Текст книги "СТРАНА ТЕРПИМОСТИ (СССР, 1951–1980 годы)"

Ташкент Ксении нравился. Он был яркий, праздничный, многие жители одевались в нарядные национальные одежды. Население было многонациональным, но Ксения много раз замечала, что к русским отношение не слишком дружелюбное, особенно к современным девушкам и женщинам. Все русские «джаляпы». Даже муж Фанузы Тимур пытался тайком пощупать Ксению, о чем она помалкивала, хотя было противно. Вроде родня, а все равно неуважаемая. В Алма-Ате так не было. Между коренным населением и русскими существовало взаимоуважение и даже дружба, тем более, что государственный язык был русский. В Ташкенте узбеки говорили на узбекском, коверкая русский язык до невозможности. Ксении казалось, что нарочно. Она не хотела понимать узбекский, и Ренат переводил ей.

Через год замужества Ксеня поступила наконец в Иняз и этим как-то ободрила родителей, дав им надежду, что еще не все потеряно: все-таки она станет образованной, вернее, приобретет высшее образование. Экзамены она сдала блестяще. Ксеня на самом деле подготовилась добросовестно, но… Было одно «но», которое мешало ей считать поступление целиком своей заслугой. Для подготовки по английскому языку родители наняли преподавателя из этого института, и Ксеня подозревала, что, кроме положенной таксы за уроки, они дали этой женщине взятку. Правда, это подозрение перешло в уверенность значительно позже, когда она была уже студенткой и о многом узнала, в частности, о том, что такое блат.

На одном из устных экзаменов двум девушкам из потока поставили двойки. Но они тем не менее оказались в списках зачисленных в студенты. Одна была дочерью ректора университета, другая – начальника Казахского управления гражданской авиации. Ксеня впервые столкнулась с понятием «блатные». Когда-то она знала это слово в другом значении: блатной – человек, близкий к преступному миру. Так отец называл Вовку.

В их группе училась студентка, которая все предметы сдавала еле-еле на тройки, но ее отец был начальником закрытой торговой базы для членов правительства. Спустя несколько лет Ксеня встретила эту девицу, вернее, замужнюю даму, на улице и совсем не удивилась, узнав, что та постоянно ездит за границу в качестве переводчицы. С ее-то знаниями! Другая из их группы – совершенная невежда в английском – стала завучем и преподавателем языка в школе. «Ну и ну! – подумала Ксеня, услыхав от кого-то эту новость. – Жаль ребятишек…»

Первый год обучения Ксене ничем особенно не запомнился. Она была в положении, и ее больше занимало не окружающее, а то, что происходит внутри организма, где шевелился будущий человек. Вот только их преподавателя по языку и куратора группы, молодую, еще незамужнюю женщину, почему-то раздражал Ксении живот, и она часто смотрела на нее злыми глазами и придиралась,

– Почему вы щелкаете семечки на уроке? – спрашивала она.

Ксеню последние два месяца перед родами страшно мучила изжога: она даже спала сидя.

– У меня изжога.

– Полтора часа можно и потерпеть.

– В таком случае я лучше уйду и пощелкаю дома, – Ксеня поднималась из-за парты, собирала учебники и уходила.

Уже после окончания института Ксения встретила преподавательницу первого курса: она везла коляску с близняшками. На приветствие бывшей студентки смущенно улыбнулась.

У Ксени уже был приличного размера живот, когда в один из вечеров она решила встретить Рената после работы. Стояла на остановке и ждала. Какой-то парень спросил что-то насчет автобуса, она ответила. В это момент из троллейбуса выпрыгнул муж. Он был выпивши. Они пошли в сторону дома. Не доходя, муж устроил ей сцену ревности насчет незнакомого парня, что вроде она с ним прощалась. Ксения возмутилась явной несуразице. Он ее ударил, она от неожиданности упала. В ярости он стал пинать ее, Ксеня закричала, закрывая руками живот. Выбежал отец, еще кто-то из соседей. Стали унимать бешеного татарина. На некоторое время он опять собрал свой чемоданчик и ушел жить к брату, как делал уже не раз. Потом начинал звонить, просить прощения, она прощала – до следующей ссоры.

На втором курсе у нее была холодная война с преподавателем языка и куратором группы Зарой Хамитовной. С первого дня Kceня ощутила ее откровенную неприязнь. Она не понимала причины. Прошло немного времени, и Ксеня поняла. Выбрав трех студенток в любимцы, остальных Зара в лучшем случае не замечала, попросту игнорировала, в худшем – изводила едкими и колкими замечаниями. Любимицы подхихикивали. В душе Ксени назревал протест. В один из дней после окончания занятий Зара предложила группе провести собрание, поговорить об успеваемости. Ксеня бросила во всеуслышание:

– Ну, зачем вам утруждать себя и говорить во внеклассное время с теми, на кого вам и глядеть не хочется? Не лучше ли оставить своих любимиц и наговориться всласть о том о сем?

Все онемели. Зара побледнела, потом полыхнула жаром и вылетела пулей из аудитории, хлопнув дверью. Ксеня, собрав книги, направилась домой. Ей было вообще плевать на учебу, ведь она училась в угоду родителям, а не по призванию и желанию, а теперь – из-за Зары – она чувствовала себя униженной, будто знания швыряют ей, как подачку или милостыню. При любой возможности она пропускала занятия. На следующий день после инцидента ее вызвали в деканат и сказали: – Зара Хамитовна просит перевести вас в другую группу.

– С удовольствием это сделаю. Тем более, что я зря теряю время в этой, где наш преподаватель уделяет внимание лишь трем студенткам, а я не вхожу в их число. Можно идти? – ее губы кривились в злой усмешке.

Ее никуда не перевели, пронесся слух, что Заре поставили на вид и объяснили, что институт – государственное заведение, а не частная лавочка. Будто она этого не знала…

На третьем курсе основной предмет – английский язык – у них вела черноглазая энергичная похожая на казачку Ситчихина Галина Александровна, единственная из преподов, оставившая добрую память о себе у студентки Ксении ДудинойКабировой (в инязе она проходила с двойной фамилией из-за аттестата), она даже стала лучше учиться и почти не пропускала занятия. Тем более они начали читать в подлинниках английских и американских писателей: Драйзер «Сестра Керри», очень понравилась, Томас Гарди «Джуд незаметный», ужасно тяжеловесный стиль, Джон Брайн «Путь наверх» и «Жизнь наверху», очень интересные книги, написаны доступным легким языком, пьесы Бернарда Шоу. По «Домам вдовца» Ксения сделала неплохой доклад. Но больше всего ей понравилась «Сага о Форсайтах» Джона Голсуорси. Впоследствии она перечитала ее всю на русском языке и посмотрела потрясающий фильм.

На третьем же курсе у них была практика в одной из алмаатинских школ. Руководителем был молодой, с гонором мужчина, недавно окончивший иняз и оставленный на работу. Он вел разбор проведенных студентами уроков исключительно на английском языке и делал множество ошибок. Произношение при этом у него было скверное. Ксеня пару раз сцепилась с ним, как всегда ратуя за справедливость, и он затаил на нее зло.

Она сыграла ему на руку, когда провела в 10-м классе классный час. Она читала стихи еще полузапрещенного Есенина, рассказывала о его жизни, о том, что он вечно был в долгах, травился уксусной эссенцией, о его жене Айседоре Дункан, которую задушил собственный шарф, застрявший в колесе автомобиля. Присутствующие классная руководительница и учительница русского языка и литературы онемели от шока, а потом разразились возмущением. Руководитель практики довольно потирал руки. На обсуждении результатов практики, проверяя дневники, которые они вели, он прямо-таки с садистским удовольствием выискивал у нее ошибки и совершенно несправедливо, как посчитала Ксеня, снизил ей отметку. Конечно же, не забыл и про классный час. Она не выдержала.

– Вы бездарный и безграмотный преподаватель! И не вам указывать на ошибки, когда вы сами спотыкаетесь в каждой фразе.

Ее опять вызвали в деканат, на сей раз – к декану факультета. Ксеня бестрепетно переступила порог огромного кабинета. Громко поздоровалась, но ответного приветствия не услышала.

– Что это? – декан держал в руке тетрадь и тряс ею над столом.

– Наверно, мой дневник, раз вы меня спрашиваете.

– Нет, это не дневник, это безобразие! – Спокойный тон и независимый вид Ксени, наверно, вывели его из себя, и он вдруг заорал.

– Вы, недоучка! Какое право вы имеете делать замечание преподавателю? На вас государство деньги тратит… – Он выталкивал изо рта отрывистые фразы вместе с брызгами слюны, войдя в раж, топал ногами и размахивал руками – в одной была зажата Ксенина злополучная тетрадка.

– А какое право имеет бездарный преподаватель обучать студентов? – парировала Ксеня, в глубине души презирая декана за истерику.

– Вы… вы… – он задохнулся от возмущения и вдруг начал рвать тетрадь, где было написано несколько нелестных слов в адрес преподавателя, в клочки: они разлетались по ковру.

Ксеня постояла выжидающе.

– Вы будете наказаны, – наконец обрел декан дар речи. – Идите!

Она повернулась и вышла из кабинета. Наказания не последовало, пошли разговоры о том, что руководителя по практике вызывал декан и порекомендовал учиться говорить грамотно хотя бы порусски.

На четвертом, последнем курсе, у них появилась очередная кураторша по имени Лаура. Ей было около тридцати пяти, стройная, невысокого роста, но лицо неприятное – не столько следами оспы, сколько выражением полнейшего безразличия, если не пренебрежения, к студентам. Впечатление было такое, что, преподавая в институте, она кому-то делает великое одолжение.

Ее называли «ни рыба ни мясо» и хихикали, что Лаура одевается скромненько, но со вкусом, ибо она являлась на занятия в дорогих нарядах и украшениях, то на руке – массивный золотой браслет, то на шее – ожерелье из натурального жемчуга. На последнем семестре Лауру замещала другая преподавательница. В конце учебного года пронесся слух, что их кураторша поехала по турпутевке во Францию, спуталась там с французом и пыталась остаться в чужой стране навсегда. Ее не без труда выдворили оттуда, вернули в СССР, в АлмаАту, дело замяли, и она продолжала обучать студентов английскому языку.

Была на последнем курсе еще одна небезынтересная личность – преподавательница истории английского языка. Ее в детстве родители увезли в Бразилию, откуда она вернулась уже зрелой женщиной.

– Ей бы надзирательницей в концлагере, а не преподавателем в вузе работать, – резюмировала вполголоса Ксеня, после очередного неуда, поймав на себе злорадный взгляд, когда с унылой миной усаживалась на место. За семестр ей в лучшем случае грозила тройка. Значит, не видать стипендии, как своих ушей. Зато на экзамене Ксеня отомстила, ответив лучше всех в группе, на «отлично». Из духа противоречия она выучила наизусть все лекции, которые позаимствовала у одной отличницы.

– Я ставлю вам «хорошо», так как в течение семестра вы плохо занимались… – и снова – тот же взгляд.

Ксеня в бешенстве покинула аудиторию.

Несмотря на то, что она не посещала лекции, готовилась к экзаменам по чужим конспектам, вовсю шпаргалила на зачетах и экзаменах – но ни разу не попалась, поскольку делала это виртуозно, диплом она получила без троек. Ее никуда не распределили, поскольку в семье был ребенок, и предоставили возможность устраиваться на работу самой.

Студенческие годы она вспоминала редко, может, потому, что они не были для нее беззаботными, как для остальных. На ее плечах лежало не одно бремя: муж, ребенок, распри с родителями, а пуще всего угнетало безденежье и материальная зависимость от родителей. За пару тарелок щей, которые Ксеня уносила в бидоне в очередное временное пристанище, ей приходилось выслушивать долгие, нудные нотации и попреки. Ксеня с Ренатом давно жили на частных квартирах, меняя их раз, а то и два в году. Сын Руслан остался у родителей, мать уже три года была пенсионеркой, но продолжала работать. Ей пришлось скрепя сердце уволиться, так как отец заставил ее воспитывать внука: «А то наша мамаша сделает из него придурка… с такой жизнью…». Мать еще больше невзлюбила зятя.

И действительно, жизнь у молодых супругов была такая, что они вдвоем еле-еле сводили концы с концами. В трехкомнатных хоромах смогли продержаться с год, и то Ренат трижды за этот срок собирал чемодан и уходил к кому-нибудь из родственников. Родители так и продолжали считать, что они не пара, и не теряли надежды их развести. Но не зря у Ксени был поперечный характер. Покориться – значит признать себя неправой – во всем. Ей было очень плохо, но она терпела. Все чаще и чаще возникали скандалы из-за квартиры.

– Что мне твое высшее образование? Какой от него толк? Четыре года дурочку валяла… Лучше бы пошла работать, где квартиры дают, – муж заводился от собственных слов.

Она молчала, внутренне сжавшись в тугую пружину: ну, вот опять. Ренат требовал ответа.

– Ну, скажи, скажи: коту под хвост эти четыре года! Все предки твои: «Наша дочь должна иметь высшее образование», – его тон становился издевательским. – Тоже мне образованные нашлись: пять классов и коридор. А тебя в институт пихали. За министра замуж готовили, что ли? Да кому ты нужна была? Малярша!.. Скажи «спасибо», что я на тебе женился…

В груди у нее что-то лопалось, и Ксеню несло вперед – на мины.

– Это ты моли своего аллаха, что он тебе такое счастье послал. Кто ты такой? Голь перекатная! Нищий! Я, видите ли, должна о квартире думать, а ты на что? Ты мужик или кто?

И пошло-поехало…

Ренат, пока жена приобретала высшее образование, перепробовал всевозможные варианты получения квартиры, и законные, и незаконные. Он пытался встать на очередь в кооператив, но без блата и взятки ничего из этого не вышло. В райисполкоме действовала годами выверенная система: препятствия в виде всяческих параграфов для того самого народа, слугами которого, как гласил общеизвестный лозунг, являлись сотрудники различных госучреждений, и «полный вперед!» для всякого рода блатных и прочих… У молодой семьи гулял в карманах ветер, и одно это было непреодолимым препятствием.

Познакомился Ренат с одной женщиной, которая намекала на связи в верхах и что надо дать в лапу. Им повезло, что дать было нечего, и они отделались легким испугом: знакомство обошлось в три бутылки водки. Момент в их жизни был напряженный, семья была на грани распада. В шалаше – убогой каморке-времянке – раем даже не пахло. Скорее наоборот: кромешный ад постоянных ссор по всяким пустякам. Причиной, как они полагали, было безденежье и бесквартирье. Мирила их только постель, вернее, потребность Рената в женщине, несмотря ни на что, он оставался страстным любовником. А Ксения…

До свадьбы и какое-то время после она испытывала чувственное влечение к нему, отчасти потому, что он был первым мужчиной. Но влечение постепенно угасало, как пламя свечи, становясь все меньше и слабее. Пустела душа, не получая духовной пищи. Говорить им становилось не о чем, общего почти не было: у него работа, у нее учеба. Изредка, в основном, с получки, они выпивали, и тогда был вечер воспоминаний.

Ренат становился разговорчивым и рассказывал ей о детстве, о первой любви, о службе в армии, о женщинах, которые у него были. Она, расслабившись как-то, сдуру рассказала ему о Вовке. На долгие годы ее прошлое стало поводом для ревности и диких сцен – в пьяном виде. Сто раз после она раскаялась в своей откровенности и решила раз и навсегда не делиться с мужем ни прошлым, ни настоящим.

Она замкнулась в себе и окончательно охладела к Ренату и душой, и телом. На его искреннюю пылкую страсть стала отвечать притворством, изображая чувства, которых не было. Иного выхода она не видела. Лучше ласки нелюбимого мужа, чем одна-единственная фраза, сказанная отцом при ее возвращении в родной дом: «Ну, что я говорил?» Она не вытерпела бы их правоты – язвительной и от того еще более невыносимой. Что до ее души – то, кому она была нужна? Родители не считались с ее чувствами с детства.

Ренат был неглуп и достаточно опытен в отношениях с женщинами и, конечно же, почувствовал ее охлаждение, но не стал придавать значения. Ему было достаточно своих чувств. Ксеня приучалась жить внутренней жизнью. Убедившись в отсутствии деловых качеств у мужа, в его невезучести, она сама занялась квартирным вопросом. Разузнав от компетентных лиц, что наибольшая гарантия получить квартиру существует лишь в нескольких учреждениях города, она не без помощи родителей начала искать знакомых, которые по блату устроили бы ее в одно из таких учреждений. После многочисленных звонков, встреч, разговоров, обещаний, наконец, появилась надежда.

Родители первые вышли на одну женщину, у которой остались какие-то связи после всесильной должности, в настоящее время она была на пенсии. Она обещала. Все ждали. Родители в силу какойто вынужденной воспитанности (откуда у них?) ну, а молодые тем более помалкивали. Увы, милая старушка оказалась больна раком и приказала долго жить. Тут-то за дело решил взяться Ренат.

Когда-то он помог перевезти вещи с одной квартиры на другую некой даме. Денег за услугу не взял, он вообще был бессребреником. В благодарность она снабдила его, за деньги, конечно, моднейшими туфлями. Она работала на базе «Обувьторга». Завязалось, насколько это было возможно при разнице в общественном положении, некое подобие знакомства. Изредка дама обращалась с просьбами: отвезти-привезти. Ренат давно уже работал шофером на стройке, окончив курсы водителей грузового автотранспорта.

И вот, в момент стремительных поисков, они оба вспомнили об этой даме и в свою очередь обратились с просьбой к ней. Оказалось, что ее близкая приятельница, с которой были деловые отношения в виде товарообмена: одного дефицита на другой, импортной обуви на продукты в закрытом буфете, как раз работала в одном из желаемых, но пока недостижимых учреждений: в Совете Министров Казахской ССР.

Колесо закрутилось стремительно и бесповоротно. Первым шагом было собеседование с заведующей канцелярией Скрипкиной Зоей Павловной, приятельницей дамы. Ксения, предъявив паспорт, получила выписанный на ее имя пропуск в Бюро пропусков и нерешительно вошла внутрь большого здания на площади В.И. Ленина, наискосок от магазина Детский мир. Она с усилием открыла деревянную, но тяжелую дверь, которая мгновенно, из-за тугой пружины, закрылась, едва не поддав по заду. Ксения успела отскочить. Суровый милиционер у входа улыбнулся одними глазами, взял пропуск и показал, как пройти в канцелярию. Направо от входа была раздевалка, и Ксения разделась. Она шла медленно и глазела по сторонам. В таком здании ей бывать не приходилось никогда. В кино, правда, нечто похожее она видела.

Просторный холл с колоннами из цветного мрамора посередине, мраморным полом, высоченным потолком с массивными хрустальными люстрами заканчивался мраморной лестницей, покрытой во всю ширину красной ковровой дорожкой, ведущей наверх. Она шла по коридору, вдоль которого по обеим сторонам располагались закрытые дубовые двери с разными табличками. Странные ощущения владели ею, и странные мысли приходили в голову. Вроде в другой мир она случайно попала, в другую жизнь… И оробела вдруг. Куда подевалась ее всегдашняя самоуверенность? Неужели входная дверь, страж порядка, холл, дорожка так повлияли на нее? Само здание? Пусть величественное снаружи, внушительное внутри, но всего лишь строение…

А тут еще шедшая навстречу женщина окинула Ксению недоуменно-пренебрежительным взглядом: «Откуда ты, такая серенькая?» Вспомнился Енисейск, день рожденья Сюси, приблатненные девицы… Как лихо она тогда поставила их на место! А сейчас опустила глаза – от неловкости за юбку из дешевой ткани, немодную блузку и сапожки ширпотребовские из кожзама. Никогда не считала Ксения, что она бедная. Почему же здесь, сейчас, мельком окинув взглядом эту женщину – красивые туфли, капрон, платье из дорогого модного кримплена, золотая цепочка с медальоном на шее, золото – в ушах, на руке, она ощутила себя нищенкой, пришедшей за подаянием? Она мысленно встряхнулась, вскинула голову, прищурила недобро глаза, скривила в усмешке рот: «Ну, поглядим, что здесь за царствие небесное, что за рай для нищих!» И открыла дверь с табличкой «Канцелярия».

Вероятно, блат у дамы был железный, потому что Ксению взяли инспектором, так величалась обыкновенная секретарша, в канцелярию, несмотря на высшее образование, которое здесь было совершенно ни к чему и даже неуместно. У самой Зои Павловны было среднее с коридором. Зато важности – на два высших. Дама предупредила Ксению, чтобы она и не заикалась насчет квартиры, наоборот – должна говорить, что не нуждается, что живет с родителями. С этой безобидной лжи и началось ее устройство в Совет Министров, который вскорости превратился для нее в Дом терпимости.

– Что ж ты в школу-то не пошла, детишек учить? – спросила на собеседовании Зоя Павловна, узнав, что молодая женщина закончила иняз и получила диплом преподавателя английского языка.

– Вакансий нет в городе, – солгала Ксения.

– Мест, что ли? Странно. Я думала, учителей везде не хватает. Ну, в область куда-нибудь поехали бы…

– Ребенок у нас. Свободный диплом мне дали из-за этого, – Ксения старалась держаться скромно, чтобы произвести на начальницу благоприятное впечатление, так ей посоветовала дама.

– Ребенок, говоришь? Нежелательно. У нас работать надо, а не на больничном сидеть, – сурово молвила Зоя Павловна.

Ксения испугалась: неужели сорвется?

– Конечно, конечно, – заспешила она с заискивающей интонацией, – я понимаю, я буду работать. С ребенком моя мама водится, она – на пенсии.

– Все так говорят, а потом… Ну, ладно, – я переговорю с отделом кадров. Документы принесла? Оставь!

Началась ее трудовая деятельность с самой первой, едва ли не самой низкой ступеньки служебной лестницы. Только машбюро считалось ниже. Машинистки – народ неуправляемый, злоязыкий, зачастую не слишком грамотный, за редким исключением; а уж об образовании и говорить нечего, так же как о культуре речи и поведения. В машбюро набирали штат тоже не без блата, но квалификация должна быть высокой, вкалывать приходилось по-черному: бумагу расходовали тоннами. Стучали машинистки, как из пулеметов.

В канцелярии работали только женщины: Зоя Павловна – заведующая, ее правая рука, инспектор-машинистка Фаина Кузьминична, невысокая полная в возрасте за пятьдесят придворная дама в услужении у З.П. и еще одна машинистка, невзрачная безвкусно одетая женщина лет сорока, она редко вставала из-за машинки и редко выходила из комнаты. Трое женщин занимали главную комнату с двумя окнами. В проходной с одним окном комнате сидели Галка, ведущая картотеку входящих и исходящих документов, а второй стол напротив двери с пишмашинкой заняла Ксения. Ее, быстро находившую общий язык с разными людьми, встретили недружелюбно, если не сказать – неприязненно. По всему было видно, что коллектив не случайный, что работают они вместе давно, и, если бы ни тяжелая болезнь женщины, на место которой взяли Ксению, они так и работали бы все свои – до самой пенсии. Ощущая эту незримую стену, Ксения решила не навязываться, не лезть с разговорами, тем более поначалу и времени на это не было: надо было осваивать несложную, но требующую внимательности и терпения бумажную рутину. Изо дня в день – одно и то же.

Освоила она все операции очень быстро, с работой справлялась в два счета, успевая наблюдать за окружающими, прислушиваться к разговорам, приглядываться к поведению своих, канцелярских, и чужих – приходящих. И делать выводы. Все сотрудницы канцелярии были разные и по внешности, и по возрасту, но что-то делало их похожими друг на друга. Может, их манеры, в которых сквозила значимость собственной персоны? Или их плавная, вальяжная походка, негромкий разговор с резко выраженной интонацией: с Зоей Павловной – заискивающе, если не подобострастно, так как их благополучие целиком и полностью зависело от ее расположения; с секретарями отделов – начальственно, якобы делая одолжение, снисходя – в любой удобный момент они готовы были с радостью ткнуть их носом в самую пустяковую ошибку, не ошибку даже, а просто упущение. При этом злорадство так и выпирало из них. Если кто-то из секретарей пытался оправдаться, вмешивалась Зоя Павловна и беззлобно, но сурово обрывала оправдания.

– Ну, конечно, вам можно ошибаться. А нам не дозволено. Ведь, в конечном счете, мы несем ответственность за правильное оформление документа: он выходит от нас. И шишки все на нас, если что. А вы – в сторонке…

Фаина поддакивала. Зоя Павловна, как поняла Ксения, была очень высокого мнения об учреждении, где она работала, о месте, которое она занимала. Она была убеждена в государственной важности тех документов, которые выходили из стен здания. Хотя – кто знает? Может, делала вид, поскольку должность обязывала. Может, и правда была. Ведь были же люди, до последнего верившие в справедливость советского строя, пока их всех не уничтожили. Ксения, проработав какое-то время, составила свое мнение о канцелярии: именно сюда стекались все слухи, сплетни и разговоры и растекались по всему зданию, часто в искаженном виде.

Несмотря на то, что все – и канцелярские, и секретари отделов – постоянно толковали о загруженности работой, Ксения наблюдала другое. Не две-три минуты, а десятки велись пустые разговоры у стола Зои Павловны, причем она сидела, вальяжно раскинувшись в кресле, а собеседницы стояли. Фаина обращалась к ЗП.: – Зоечка Павловна! ЗП была крупной женщиной, вернее, бабой с резкими неприятными чертами лица без грана интеллекта на нем. Звучало такое обращение чересчур подхалимски и смехотворно, и Ксене напоминало басню «Ворона и лиса»: Плутовка к дереву (креслу) на цыпочках подходит, вертит хвостом, с вороны глаз не сводит и говорит так сладко, чуть дыша: – Голубушка (Зоечка Павловна), как хороша! Иллюзия была полная.

В течение дня то одна сотрудница, то другая отпрашивалась в буфет, в аптечный киоск, на почту, в сберкассу, в парикмахерскую, причем все эти службы находились тут же, в здании. И весь обслуживающий персонал также пользовался привилегиями сотрудников аппарата, но уровнем пониже, например, дефицитов в буфете поменьше. Лишь З.П. никуда не ходила, за нее ходила придворная дама. Ксения поняла, что всем коллективом канцелярии, а может, и отделами, а может, и всем аппаратом Совета Министров создается видимость работы. Нельзя сказать, что она была чересчур работящая, но от безделья изнывать ей прежде не приходилось. Как-то, справившись с работой на своем участке, она открыла принесенную с собой книгу – в первый раз. Как оказалось – и в последний.

Уж кто сообщил Зое Павловне о вопиющем факте, осталось в тайне. Но благодетельница такая нашлась. Начальница неторопливо, вроде прогуливаясь, приблизилась к рабочему столу Ксении, задумчиво посмотрела на раскрытую книгу. Ксения заерзала на стуле, закрыла книгу, сунула ее в ящик стола и уставилась на массивный золотой перстень с кроваво-красным рубином на руке Зои Павловны, которой она слегка постукивала по столу. Наконец раздалось грозное:

– Вам что, делать нечего? Нам книги читать некогда, зарубите на носу. Что люди подумают? Что здесь бездельники сидят? У нас самый трудный, самый ответственный участок…

– Простите, я больше не буду, – кротко сказала Ксения.

Ей пришлось учиться создавать видимость работы, раскладывая по столу карточки. Если кто-то входил, она перекладывала их с места на место с сосредоточенным видом. Или смотрела пустыми глазами в стенку напротив, слушая убаюкивающее жужжание голосов и с трудом удерживаясь ото сна – особенно после вкусного, плотного обеда в совминовской столовой, куда пускали по особым пропускам, в определенное время.

Но Ксения нашла занятие от безделья. Она стала тайком, прячась даже от Галки, писать стихи. Делая вид, что корпит над карточками, она записывала строчки на листках бумаги и складывала их в ящик стола. От соседки отгораживалась ящиком с картотекой. Стихи как будто давно ждали выхода и буквально лились одно за другим, причем, на бумагу она записывала уже готовые: Бурно хлынули свежие соки, что до срока копились в душе, и бунтующе вызрели строки, словно злаки на четкой меже. Самый загруженный день в канцелярии был понедельник: почту, скопившуюся за два выходных, приносили мешками. Было не до разговоров, не до чаепитий и буфетов. Они в самом деле работали, не поднимая головы.

Зато остальные дни недели создавалась видимость работы. В промежутках: чаепитие, вязание, разговоры, бурное обсуждение последних новостей. Чаем она не увлекалась, буфеты требовали денег – а где их взять? – разговоры ей были неинтересны, так как она мало кого знала. Теперь она все это игнорировала, оставляя, правда, на лице заинтересованную маску. Она писала: белые крылья печали, черные крылья тоски, вы надо мною трещали, трепетно злы и легки. Оставалось еще одно занятие для души: думать, вспоминать о прошлом или мечтать, о чем угодно, лишь бы убить досуг.

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что такое КАНЦЕЛЯРИЯ. Это средоточие всех слухов и сплетней, приносимых секретарями отделов с жалобами на своих сотрудников, инспекторами приемных с жалобами на своих помощников, т.е. помощников зампредов, с шепотком о своих шефах и даже их семьях. Слухи и сплетни буквально просачивались сквозь стены канцелярии по всему зданию и даже за его пределы. Это была своего рода духовная пища для бездуховных женщин.

В те благословенные времена Казахская ССР СЛЫЛА ЖИТНИЦЕЙ СССР, собирая на своих полях едва ли ни ежегодно урожай в миллиард пудов хлеба. Всему аппарату, без исключения, выдавалась премия в размере оклада, даже уборщицам, они тоже вносили свой вклад в этот миллиард. Сколько велось разговоров, на что потратить деньги! Во времена горбачевской гласности и тотальных разоблачений выяснилось, что миллиарды были липовыми за счет приписок. А снабжение Казахской ССР было реально 1 категории, не хуже, чем в Москве. Да еще генсеков связывала дружба: ну, как ни порадеть родному человечку?

Раз в два года в Алма-Ату приезжал Брежнев. Встречали его помпезно, народ сгоняли по всему пути следования правительственного кортежа из аэропорта до правительственной резиденции. Даже высшие учреждения республики: ЦК, Совмин и Верховный Совет обязаны были выходить для приветствия генсека ЦК КПСС на пр.Коммунистический. Ксеня пряталась в туалете цокольного этажа. Она же протестантка.

После таких событий разговоров в канцелярии хватало на долгое время. И про резиденцию с баней и юными девочками, никакого насилия, только по согласию. Педофилов тогда не было, упаси Боже, так, спинку потереть.