Текст книги "История России в лицах. Книга вторая"

Несмотря на то, что Суворов никогда не терял присутствия духа и чувства юмора, да и вообще был большим жизнелюбом, придворные нравы больно задевали даже его. Не случайно он всю жизнь предпочитал держаться от двора подальше и появлялся там лишь в случае крайней необходимости.

О жизнелюбии Суворова говорит и тот факт, что когда он был уже безнадежно болен и дни его – сочтены, Дмитрий Хвостов, желая подбодрить тестя, сказал, что лекари, мол, живо поставят его на ноги.

– Это хорошо, – усмехнулся Суворов, – только, ежели останусь жив, долго ли проживу?

Хвостов щедро пообещал ему как минимум пятнадцать лет. Суворов нахмурился, плюнул:

– Злодей! Отчего не сказал – тридцать?

Было это за неделю до его кончины… Суворов умер 6 мая 1800 года и был похоронен в Александро-Невской Лавре. А еще накануне в письме к другу заклинал:

«Только не отнимайте у меня возможности до конца дней моих печься о пользе Отечества…»

Да можно ли было отнять то, что было предначертано свыше? Остановить генералиссимуса смогла только смерть. Отечеству же он верой и правдой служил пятьдесят три года.

Суворов вошёл в мировую историю как выдающийся полководец и военный мыслитель. Он оставил после себя огромное военно-теоретическое и практическое наследие, обогатил все области военного дела новыми выводами и положениями. Отбросив устаревшие принципы кордонной стратегии и линейной тактики, Суворов разработал и применил в полководческой практике более совершенные формы и способы ведения вооружённой борьбы, которые намного опередили свою эпоху и обеспечили русскому военному искусству ведущее место в мире. Он дал более 60 сражений и боёв и ни одного не проиграл.

Стратегия Суворова отличалась исключительной активностью и решительностью. Главной целью военных действий ставилось уничтожение армии противника в открытых полевых сражениях. Основным способом стратегических действий считалось наступление.

«Истинное правило военного искусства, – учил Суворов, – прямо напасть на противника с самой чувствительной для него стороны, а не сходиться, робко пробираясь окольными дорогами… дело может быть решено только прямым смелым наступлением».

Отдавая предпочтение наступлению, Суворов считал возможным в отдельных случаях прибегать к обороне и даже к отступлению в интересах сохранения войск от удара превосходящего противника. Большое значение Суворов придавал массированию сил и средств на важнейших направлениях.

Суворов был не только крупнейшим стратегом, но и непревзойдённым тактиком. Особой заслугой Суворова было совершенствование тактики колонн в сочетании с рассыпным строем – способ боя, созданный на Западе лишь в ходе войн Французской революции конца XVIII века и развитый затем Наполеоном, который так и не признался в том, кто был его военным наставником.

В тактике Суворова правильно сочетались огонь и штыковой удар. Придавая большое значение огню для достижения победы, он поднял на небывалую до него высоту и искусство сокрушительного штыкового удара. Суворовская тактика основывалась на тщательной агентурной и военной разведке, тщательном учёте обстановки и ресурсов, быстроте, внезапности и скоротечности действий.

Суворов создал передовую систему воспитания и обучения войск. В её основе лежало убеждение, что человек является решающим фактором победы. Он был врагом бесцельной и бессмысленной муштры, стремился пробудить в солдатах чувство национального самосознания и любовь к Родине, приучить их к смелым, инициативным и искусным действиям в самых разнообразных условиях боевой обстановки.

Главное внимание обращалось на обучение войск тому, что нужно на войне. Суворов требовал от подчинённых ясного понимания существа стоящих перед ними задач: о плане действий сообщалось унтер-офицерам и солдатам, так как «каждый воин должен понимать свой маневр».

Суворов уделял большое внимание быту и обеспечению солдат, в результате чего резко сократились заболевания, которые были «бичом» армий того времени. Проявляя неустанную заботу о солдатах, их быте и нуждах и разделяя с ними все тяготы походной жизни, Суворов завоевал безграничное доверие и любовь армии. Он прямо рекомендовал:

«Кто не бережёт людей – офицеру арест, унтер-офицеру и ефрейтору палочки, да и самому палочки, кто себя не бережёт».

***

Листая страницы российской истории, легко убедиться в том, что полководцев, равных Александру Васильевичу Суворову, в ней не было. А уж таких личностей в ранге генералиссимуса – тем более.

Да и после него – не появилось. Увы!

Северный сфинкс

Через год и три месяца после бракосочетания цесаревича-наследника Павла Петровича и Вюртембергской принцессы София-Доротеи-Августы-Луизы, во святом крещении – благоверной Марии Феодоровны, 12 декабря 1777 года родился первенец – здоровый и крепкий мальчик. Радовалась вся Россия: прямое престолонаследние обеспечивалось. Радовались родители новорожденного: их союз, заключенный – редкий случай в царствующих домах! – по любви, был явно благословлен свыше. Радовалась императрица Екатерина, уже приготовившая долгожданному внуку имя – Александр. Официально – в честь покровителя Санкт-Петербурга Александра Невского, фактически – в честь легендарного Александра Македонского. Никто и предположить не мог, что на свет появился один из самых противоречивых и загадочных монархов в российской истории.

Восприемниками при крещении его были император Иосиф II и король прусский Фридрих II: Россия, Австрия и Пруссия соединились у колыбели будущего творца Священного союза. Поэты того времени – Майков и Державин торжественными одами приветствовали рождение будущего повелителя России.

Быстрее всего закончилась радость родителей: Екатерина отобрала у них сына, заявив, что сама займется его воспитанием. Возражать великокняжеская чета не смела, но теплоты в их отношении к императрице это, естественно, не внесло. Только последовавшая вскоре вторая беременность Великой княгини немного смягчила горькую обиду. Увы, ненадолго.

Екатерина не обращала на чувства сына и невестки ни малейшего внимания. Она лично руководила его воспитанием, видя в мальчике не только будущего самодержца, но и продолжателя дела, начатого Петром Великим. Властная и волевая государыня была сентиментальной и нежной бабушкой, находившей величайшее удовольствие и в стирке замаранной одежонки юного Александра, и в его образовании: она дала русскому обществу наглядный курс педагогики и школьной гигиены, написав для внуков (вслед за Александром она отобрала у родителей и второго сына – Константина) «Бабушкину азбуку», немало рассказов-басен (о Февее, Хлоре), «Записки, касающиеся русской истории» и многое другое.

Возможно, это происходило еще и потому, что в радостях материнства самой Екатерине было отказано. Сына Павла сразу после его рождения забрала к себе свекровь – императрица Елизавета Петровна, дочь Анна умерла в младенчестве, а заботиться о своих внебрачных детях – от Григория Орлова и Григория Потёмкина – она, уже сама ставшая императрицей, естественно не могла.

Приходило ли ей в голову, что она поступает несправедливо по отношению к родителям Александра? Вряд ли. Семирамида Севера уже давно не задумывалась о таких пустяках, как чувства других людей, и считалась только с собственными желаниями.

А маленький Александр был так обворожителен, так послушен! Екатерина с гордостью писала своим заграничным корреспондентам, что этот ребенок – настоящий ангел и чудо как умен. По-английски он заговорил раньше, чем по-русски, потом так же легко освоил французский и немецкий. В этом, несомненно, была большая заслуга его воспитателя – специально приглашенного Екатериной II в Россию швейцарца Ф. Лагарпа.

Якобинец по убеждениям, он воспитывал Александра с пятилетнего возраста на протяжении одиннадцати лет, искренне и доходчиво передавая своему подопечному идеи французских мыслителей Ж. Ж. Руссо, Г. Мабли, английского историка Э. Гиббона. Он не знал Россию, не ведал ее прошлого и воспитывал будущего царя на близких своему сердцу примерах просвещенной Европы. Человек честный и порядочный, Лагарп сохранял к Александру искреннюю привязанность и бескорыстную дружбу многие годы.

Идеи европейских мыслителей не очень хорошо сочетались с атмосферой двора Екатерины Второй – роскошного, праздного, далеко не целомудренного. А ведь были еще и родители, с которыми Александру августейшая бабушка позволяла иногда видеться. Великий князь Павел на дух не переносил ни якобинцев, ни екатерининских нравов, а Великая княгиня и вовсе пребывала в ужасе от того, КАК воспитывают ее первенца.

Так что Александру чуть ли не с младенчества пришлось усвоить тонкое мастерство притворства и лицемерия. Отсюда – противоречивость его характера, которую многие принимали за изощренное коварство. Но Александр вовсе не был коварен, он просто не мог твердо придерживаться какой-то определенной позиции.

Екатерина мечтала передать ему престол в обход законного наследника – его отца, и Александр всячески поддерживал в ней убеждение, что он тоже мечтает как можно скорее стать императором. Но… еще в десятилетнем возрасте при очередном свидании с отцом, доложил ему об этих планах и даже присягнул, как будущему императору. Почти двадцать лет ему пришлось придерживаться этой сложной линии поведения: поддакивать бабушке и выражать почтение родителям. Это были вещи взаимоисключающие, но Александру блистательно удавалось маневрировать между двумя враждебными партиями.

Впрочем, вряд ли он сам знал, чего на самом деле хочет. С одной стороны, он испытывал искреннее (но тщательно скрываемое) отвращение к власти вообще, с другой – стремился к ней, руководимый благими порывами переустройства российского государства на европейский лад. Но только законным путем, а не «через голову» дражайшего батюшки.

Жить при дворе Екатерины Великой и исповедовать взгляды Жан Жака Руссо на отношения между мужчиной и женщиной тоже было непросто, если вообще возможно. Разумеется, любящая бабушка и тут не оставила внука без поддержки. С одной стороны, она торопилась найти ему достойную жену – будущую российскую императрицу. С другой… поручила одной из придворных дам практически подготовить жениха к брачному ложу, научив его тайнам «тех восторгов, кои рождаются от сладострастия».

Это было тем более актуально, что близкие к Александру люди замечали в нем «сильные физические желания как в разговорах, так и по сонным грезам, которые умножаются по мере частых бесед с хорошенькими женщинами». Но современники явно переоценивали темперамент Александра: поговорить с женщинами и о женщинах он был не прочь, но до конкретных отношений дело доходило чрезвычайно редко: уроки Лагарпа не пропали даром и его воспитанника с полным правом можно было назвать высоконравственным юношей.

Большая редкость по тому времени между прочим.

Да и в будущем, имея неограниченные возможности, власть, обладая прекрасной внешностью, манерами, он поневоле влюблял в себя многих дам и молоденьких женщин. Они влюблялись в него даже тогда, когда ему, человеку близорукому и постепенно терявшему слух, было под пятьдесят. Но сам он чаще всего оставался к ним безразличным, ограничивая свои отношения вежливым общением.

Тем временем Екатерина II пригласила в Петербург из Бадена юную принцессу Луизу – умницу, красавицу, очаровавшую в октябре 1792 г. не только наследника, но и весь двор и вообще – всех жителей столицы. Воздушная блондинка, слегка меланхоличная и склонная к задумчивости, она, оживляясь, становилась совершенно неотразимой. Александр влюбился если не с первого взгляда, то с первой встречи, причем чувство его было абсолютно взаимным.

23 сентября 1793 г. состоялось бракосочетание пятнадцатилетней Луизы, нареченной в России Елизаветой, с шестнадцатилетним Александром. Елизавета безумно была влюблена в своего молодого супруга. «Два ангела», – шептались допущенные к церемонии бракосочетания придворные. И действительно казалось, что ожили статуи Амура и Психеи, которые на свадебном обеде украдкой держались за руки. Императрица Екатерина непритворно плакала от счастья, а мать жениха первый и последний раз в жизни брала пример со своей свекрови.

Первые годы брак этот очень напоминал идиллию: юные супруги были неразлучны, появлялись на людях только рука об руку. Да и систематические занятия Александра с Лагарпом закончились: не до того было. Двор Екатерины Великой был весел и пышен, празднества сменялись другими празднествами и, наконец, Елизавете Алексеевне стало казаться, что они с супругом скованы не только цепями Гименея, но и другими – тоже золотыми – цепями обязательного участия в придворной жизни. А она разделяла тягу своего юного супруга к беседам в узком кругу, а то и к полному уединению.

При русском дворе скоро появились французы-эмигранты, Елизавета Алексеевна имела от матери сведения о французах, заставивших семью маркграфа оставить на время Карлсруэ; для Елизаветы французы – негодяи (vilains), наоборот, об эмигрантах она говорит много и всегда с участием. Она вовсе не была «реакционеркой», но страх за семью внушал ей ненависть к Франции.

По-видимому, и Александр не одобрял событий в обновленной Франции. Лично он переживал тяжелый кризис: Екатерина не скрывала своего намерения оставить ему престол помимо отца его. Лагарп, отказавшийся повлиять в этом смысле на Александра, должен был оставить Россию. В январе 1795 года Лагарп уехал, оставив своему ученику лишь небольшое поверхностное наставление: рано вставать, скоро одеваться, быть умеренным в пище и питье, хорошо обращаться с людьми, не позволяя, однако, им фамильярности, неизменно хранить дружбу и любовь с женою и братом, не сообщать своих горестей и неудач многим, вообще не пускать к себе в кабинет больше 2 – 3 человек, работать самому над собою, развивать свои познания.

Странные и во многом бесполезные советы для будущего государя, да еще в России. Ибо даже щекотливый вопрос о престолонаследии Александр не отважился решить прямо: в сентябре 1796 года он дал Екатерине согласие принять престол, но в то же время присягнул отцу, как законному будущему императору.

Похоже, что в душе он был на стороне отца и намеревался даже скрыться в Америке, если бы его заставили принять престол. Так, во всяком случае, можно понять из намеков Елизаветы Алексеевны в письмах к ее матери. Супруга Александра, разумеется, собиралась бежать из России вместе с ним: перспектива взойти на трон приводила ее в ужас. Но она молчала и делала вид, что наслаждается жизнью при дворе.

Александр не молчал, но, как почти все слабохарактерные люди, скрывал свои истинные мысли и чувства, притворялся, старался казаться другим, чем был на самом деле. Сначала это делалось из желания угодить одновременно бабушке и отцу, но постепенно стало его «второй натурой».

Его истинные убеждения часто приходилось отгадывать. При дворе императрицы он – беззаботный, веселый кавалер в духе маркизов XVIII столетия, скромно, временами даже льстиво беседующий в Эрмитаже с Екатериной и ее фаворитами, играющий в карты, слушающий оперы, концерты, иногда даже сам музицирующий… В Павловске и Гатчине он – офицер, затянутый в прусскую форму, муштрующий своих солдат, спокойно слушающий брань офицеров-немцев.

В приватных беседах с молодыми друзьями, критикующими Екатерину и ее систему, он – вольнодумец и вольтерианец, либерал, поклонник принципов революции, скорбящий вместе с князем Чарторыйским о «несчастной Польше». С отцом и матерью – примерный сын, хохочущий над грубыми остротами отца и поддакивающий сентиментально-выспренным нотациям матери. Настоящего Александра знала, пожалуй, только его супруга, но когда первые восторги «брака-идиллии» прошли, то и Елизавета Алексеевна уже не всегда понимала истинные чувства мужа. К тому же он все чаще проводил ночи в своих покоях, а не в супружеской спальне.

Внезапная смерть Екатерины резко изменила ситуацию. Елизавета Алексеевна, пожалуй, раньше других поняла опасные приметы нового режима и острее мужа почувствовала весь ужас создавшегося положения. Веселые вечера в «Эрмитаже» сменились «протокольными» семейными прогулками и невыносимо-скучными семейными же приёмами во дворце. Обо всем этом она намеками пишет матери – ВСЕ письма родственников императора прочитывались либо лично им, либо его ближайшими помощниками.

Постепенно беспокойство передалось и Александру, который в письме своему воспитателю Лагарпу в сентябре 1797 года написал:

«Мое отечество находится в положении, не поддающемся описанию… Вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев».

Между строк этого осторожного послания прочитывается стремление изменить государственный строй в России путем проведения «революции сверху», то есть принятия Конституции и создания выборных органов власти. Александр теоретически стремился к конституционной монархии (по примеру Англии), но практически вынужден был выполнять мелкие и унизительные поручения отца-императора, характер которого портился с каждым днем и становился все более непредсказуемым.

Мало кому известно, что первый заговор против императора Павла составился еще в 1799 году. Нет, никто еще не собирался физически устранять «батьку курносого», но планировали учредить при нем регентство, а регентом сделать Александра. Вариант замечательный во всех отношениях, но… почему-то так и не воплотившийся в жизнь.

Зато рождение у Александра и Елизаветы долгожданного ребенка – девочки, привело к неожиданному скандалу. Младенец был «не той масти» – темноволосый с карими глазками. Из чего император Павел тут же сделал вывод, что его новорожденная внучка на самом деле «плод греховной связи» невестки с князем Адамом Чарторыйским. Двор охотно подхватил эту версию – и польскому аристократу пришлось спешно покинуть Россию. Александр же потерял близкого друга, к тому же он лучше других знал, кто отец ребенка.

Девочка, окрещенная Марией в честь императрицы, не прожила и года. Елизавета окончательно замкнулась в своем горе, перестала посещать даже обязательные «семейные посиделки». Подлинных чувств Александра не знал никто, но горевал он о смерти дочери вполне искренне. И, скорее всего, сделал еще один шаг по пути, на который усиленно толкали его заговорщики.

Масла в огонь подлило еще и то, что император внезапно и резко охладел к своей супруге и обоим старшим сыновьям, подозревая их в «измене». Ни слезы Марии Федоровны, ни клятвы в верности Александра и Константина не подействовали: Павел призвал в Россию 13-летнего племянника Марии Федоровны, Евгения Вюртембергского, которого вознамерился сделать своим наследником и женить на Великой княжне Екатерине. Это, судя по всему, и переполнило чашу терпения недовольных: новый заговор стал стремительно набирать силу.

Дальнейшее всем хорошо известно: мартовская ночь в Михайловском замке, «апоплексический удар табакеркой в висок», истерики возжелавшей трона Марии Федоровны, малодушные слезы Александра… Гибель отца потрясла его, а угрызения совести с годами преследовали все больше и больше. Ведь он хотел не смерти отца, а лишь ограничения его деспотической власти. Но в России так не могло быть просто потому, что это была Россия. Либо – самодержец, либо – покойник, третьего не дано.

В страшные дни похорон Павла и коронации Александра действительную поддержку новому императору оказала только его жена. И была «вознаграждена» за это последующим охлаждением и отдалением от мужа: Александр не терпел возле ебя никого, кто хоть раз оказывался свидетелем какой-то его слабости.

К моменту своего восшествия на престол 24-летний Александр I был уже сложившейся личностью. Внешне красивый, подтянутый, он всегда был подчеркнуто скромен, элегантен. Его любовь к порядку, симметрии порой доходила до абсурда и была поводом для добрых шуток в первые годы пребывания у власти и для злословия в последние годы жизни.

Многие современники, с детства знавшие будущего царя, отмечали противоречивость его характера; человек умный и образованный, он в то же время боялся государственных забот, казавшихся ему непосильными. Не случайно А. И. Герцен называл его «коронованным Гамлетом». Это определение было очень метким, если иметь в виду духовную жизнь царя, его нравственные переживания. Но, в отличие от принца датского, он умел проявлять в политике твердость, гибкость, а порой, используя свой артистический талант, и хитрость.

Наполеон, уже находясь на острове Святой Елены, писал:

«Александр умен, приятен, образован. Но ему нельзя доверять. Он неискренен. Это – истинный византиец, тонкий притворщик, хитрец».

В.О.Ключевский отмечал, что «с первых дней пребывания у власти Александр I стал предметом всеобщего внимания и восторженного обожания. Все в нем удивляло простотой, доступностью и, казалось, неподдельной искренностью. Впервые жители Петербурга увидели императора не проезжающим в золоченой карете в окружении нарядной многочисленной свиты, а скромно гуляющим в одиночестве по городу пешком и приветливо отвечающим на поклоны прохожих. Такая простота в отношениях с горожанами не могла не покорить население столицы и других городов…»

А. П. Ермолов, тогда еще молодой офицер, проходивший службу в Вильно, вспоминал, что многие, находившиеся при Павле I в опале, наслаждались «кротким царствованием Александра I», все благословляли его имя и любви к нему не было предела. Тогда-то и начали прибавлять к имени императора определение «Благословенный», так поражающее современных исследователей-историков.

Тот же В. О. Ключевским, не склонный к излишним восторгам и достаточно объективный писал об императоре:

«…он принес на престол больше благих желаний, чем практических средств для их осуществления… Царь не знал ни прошлого, ни настоящего страны, за управление которой брался; кроме того, он не имел достаточно наблюдений и соображений, чтобы по ним составить целесообразный и удобоисполнительный план преобразований».

Достойный последователь Жан-Жака русо, Александр Первый совершенно не задумывался о механизме проведения предполагаемых реформ и об их исполнителях, руководствуясь исключительно личными симпатиями, часто – как показала практика – достаточно мимолетными.

Как следствие такого подхода, многие задачи, не получавшие, как сказали бы мы теперь, научного обоснования, оказывались исключительно декларативными заявлениями. Уже в первый день пребывания у власти, 12 марта 1801 г., Александр I подготовил манифест, в котором обещал управлять народом «по законам и по сердцу своей премудрой бабки». Одному Богу известно, как он намеревался совмещать екатерининские методы правления с обязательными, по его мнению, законностью и уважением воли народа.

Тем не менее, «популистские» шаги были сделаны в первые же месяцы нового царствования. Практически опустели казематы Петропавловской крепости, примерно двенадцать тысяч опальных при Павле I дворян получили свои прежние права; исчезли виселицы с приколоченными к ним дощечками, на которых писались имена казненных. Было разрешено привозить из-за границы книги; заработали закрытые прежде типографии; неудобная военная форма прусского образца была заменена на более удобную – мундиры с высокими и твердыми воротничками.

И – самое главное, пожалуй: навсегда были запрещены пытки при допросах. Только за это следовало благословлять нового императора, ибо кнут и дыба были неизменными спутниками почти любого «дознавания» в России на протяжении столетий. Историки исхитрились это забыть, во всяком случае, практически ничего и нигде об этом не писали. Зато прозвище «кочующий деспот», данное Александру I его тезкой-стихотворцем, не упоминал, пожалуй, только неграмотный, хотя оно абсолютно несправедливо и даже глупо, как, увы, многие «блистательные эпиграммы» «нашего всего».

А тогда, казалось, для России наступает золотой век. Идя навстречу обществу, Александр намеревался устранить произвол управления и упразднить крепостное право (!) – о последнем намерении историки тоже предпочитают не упоминать. Что касается советской историографии, то это вполне естественно, поскольку отмена крепостного права по инициативе «сверху» лишало выступления декабристов вообще какого бы то ни было здравого смысла. Впрочем, едва оправившись от «строгого павловского ошейника», российское образованное дворянство показало себя во всей красе, фрондируя напоказ и далеко не всегда впопад и по делу.

«Шумим, братцы, шумим!» – ядовито заметил Александр Грибоедов устами одного из персонажей «Горя от ума». Увы, его тогда не услышали.

Или – не пожелали услышать?

Возродившиеся великосветские салоны довольно быстро превратились в своего рода политические клубы, где взахлеб обсуждался вопрос о форме власти. Одни возлагали надежды на преобразование Сената, предлагали сделать из него «политический» орган; другие шли дальше, проектируя и реформу Сената, и собрание депутатов; третьи мечтали об усилении в России аристократии, как орудия для ограничения самодержавия; четвертые толковали о разных действовавших тогда конституциях. Немало было и таких, которые стояли за сохранение самодержавной формы правления во всей ее чистоте, предлагая ограничиться лишь административными реформами.

Пожалуй, именно либерализму и благодушию Александра Благословенного мы обязаны тем, что с тех пор и по сей день Россию «обустраивают» все, кому не лень молоть языком, марать бумагу или «зависать» в Интернете.

Ярче всего «якобинские настроения» императора проявились в Указе от 5 июня 1801 года. В нем Александр декларировал свое положение относительно законов следующим образом:

«…Быть выше их, если бы я мог, конечно бы не захотел, ибо я не признаю на земле справедливой власти, которая бы не от закона истекала».

Тем же Указом были восстановлены давно забытые права Сената, который, по замыслу императора, должен был стать самым надежным стражем закона.

«…Умаление прав Сената привело к ослаблению силы самого закона, всем управлять долженствующего».

Это произвело на общество чрезвычайно сильное впечатление: правительство заговорило о законности, значит, можно без опаски рассуждать о «благе народа» и прочих интересных вещах. Именно тогда были посеяны семена вольнодумства, немыслимого при предшествующих государях. Именно тогда аристократия решила, что можно безбоязненно игнорировать власть императора и печься о собственных интересах.

Во благо народа, разумеется, исключительно во благо народа, который просто изнемогал под деспотической властью императора. Не ищите логики, это бесполезно. Чем мягче верховная власть в России, тем больше недовольных ею и тем больше число всяких «тайных обществ» и прочих «клубов по интересам». Так было двести с лишним лет назад, так продолжается и по сей день.

Правда, в непосредственной близости от либерального государя тоже образовался тесный кружок представителей высшей аристократии (В. П. Кочубей, П. А. Строганов, Н. Н. Новосильцев, А. А. Чарторыйский). Они по рождению принадлежали к высшему обществу, были выразителями аристократических тенденций, но к тому же получили европейское образование, были воспитаны на просветительной литературе XVIII века. И, что особенно интересно и о чем традиционно «забывают» историки – были людьми в высшей степени честными, не домогавшимися для себя лично никаких реальных выгод, воодушевленные желанием работать на пользу родины.

Увы, достоинства этих людей имели обратную сторону: они практически не были знакомы ни с историей России, ни с ее современным положением, а главное – не обладали административными талантами, то есть были чистой воды теоретиками. Немудрено, что к 1806 году император охладел к своим «конфидентам». К тому же они считали Александра недостаточно решительным, поскольку он не торопился ни издавать Конституцию, ни давать немедленную и полную свободу Польше. При этом напрочь игнорировали то, что за пределами России уже властно заявила о себе новая военно-политическая сила – наполеоновская Франция.

Охлаждение Александра к своим ближайшим советникам развернуло их отношение к нему на 180 градусов. «Александр – это совокупность слабости, неверности, несправедливости, страха и неразумия (non-sens)», – это еще самое мягкое из определений, которые давались теперь императору.

Между тем с реформы 1802 года, введенной по настоянию и под сильным влиянием «конфидентов», в России начали самодержавно править министры, что совершенно не соответствовало замыслам императора. Из четырех членов «неофициального комитета» только один Кочубей, стал министром внутренних дел, остальные по-прежнему лишь «составляли проекты». Ибо плохо представляли себе ту страну, которую собирались реформировать.

Не был исключением и император, который поначалу даже не знал о том, что помещики имеют право продавать своих крепостных, отрывая их от земли, разлучая с семьями. Но уже в 1803 г. им был издан указ о вольных хлебопашцах. Почти за четверть века до выступления декабристов! Но о декабристах знают все, а об указе – единицы.

Поводом для издания указа послужила просьба графа Румянцева, пожелавшего отпустить на волю своих крестьян, наделив их предварительно землей. Справедливости ради следует заметить, что этот указ не сыграл сколько-нибудь заметной роли в раскрепощении крестьян. За все годы правления Александра I свободными стали лишь около 50 тысяч земледельцев, тогда как аграрную Россию в то время населяло 40 миллионов человек.

Кстати, никто из будущих декабристов своих крестьян на волю не отпустил. Сначала, понятно, по малолетству. Ну, а потом-то, после войны с Наполеоном, что мешало? Ответа на этот вопрос не существует, поскольку никто его «борцам за освобождение народа» и не задавал. Они же были МУЧЕНИКАМИ. А если бы просто освободили своих крепостных, да подали тем самым пример остальным помещикам… Но это же так скучно и неромантично, согласитесь.

Впрочем, я забежала далеко вперед и вообще в другое царствование.

Отрезвление наступило после поражения русской армии при Аустерлице в 1805 году. В решительные минуты истории российский император умел быть честным и благородным, не любил присваивать себе чужой славы. После Аустерлица царь, находившийся в тот момент возле сражавшихся войск, не стал винить в поражении М. И. Кутузова, хотя именно тот руководил боевыми действиями, и основную тяжесть вины взял на себя. Позже он так оценивал эти события:

«Я был молод и неопытен. Кутузов говорил мне, что нам надо было действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее».