером. Она одна владела искусством успокаивать своего вспыльчивого супруга. Но непосредственного участия в решении политических вопросов она принимать никогда не пыталась, хотя с 1709 года уже не покидала царя, сопровождая его во всех походах и поездках.

Первая официальная поездка Екатерины с Петром в действующую армию началась, если верить мемуарам датского посланника Юста Юля следующим образом (записано им со слов царевен, племянниц Петра):

«Вечером незадолго перед своим отъездом царь позвал их, сестру свою Наталью Алексеевну в один дом в Преображенскую слободу. Там он взял за руку и поставил перед ними свою любовницу Екатерину Алексеевну. На будущее, сказал царь, они должны считать её законною его женой и русскою царицей. Так как сейчас ввиду безотлагательной необходимости ехать в армию он обвенчаться с нею не может, то увозит её с собою, чтобы совершить это при случае в более свободное время. При этом царь дал понять, что если он умрет прежде, чем успеет жениться, то все же после его смерти они должны будут смотреть на неё как на законную его супругу. После этого все они поздравили (Екатерину Алексеевну) и поцеловали у нее руку».

В этом же Прутском походе, когда русские войска были окружены, Екатерина спасла мужа и армию, отдав турецкому визирю свои драгоценности и склонив его к подписанию перемирия. Об этом ее поступке Петр никогда не забывал, хотя сама Екатерина не видела в этом ничего особенного: драгоценности она любила, но никогда их не просила и легко ними расставалась. Она вообще все воспринимала легко, с улыбкой. Может быть, в этом и заключалась «тайна Екатерины». Ее характер являл собой смесь нежной, томной женственности и мужской резкости и отваги – достаточно редкое сочетание, оцененное Петром по достоинству.

Но… не сразу. Даже звание фрейлины царевны Натальи Екатерина получила лишь в 1710 году, когда уже родила Петру пятерых детей. Зато близкие к государю люди подмечали: Петр, вообще не терпевший женщин, вмешивающихся в «мужские» дела, напротив, бывал доволен, когда в «государственный» разговор вступала Екатерина. Как свидетельствовали приближенные царя, простая и разумная логика собеседницы не раз выводила их из лабиринтов придворной софистики, бросала новый свет на многие вопросы.

Восхищала его и физическая выносливость Екатерины. Рассказывали, что как-то Петр, подняв свой увесистый маршальский жезл, обратился к присутствующим:

– Кто из вас на вытянутой руке удержит?

Никто из мужчин не смог. Тогда протянул он жезл Екатерине. Та взяла его через стол и несколько раз подняла, что вызвало восторг Петра и огромное изумление окружающих…

В тесном кружке приближенных ее уже называли не иначе как «государыня». Но только в 1711 году, когда Петр решил женить своего сына Алексея, он озаботился заодно узаконить и свои фактически супружеские отношения с Екатериной. 19 февраля 1712 года в Петербурге была сыграна скромная свадьба адмирала Петра Михайлова (морской псевдоним царя). При этом все знали, что это была не шутовская свадьба – Екатерина стала настоящей царицей.

Тогда же были узаконены их дочери – Анна (впоследствии супруга герцога Голштинского) и Елизавета (будущая императрица Елизавета Петровна). Обе их дочери, тогда бывшие в возрасте 3 и 5 лет, исполняли на свадьбе обязанности фрейлин и получили официальный статус цесаревен. Бракосочетание было почти тайным, совершено в маленькой часовне, принадлежавшей князю Меншикову.

В 1713 году Петр I в честь достойного поведения своей супруги во время Прутского похода учредил орден Святой Екатерины. Первоначально он назывался орденом Освобождения и предназначался только Екатерине: Петр лично возложил его знаки на жену.

О заслугах Екатерины во время Прутского похода вспомнил Пётр I и позже в своем манифесте от 15 ноября 1723 года:

«Наша любезнейшая супруга государыня императрица Екатерина великою помощницею была, и не точию в сем, но и во многих воинских действах, отложа немочь женскую, волею с нами присутствовала и елико возможно вспомогала, а наипаче в Прутской кампании с турки, почитай отчаянном времени, как мужески, а не женски поступала, о том ведомо всей нашей армии…»

Волшебное превращение не изменило характера лифляндской Золушки – она оставалась такой же милой, скромной, неприхотливой боевой подругой царя.

Она старалась сдерживать всякого рода излишества, которым предавался Петр: ночные оргии и пьянство. Вместе с тем Екатерина не предъявляла никаких претензий на вмешательство в дела государственные, не затевала никаких интриг. Единственная роль, которую она взяла на себя в последние годы, – это заступаться за тех, на кого грозный и скорый на расправу царь обрушивал свой гнев.

Постепенно Екатерина образовала при себе двор. Своим девочкам она – неграмотная! – дала прекрасное европейское образование, мечтая для них о самых блестящих партиях. Любимой мечтой ее и Петра был брак младшей дочери – Елизаветы – с французским королем Людовиком Пятнадцатым.

И ведь все могло сложиться, проживи Петр чуть дольше! Свидетельством тому – стоящий в Петергофе памятник «Петр I с малолетним Людовиком XV на руках». Посетив Францию в 1717 году, Петр поднял на руки малолетнего французского короля и произнес: «В моих руках – вся Франция».

Конкретным результатом этого визита было заключение Амстердамского соглашения между Россией, Францией и Пруссией. Франция гарантировала свое посредничество – и только. Но мечта о браке «Лизоньки» с французским королем прочно поселилась в голове не только Петра, но и Екатерины. Более того, Елизавету начали целенаправленно готовить на роль французской королевы: девочка прекрасно танцевала, свободно изъяснялась на нескольких языках и обладала изысканными манерами. Все это в сочетании с природной красотой давало возможность мечтать о прекрасном брачном союзе.

Примерно с 1713 года Екатерина не только обзавелась двором, но и принимала иностранных послов, встречалась с европейскими монархами. В ее описаниях, оставленных иностранцами, говорилось, что она «не умеет одеваться», ее «низкое происхождение бросается в глаза, а ее придворные дамы смешны». Может быть, и так, но у кого ей было учиться дворцовому этикету? У супруга-императора, для которого эталоном поведения был голландский матрос? Смешно…

Но главное было в другом: неуклюжая, несветская, нерафинированная жена царя-реформатора по силе воли и выносливости не уступала мужу: с 1704 до 1723 года она родила ему 11 детей, большинство которых умерло в младенчестве, но частые беременности проходили для нее почти незаметно и не мешали сопровождать мужа в его странствиях. Она была настоящей «походной офицерской женой», способной спать на жесткой постели, жить в палатке и делать верхом на лошади долгие переходы.

Во время персидского похода 1722—1723 годов она обрила себе голову и носила гренадерскую фуражку. Вместе с мужем делала смотр войскам, проезжала по рядам перед сражением, ободряя словами солдат и раздавая им по стакану водки. Пули, свистевшие над ее головой, почти не смущали ее.

23 декабря 1721 года Сенат и Синод признали ее императрицей. Для ее коронации 7 мая 1724 года была изготовлена корона, превосходившая великолепием корону царя, Петр сам возложил ее на голову жены, вчерашней прибалтийской прачки. Коронование происходило в Москве в Успенском соборе Кремля. Несколько дней после этого поили и угощали народ, а затем долго еще при дворе шли праздники, маскарады, застолья. До сих пор ни одна из русских цариц, кроме Марины Мнишек, не удостаивалась такой чести.

Иностранцы, с пристальным вниманием следившие за русским двором, отмечают привязанность царя к супруге. Посол герцога Голштинского в России Гернинг-Фридрих Бассевич, писал про их отношения:

«Он любил видеть ее всюду. Не было военного смотра, спуска корабля, церемонии или праздника, при которых бы она не являлась… Екатерина, уверенная в сердце своего супруга, смеялась над его частыми любовными приключениями, как Ливия над интрижками Августа; но зато и он, рассказывая ей об них, всегда оканчивал словами: ничто не может сравниться с тобою».

В 1715 году Екатерина родила сына, крещенного Петром, который сразу стал любимцем отца-императора. Существование старшего сына – законного наследника – и даже внука – законного продолжателя династии царской крови – «царя-реформатора волновало чрезвычайно мало. Что всегда интриговало историков: непонятное равнодушие к собственной, можно сказать, плоти и крови, хотя сам выбирал сыну супругу из австрийского императорского дома, дабы усилить позиции России.

Кстати, внук – тоже Пётр, только Алексеевич, родился почти одновременно с сыном Петром-«шишечкой». С рождения Пётр Алексеевич именовался великим князем (это был первый случай титулования члена царской фамилии не царевичем). А вот Пётр Петрович Манифестом 14 февраля 1718 года был провозглашён наследником престола и получил титул «Наследственный благороднейший государь-царевич». Ему (после того как старший сын Алексей подписал официальное отречение от прав на престол) была принесена особая присяга. Присягу брату принёс в том числе и находившийся под судом Алексей, но это не спасло его от гибели в том же году.

Пётр возлагал большие надежды на Петра Петровича как продолжателя своего дела, однако новый официальный наследник престола, до трех лет не ходил и не говорил, а в четырехлетнем возрасте скончался. Таким образом, статус великого князя Петра Алексеевича оставался неопределённым; по праву первородства он был наследником деда, однако было неясно, распространялось ли отстранение Алексея от престола также и на него.

Конец прежним сомнениям (и начало новой смуте) положил сам император своим Указом от 5 февраля 1722 года. Пётр отменил прежний порядок наследования престола прямым потомком по мужской линии, заменив его личным назначением царствующего государя. Стать преемником мог любой человек, достойный, по мнению государя, возглавить государство.

Текст Указа гласил:

«… чего для благоразсудили сей уставъ учинить, дабы сiе было всегда въ волѣ правительствующаго государя, кому оный хочетъ, тому и опредѣлить наслѣдство, и опредѣленному, видя какое непотребство, паки отмѣнитъ, дабы дѣти и потомки не впали въ такую злость, какъ выше писано, имѣя сiю узду на себѣ».

Указ был настолько необычен для русского общества, что пришлось его разъяснять и требовать согласия от подданных под присягой. Многие возмущались:

«Взял за себя шведку, и та царица живых детей не родит, и он сделал указ, чтоб за предбудущего государя крест целовать, и крест целуют за шведа. Одноконечно станет царствовать швед».

Они ошибались: Пётр теперь хотел передать бразды правления своей старшей дочери Анне, предварительно выдав ее замуж за человека королевских кровей, но не слишком могущественного, дабы было, как в Англии: королева с принцем-консортом. Потому и подобрал ей в женихи герцога Голштинского, хотя по-прежнему мечтал о браке Елизаветы с французским королем. Если вдуматься, Пётр затевал масштабную перестановку политических сил на карте Европы: непременный союз России и Франции (две сестры на двух тронах) разом выдвигал Россию в первые ряды. А то, что он при этом забыл о родных внуках… монархи тоже люди и ничто человеческое им не чуждо.

В 1724 году, через несколько месяцев после коронации разразилось весьма неприятное событие, которое чуть было не лишило новоявленную императрицу монаршего венца, возложенного на нее самим Петром. Из тайной превратилась в явную ее многолетняя связь с Виллимом Монсом, ее камергером, одним из трех братьев немки Анны Монс, от которой в свое время был без ума молодой царь.

С 1716 года Виллим Монс, человек ловкий, веселый и услужливый и – главное! – необыкновенно красивый – постепенно становился все ближе императрице. Его сестра Модеста Балк сделалась ближайшей наперсницей государыни. Успех молодого Монса ни для кого в Петербурге не был секретом. Его дружбы и покровительства искали высокопоставленные лица, министры, посланники и епископы. А Екатерина… Екатерина простодушно посчитала, что коли супруг постоянно заводит новые романы, то и ей не грех разочек встряхнуться. Дело житейское.

Один Петр ничего не подозревал о романе своей жены, быть может, потому, что даже вообразить не мог (как и большинство самоуверенных мужчин, кстати) измены с ее стороны. Он узнал о сопернике почти случайно из анонимного доноса, который не касался даже напрямую Монса. Но, взявшись за розыск, Петр очень скоро узнал всю подноготную дела. Когда Монса арестовали, петербургское общество было словно поражено громом; многие теперь ожидали неминуемой кары.

Но опасения были напрасны, взбешенный император ограничился Монсом, причем официально красавца-камергера обвинили во… взяточничестве. Вот уж действительно тяжкое преступление на Руси в любые времена!

16 ноября 1724 года, на Троицкой площади, в 10 часов утра, Виллиму Монсу отрубили голову. Вечером в день казни ее фаворита, Петр прокатил Екатерину в коляске мимо того столба, на который была посажена голова Монса. Государыня, опустив глаза, произнесла:

– Как грустно, что у придворных столько испорченностей.

Ни настроения, ни аппетита этот инцидент императрице не испортил: одним красавчиком больше, одним меньше… У нее по-прежнему был легкий характер. Зато у Петра, помимо тяжелого характера, были свои, особые представления о воспитательных мерах: отрубленную голову Монса он приказал поместить в банку со спиртом и поставить в спальне императрицы. Это оказалось чересчур даже для нее.

«Так продолжалось несколько дней, – писал историк В. Балязин, – пока Екатерина, заплакав, не упала перед мужем на колени, во всем винясь и прося прощения. Утверждают, что она простояла на коленях три часа и сумела вымолить у него отпущение грехов. И только после этого голова Монса была отправлена в Кунсткамеру, где оказалась рядом с головой Марии Гамильтон, бывшей царской фаворитки, казненной пятью годами раньше…»

Измена «друга сердешнинького» болезненно ударила по Петру – у царя не было больше надежды на будущее: он не знал, кому теперь передать свое великое ДЕЛО, чтобы оно не стало достоянием любого прыгнувшего в постель Екатерины проходимца. Хотя дочь Анна уже была выдана замуж за герцога Голштинского, великолепный план Петра был весьма далек от завершения.