Текст книги "Царская внучка"

Глава десятая. Всякие хлопоты

– Соблаговолите пройти во дворец, государыня-царевна. Ровно час прогуливаться изволите, пора отдыхать.

Я с сожалением повернула обратно: парк Аннегофа был невероятно красив в пору бабьего лета. Золото и багрянец листьев, прозрачная голубизна неба, последнее в этом году теплое солнышко. Так бы и бродила по дорожкам до темноты! Нельзя: сама установила распорядок, и теперь мои фрейлины строго следили за тем, чтобы я его соблюдала. Как же: ношу под сердцем наследника, надежду всей страны, гордость моей августейшей тётушки!

Узнав о моей несомненной беременности, императрица чуть с ума не сошла от радости. Еще бы: внял Господь ее молитвам, сподобил осуществить сокровенный замысел – возродить кровь ее отца на российском престоле. Да еще я посодействовала: настояла на браке с русским вельможей, а не иноземным принцем. Теперь конец корню проклятому, нарышкинскому, не осталось более у великого императора Петра законных наследников, да и незаконных от престола удалили, дабы в соблазн лишний не вступили.

Впрочем, Ушаков верноподданнейше доносил, что в стране тишь, да гладь: никто против государыни-императрицы не злоумышляет, а за «душеньку-цесаревну» народ по церквам молится. Я, правда, немало для этого потрудилась, изгнавши тучу немцев, облепивших власть, как мухи пряник. Оставила лишь надежных, испытанных, полезных.

Взять хоть того же фельдмаршала Миниха: воюет за русские интересы, как за свои собственные. В последнюю турецкую кампанию Очаков взял, да по Крыму ураганом прошел. Решительной виктории, правда, не ожидал – ну, так я его и тётушку предупреждала: рано еще на турок замахиваться, да на Крым облизываться, не готова Россия к этому, нет ни войска доброго, ни финансов достаточных.

А главное – до Крыма посуху добираться, значило половину армии в безводных степях уложить. Надобно сперва эти земли освоить, заселить, казацкими заслонами от набегов кочевников обезопасить. А главное – флот сильный построить, с тем, который у нас был, только по Неве, да в заливе прогулки потешные устраивать.

Тогда – не послушали, но теперь, вроде бы, осознали. Солдат только жалко – столько душенек православных зазря погубили. Но теперь, когда фельдмаршалом не только Миних стал, но и Румянцев, такого безобразия, надеюсь, уже не произойдет. Да и супруг мой с братом своим, кажется, прониклись мыслью, что надобно сначала финансы укрепить, армию перевооружить и флот настоящий создать. К тому же оставленный мною суперинтендантом в Санкт-Петербурге Лейба Либман не только о своем кармане радел, да о кармане герцога Курляндского, но и казну государственную исправно пополнял способами, одному ему ведомыми. К тому же выкинул номер – принял православную веру, стал Львом Лимановым, а отчество получил от крестного отца – Андрея Ивановича Ушакова.

Так что встречать новый, 1740-й год Россия готовилась в мире и процветании, а по весне и наследника престола обрести природной русской царевной рожденного. Прикиньте, как я веселилась, когда узнала о своем чисто русском происхождении. У всех память точно отшибло: запамятовали, что батюшка мой законный стопроцентным немцем был. Хотя, может быть, я действительно не от герцога Мекленбургского зачалась, а от самого Петра Великого Алексеевича. Тётушке уж точно виднее. Тем паче, что оный герцог совсем недавно скончался, и герцогство перешло к его брату, который о племяннице родной и слышать ничего не желал. Ну, так оно и к лучшему.

В моей спальне уже горел камин, было тепло и уютно. Теперь, после второй за день прогулки мне полагалось откушать фруктов, запив их отваром из шиповника, и не менее часа провести в шезлонге. Хоть за чтением, хоть за рукоделием. В последнее время я предпочитала последнее: освоив под руководством княгини Долгорукой кое-какие навыки вышивания, трудилась над домашними туфлями для любимого супруга.

Да-да, любимого, никакой иронии, все очень серьезно. Только влетев непонятно по какой причине в прошлое, я, выйдя замуж по чистому расчету и с некоторой симпатией к избраннику, вдруг поняла, что такое муж. Который, между прочим, занимал неслабую должность и был занят важнейшими делами с утра и до вечера, но всегда находил время проведать меня, поговорить со мной, расспросить о здоровье. Который, черт побери, меня любил, и не потому, что я – царевна и племянница императрицы, а потому, что «жена Богом дается – как не любить?»

Когда я сообщила Владимиру свет Семеновичу, что точно жду ребенка, то не последовало идиотских вопросов типа «а ты уверена, что это от меня?», равно как и не менее идиотских рассуждений «не совсем ко времени… да мы еще так молоды… да ты окажешься прикованной к дому…» Была искренняя и глубокая радость: Бог благословил наш союз, а беременная женщина вообще угодна Богу. Словом, в браке мне крупно повезло, хотя и был этот брак рассудочным и по расчету, да и на взаимную любовь в нем я никоим образом не рассчитывала.

Так что теперь я с неподдельным удовольствием орудовала иголкой и золотыми нитками (между прочим, никакого сравнения с известным мне в оставленным будущем мулине). И предвкушала ужин в узком кругу, а потом – неспешную беседу о насущном: политике, экономике, армии. Ничего смешного, между прочим, мы с супругом к ужину всегда приглашали таких гостей, с которыми было бы о чем поговорить после трапезы.

Чаще всего бывали приглашены оба брата – графы Михаил и Алексей Бестужевы-Рюмины. Я крепко помнила, что именно дипломатические таланты графа Алексея Петровича помогли в теперь уже невозможном царствовании императрицы Елизаветы мирно решать многие политические вопросы. И всячески привечала его. Ну, а брат… брат, как сказали бы в оставленном мною будущем, «положил глаз» на графиню Ягужинскую, почти постоянно присутствовавшую в моих покоях. Дело явно шло к свадьбе – хоть тут не придется уклоняться от прежней исторической линии.

Сегодня наверняка зайдет разговор о моем любимом детище – Кремлевском полке. Пока что набрали ровно половину, зато таких, которые действительно достойны стать гвардейцами. Для казарм я выбрала место неподалеку от своей летней резиденции – на другом краю парка. Мой лейб-архитектор Еропкин, оторвавшись от глобальных планов перестройки Москвы, создал уникальный проект трехэтажного здания из красного кирпича с длинным рядом оштукатуренных белых колонн по центру фасада.

– Господин Еропкин, – не сдержала я удивления, когда мне был продемонстрирован эскиз в красках, – а для чего сии колонны предназначены? Не дворец ведь располагаете строить и даже не государственное здание…

– Государыня-царевна! – немедленно взвился архитектор. – Каждое здание, которое я проектирую и строю, должно не только века простоять, но и Москву собою украсить. А ежели ваше высочество мысленно колоннаду уберет, то…

«Как раз и получатся казармы, – подумала я, – типичный «казённый дом», на который и смотреть-то скучно, а не то, чтобы проживать в нем. Придется терпеть архитектурные излишества, иначе «хрущобы» в первопрестольной появятся под моим чутким руководством на триста лет раньше положенного срока.

– Убедил, – ответила я вслух. – Но только за колоннами не забывай об удобствах тех, кому в сем доме проживать придется. Чай не на год поселятся – на полтора десятка лет.

Мое пожелание было выполнено: Еропкин предусмотрел в своем плане весь тот комфорт, который можно было обеспечить в это время. Комнаты на четверых для рядовых, на двоих – для среднего офицерства, одноместные помещения для командиров высокого ранга. Но пока все это великолепие только строилось, а гвардейцы располагались в Лефортовской слободе в выкупленных мною частных домах. Особенно я не вмешивалась: за всем этим сложным хозяйством прекрасно надзирал мой деверь, граф Петр Салтыков, чрезвычайно довольный и своим назначением, и теми полномочиями, которые он при этом получил.

Муштрой он занимался с детским энтузиазмом, свойственным, пожалуй, только немцам. И вполне способен был проводить на плацу весь день. Но тут я ему немного подпортила малину: обязала подчиненных ему гвардейцев круглосуточно патрулировать московские улицы. Верхом, разумеется.

Патрули сменялись каждые шесть часов, и если москвичи первоначально восприняли это новшество с большим скепсисом, то довольно скоро убедились: добропорядочным обывателям от сего патрулирования никакого беспокойства не происходит, а вот лихим людям, наоборот, пришлось несладко. Всяких татей я самолично повелела тут же отправлять в узилище и заковывать в цепи, а как наберется нужное число людишек – отправлять этапом на Урал, железную руду до конца жизни добывать.

На Москве быстро стало удивительно тихо и спокойно – особенно по ночам. Никто не орал истошно и безнадежно: «Караул, грабят!», никто не опасался того, что в его дом вломятся добры молодцы с кистенями и враз уворуют то, что хозяева наживали много лет. И хотя мой свекор и ворчал по-стариковски, что невиданное сие дело – в мирное время в собственном городе разъезды по улицам посылать, его мало кто поддерживал. Наоборот, благословляли вслух «душеньку-цесаревну» за заботу о простых людях.

Еще меня тревожили нищие, коих в Москве испокон веков водилось немыслимое количество. Но я прекрасно понимала, что своими силами мне эту проблему никак не решить. Нужно было заводить особое ведомство, дома призрения, богадельни, сиротские дома, а денег на все это, разумеется, не было. Да и людей не хватало.

Но тут разумный, хотя и частичный выход из положения подсказал граф Алексей Бестужев-Рюмин. Не просто разумный, а остроумный, я бы сказала.

– Вы, ваше высочество, прикажите, чтобы патрули ваши позорче в нищих всматривались. И коли здоровый какой бугай жалобно милостыньку канючит – хватать такого и на строительство казарм для вашей гвардии. Какое-то время за харчи поработает, а там можно будет ему пятачок в день положить.

– А жить где будет? – задала я резонный вопрос.

– А на стройке и будет, как испокон веков повелось. Шалашики сооружают, землянки копают, у костров греются…

А я-то, наивная, думала, что люди стали жить на московских стройках только в конце двадцатого века! Оказывается, это очень древняя традиция.

Ужинали уже при свечах, в малой столовой, которую я оборудовала в одном из бывших тётушкиных будуаров. Свёкор на сей раз не почтил своим присутствием: как сообщила мне невестка, жена графа Петра, «батюшку костная ломота замучила, просил извиниться».

По-моему, у батюшки был ревматизм, но лезть со своими советами я не стала. Честно говоря, без него было вольготнее. Нужды нет, что я царевна, а он – всего лишь граф, свекор есть свекор, а у меня порой не было ни сил, ни желания изображать из себя послушную невестку. Хорошенького понемножку.

Графиня Прасковья также с оживлением сообщила мне, что за одну из двоюродных племянниц старого графа, проживающую со всем семейством в Санкт-Петербурге при особе императрицы сватается… Артемий Петрович Волынский. И теперь вся семья в ажитации пребывает: с одной стороны, невеста в девках засиделась, двадцать первый годочек пошел, с другой – женишку под пятьдесят, вдовец, и хоть сейчас в силе, кто знает, как капризная фортуна повернется.

Ну, на фортуну я не очень полагалась, а вот привязать милейшего Артемия Петровича к дому Салтыковых еще и узами Гименея было весьма заманчиво во всех отношениях. Пока, насколько мне известно, он азартно воплощал в жизнь свои прожекты о землепашцах, и даже успел провести первую более или менее точную перепись населения. Без использования войск и, следовательно, полушки ломаной на это дело не истратив. Такое дело следовало поощрить.

– Сударь мой, – обратилась я к супругу, – не откажите мне в просьбе. Отпишите вашему родственнику в столице, что нам брак господина Волынского с девицей Салтыковой весьма угоден, и ежели моя августейшая тётушка возражать не станет, то свадьбу сладить до Филиппова поста.

– Сударыня, как пожелаете, – поклонился мой супруг. – Завтра же дядюшке отпишу.

– А я – государыне-императрице. Попрошу ее на свадьбе быть посаженной матерью. Сама бы стала, да не время мне сейчас по дорогам трястись.

Кислою миной своей невестки я пренебрегла: та терпеть не могла свекровь-покойницу, урожденную Волынскую, и неприязнь к ней переносила почему-то и на Артемия Петровича. Ничего, переживет. Еще надо будет ей под рукой шепнуть, дабы предупредила батюшку своего, князя Трубецкого, не пытаться ручонки в государственную казну запускать. А тем более – мзду с просителей вымогать. Еще немного времени – будем казнокрадов и мздоимцев показательно вешать на Лобном месте. Когда-то надо начинать, а то эта многовековая привычка и в будущем сохранится в неприкосновенности.

Государыня-императрица теперь писала мне еженедельно и с каждой почтой присылала подарки – до того была рада близкой перспективе стать бабушкой. А помимо нее, я регулярно получала (тайными путями) обстоятельные письма от Андрея Ивановича Ушакова и от патриарха. Тот – слава тебе Господи! – от горячки своей благополучно излечился и по-прежнему оставался моей самой надежной опорой. Но… в Санкт-Петербурге, а я носилась с идеей переместить резиденцию патриарха в Москву. Коронуют-то императоров и императриц российских по-прежнему в Первопрестольной, да и крестины моего ребенка должны были происходить тут же. А что патриарху в новой столице делать?

После ужина, когда мы сидели за чаем в моей личной гостиной, я подозвала к себе графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Уж этот-то прожженный дипломат найдет способ переманить патриарха в Москву, не вызвав никаких подозрений у императрицы. Тем более, что и самому владыке Феофану осточертел питерский климат и страстно хотелось дожить остаток жизни на московском приволье.

– Что ты мне присоветуешь, граф? – негромко спросила я Алексея Петровича, когда тот занял кресло рядом с моим. – Я вот рассуждаю: Москва – духовная столица России, ею в веках и останется. Как бы его святейшество убедить в Москве свою резиденцию устроить, да отсюда святою нашей церковью управлять?

Граф Алексей слегка улыбнулся:

– Ваше высочество, для начала нужно резиденцию для его святейшества подготовить. Слобода-то Патриаршья в упадок и разорение пришла, пруды чистейшие обмелели, подлый люд понастроил там всякого непотребства. Вот и повели очистить место сие и восстановить древние палаты патриаршьи. На новоселье-то, я чаю, его святейшество с радостью пожалует, а там, Бог даст, и крестины… Придется владыке в Москве задержаться.

– Опять, значит, Еропкина нужно озадачивать, – вздохнула я. – Эдак он мне прожект новой Москвы только к морковкиному заговению закончит.

– Москва, ваше высочество, и всегда не сразу строилась. А для восстановления Патриаршей слободы и палат Еропкин не потребуется. Пусть монашеская братия во славу Господа нашего потрудится, сие дело им зачтется.

Вот ведь действительно хитрован! И рабочих сгонять не надо, и деньги попусту тратить: сама церковь для своего главы расстарается по полной программе. Да ежели только из московских монастырей братию призвать, к весне все готово и заново освящено будет. А может, владыко и сам пожелает освятить свое новое-древнее жилье…

– Спасибо, Алексей Петрович, знала я, что ты правильное решение подскажешь. Грамоту к настоятелям монастырей московских и подмосковных я изготовлю, а вот договориться с ними…

– А договориться с ними Мишке поручите, ваше высочество. А то у него одни амуры в голове порхают, пусть делом займется. Справиться – пущай женится хоть на вдове Ягужинской, хоть на козе деревенской.

– За что вы так Анну Гавриловну не любите, граф? – не удержалась я от вопроса.

– Болтлива зело… Боюсь, подведет она братца под монастырь языком своим.

– А ежели я вам обещаю, что не подведет? Болтливость-то женскую, природную, можно и в нужное русло направить. Когда надо будет.

Граф Алексей Петрович помолчал, что-то там мысленно прикидывая, а потом, понизив голос, сказал:

– Лишь бы государыня наша, Анна Иоанновна кроткая, не вздумала регентом при вашем сыне курляндского герцога назначить. Сердце у императрицы мягкое…

Вот оно как. Значит, герцог все-таки не оставил своей заветной мечты: пережить августейшую любовницу, меня от престола отодвинуть и регентом при моем отпрыске стать. Вот это вряд ли. В прежней истории ему сильно немцы помогали, да те русские вельможи, которые у него покровительства искали. Да и патриарха тогда не было. Немцев я разогнала, за вельможами Ушаков следит… Но береженого, как говорится, Бог бережет.

– Думаю я отписать Миниху, – медленно сказала я. – Он герцога сильно недолюбливает, особенно с тех пор, как тот его сыну отказал в стремлении жениться на свояченице его. Найдем фельдмаршалу невестку достойную, из рода русского, вельможного, я чай, он нас поддержит.

Глаза графа Алексея Петровича остро блеснули. По-видимому, он очень правильно понял коротенькое слово «нас».

– У покойного князя Михайлы Михайловича Голицына, что скончался сразу после восшествия вашей августейшей тётушки на престол, одиннадцать дочерей от двух браков рождено. Старшие-то давно по мужним рукам распиханы, кое-кто уже и помереть успел, двоих в младенчестве Бог прибрал. А вот княжну Екатерину можно и посватать… род древний, да и матушка ее, урожденная Куракина, тоже из фамилии славной. Будет нашему фельдмаршалу поддержка крепкая с двух сторон…

Я в очередной раз поразилась феноменальной памяти графа Бестужева-Рюмина: все дворянские роды России он знал, как собственную усадьбу: кто когда родился, кто на ком женился, кто и когда Богу грешную душеньку отдал. Я-то все втихомолку записывала, а потом штудировала – ну, не держала память генеалогических хитросплетений именитых фамилий.

– Тогда я и тётушке отпишу: пусть сама свахой будет. Тем паче, любит она это дело. А покойный князь Голицын в смутных делах тронных не замешан, ничем перед ней не виноват.

В этот момент к нам присоединился мой супруг, от которого у меня тайн не было. Хоть мы и не говорили об этом никогда, но я-то знала: мой великий князь – самая надежная моя опора и заступа. Хм, а вообще-то неплохо получилось для дилетантки: Салтыковы – на моей стороне, Долгорукие и Голицыны – тоже, теперь вот братья Бестужевы-Рюмины присоединились, а коли сладится брак графа Михаила Петровича с Анной Гавриловной Ягужинской, то и Головкины меня поддержат. Плюс патриарх…

– Хорошо ли себя чувствуете, сударыня? – осведомился супруг.

– Благодарствуйте, сударь, прекрасно. Во обсуждаем с графом, как нам единственного сына фельдмаршала Миниха на княжне Голицыной женить. Дщериц-то своих он за немцев повыдавал, пущай через сына с русскими породниться.

– Мудро, сударыня.

Да, если все сложится по-моему и именно я стану… Нет, не стоит сейчас об этом мечтать. Сначала родить нужно, причем обязательно сына, и этим престолонаследие укрепить. Патриарха в Москву переманить, благословение владыки в делах моих мне уж точно не помешает. Кремлевский полк полностью сформировать и в готовность привести…

Я внутренне усмехнулась: насколько легче было моим «коллегам», переселившимся по воле писателей в тела российских правителей или вообще переместившихся во времени и пространстве на свободную территорию. Если они не были десантниками или морпехами, то уж точно обладали огромными познаниями в оружейном деле и всяких изобретениях. А самые умные еще ухитрялись прихватить с собой в прошлое нотбук с неслабым запасом информации на жестком диске.

При таких стартовых условиях ассимилироваться и проявить свою государственную мудрость – детские игрушки. Попробовали бы, как я – в одной ночной рубашке (а может быть и без нее, я уже подзабыла детали своего перемещения) оказаться на самой близкой к престолу ступени и при этом точно знать, что через полтора десятка лет скончаюсь в забросе и в ссылке. Приходится овладевать всеми премудростями управления государством буквально на ходу, да еще при этом ребенка вынашивать. Хотела бы я посмотреть, как мужчина справился бы со всеми проблемами, будучи глубоко беременным.

Зима в том году выдалась морозная и снежная, но в Москве она была все-таки помягче, чем в Санкт-Петербурге. Слава Богу, удалось отговорить тётушку возводить это нелепое сооружение изо льда посреди Невы, да еще тратить бешеные деньги на первый в России нефтепровод, дабы это сооружение освещать и согревать. Императрица отвлеклась сразу на две пышные свадьбы: Артемия Петровича Волконского с девицей Дарьей Салтыковой и единственного сына Миниха с княжной Голицыной. На обеих она была посаженной матерью, а посажённым отцом пригласила быть моего супруга.

Так что великий князь только отпраздновал со мной Рождество – и тут же выехал в Санкт-Петербург. Возвратиться он должен был только на Масленой неделе, но не один. Мы с ним успели в деталях обговорить, как залучить в Москву на постоянное жительство Волынского с молодой супругой и, главное, патриарха. Благо резиденция для него строилась ускоренными темпами.

Монастырская братия не подвела: заброшенная патриаршья слобода обрела вторую жизнь. Хижины и избушки исчезли, все три пруда были вычищены, углублены и обеспечены непрерывным притоком свежей воды из речки Пресни и Чарторыйского ручья. По весне в них должны были начать снова разводить рыбу – к патриаршьему и царскому столу.

А сами палаты, порядком обветшавшие за несколько последних десятилетий, были приведены в божеский вид: за их внутренним убранством я присматривала лично, хотя младенец уже активно толкался, а большой живот мешал свободно двигаться. Ничего, княгиня Долгорукая, вон, в березовской ссылке двоих родила, в студеной избенке, причем сама и воду носила, и дрова колола. Сейчас Наталья Борисовна снова была в положении, так что обе мы уточками переваливались при ходьбе – к великому умилению окружающих.

Еще я по установившемуся пути я объезжала свои подмосковные вотчины, коих было немало. Начала, правда, с самого близкого Измайлова. Не терпелось повторить известный мне из литературы смелый эксперимент Аракчеева, правда, не впадая в крайность военных поселений. В его знаменитом Грузино и ближайших к нему деревнях за двадцать лет доходы с одного крестьянского двора увеличились в пять раз, ибо граф установил твердый размер подати с одного крестьянского двора, а не обдирал своих крепостных, как липку.

Мои придворные смотрели на меня, как на сумасшедшую, даже супруг был настроен скептически, но я упорно гнула свою линию. Прежде всего, ликвидировала все избы, топившиеся «по-черному», а вместо них приказала поставить добротные пятистенки с нормальными печками. Аракчеев сделал в свое время колоссальную ошибку, переселяя крестьян в кирпичные дома, прочно ассоциировавшиеся у них с острогом. Да еще запретил делать какие-либо пристройки, навесы и сараюшки. Я этот опыт учла, но строго-настрого приказала содержать хозяйство в чистоте под страхом… нет, не телесного наказания, а переселения в дальние вотчины. Не сразу, но подействовало.

Еще я велела иметь в каждом крестьянском дворе минимум одну лошадь, одну корову, пяток коз, полдюжины свиней и десяток кур либо уток. Не за мой, кстати, счет, а за общинный. Стартовые условия, таким образом, у каждого хозяина были абсолютно одинаковые, а уж как он распорядится всем этим богатством, меня не касалось. Заплатил подати, обеспечил строго регламентированные поставки натурой к барскому столу – остальное твое.

Первоначально крестьяне чувствовали себя не столько осчастливленными, сколько заманенными в какую-то хитрую ловушку, и все время ждали подвоха. Но когда закончилась жатва и были посеяны озимые, а с них никто ничего не потребовал сверх оговоренного, вроде бы начали проникаться мыслью о том, что жить стало если не веселее, то слегка лучше. Голод им не грозил ни при каком раскладе, дрова (в разумных пределах) они могли заготавливать сами в окрестных лесах, а насильно навязанные чистота и отсутствие угарного газа в избах резко сократили младенческую смертность.

Конечно, мне повезло с управляющим. Поставила я на эту должность не немца, как это было повсеместно принято, а самого что ни на есть русского, хотя и бедного дворянина. Положила ему приличное жалование и предупредила, что ежели хоть копейку уворует у меня или у крестьян, будет повешен немедленно прямо на главной деревенской улице. Услышала ставший уже почти привычным шепоток за спиной – «дедова кровь» и стала ждать результатов.

Неожиданную поддержку мне оказал свекор, чего я вовсе не ожидала. Он вдруг объявил, что поступит со своими подмосковными вотчинами так же, как и его любимая невестка, и строго наказал сыновьям-наследникам после его смерти все это дело продолжать, людишек излишними поборами не мучить, а относиться к ним, как к детям своим: помогать и наставлять. Для чего повелел построить при церкви здание школы, а местному священнику – бесплатно обучать всех желающих мальчишек грамоте и счету.

Конечно, все эти эксперименты не могли остаться незамеченными в Санкт-Петербурге. Но на мое счастье, императрица посмотрела на все это сквозь пальцы, списав мои поступки на блажь беременной женщины. Думаю, правда, что и Волынский с патриархом постарались внушить тётушке, что сытый и здоровый крестьянин куда лучше нищего и заморенного, и что у хороших господ слуги всегда в довольстве пребывают. И вообще сие – богоугодное дело. Разумеется, богоугодное: помимо податей мне, крестьяне платили и «церковную десятину», причем добровольно и даже радостно, ибо недоимки за все предшествующие годы я им простила единым махом.

Но вот попытка создать в Измайлово небольшую лечебницу с треском провалилась. Я как-то не учла, что докторов в России вообще было раз-два и обчелся, и то почти сплошь – иностранцы, пользовавшие только очень богатую клиентуру. Правда, был еще Петром Первым основанный сухопутный военный госпиталь на Яузе, а при нем – школа на 50 учеников, но желающих обучаться там практически не было и фактически врач на всю Москву был один – обрусевший грек Николай Кондоиди, которого то и дело отвлекали на всякие военные кампании.

Да и вообще все «кадры» так или иначе утекали в новую столицу, поближе к императорскому двору и богатым пациентам. Так что создание в Москве нормального «медицинского обслуживания» пришлось отложить на потом. А пока я отправила строгий приказ в тот самый единственный госпиталь, чтобы ежегодно готовили не менее двадцати «добрых врачей из русских, кои могли бы не токмо на латыни, но и на природном языке с людьми общаться». А в качестве платы за обучение мною был определен пятилетний срок бесплатного лечения неимущих граждан, кои захотели бы к врачу обратиться.

Ничего принципиально нового я не придумала, разумеется. В оставленном мною времени еще прабабушка рассказывала, что ее супруг, мой прадедушка, выбившись в люди из крестьянского сословия, закончил Военно-медицинскую академию в Санкт-Петербурге за казенный счет, а потом двадцать лет выплачивал казне этот долг из своих заработков.

Но это было уже в конце девятнадцатого века, а здесь, в начале восемнадцатого, пришлось сделать поправку на продолжительность жизни и сократить срок «повинности» в четыре раза. Иначе большинство новоиспеченных докторов пожизненно бы лечили бесплатно – а кому такая перспектива понравится?

И только в начале Великого Поста меня осенило: зачем все делать в одиночку? Вокруг меня полно людей, откровенно мающихся бездельем, молодых, здоровых, энергичных. Да и мой собственный врач, господин Лесток, вполне мог вместо карточных игр, которыми он очень увлекался, возглавить собственную медицинскую школу. Денег от и так получает достаточно, пусть потрудится на благо российского здравоохранения.

Лесток от такого поручения в восторг не пришел, но и возражать не осмелился. Набрал себе десять наиболее смышленых «студиозов» из госпитальной школы и занялся их обучением. А я призвала к себе Анну Гавриловну Ягужинскую, которая все еще мечтала о вторичном браке, и поставила перед ней конкретную задачу:

– Прежде, чем я тебя за графа Бестужева посватаю, устрой-ка, сударыня, школу для повивальных бабок. Сочти их всех на Москве, список составь, и моим именем повели, чтобы каждая не менее двух учениц-помощниц имела. Это же стыд и срам, сколько здоровых женщин родами помирает, и не в глуши сибирской, а в самой Москве.

– Ваше высочество, – растерялась моя фрейлина, – но я никогда…

– И я никогда, – оборвала ее я. – Так нужно начинать. У тебя эвон четверо, небось, знаешь, каково это – дите родить. А ежели без помощи?

– Если ваше высочество позволит, – раздался вдруг голос молчаливой княгини Долгорукой, – то я могла бы этим заняться вместе с графиней. Как вспомню свои роды в Берёзове, где вообще повитух не было…

Ну вот теперь я могла быть спокойна: энергия графини Ягужинской и молчаливое, но упорное стремление к благотворительным делам княгини Долгорукой преодолеют все преграды. В полчаса мы составили план действий, а я к тому же дала обет: ежели разрешусь благополучно от бремени, то осную при Ивановском монастыре воспитательный дом для сирот и подкидышей, а благословение на сие получу от самого патриарха.

Благо владыка все-таки приехал в Москву и уже немного обжился в своих палатах. Возвращаться в Санкт-Петербург он, по-моему, не собирался: всегда не слишком уютно себя чувствовал в продуваемом всеми ветрами петровском «парадизе». А тётушка моя хоть и покапризничала немного, но Феофана отпустила. Сама собиралась прибыть в Москву к моему разрешению от бремени, да и, кажется, обрадовалась тому, что строгое око патриарха не будет теперь взирать на ее очень греховную жизнь.

Приехал и Волынский с молодой супругой и целым ворохом новых проектов, с которыми я его послала… к своему супругу. Ибо государственные дела росли одновременно с моим животом и уже пришло время отдавать предпочтение себе, любимой, а не России-матушке.

Ей не привыкать, она терпеливая, подождет еще какое-то время. А я-то рожать собралась впервые за две своих жизни, и хотя всячески бодрилась и делала вид, что ничегошеньки не боюсь, ибо на все воля Божия, на самом деле трусила отчаянно.

Лесток теперь осматривал меня ежедневно, а мои фрейлины расстарались – сыскали двух лучших на Москве повитух, которые твердили, что все пройдет замечательно и нужно только не утомляться и побольше молиться.

Так-то оно так, но, к сожалению, я слишком хорошо знала, что роды в те времена можно было смело сравнивать с любым видом экстремального спорта. По количеству смертельных случаев.