Текст книги "Другая, следующая жизнь"

Глава 2

Андрей почувствовал усталость за долю секунды до того, как зазвонил телефон. На шестой месяц тяжелейшей корпоративной войны, мелодия из фильма «Семнадцать мгновений весны» – «свистят они, как пули, у виска-а» вызывала острую тоску… Это звонили партнеры. Что-то опять пошло не так.

Телефонов у него было пять. Каждые две недели он заменял один из них вместе с сим-картой. Просто дарил студенткам, проходящим практику в их конторе. Обычная мера предосторожности в военных условиях. Телефоны были простецкими: самая дешевая Nokia за $50. А девушки, как и большинство небогатых людей, предпочитали навороченные мобильники, минимум за $300. Ради таких телефонов они влезали в кредиты, шантажировали родителей и подрабатывали, раздавая на улицах рекламные проспекты. Поэтому подарки Андрея девушки передаривали своим младшим братьям-сестрам или отдавали родителям, «звонить с дачи», но все равно рассматривали это как знак. Начинали сильнее краситься и ярче одеваться.

Андрей Суворов считался завидной партией, потому что был богат и, кажется, холост – сочетание, которое в реальной жизни практически не встречается. Тем более, если мужчине около сорока.

Где он жил, с кем, как, есть ли у него дети – всё это было за «тонировкой», которую он сначала установил, а потом тщательно оберегал. Тем привлекательнее он казался. Эдакий холодный красавец. Последнее, впрочем, в кавычках, потому что у Андрея был невысокий рост и, в принципе, очень заурядная внешность. Глаза, волосы, нос, скулы – как у всех. Особых примет, как говорится, нет. Идеальный серый, средний человек, но это было до того момента, пока он не посмотрит в глаза и не начнет говорить.

Взглядом Андрей мог бы гнуть арматуру, а после его оперативок люди выбегали из зала совещаний в невменяемом состоянии, даже если он говорил тихим, почти ласковым голосом. От него исходила сила опасного матерого зверя, который еще не знает, что изобрели огнестрельное оружие.

Поэтому девушки кружили вокруг Андрея, как чайки вокруг прогулочного корабля. Они строили разные, как им казалось, хитроумные ловушки, но Андрей шел сквозь них, кажется, даже не замечая. Все его силы забирала война. Конспирация давно уже стала одной из составных частей его образа жизни. Черт его знает, куда и через кого противник нанесет удар, поэтому пусть лучше никто не знает, где у Андрея игла Кащея. В том мире, где они делали свои дела, чем меньше про тебя знали, тем в большей безопасности ты мог себя чувствовать. Особенно это касалось семьи. Кто твоя жена, где учится твой ребенок, где живет мама – все это считалось стратегической информацией. Даже партнеры не всегда знали конфигурацию жизни друг друга.

К осени он обеспечил мобильными телефонами жителей какой-нибудь небольшой деревеньки, но у сражения не было ни конца, ни края.

Они захватывали пермский часовой завод, растянувшийся на десятки гектаров вдоль Камы и великолепного соснового леса.

В 30-е годы эту площадку под строительство завода выбрали не из-за красоты. Просто вода участвовала в технологическом процессе, и потому нужно было поставить завод как можно ближе к реке. А сосны на участке, липы или вообще бурелом – тогда было без разницы. Участок, который занимал завод, был огромным: часовой завод, как водится, никогда не выпускал никаких часов, а только взрыватели для всех видов боезарядов. Поэтому по технологии корпуса стояли очень далеко друг от друга – так обеспечивалась безопасность. В случае взрыва уничтожался только один корпус, а не весь завод.

Именно земля стала причиной того, что в 2007-м часовой завод стал объектом рейдерской атаки. Строителям нужны были хорошие участки под строительство и за эту землю они были готовы платить такие деньги, что было понятно: дни предприятия сочтены. В начале 90-х годов завод пришел в совершеннейший упадок. Государство перестало финансировать военный заказ, и он пошел ко дну.

Расчески, скороварки, бигуди и акриловые краски, которые здесь стали производить, не могли обеспечить зарплатой несколько тысяч человек, а сокращать людей руководству не давала советская закваска. Однако на то, чтобы акционировать лежащее на боку предприятие, духу хватило. 49 % акций распределили среди рабочих, а 51 % остался в федеральной собственности. Ценные бумаги работяг быстро оказались на счетах менеджмента и финансовых спекулянтов. Весь прошлый год Андрей вместе со своими партнерами, которые были патентованными мерзавцами, съевшими стаю собак на подобного рода атаках, по-тихому скупал акции. Им удалось напылесосить чуть меньше 20 %. Оставалось совсем чуть-чуть до блокирующего пакета, но тут дедушка-генерал, возглавлявший предприятие испокон веков, что-то почувствовал поротой партийной задницей и включился в борьбу.

23 февраля по заводскому радио он предал захватчиков анафеме и призвал работников стать по-настоящему защитниками отечества и отстоять родное предприятие. Это было даже мило. Так винтажно. Но с точки зрения влияния на ситуацию абсолютно бесполезно: как стрелять из деревянных винтовок по танкам.

Партнеры посмеялись и за праздничным столом решили для ускорения процесса вырвать государственный пакет из федеральных рук. Технологически это было не очень сложно. Но, похоже, самый короткий путь оказался самым длинным.

У каждого из партнеров была своя партия, свой участок работы. Они знали друг друга много лет: как, впрочем, многие в этом городе, однако поводов для пересечения до этого дела у них не было. Они шли параллельным курсом и объединились лишь затем, чтобы хапнуть денег и разбежаться. По одиночке такого медведя было не завалить.

Рашид Гатауллин отвечал за «подвязки» в Москве и на местах; Димка Бирюков – за юридическое обеспечение и фондовые дела; Шура Петров орудовал «пешками» – подставными фигурами, которые совершали основные ходы, и отвечал за инфраструктуру: квартиры, мобилы, машины. Андрей был ответственным за СМИ и силовые методы. Кроме того, в его часть работы входило и то, что он называл на оперативках «программа «Растление». Он хорошо знал цену добропорядочным людям. Дисконт составлял примерно 10 % от основной цены. И только. Проблемы им доставляли идейные, а их вокруг часового завода собралось больше, чем достаточно.

Самыми простыми из «идейных» были экологи. Им даже платить не приходилось: они сами, по своей инициативе, устраивали пикеты, митинги и публикации в СМИ, протестуя против того, что на часовом заводе есть труба, из которой идет желтый дым. Это было на руку Андрею и его партнерам. Чем больше разгораются в городе экологические страсти, тем проще будет прибрать к рукам завод. Говорили, что действия экологов оплачивают американцы, но Андрей в это не верил. «Иногда банан означает просто банан», – любил он цитировать по этому поводу старый анекдот. Возможно, что ребята и впрямь выступали за экологию, хотя в этом направлении гораздо больше проблем городу доставлял огромный химический завод на окраине. Все его запахи город вдыхал полной грудью.

К тому же, в отличие от химического, часовой завод был закрытым, и это, с одной стороны, придавало особую ауру всем действиям протестантов, а с другой – расширяло спектр возможных шагов. Проверяющих из народа не пустили на территорию – вот тебе и повод для пикетирования. Забрали в участок за незаконный митинг – пресс-релиз.

Секретность позволяла сколь угодно долго эксплуатировать легенду про серьезную опасность для жителей города, исходящую с предприятия, – это было неопровержимо. Преподаватели школ выходили на митинги вместе с учениками. Пенсионеры – целыми подъездами. Экологи съезжались из разных частей города на автобусах.

Несколько месяцев назад экологи устроили пикет, разбив возле завода лагерь. Андрей приезжал к ним на «Газели», груженой упаковками сока, шоколадом и лапшой «Доширак». Он даже выступил на митинге:

– Я горжусь тем, – сказал он, – что и у нас есть зачатки гражданского общества, что в нашем городе еще остались неравнодушные люди, которые думают об интересах населения. Ребята, вы – молодцы!

– Уау! – нестройными голосами отозвались молодые люди.

– Мы тоже хотели бы помочь вашей и нашей борьбе. Вот наш скромный вклад.

И жестом фокусника Андрей показал на «Газель». Ребята засвистели, заулюлюкали.

– А пиво там есть? – деловито спросила девица с сережками в щеке и в носу.

«Сейчас кто-нибудь скажет: «Пиво только членам профсоюза», – подумал Андрей.

– Пиво – только членам профсоюза, – сказал их вождь, невысокий крепкий мужчина с неровным лицом, протягивая Андрею руку.

– Спасибо, – говорил он, тряся Андрея за руку, – я знал, что мы встретим понимание и поддержку и среди прогрессивных бизнесменов.

– Это наш гражданский долг, – ответил Андрей и посмотрел ему прямо в глаза.

«Идейными» посложнее были коммунисты. Они все еще продолжали бороться со странами НАТО и рассматривали часовой завод как основной форпост сопротивления гнилому западу. Эти были опасны, но трусливы: они остро чувствовали засаду и перемену ветра.

Партнеры долго искали щель в их обороне. И нашли: первого секретаря обкома Суздальцева, который за небольшое вознаграждение в виде трехкомнатной квартиры уступил свое место в совете директоров часового завода Шуре Петрову.

Предыдущий партийный босс сколотил небольшое состояние для партячейки: в активе обкома было несколько птицефабрик и около 5 % часового завода. Предполагалось, что это – капитал для борьбы с мироедами. Однако товарищи не учли действия закона мироздания, который гласит: либо ты борешься с мироедами, либо становишься ими. Босс умер, не успев переродиться, но сменивший его Суздальцев быстро понял неписаные правила игры. На митингах он клеймил работодателей, которые платят мизерные зарплаты, а на советах директоров требовал от управленцев прибыли и эффективности.

Аккурат перед очередным собранием акционеров у Суздальцева случилась оказия: он выдал замуж дочь и перед ним остро встал жилищный вопрос. Продавать партийные акции он испугался, но, голосуя на собрании, смело отдал все партийные голоса Петрову. Товарищи по партии были в шоке и погнали Суздальцева из секретарей и из партии.

– Ты – гнида, – кричали они ему, брызгая слюной, на экстренной отчетно-выборной конференции и разные другие неприятные слова. Старичок из числа бывших преподавателей политэкономии назвал его Каутским.

Суздальцев кряхтел, но счастье дочери было для него важнее. Коммунисты пытались опротестовать решение, но все было сделано грамотно, нарушений в ходе собрания не было. Тогда они решили собрать внеочередное собрание акционеров, и на встречу с ними выехал Дмитрий Бирюков.

– Коллеги, – вкрадчиво убеждал он верхушку обкома, восседая на подушках ресторана «Индокитай», – произошло досадное недоразумение. Ну, проставил человек свои голоса не в ту графу. Метился за Суздальцева, поставил за Петрова. Бывает. Ну, ошибся. Пройдет год, и ваш человек проголосует правильно – вы вернете себе кресло в совете директоров в целости и сохранности. И все пойдет как раньше. А представляете, какая сейчас канитель – собирать внеочередное собрание акционеров? Это же опять деньги, которые у часового завода не лишние. Да и к чему?

Коммунисты запальчиво отвечали: – К тому! К тому! Они чувствовали, что где-то есть подвох, но, в чем он конкретно, не могли грамотно сформулировать.

В итоге Андрей и партнеры стали крупными рекламодателями газеты «Красное Прикамье», а коммунисты согласились пожить годик без членства в совете директоров.

Это было важное решение: Андрею и его партнерам хватило бы этого времени, чтобы разобрать завод по винтику и вынести за проходную. Недоставало лишь совсем чуть-чуть акций, чтобы нанести завершающий удар и забрать все бабки.

Основной проблемой была какая-то вошь то ли в Нижнем Новгороде, то ли в Москве, которая тормозила все. Шло время, деньги исчезали, а результата не было.

– Да, – глухо сказал Андрей в трубку.

– Петрова арестовали, – без приветствия сообщил Дмитрий Бирюков.

– Еду.

Война вступила в решающую фазу. Арест – это уже серьезно, хотя и стоит относительно дешево – тысяч пять баксов, не больше. Завести уголовное дело – тыща, закрыть его – три, а арестовать практически любого человека – пять. Прейскурант сложился в середине 2000-х и его знали все. Кочевряжились с оплатой только идиоты. Андрей им не был. С начала войны он только и делал, что развозил хрустящие бумажки по разным местам. Хуже всего было летать с ними в столицу нашей родины – деньги, когда их много, предательски пахли, и, чтобы заглушить их резкий запах, приходилось выливать на себя тройную дозу парфюма. Андрей предпочитал одеколон «L`erbolario». А деньги возил не в чемодане, а на себе, в специальном жилете с сорока карманами.

Карманов, конечно, было не сорок. Но не суть важно.

Андрей вызвал такси. Нет, можно было, конечно, поехать на своей машине, но в условиях войны пришлось бы поколесить по городу, отрываясь от гипотетического «хвоста». Андрей завел сам этот порядок и приучил других своих партнеров к тому, чтобы на любую встречу ездить, путая следы – сначала нужно было совершить минимум три поворота через несколько кварталов. В условиях городского центра после таких маневров любая «наружка» гарантированно отставала и теряла тебя из виду. На этот раз причина была другой. В критические моменты своей жизни он прибегал к услугам этих жрецов, именующих себя пермскими таксистами. Пермь, растянутая на десятки километров, имела особую генерацию таксистов: они вещали, как пифии. Впрочем, слышали их немногие. Большинство воспринимали их слова как пустой треп. Андрей же искал в их незамысловатых историях знаки и иногда находил. Более того, он всерьез считал, что судьба дает ему знаки с их помощью. Только нужна правильная интерпретация.

Некоторые не произносили за поездку ни слова – и это тоже был знак: ничего не нужно делать. Другие трепались напропалую и их слова нужно было интерпретировать, разгадать.

– Еще одна, – прокомментировал таксист запнувшуюся на пешеходном переходе девушку. – Сегодня что-то все падают.

Дело было в начале 1990-х. Андрей как раз вез с центрального рынка спортивную сумку с долларами – да, он был тогда простым «менялой», в «аляске» и с красным обветренным лицом. «Доллар упадет!» – мелькнула в голове мысль.

– Стой! Повороти-ка к обменнику! И жди здесь – Андрей выскочил на Ленина и большими шагами бросился по лестнице вверх, менять валюту. Обратно возвращался с основательно распухшей сумкой: ладно, сумка была трансформер и открыв молнию, можно было значительно увеличить объем. На следующий день доллар, действительно, упал. Да не просто так. Упал оглушительно, неприлично. Правильнее было бы сказать: шмякнулся. Это было немыслимо, непонятно и вызывающе. Никто к этому не был готов – такого никогда не было! Всегда рос только вверх и тут на тебе! Андрей на радостях ушел в запой. Очнулся через несколько дней у какой-то девицы на Парковом. Спортивная сумка с рублями, лежала под стулом. Всё было на месте и Андрей вызвал такси и покатил домой.

– Как город вырос! – всю дорогу причитал таксист. – Где были домишки частные, сейчас многоэтажки!

Через несколько минут: – Как тут тополя выросли! Недавно еще маленькие были, А посмотри-ка, вона как вымахали.

Они ехали мимо того самого обменника на улице Ленина, где Андрей так удачно в прошлый раз поменял деньги.

– Как дети быстро растут. Недавно только у меня сын в машинки играл, а сейчас мне уже намекает, что машину хочет водить. Выше меня на голову уже.

– Вот здесь остановись! – сказал Андрей. И, пытаясь бежать в том же темпе и перескакивать через те же ступени, как и в прошлый раз, направился к обменнику. «Доллар вырастет» – так понял он «шифровку» таксиста. И выиграл. Много выиграл.

Так Андрей получил то, что называют первоначальный капитал и стойкую привязанность «гадать на таксистах».

– Пьяная женщина – позор семьи, – сказал таксист, как только они тронулись. – Мужик пьет только тешится, а баба – уй.

Оказалось, вторую неделю развозить приходится, в основном, пьяных женщин, которые все время что-нибудь забывают в такси: туфли, пакеты с колготками, перчатки, сумки…

– И все, как одна – капризные принцессы!

А намедни ехали тут две, как глухари на току, все бла-бла-бла, а когда вышли, оказалось, что оставили пакет, а в нем то, что называют рукописью, а таксист назвал «писаниной».

– Я прочитал – занятно, хотя и для баб, – и он достал из бардачка и протянул Андрею пачку бумаг, скрепленных желтой тесемкой. Это мог быть знак. «К взяткам», – решил Андрей и посмотрел на первую страницу. «Стрелы амура. Глава 2», написано было там.

– А где первая глава?

– Ни первой, ни последней нету, – сказал таксист, – ушло на хозяйственные нужды.

Дают – бери, бьют – беги – это Андрей усвоил еще в детстве. Как и то, что все найденные на улице монетки, надо обязательно поднимать – а то денег не будет.

– Я возьму?

– Бери, куда мне с этим…

В условленном месте адвоката еще не было, Андрей открыл рукопись и стал читать. Вдруг, знак был где-то в тексте.

Глава 3

Сбоку, из двери, уже семенила ко мне на хорошей крейсерской скорости неопрятная пожилая женщина:

– Вам нельзя сюда, барышня! Вы ошиблись адресом.

Я молчала. «Силы оставили ея», – это было про меня. До этого я почти не чувствовала холода и усталости, но сейчас все напряжение и волнения сегодняшнего дня обрушились на меня.

– Да она же явно не в себе, – вскрикнула одна из женщин на диване. Это дало мне подсказку, как себя вести дальше. Ужасно здесь остаться, но еще хуже – выйти обратно, в холодную октябрьскую ночь и вновь идти неизвестно куда.

Я обвела всех шальным взглядом, закрыла глаза и начала валиться назад. Ударилась довольно больно. Ну и пусть. Пусть сами тащат меня за порог, если уж им так хочется.

Никто не завизжал. Хозяйка деловым баском стала отдавать какие-то приказания. Явно, эта ситуация была обычной. «Здесь ко всему привыкли», – говорила мне тетенька Турова, побывавшая во время своих странствий и в доме терпимости тоже. Устроилась она туда горничной не просто так, а с тайной целью. «Хотелось мне, голуба, хоть одну заблудшую овцу спасти, – говорила она, – тогда на небе еще больше почестей оказывают. А разговору-то одного мало, надо, чтобы из лап порока кого вырвать, минимум три дня подряд беседовать. Вот я туда и подрядилась».

– Спасла, тетенька? – спрашивала я.

– Думала, что спасла. Была там одна беленькая, да пригоженькая девушка. Работала она раньше нянькой в господском доме. Полюбилась она господскому сыну. А уж та его как кошка полюбила. История известная, да всегда печальная. Когда брюхо-то обнаружилось, от места ей сразу отказали. Какие-то деньги были, на них и жила. Приходила к их дому, плакала, да только дальше порога ее не пустили. Родила в поле. Ребеночка на крыльцо сиротского дома подкинула с записочкой: «Люди добрые, воспитайте Христа ради» – и пошла топиться. Да не дошла. Страшно стало, решила сначала напиться допьяна. И пошло-поехало.

Девицу-то угощали, а потом на сеновал или еще куда. К хозяйке ее уже жандарм привел: дополнительные безобразия ему в околотке ни к чему. Раз уж так случилось, пусть работает с билетом. Когда я в этом доме убираться начала, она уже три года там работала. Век таких женщин короток – пять, максимум семь лет, и на погост. Их же ведь бьют, голуба, смертным боем. Да и болезни всякие, прости господи… Яма, одним словом, выгребная яма – долго там не проживешь.

Стали мы с ней беседовать. Вернее, говорила одна я, она больше молчала. Я ей и про Марию-Магдалину рассказывала, и про то, что на небе за одну раскаявшуюся грешницу сорок праведников дают, и про малюток, которые умирают, как мухи, в сиротском доме, потому что нет там за ними ухода. Искала я ту ноту, которая затронет ее душу, и нашла – достоинство. Все-таки она была с понятием. Все эти мерзости, что с ней делали разные мужчины, иногда по шесть-семь за ночь, не умаляли ее. Они не задевали ее сердца и были всего лишь деталью атмосферы. Кто-то живет в Африке и его кусают москиты, кто-то в Сибири и потому в мороз кутается в тулуп, а вот она – в доме терпимости, и тут приходится жить вот так. В то же время чулок с дыркой очень даже ударял по ее достоинству. Такая причудливая у нее была внутренняя конституция.

Потихоньку стала я ей говорить, что ведь она и грамоту знает, и совсем на товарок своих не похожа, что она совсем другая и сможет начать жить заново. И чувствовала я, что слова мои произрастают в ней, как цветки мать-и-мачехи апрельским днем. Стала она более опрятной, да и клиентам начала дерзить: то не буду, с этим не пойду. А раньше-то была совсем безответная и бессловесная. Хозяйка только диву давалась такой внезапно проснувшейся строптивости, а я радовалась: мне все это казалось признаками выздоровления. «Очнется, родимая», – думала я. Да, как потом оказалось, зря.

Однажды она пошла к дому, в котором она в няньках работала, да и повесилась там под окнами.

– Так ведь это значит, тетенька, что она очнулась, – говорила я.

– Ох, не знаю, не знаю, голуба. По-моему, так лучше бы она жила. Даже такая жизнь все-таки лучше, чем смерть. Зареклась я, голуба, с тех пор в дела провидения вмешиваться. Спасать нужно того, кого можно спасти, а ежели кто хочет повеситься, да ему не дают, так он пойдет и застрелится. И только всю комнату своими мозгами забрызгает, отмывай потом. Ушла я оттуда в тот же день и долго по монастырям свой грех замаливала.

– Тетенька! Ну, ты-то при чем? Какой грех, о чем ты?

– Блазнила я ей, Зоя. Только сейчас я это понимать начала, а тогда чувствовала свою вину, но, в чем она, осмыслить не могла. Она в том, что я ее на почву пыталась вывести, да в гораздо большую трясину завела. Ведь когда у человека достоинство просыпается, да воли нет его осуществлять, так ведь это и есть самая что ни на есть смертельная комбинация. А в дома терпимости женщины уже без воли попадают. Только без нее там возможно выжить. А с волей-то женщину и изнасиловать невозможно, будь мужчина сильнее хоть в десять раз.

С волей у меня все было в порядке. Поэтому я спокойно дала себя поднять и куда-то понести. Я не открывала глаза, чтобы себя не выдать. С меня сняли боты и пальто и положили на что-то мягкое. Спасибо, что не на улицу и не в грязь.

Я лежала с закрытыми глазами еще долго, боясь пошевелиться. Потом осторожно приоткрыла глаза. Ничего не было видно, только из-под двери пробивалась узкая полоска света. Где-то вдали играла музыка и слышались голоса. Я приподнялась на локте. Внезапно, что-то скрипнуло прямо у уха. Щелк! И свет резко ударил по глазам. Я инстинктивно зажмурилась, а когда открыла глаза, то завизжала так, что, будь в этой маленькой комнатке окно, оно бы разбилось.

На стуле рядом со мной сидел черт.

Я кричала и кричала. И все не могла остановиться, даже когда поняла, что это всего лишь карлик. Даже не карлик, а один из тех тихих и услужливых уродцев, которые во множестве стоят на паперти, метут улицы и выполняют другую грязную и простую работу. Похоже, это была его комнатка. В нее входил только топчан и стул. Прилетевшей на мой крик хозяйке, даже если бы она захотела сюда зайти, просто не нашлось бы места. Поэтому она кричала из коридора:

– Негодяйка! Распугала всех моих клиентов своим визгом! У меня приличное заведение, а не черт знает что! Или ты сейчас же заткнешься или я вышвырну тебя вон!

И еще она добавляла всякие слова, значение которых было ужасно. Я замолчала скорее от потрясения – так со мной никто никогда не разговаривал.

– Займись ею, – кивнула хозяйка на меня толстой девушке, стоящей за ее спиной. Они были похожи как две капли воды, если бы не разница в возрасте лет в двадцать.

Девушка отвела меня на кухню, налила мне чаю с мятой и дала в руки большую баранку. Сама села напротив, подперла голову руками и, посмотрев на меня добрыми глазами, какие могли бы быть, к примеру, у огурца, приказала:

– Рассказывай.

Я судорожно вздохнула и, прихлебывая чай, рассказала свою историю. Что ехала во Владивосток и вышла на станции взять кипятка, а поезд вдруг ушел и, в нервическом припадке, шла куда глаза глядят, а сама я генеральская дочь из Санкт-Петербурга. Оказывается, у меня получается складно врать. Зачем я соврала? Не знаю. Это было какой-то подсознательной защитной реакцией. Правда была слишком против меня. С ней я бы увязла в этом притоне, как муха в варенье. Хороша барышня – украла родительские деньги, стала невенчанной женой, пыталась дать взятку. Я опять заревела в голос.

– Ну, будя, будя, – утешала меня девушка, наливая мне валериановых капель, – давай-ка поспи, а завтра придумаем, что делать дальше.

Она отвела меня в какую-то комнату, где стояла большая кровать с балдахином. И я упала в нее, как в омут.

Утром я долго не могла поверить в то, что все это происходит со мной. Мне наконец-то стало страшно. Оглядевшись, пришла в еще больший ужас. На столике стояла большая тарелка с фруктами: яблоки, гранаты и виноград… Это был зловещий натюрморт для города, где слаще ирги да крыжовника ничего не произрастало.

Он означал только одно: дела мои плохи.

Я хотела одеться, но платья там, где его оставила, не было.

– Встала моя хорошая, встала моя любезная ягодка, – в дверь вкатилась хозяйка. Как и вчера, я не могла поверить, что эти слова звучат по отношению ко мне. – Как вы нас вчера напугали, милочка! На вас вчера лица не было!

– Да, мадам, – пролепетала я, – простите, что так получилось.

– Не стоит извиняться-с. Масюсь мне уже обо всем рассказала! Ах, бедняжка-с! Как вам пришлось намучиться и столько пережить! Но сейчас вы в надежных руках. На счастье, вы оказались именно у нас – здесь же кругом столько лихих людей! Ваше платье я отправила в чистку. Оставайтесь у нас столько, сколько пожелаете. Единственное, я бы не советовала вам без необходимости выходить из нашего дома, чтобы не было недоразумений. И ночью у нас, конечно, шумновато, а так интеллигентные девушки, прекрасный повар, вы с интересом проведете у нас время. А телеграмму вашим родным даст наша прислуга, вот я и бланк уже вам принесла.

Все ясно. Она решила, что я действительно генеральская дочь, отставшая от поезда, а значит, мой воображаемый папа должен щедро ее наградить за мое спасение.

– Благодарю вас, мадам, – я заставляла себя не шептать, – я тут же отобью своим родным «молнию». Мне хотелось хотя бы примерно определить сумму, которую они должны мне выслать.

Я хотела оценить масштаб катастрофы.

Довольная мадам начала загибать пальцы:

– Поверьте, для вас это будет сущие пустяки-с, моя ягодка. Это наша самая шикарная комната-с. Она вам будет стоить в день всего…

И она назвала такую сумму, что мне пришлось прикусить язык, чтобы не охнуть. Это был грабеж. Тем же ласковым голоском мадам сообщила, сколько мне будут стоить обеды и услуги горничной.

Я молча взяла бланк и стала писать: Санкт-Петербург, Большая Морская, 2, генералу (тут я слегка запнулась – какую фамилию написать?) и уверенно вывела – Кутузову. «Папенька, со мной все хорошо. Я в Перми. Пожалуйста, вышли мне (и написала сумму в два раза превышающую ту, что просила мадам за неделю пребывания здесь с обедами и горничной). Твоя Катерина».

Мадам плотоядно впилась в строчки. Фамилия Кутузов внушила ей доверие.

– Адрес свой сами напишете, хорошо? – обнаглела я.

– Хорошо, хорошо-с, – мадам попятилась спиной к двери, мелко кланяясь. Она счастливо улыбалась и держала телеграмму, как будто это был хвост удачи.

«А ведь она сотрет меня в порошок, если не получит этих денег», – подумала я, как только она вышла. Дверь тут же опять открылась, и мадам, как будто услышав мои мысли, возникла вновь. Как в пленке, которую крутят назад, она опять проделала весь путь до моей кровати, только в руке вместо телеграммы у нее был сверток.

– Это от нашего заведения вам подарок-с, – даже как будто смущаясь, сказала она и зачем-то добавила, – все чистое, ненадеванное.

Когда дверь за ней закрылась, я развернула сверток. Там лежали красные рейтузы и красный же корсет.

– А-а-а-а! – закричала я так же, как вчера, когда увидела черта. Только на этот раз сделала это про себя.

К 16 часам я вышла к обеду в зал. На мне была одежда, которую принесла вчерашняя толстая девушка, назвавшаяся Масюсь. «Вот, – почему-то смущаясь, произнесла она, – пока ваше платье в чистке-с, можете надеть это». У платья было огромное декольте и порочные черные кружева. В нем можно было выступать на костюмированном балу, изображая фаворитку Людовика XIV. Причем никаких дополнительных аксессуаров не понадобилось бы. Разве что шляпка.

Девицы чинно сидели вокруг большого стола. Падшие женщины ничем внешне не отличались от любых других. Их вполне можно было принять за зеленщиц или модисток, решивших вместе пообедать. Та, что справа очень напомнила мне мою учительницу музыки, та, что напротив, была вылитая Люси, мамина приятельница. Вот и верь после этого физиогномистам!

Похоже, они получили подробные инструкции от мадам по поводу своего поведения, а может, действительно такими и были. «Передайте, пожалуйста, салат! – Извольте. – Спасибо. – Пожалуйста!» «Что теперь носят в Санкт-Петербурге?» – это уже был вопрос ко мне. Ни дать ни взять институт благородных девиц.

С тарелки «Люси» вдруг вылетел масленок, который она все никак не могла разрезать, и шлепнулся на платье соседки.

– Корова, – привычно сказала та.

И все сразу встало на свои места.

По моим подсчетам, у меня было пять дней. Два дня телеграмма идет до Санкт-Петербурга. День будут искать генерала Кутузова и еще два дня на то, чтобы сообщить в Пермь, что такого адресата нет. За это время нужно выбраться отсюда любой ценой. Мне было известно, как взыскивают с девушек долги владельцы притонов: их заставляют отрабатывать своим телом! Корреспонденции об этом часто появлялись в газетах.

«Спрашивай, – всегда говорила мне тетенька Турова, – если хочешь найти отгадку или выход, спрашивай!» И я стала спрашивать девушек. Я не знала, что мне может понадобиться, чтобы найти выход из этой ситуации, поэтому спрашивала все подряд. Им было интересно поговорить со «столичной штучкой», и потому они охотно отвечали на все мои вопросы, даже самые странные. Сначала мы болтали в столовой, потом часть девушек переместилась в мою комнату, и мы расположились на моей кровати, скрестив ноги по-турецки, потом я пошла в гости к ним в комнаты. Уже к вечеру, когда девушки спустились вниз, работать, у меня была уйма самой разнокалиберной информации.

Хозяйкой заведения была мадам Хасаншина, вдова купца третьей гильдии. Лет десять назад его убили при странных обстоятельствах: выкололи глаза, отрезали все, что можно было отрезать и привязали к столбу недалеко от Черного рынка. Он умер от потери крови и холода. Говорят, поганый был человек, сирот обирал. Вдова, оставшись без попечения, быстро нашла себе дело по душе. И дочек своих пристроила: обе работают здесь же, проститутками. Этот факт девушки трактовали исключительной жадностью мадам, которая «за копейку удавится». В общем, милосердия от нее не дождешься.