Текст книги "Рубиновая верность"

– Да, это та самая девушка из нашей фирмы, с которой ты общалась дня за три до моей командировки в Липецк, будь она неладна… в смысле… командировка в Липецк… Так вот: Даша сказала, что никак не могла разубедить тебя в том, что Эмма Григорьевна Заречная не имеет ко мне никакого отношения!

Я ошарашенно молчала. Вот так Даша Колесникова! Невинная Дашутка, взращенная кристальной мамашей-библиотекарем или учителем начальных классов! Серая Мышка! Надо же мне было так вляпаться! Но каким образом на это бесцветное создание в клетчатом воротничке вдруг запал Зацепин?! Непостижимо! Пока я осмысливала эту сногсшибательную новость и пыталась с ней как-то свыкнуться, Дашутка, оказалось, не дремала. Во всяком случае, я не успела еще открыть рта, а Зацепин уже кричал в звонившую трубку мобильника:

– Да, Дашенька! Я же сказал, что приеду! Все улажу и приеду! Ну конечно! Как договорились! И я тебя тоже!

Вот ведь как все оказалось запущено! Он ее тоже! Наверняка целует! И куда же он к ней приедет? К мамаше на абонемент или на родительское собрание в 1-й «Б»? Вероятно, эти мыши норкуют в одной комнатушке коммуналки! Ну не идиот ли Ленечка! Неужели за шкаф или за занавесочку потянуло! Ну надо же быть таким слепым идиотом!

Зацепин спрятал мобильник, посмотрел на меня несколько виноватыми глазами и хотел что-то сказать, очевидно, про Эмму и мой нехороший поступок, но я ему не дала:

– А нельзя ли, мой дорогой, поподробнее про то, как твоя СЕРАЯ МЫШЬ… – я специально выделила голосом последние два слова, – отговаривала меня не связываться с Эммой Григорьевной?

Ленечка, конечно же, уцепился за «Серую Мышь» и заголосил:

– Никакая она не мышь! И тем более не серая! Она умница! Да-да! Она столько всего знает! И пусть она не так ослепительна, как вы с Эммой! Но я уже сказал, что вы, красавицы писаные, мне, прости, но уже обрыдли до смерти! А Дашенька… Она меня понимает! У нее такой богатый внутренний мир! Она такая…

– Она гнусная, подлая лгунья, Зацепин! – жестко оборвала я его восторженную песнь.

– Да как ты смеешь?! – взвопил Ленечка, и мне показалось, что он готов был меня ударить. Эк его зацепил мышиный интеллект!

– Смею, потому что именно твоя Дашенька с богатым внутренним миром присоветовала мне заняться вашим коммерческим директором!

– В каком смысле?

– В прямом! И я готова рассказать тебе об этом, если ты обещаешь не перебивать меня воплями «не может быть!».

– Я не верю тебе, Рита, – еле выговорил сквозь зубы Ленечка, когда я самым честным и подробным образом рассказала ему всю свою эпопею с четой Заречных.

– Ты меня знаешь сто лет и не веришь?! – возмутилась я. – Во мне, проверенной годами совместной жизни, сомневаешься, а какой-то мышастой Дашеньке поверил?!

– Да она никогда не могла бы до такого додуматься!! Вот ты – могла бы! Этому я верю сразу и безоговорочно! Ты врешь, как пишешь! А чтобы Даша… подставила невинного человека… в смысле… Эмму Григорьевну… Да она, если хочешь знать, не так воспитана… в смысле… Даша…

– Слушай, Ленечка, а Дашуткина маманька, случаем, не в библиотеке работает? – с улыбкой спросила я.

– Представь себе, не в библиотеке, – мстительно отозвался Зацепин, явно, чтобы я не воображала себя прозорливым Шерлоком Холмсом.

– Нет? Тогда, наверно, в школе?

– Ну… допустим, в школе… И что?

– Вот ведь так и знала! – хлопнула я себя по коленям обеими руками. – В первом «Б»?!

– Н-нет… То есть не знаю, – помотал головой Ленечка. – Хотя… уж точно не в первом. Она литературу преподает.

– А-а-а… Великую и могучую, как и русский язык, на котором она написана.

– Ну и к чему эта твоя убийственная ирония? – скривился Ленечка. – Не понимаю.

– А к тому, что те, которые Достоевского преподают, запросто могут сами, кого хочешь, укокошить, а не то что подставить. А потом какой-нибудь раскольниковой теорией прикроются: мол, право имеют. Не твари, мол, дрожащие! В общем, рабы не мы! Мы не рабы!

– Что ты мелешь, Рита?! – пришла пора возмущаться Зацепину.

– Да я просто уверена, что твоя Дашулька, подставляя Эмму, развела в своем дневничке демагогию на предмет того, что все это делает во имя великой любви, которая оправдывает любые средства. И еще наверняка писала, что Эмме и так всю жизнь везло, и если чуть-чуть не повезет, то это будет только справедливо и ей же на пользу. Мне, конечно, тоже давно пора всплакнуть. А она, Мышка, заслужила себе немножечко человеческого счастья длительным воздержанием и превозмоганием превратностей судьбы!

– В каком еще дневничке? – с большим подозрением посмотрел на меня Ленечка. – В Интернете что ли?

– Ага! В Интернете! – истерично расхохоталась я. – Совсем у тебя, Ленечка, крыша съехала! Она в тетрадке кропает. В клеточку. С каким-нибудь голубком на обложке!

Ленечка подошел к окну, откинул в сторону занавеску, надышал на стекле пятнышко, зачем-то нарисовал на нем крест и, опять повернувшись ко мне лицом, заявил:

– Это ты все специально придумала! Мне назло! Ты всю жизнь все делала мне назло!

– Я тебя, дурака неразумного, всю жизнь возвращала с небес на землю. А здесь, на земле, все женщины одинаковы. Идеала нет, Ленечка. А если и есть, то недостижим. На то и идеал! И твоя Дашенька – фантом, иллюзия! Ты в очередной раз придумал себе подругу жизни, с которой будет якобы очень легко преодолевать трудности и невзгоды! Пора наконец понять, что я лучше всех твоих баб хотя бы потому, что ты всегда знаешь, чего от меня ожидать! Я предсказуема, Зацепин!

Именно в этом месте моего поучительного монолога опять запиликал Ленечкин мобильник.

– Я слушаю тебя, Даша, – похоронным голосом проговорил Ленечка.

Видимо, Серая Мышка тоже отметила погребальное интонирование своего возлюбленного, потому что он еще трагичнее сказал в трубку:

– У меня такой голос потому, что Рита мне только что рассказала, как все было на самом деле. Нет-нет! Ей незачем меня обманывать! Ты просто не в курсе, Даша. Мы с ней знакомы… дай бог памяти… с двенадцати лет… так что… Словом, я всегда знаю, когда она врет, или, говоря литературным языком, сочиняет, а когда говорит правду.

Сидя против Ленечки на диване, я слышала, как все громче и громче захлебывается рыданиями Дашенька. Наблюдала, как все больше и больше темнеют светлые Ленечкины глаза. На самом высоком мышином писке Зацепин отключил телефон.

– Фу, как некрасиво, Ленечка, – криво улыбнувшись, заметила ему я. – Разве тебя не учили, что обрывать человека на полуслове неприлично, и особенно если человек – дама сердца?!

Он затравленно посмотрел на меня и сказал:

– Она говорит, что сделала это во имя высокой любви.

Я согласно кивнула, а он продолжил:

– И что счастливую и безоблачную жизнь Эммы Григорьевны давно пора было разбавить неприятностью, и что она… то есть Даша…

– Неужели, как я и говорила, заслужила немного счастья?!

– Да, все именно так, как ты и говорила…

Зацепин сунул телефон в карман, снял наконец ветровку и комком бросил ее в кресло. Я поднялась с дивана, подошла к нему, крепко обняла и сказала:

– Я люблю тебя, Ленечка. А ты любишь меня. Глупое чувство к примитивной Дашеньке растает, как снег весной. Надо только немножко подождать, и все пройдет! Вот увидишь! А я, как всегда, помогу тебе забыть ее побыстрее!

Зацепин продолжал стоять у окна истуканом, но я знала, что делала. Приподнявшись на цыпочки, я целовала его щеки, губы, тоненькие лучики первых морщинок возле глаз и при этом приговаривала самые ласковые и красивые слова, какие только знала. Раз Ленечка любит, чтобы было со словами, пусть он сегодня получит их сполна. Я перебрала все классические варианты любовной белиберды, и на заявлении «Я готова ради тебя на любую муку» Ленечка сломался. Он обнял меня крепче крепкого и продышал в ухо что-то вроде того, что пожизненно приговорен ко мне.

Когда совершенно измочаленный переживаниями и моей любовью Зацепин заснул, я погрузилась в воспоминания. Неужели мы с ним знакомы с такого нежного возраста? Неужели с двенадцати лет? Да-а… Все точно… С шестого класса…

В то лето, когда мне исполнилось двенадцать, моя семья переехала в новую квартиру, и в сентябре мы с сестрой Людмилой пошли в другую школу: Людмилка в девятый класс, а я – в шестой. Точно… Тогда это был шестой класс…

Ленечку я увидела сразу, потому что он сидел за первой партой в среднем ряду, у которой я как раз и стояла, когда классная руководительница представляла меня своим подопечным. Я уже тогда поразилась удивительно светлым Ленечкиным глазам. И еще тому, каким Ленечка был маленьким для шестиклассника. Он еле возвышался над партой. Рядом с ним было свободное место. Обычно, как потом выяснилось, рядом с Ленечкой сидела Наташа Ильина, но она тогда почему-то еще не возвратилась в школу после летних каникул. Мы сидели с Зацепиным за одной партой целых две сентябрьские недели. Ленечка влюбился в меня сразу и на всю жизнь, а я… Ну разве я могла ответить взаимностью эдакому недоростку с блеклыми глазами и чрезвычайно оттопыренными ушами. Да никогда! Тем более что в меня, красавицу, влюбились абсолютно все мальчишки нашего 6-го «А» и двух параллельных «Б» и «В». Разумеется, все девчонки шестых классов устроили мне бойкот. Всю первую четверть со мной никто из них не разговаривал. Наташа Ильина, возвратившаяся наконец в школу, сунулась было ко мне с приветствием и знакомством, но ей быстренько объяснили, как себя вести с «этой Маргошкой». Скажу, что выдержать девчоночью ненависть было очень нелегко. По ночам я плакала в подушку, но взрослым не жаловалась. Этот бойкот был очень престижным: не за подлость, а за красоту. И рассосался он как-то незаметно, сам собой. То одна девчонка, то другая (разумеется, исключительно по делу) вынуждены были со мной заговаривать. В конце концов, две самые непримиримые врагини решили, что гораздо выгоднее перестроиться в моих преданных подруг, поскольку тогда и возле них будут крутиться самые лучшие мальчики не только нашей параллели, но и старшеклассники. Меня одной все равно на всех не хватит, тут и им, глядишь, что-нибудь и перепадет.

А что ж Ленечка? Он молча обожал меня, долго не смея в том признаться. После прихода его постоянной соседки Наташи Ильиной классная руководительница пересадила меня за последнюю парту к второгоднику Толику Бояркову, с которым тут же захотели крепко, по-мужски дружить все мальчики нашего класса. Я же вила из Толика веревки. Он покупал мне без очереди в буфете булочки с маком и охотно мылил шеи приставучим парням, которые мне особенно сильно досаждали. Что касается наших с ним одноклассников, то великовозрастный и тем солидный Боярков снисходительно принимал дружбу некоторых, но не Ленечки. Слишком уж Зацепин был низкорослым и неказистым. С таким и стоять-то рядом позорно: будто с детсадовцем. Кроме того, как потом выяснилось, Ленечка имел прозвище Цыпа, которое его тоже совершенно не украшало. Я думала, что его так называют из-за маленького роста и общей забитости. Оказалось, что кличка была последним звеном цепочки: Зацепин – Зацепа – Цепа – Цыпа. Девчонки, правда, Цыпой Зацепина не называли. Для них он, как и для меня, был и на всю жизнь остался Ленечкой.

В каком бы укромном уголке школьного здания я ни находилась, везде натыкалась на внимательный взгляд светлых Цыпиных глаз и каждый раз раздраженно поводила плечами. И что ему надо, этому смехотворному однокласснику? Неужели он еще на что-то рассчитывает?

Как-то в седьмом классе на уроке географии Ленечка прислал мне записку традиционного (ибо их я получала пачками) содержания: «Я тебя люблю». Я сразу поняла, что это Цыпино признание. Над круглым, девчачьим почерком Зацепина потешался весь класс. Другой бы попытался его хоть как-то изменить: придумать какие-нибудь крутые росчерки или особые буквенные перекладинки, но только не Ленечка. Каждый раз, выходя к доске, он выводил на ней аккуратные, ровные строчки, в которых на каждую букву было любо-дорого смотреть. К чести Зацепина надо сказать, что он с самого своего низкорослого и ушастого детства ни под кого не подстраивался, не пытался выглядеть лучше и взрослее, чем есть, и никогда не болел стадной болезнью. Он и свои оттопыренные уши носил без всякого стеснения, не стараясь их прикрыть хотя бы чуть-чуть длиннее отрощенными волосами.

Прочитав Цыпину записку на географии и тут же наткнувшись на его взгляд, который он даже не попытался отвести, я покрутила пальцем у виска: думать-то надо, кому и что пишешь! Ленечка взгляда так и не отвел, и я вынуждена была сама стыдливо опустить глаза к климатической карте.

С тех пор любовные записки Цыпы сделались постоянной принадлежностью уроков географии, так как она являлась единственным (как он мне потом объяснил) нелюбимым предметом, и потому его мозг был абсолютно свободен от науки и целиком занят только моей персоной. А моей царственной персоне, в конце концов, так надоели Цыпины взгляды и записки, что я попыталась натравить на него все того же Толика Бояркова. Толик, неожиданно оказавшийся благородным, сказал, что малышню не бьет. Хотя, возможно, дело было и не в благородстве, а в том, что он тогда уже вовсю выполнял не мои желания, а Мариночки Бронниковой из параллельного класса, с которой, как поговаривали, даже целовался. Тогда мне пришлось обратиться к своему воздыхателю Володе Кашину, которым я особенно гордилась, поскольку он учился классом старше. У Кашина, кроме меня, никакой Мариночки в голове не было, поэтому он с большой охотой отлупил Ленечку четыре раза подряд, что совершенно не убавило тому любовного пыла. Зацепин упорно продолжал на меня таращиться и писать свои бесполезные записки.

Нудно перечислять, сколько раз я «пинала» Ленечку, посылала в разные отдаленные места и осыпала изощренными насмешками. Он сносил все и репертуара не менял: посылал все те же долгие взгляды и записки с круглыми ровными буковками, цепляющимися друг за друга прехорошенькими крючочками. Во взрослом своем состоянии Зацепин, думаю, был единственным российским врачом с очень аккуратным и понятным почерком.

В восьмом классе Ленечка вдруг неожиданно для всех и себя самого вырос. На торжественную линейку, посвященную Первому сентября, вместо низенького лопоухого Цыпы пришел молодой человек среднего роста и с ушами, которые оттопыривались в стороны ничуть не больше, чем у остальных одноклассников.

Девчонки свое отношение к Ленечке перестраивали медленно, но верно. Заметив это, я решила позволять ему иногда провожать меня из школы домой и даже давала носить сумку с учебниками. Когда же Зацепин не только сравнялся ростом с Кашиным, но даже и побил его на ставшем традиционным поединке, я разрешила ему один раз взять себя за руку.

К выпускному классу Ленечка обзавелся такими длинными ногами и таким стройным телом, что бывшие мои верные подруги опять переквалифицировались в самых отчаянных врагинь. И было отчего. Ленечка Зацепин, бывший Цыпа и изгой, превратился в очень интересного парня. Все наши девчонки повлюблялись в него скопом, как когда-то в меня мальчишки. Ленечке же по-прежнему нужна была только я. А я, в отличие от одноклассниц, перестроить свое отношение к Зацепину не могла еще очень долго. Конечно, внешне нынешний Ленечка очень выгодно отличался от давешнего, но все-таки внутри оставался все тем же самым Цыпой. Возможно, что я так и не смогла бы перестроиться никогда, если бы не Наташа Ильина, вечная Ленечкина соседка по парте. Я вдруг стала замечать, что бывший Цыпа и Ильина постоянно шушукаются на уроках, подозрительно близко склонившись друг к другу головами. Мало того! Они и после школы стали ходить домой вместе, а Ленечкин взгляд стал как будто останавливаться на мне гораздо реже, чем обычно. Я решила во что бы то ни стало положить этому беспределу конец, несмотря на то что сама в этот жизненный период вовсю целовалась с Володей Кашиным, который к тому времени уже стал студентом горного института.

На следующий же день после принятия этого судьбоносного решения я пошла из школы следом за Ленечкой и Наташей. Они так нежно ворковали друг с другом, что даже не замечали преследования. Когда они вошли в Наташкин подъезд, я почувствовала, как мне нервным спазмом перехватило горло. Ленечка и в подъезд с Ильиной?! Зачем?! Целоваться?!! Ну нет!!! С какой это стати? Столько лет глядеть на меня преданной собакой и вдруг так легко повестись на жалкий призывный взгляд какой-то там Наташки, которая за все предыдущие годы обучения не удостоилась ни одного его знака внимания? Да разве же можно после такого Ленечкиного предательства верить во что-то настоящее, доброе, вечное? Мне остро захотелось: а) зарыдать и б) порвать Ильину на куски. Я еще не знала точно, что выберу, но решительно открыла дверь подъезда и сразу же в тамбуре наткнулась на Ленечку с Наташкой, которые явно только что поцеловались и, возможно, даже впервые. Уж очень сильные флюиды заполнили весь тамбур.

Я встала перед ними, мучительно размышляя над пунктами «а» и «б». Когда решила, что Наташку можно вполне рвать на куски, она с большим вызовом спросила:

– Что тебе здесь нужно, Маргарита?

– Мне нужен Зацепин, – глухо ответила я.

– Зачем?

– Он знает.

Наташка посмотрела на Ленечку с интересом и без всякого испуга. Еще бы! Он только что целовался с ней, а не со мной. Мало ли, может, Зацепин должен передать мне тетрадь по физике или какой-нибудь учебник?

– Ты знаешь? – на всякий случай спросила она бывшего Цыпу.

– Знаю, – ответил он.

– Тогда пошли, – сказала я.

– Пошли, – согласился он и, оставив обомлевшую Наташку в тамбуре, отправился вслед за мной.

В замызганном подъезде нашего дома мы целовались с ним до одурения, до распухших губ и ломоты в затылках.

– Как ты мог с Наташкой? – спросила я его.

– Поцелуи с другой нисколько не мешали мне ждать тебя, – очень нестандартно ответил Ленечка.

– То есть… ты уверен был, что…

– Я всегда знал, что ты – моя женщина. Как только впервые увидел в шестом классе.

– Что ты несешь, Ленечка?! Как ты мог думать об этом в шестом классе, жалкая низкорослая Цыпа?!

Зацепин не обиделся. Он улыбнулся и ответил:

– Конечно, тогда я думал по-другому. Я думал, что вырасту и непременно женюсь на тебе.

– Врешь!

– Честное слово!

– Ты и сейчас хочешь на мне жениться?

– Я на тебе обязательно женюсь.

– А если я не соглашусь?

– Куда ты денешься? – шепнул мне в ухо Ленечка и поцеловал в шею, в ямочку между ключицами.

Я тут же поняла, что действительно никуда от него не денусь, во всяком случае, в ближайшем обозримом будущем. Я ничего не испытывала от поцелуев бравого студента горного института Кашина, но считала, что так и должно быть. Большого опыта в этих делах у меня к тому времени еще не накопилось. От Ленечкиных губ по моему телу разлилось какое-то странное, не испытанное доселе томление и даже почему-то сильно захотелось заплакать. Я подняла на Зацепина повлажневшие глаза, и он сказал мне то, что я уже сотни раз читывала в его записках, но никогда не воспринимала всерьез:

– Я люблю тебя, Рита. И буду любить всегда. Всю свою жизнь.

Тогда я еще не знала, насколько страшное признание делает мне Ленечка. Тогда оно мне в целом понравилось. А в частности я считала, что как только бывший Цыпа мне надоест или подвернется кто-нибудь получше, так я и отправлю его обратно к Наташке Ильиной. Пусть пользуется.

Кстати сказать, Наташка без боя сдаваться не собиралась. Она черной тенью таскалась за нами с Зацепиным, лила слезы и грозилась плеснуть мне в лицо заблаговременно украденной в кабинете химии концентрированной серной кислотой. Я смеялась и подзуживала ее, а Ленечка без конца перед ней извинялся за поруганные надежды и проводил разъяснительную работу на предмет того, насколько опасна концентрированная серная кислота и как здорово можно влипнуть, если использовать ее не по назначению.

Однажды Наташка коварно поджидала меня в нашем подъезде, где какие-то сволочи вечно выкручивали лампочки. Выступив из темноты, она странным гортанным голосом произнесла:

– Последний раз прошу тебя, Маргарита, оставь Ленечку… по-хорошему…

– Неужели и впрямь плеснешь в меня кислотой, если все окажется по-плохому? – спросила я уже без всякого гонора, потому что обстановка располагала к совершению самого страшного преступления.

Наташка затащила меня в темный и вонючий угол у мусоропровода, куда нормальный человек поостережется заходить без сопровождающего лица. К моим ногам жалась помойная кошка и издавала гадкие надрывно булькающие звуки. Очень хотелось пнуть ее ногой, но я боялась, что она за это ответно вцепится в меня когтями и зубами.

– Я люблю Ленечку, Ритка! – прорыдала Наташка. – А ты, мерзкая собака на сене, просто делаешь мне назло!!

– С чего ты взяла? – как можно решительнее рявкнула я. – Я не назло! Я…

– Ну что ты?!! Скажи, что?!!

– Я его тоже… люблю…

Люблю… Я впервые произнесла это слово, и меня тряхануло, будто от разряда электрического тока. Оно, это слово, никогда ничего серьезного для меня не значило. Оно было расхожим и затертым, как мелкая монета. Слишком часто мне признавались в любви, слишком часто я читала его в мальчишеских записках, и не только Ленечкиных. Его же с восьмого класса все эти годы твердил мне Володя Кашин. Я была уверена, что сама в эти игры играть никогда не буду. Для чего нужно это одно-единственное слово, которое все говорят друг другу без всяких вариаций? Чтобы обозначить естественное половое влечение? Вполне можно обойтись и без всяких обозначений! И вот тебе на! Оказалось, что это «люблю» действует, как наркотик! Моментально вводит в состояние эйфории! Мне захотелось еще раз испытать это сотрясение всего организма в ответ на, казалось бы, случайное сочетание букв.

– Я… люблю его, – повторила я еще уверенней, и мне опять перехватило горло, как тогда, когда я представляла Ленечкины поцелуи с Наташкой.

В грязном углу за мусоропроводом я не только поняла смысл слова «люблю». Я совершенно четко осознала, что Ленечку именно люблю. Люблю. Я сказала Наташке об этом еще раз, и она поняла, что я говорю правду. Она крикнула на весь подъезд: «Не-е-е-е-ет!!!» – и что-то выхватила из кармана куртки. Потом жутко взревела кошка, а меня что-то пребольно укололо в ногу.

– Ты бы пожалела об этом, Наташа…

Я поняла, что эти слова говорит неизвестно откуда возникший Ленечка, и метнулась к нему. Я хотела, чтобы он спас меня от Наташки, но он уже и так спасал. Он, оказывается, схватил ее руку, когда Ильина собиралась плеснуть в меня из заблаговременно открытой пробирки. В результате пострадала помойная кошка, которой кислота разъела бок, а на мою ногу попала лишь крошечная капелька. Наташку в коматозном состоянии мы вдвоем с Ленечкой с трудом доволокли до ее собственного дома.

– Откуда ты взялся? – спросила я того, кого уже любила изо всех сил.

– Сам не знаю, – задумчиво произнес он, – почему-то мне вдруг немедленно захотелось увидеть тебя.

– Это судьба, Ленечка… – проговорила я и сморщилась, потому что ногу сильно щипало. На колготках чуть пониже колена правой ноги была маленькая аккуратная дырочка.

– Что? Неужели кислота попала? – сразу понял Зацепин. – Надо срочно нейтрализовать… хотя бы содой… Давай к нам!

До Ленечкиного дома действительно было ближе, чем до моего, но никому из взрослых показывать кислотную язву не хотелось.

– Не бойся, – сразу понял меня Ленечка. – Родители в гостях. На день рождения папиной сестры отвалили. До ночи не явятся. А сестрица наверняка в библиотеке.

Я с сомнением пожала плечами, но боль становилась уже нестерпимой, и я согласилась.

– Быстро снимай чулки и подставь ногу под струю воды, а я пока найду соду! – скомандовал Ленечка, когда мы вошли в его квартиру, открыл для меня дверь ванной, а сам помчался на кухню.

Ткань колготок в точке, куда попала кислота, практически приварилась к ноге. Я отодрала ее, громко взвизгнув, и подставила ногу под струю воды. Боль несколько утихла, но стоило мне вытащить ногу из-под воды, она опять начинала острым шилом вонзаться в мою плоть. Я с ужасом думала о том, что стало бы с моим лицом, если бы Ленечка не поспел вовремя. И чем дольше я об этом думала, тем страшнее мне становилось. Когда Ленечка принес раствор соды и пакет с ватой, меня сотрясала такая дрожь, будто я держала ногу не под струей теплой воды, а в ледяной проруби.

– Что такое? – встревоженно крикнул он. – У тебя лицо синее!

Я повернулась к нему и прошептала непослушными губами:

– Ленечка… Ленечка… А если бы она вылила всю кислоту на меня…

– Брось, Рита, – очень бодрым голосом отозвался Зацепин. – Она не вылила бы. Никогда! И запомни: никто и никогда не сможет причинить тебе никакого вреда… потому что… я всегда успею вовремя…

Я потрясенно смотрела в светлые глаза Ленечки, не в силах ничего больше сказать, а он подхватил меня на руки и понес в комнату. С мокрых ног капала на пол вода, но это нас совсем не заботило. Меня уже и зудящая боль в ноге не слишком беспокоила. Я готова была терпеть ее всю оставшуюся жизнь, лишь бы Ленечка продолжал так же крепко прижимать меня к себе. Он осторожно положил меня на широкую (конечно же, родительскую) постель, сказал: «Сейчас приду» – и на пару минут скрылся. Вернулся с полотенцем и все с тем же нейтрализующим раствором. Полотенцем он осторожно вытер мои мокрые ноги и приложил к красной, слегка кровоточащей точке тампон, смоченный содой.

– Ты что-то такое говорила Наталье… – сказал Ленечка и уставился мне в глаза. – Я слышал…

– Что? Что ты слышал? – вздрогнула я.

– Ну… то, как ты ко мне относишься… Это правда?

Меня бросило в жар. Ленечка слышал, как я говорила о любви. Какой ужас… Хотя… Если я испытываю к нему то, что называется любовью, то разве надо этого стыдиться? Вот сейчас я соберусь с силами, произнесу это волшебное слово, и меня опять охватит потрясающее чувство приподнятости над действительностью. Я ответно посмотрела ему в глаза и очень тихо сказала:

– Правда…

– А ты могла бы еще раз повторить это… – попросил Ленечка.

– Правда, – сказала я, хотя знала, что он хочет услышать другое.

Ленечка продолжал испытующе глядеть мне в глаза. Я глубоко вздохнула, задержала дыхание и «нырнула»:

– Я… я… люблю тебя…

– Еще… скажи еще раз… Я ждал этих слов больше пяти лет…

Я всхлипнула, обняла Ленечку за шею и, беспорядочно целуя, куда придется, раз десять произнесла:

– Я люблю тебя, Ленечка… Я люблю тебя, Ленечка… Я люблю…

Понятно, что вслед за моим признанием прорвало и Ленечку. Тогда, первый раз в жизни, я услышала длинное и цветистое объяснение в любви. Возможно, Зацепин, еще будучи ушастым Цыпой, дополнял его сравнениями и украшал метафорами все пять лет ожидания. Я не стану приводить здесь его чувствительную речь, потому что она была предназначена только для моих ушей, а посторонним людям может показаться излишне выспренней и сентиментальной. Но в этом весь Ленечка. Таким уж он был человеком.

Поскольку на мне не было колготок, а коротенькая юбчонка задралась выше некуда, то все, что могло произойти в этой ситуации, произошло. Нам с Ленечкой повезло. У нас сразу все получилось. Мы окончательно убедились, что созданы друг для друга.

– Я же говорил, что ты непременно станешь моей женой, – ласково шепнул мне Ленечка и запечатлел в ямочку между ключицами свой фирменный поцелуй. Я расхохоталась:

– Какая же я тебе жена, Ленечка? Я должна называться по-другому!

– Как?

– Любовницей.

– Ерунда! Любовники это те, которые сегодня с одними, завтра – с другими. Мы же с тобой связаны навсегда! Разве ты не чувствуешь этого?

Тогда я ничего сакрального в нашей связи не чувствовала. Ну отдались друг другу. Ну подходим друг другу. Ну любим. Все, как у всех, хотя, конечно, в груди теснит и слезу вышибает. И все-таки считала, что зря он разводит глубокую философию на довольно мелком месте. Я тогда еще не знала, что Зацепин зрит в корень, и сказала: «Я чувствую, как ты», – чтобы только его не огорчать.

Нам с Ленечкой тогда было по семнадцать лет, но рядом с одноклассниками мы чувствовали себя чуть ли не супружеской четой. Ленечка был уверен, что мы подадим документы в загс сразу, как только обоим исполнится по восемнадцати. Я тоже думала, что выйду за него замуж, если, конечно, не разлюблю. Зацепин был уверен, что не разлюбит никогда, а я вполне допускала для себя такую возможность. Некоторые сомнения в необходимости нашей с ним женитьбы меня все-таки одолевали, и одно из них было следующего порядка: жизнь только начинается, всякое еще может случиться, а я со школьной скамьи так и сиди подле Ленечки? А вдруг мне доведется встретиться с каким-нибудь английским лордом, который станет умолять меня составить счастье его жизни? Но это я сейчас так гладко формулирую свои сомнения. Тогда все это теснилось глубоко в подкорке, а сознание было занято одной только любовью.

Почерневшая от безответной любви Наташа Ильина приходила ко мне извиняться и каяться. Она говорила, что видела ту кошку, на которую попала кислота из пробирки.

– У нее бок прожжен до мяса и гниет, – содрогаясь, признавалась Наташа. – Я благодарна Ленечке, что он меня остановил, иначе…

– Что иначе? – мстительно спрашивала я, и этот мой вопрос был таким же жгучим, как концентрированная серная кислота.

– Иначе… я не смогла бы жить дальше…

– Неужели покончила бы с собой? – продолжала жечь ее вопросами я.

– В-возможно, – кивала головой Наташа, и я видела, что она говорит правду. – И вообще… если ты не просто так… Если любишь его по-настоящему… Ты по-настоящему?

– Да мы с Ленечкой, если хочешь знать, уже давно муж и жена… перед Богом, – гордо сказала я где-то вычитанную фразу.

– Да… – опять закивала головой Наташа, мелко-мелко, как игрушечный болванчик. – Я поняла…

– Поняла?!

– Конечно… Я раньше не знала, что это сразу делается заметным…

– Что? – испугалась я. Уж не округлился ли у меня животик? Дети в мои планы никак не входили.

– Ну… то, что люди уже… ну как ты сказала… В общем, муж и жена…

– И по каким же признакам ты это определила? – встревоженно спросила я, потому что мне не хотелось бы, чтобы характер моих отношений с Ленечкой так же легко определили бы родители обеих сторон.

– Не могу я назвать признаки, – прошелестела Наташка. – Я это чувствую, потому что…

– Почему?

– Ты сама все знаешь, Рита. Я люблю Ленечку… и потому чувствую, но… если у вас все серьезно и, главное, взаимно, то не стану вам мешать…

– И это правильно, – с легким смешком заявила ей я.

Наверное, Ильиной очень хотелось ответить мне какой-нибудь гадостью, но она сдержалась. Еще бы: чуть не сожгла меня, как помойную кошку.

После окончания школы Ленечка с ходу поступил в медицинский институт. Я же провалилась в университет на первом экзамене по истории. Мой провал был закономерен. Я вообще никуда не хотела поступать. Я отнесла документы в университет на истфак только потому, что нам очень интересно преподавали историю в школе. Мне казалось, что вся университетская учеба будет состоять в бесконечном прослушивании захватывающих историй в стиле костюмных фильмов про мушкетеров. В то время я хотела только одного: находиться в одной постели с Ленечкой. Он вообще-то тоже был бы не против такого времяпрепровождения, если бы не голубая мечта о белоснежном врачебном халате, освященном знаменитой клятвой Гиппократа. Чтобы я не отвлекала его от подготовки к экзаменам, Ленечка свалил на родительскую дачу в весьма отдаленном от Ленинграда поселке Беляково. Туда-сюда не наездишься. Пару раз я, правда, все-таки приезжала, и вся его подготовка тут же накрывалась медным тазом. Оторваться друг от друга мы никак не могли, и потому, в конце концов, Зацепин запретил мне приезжать в Беляково. Сказал, что встретимся только после наших поступлений (или провалов) в институты.