Текст книги "Вольные хлеба"

11. Притча

Пан директор не приехал ни через несколько дней, ни потом. Я не находила себе места. А тут ещё мне приснился сон…

Странно, я-то думала, что давно разлюбила его, я-то думала!

На улице – дождь. Собственно, дождь – не то слово, потоп на улице. Светло, и вода бежит потоками. На нём и на мне все мокрое, но какое это имеет значение!

Мы идем быстро, не знаем куда, он обнимает меня за плечи, а я всё пытаюсь сказать, всё начинаю:

– Знаешь, когда я была девчонкой…

Он обнимает меня крепче, и я теряю дыхание и нить мысли. А потом снова пытаюсь сказать:

– Ты знаешь, когда я ещё была маленькой…

Мне так важно сказать это, мне очень важно, чтобы он знал, что я думала и чувствовала тогда, это всё связано, те далекие годы и наш сегодняшний день!

Но он вдруг останавливается и целует меня долго-долго, и я думаю – Господи, ничего не надо больше, теперь можно и умереть, теперь и умереть не страшно.

И вот мы стоим во сне посреди моего двора в Моем городе, и идти нам дальше некуда, потому что это уже не мой двор и не мой дом, и ставни закрыты.

Я говорю:

– Пойдем к реке! – и он снова берет меня за плечи.

Он всю дорогу молчит, но какое это имеет значение! А я снова и снова пытаюсь сказать очень важное для меня:

– Ты знаешь, когда я была девчонкой…

Я слишком быстро поворачиваю на углу, его рука теряет мое плечо, и это опять сбивает меня. Но он сразу обнимает меня снова, и я продолжаю:

– Когда я…

На мне закатанные джинсы, и ноги до колен голые и мокрые, я наклоняюсь, закатываю штанину повыше, и руки мокрые, и волосы, и тонкая рубашка прилипла к телу, и мы идем с тобой, неизвестно куда.

– Знаешь, вот когда я ещё была девчонкой, если бы мне сказали, если бы мне кто-нибудь сказал, что я не буду счастливой, я бы просто рассмеялась ему в лицо, я бы просто рассмеялась в лицо этому человеку!

Это был последний толчок, знаковый. Я села за стол. Слава Богу, у меня своя комната в кои-то веки, письменный стол с лампой. Я пишу прозу. Хотя какая это проза – текст, притча о любви. Я пишу её долгими тихими вечерами, у нас на этаже так спокойно.

Пишу и пишу про свою счастливую– несчастливую любовь. Выхожу на кухню, зарёванная.

– Светочка, что случилось? Кто тебя обидел? Да мы ему голову оторвём! – Обнимает меня соседка.

– Никто не обижал. Это я прозу пишу.

12. Долгая зима

До каникул времени было в обрез.

Поэму я одолела, с правкой, пересылкой вариантов на Украину и обратно, и она её авторизовала, наконец, и большую часть стихов.

Несу Николаю Николаевичу очередную порцию переводов, а за его столом – другой человек.

– Здравствуйте. А где Николай Николаевич?

– Он умер.

– Как? Что вы такое говорите? Когда, от чего?

– Уже похоронить успели. От старости, ему же было за девяносто, чему тут удивляться. Теперь здесь я. Вы по какому вопросу?

– Извините, это так неожиданно…

– Ну почему – неожиданно! Вы-то зачем пришли?

– Я перевожу книгу стихов Ганы Светличной. Принесла ещё переводы, авторизованные.

– Светличная, Светличная… Вот она! Это сколько же вы успели перевести! И всё авторизовано? Хорошо. Она по плану на второй квартал. Давайте переводы, положим в папку. Много ещё осталось?

– Да нет, кончу на каникулах.

– Вы ведь на ВЛК? Жду вас после каникул.

Все каникулы сижу в кресле у стены, где когда-то царили тигры на белом кафеле. Это единственное тёплое место в квартире. Мама уходит к внукам на целый день и возвращается без сил.

Я обязательно должна до Москвы кончить книгу переводов, но отвлекаюсь часто, просто сижу и смотрю в пространство. Такая безнадёжность от холода в квартире! Я-то уеду через несколько дней, а мама… Бедная моя мама!

– Не переживай, – успокаивает она меня, – это последняя наша с тобой трудная зима. Весной поменяемся с Юрой, а там и тебе дадут квартиру.

Это была далеко не последняя трудная зима, для меня, во всяком случае. Маму я всегда старалась оградить.

Притчу свою я забросила, конечно, главными были переводы. Потом так трудно было входить в неё снова!

13. Никогда больше

Переводы я всё же кончила в Ростове, отослала Ганне. В Москве меня ждало её письмо.

Она писала, что на зимних каникулах к ней приехал мой сокурсник и привёз свои переводы её стихов.

«У него не было никакой уверенности, что они будут напечатаны, им двигала только любовь к моим стихам, – писала Ганна, – и я хочу, чтобы часть книги была в его переводах. Для этого некоторые ваши переводы придётся снять, и в первую очередь – поэму». И тут же указание: «Поторопите подборку в Дружбе народов», это путь к книге».

Меня потряс её высокомерный тон, она писала мне, как провинившейся служанке. А ведь в прошлом письме было несколько авторизованных стихов и два-три замечания по остальным!

– Не пишите ей больше, – возмущается редактор в журнале, – письмо действительно хамское. Мы сами пошлём ей стихи на авторизацию, и издательство пусть отсылает.

Редактор в издательстве и не разговаривает со мной:

– Она хозяйка, имеет право отказаться от переводчика, который её не устраивает.

– Но она уже авторизовала, практически, всю книгу!

– Значит, ваш коллега привёз ей переводы, которые лучше ваших.

– Я ничего не могу доказать. Это вы можете сравнивать.

– Она хозяйка книги.

Прихожу к заведующему отделом. Он смотрит на меня сочувственно.

– Понимаете, я не только стихи переводила, когда вопрос об издании книги не был решён, я поэму переводила в тысячу с лишним, строк! И она авторизована! Я уже не говорю о том, что книгу рассматривали с моей подачи. Если бы Николай Николаевич был жив…

– Светлана, я всё понимаю. Николай Николаевич очень хорошо о вас отзывался. Но вы знаете, Ганна – инвалид, лежачая, как мы можем спорить с ней? Нас не поймут.

– Тогда я забираю рукопись.

– Это жест красивый, но очень дорогой.

– Для меня это не красивый жест, я просто уважать себя перестану, если не сделаю этого.

Я забрала рукопись. Она легла в огромную стопку черновиков, я и сейчас пишу и печатаю на её оборотах. Книга вышла в переводах моего сокурсника. Я не подавала ему руки и после курсов, но его такие вещи не трогали.

Из «Дружбы народов» я не забрала подборку, и она вышла в моих переводах. Надо было забрать и её, не знаю, почему я этого не сделала.

А тут я встретила в Доме литераторов Искру, редактора журнала «Советская женщина».

– Светочка, я вас поздравляю. Рассказ Наташи Кащук в вашем переводе признан лучшей публикацией года.

– Здорово, спасибо! Наташа знает?

– Знает, как же. Уже больше месяца прошло.

– Странно, она мне ничего не сообщила.

Больше я не переводила ни строчки, как отрезало. Георгий Кайтуков спрашивал, почему я больше не перевожу его стихов. Но его я тоже не могла больше переводить.

Часть III
Жизнь полна до краёв

1. Мозговая атака

Была зима, белоснежная зима в Москве и Подмосковье. Друзей у меня в Москве практически не было. Даже через много лет за широким столом на двадцать-тридцать человек собирались, как я говорила, ростовчане и примкнувшие к ним москвичи.

Давние мои друзья жили не в Москве. В основном, конечно, в Ростове. Люся в Обнинске, Борис в Зеленограде, Лариса, институтская моя подруга, со своей большущей семьёй в Балашихе.

Только Софа, дочка маминой подруги, которую я знала с детства, и Эля, но с ней мы не общались до Высших курсов.

Пока я ездила в командировки в Москву, успевала и к Люсе, и к Лариске, и к Боре, особенно в два моих последних инженерных года. Зимой – на лыжах, летом – просто походить по лесу. Странно, я, степнячка, просто вросла в лес, он мне стал родным.

Когда появился Саша, стало сложней, я даже перестала звонить, когда приезжала. Никому ничего невозможно было объяснить:

– Как это ты в Москве, и не приедешь? Не выдумывай!

Однажды бежала от метро к Саше, один квартал, и встретила Софу, она жила недалеко.

От удивления и огорчения она выронила сумку.

– Ты в Москве! Как ты могла, не позвонила даже!

– Ты бы сказала – приезжай, ничего знать не хочу.

– Сказала бы, ну и что!

Сейчас у меня снова появилось время на друзей. Переводы лежали намертво в завязанной папке. За повесть я долго не могла сесть – очень трудно войти в какое-то невидимое поле рукописи, если вышел надолго, да ещё занимался другой.

И я опять ездила на одни выходные к Лариске, на другие – к Боре, Люся чаще приезжала сама. У Лариски, или у её друзей, всегда находились для меня свободные лыжи, и там шли мы в лес большой компанией, а у Бори – только вдвоём, у Вали, его жены, всегда были дома неотложные дела. К нему я ездила со своим лыжами, у меня уже были свои!

В тот день я была у Бори. Он не делал мне никаких поблажек – десять километров, пятнадцать… Я буквально падала с ног? С лыж!

Он поднимал меня, отряхивал от снега, ставил на лыжню мои разлетевшиеся лыжи, поправлял крепления.

– Ну, ты готова? Побежали!

– Больше не могу. Я тебе не чемпионка какая-нибудь.

– Да ладно! Здесь рядом друзья у меня живут. Двести метров дотащишься?

– Это у тебя называется рядом!

Прихожая у друзей была завалена куртками, наверно, не одни мы зашли погреться. Правда, лыжи были только у нас.

Молодая женщина кладёт наши куртки в общую кучу.

– Светлана, очень приятно, я Таня. Хотите чаю? Боря, лыжи на балкон. Ты знаешь, где что, ухаживай. У нас мозговая атака, если интересно, давайте в комнату.

Было интересно, мозговая атака! Никогда не видела. У стены обыкновенная школьная доска, вся исписанная формулами. Перед ней двое– молодой симпатичный парень, с мелом и тряпкой в руках, оглянулся на нас, но второй не дал ему отвлечься:

– Эта альфа появилась ниоткуда.

– Как ниоткуда? Смотри…

Я ничего не понимала, но это было прекрасно!

Молодого математика позвали из Ленинграда, чтобы помог решить сложную задачу. Жалко, что это ушло в прошлое, так много прагматизма, погони за личным успехом, своей карьерой!

У доски уже четыре человека, стирается половина, пишутся новые формулы, и Боря идёт туда, в самую гущу спора. А я просто счастлива, что присутствую!

И вот длинная формула обводится прямоугольником. Все радуются!

– Так, стулья к стене, раздвигаем стол.

Женщин всего двое, я и Таня. Боря садится рядом со мной, но с другой стороны подсаживается ленинградец.

– А вы чему улыбались всё время? Вы математик?

– Что вы! – ужасаюсь я. – Литератор, самый обыкновенный.

За столом шумно, кто-то чокается у нас над головой, кто-то кричит:

– Тише! Дайте слово сказать!

А Боря вступается за меня:

– Скромничает она. Поэтесса, член Союза, учится на ВЛК. К нам приезжает на лыжную тренировку. Ну, тут ей расти и расти!

И продолжается веселье после успешной общей работы.

Боря отходит куда-то, и ленинградец берёт инициативу в свои руки:

– Как вас зовут, поэтесса и член Союза?

– Светлана.

– Прекрасное имя. А я – Леонид, Лёня.

– Тоже ничего, – и мы дружно смеёмся.

– Вы живёте в Москве?

– Пока да, в общежитии Литинститута, но курсы кончаются в этом году, вернусь в Ростов, наверно.

– Можно мне как-нибудь приехать к вам в гости?

– Не стоит, у меня правило – не морочить людям голову.

– Почему? Это же так интересно! Вы попробуйте, вам обязательно понравится морочить людям голову! – И мы опять смеёмся, ни с кем я столько не смеялась.

2. Открытия

А жизнь моя продолжается – прекрасная, наполненная событиями, к которой есть всё, кроме любви.

Как-то звонит Люся:

– Ты должна посмотреть выставку на Малой Грузинской, там неформальные художники, молодые в основном.

– Да? Как туда ехать?

Для меня эта выставка была таким же открытием, как современный французский балет, на который я, конечно же, попала совершенно случайно, не зная, что меня ждёт.

Он был совершенно непохож на классику – такая свобода движений, такая экспрессия! Я была просто потрясена.

И картины – как они были не похожи на те, что я видела до сих пор, и в репродукциях и в натуральную величину, на всех выставках, и даже в зале импрессионистов в Эрмитаже!

Наверно, меня привлекала сама парадоксальность, необычность виденья художников. Я ходила от картины к картине и снова возвращалась.

Одну помню до сих пор. На первом плане – огромное спокойное море, расцвеченное всеми красками заката. А на втором во всю стену садится пылающее солнце, похожее на большую свечу, что горит спокойно и ровно, догорела уже почти до конца, остался огарок, но продолжает – также ровно и спокойно.

Странно, выросла на советской классике, но душа осталось открытой для всего нового, и в искусстве, и в литературе.

На лекции по истории искусств молоденький преподаватель рассказывает о художниках. Задаю вопрос:

– В какой манере работают художники с Малой Грузинской?

Секунда замешательства, а потом:

– Это эклектика, полное смешение жанров.

И мировое кино у нас в программе, смотрим по два сеанса в день, и это тоже открытие неизвестного пласта культуры!

В тот день отменили всё расписание.

– Будет лекция Аверинцева, в Большом зале, в Главном корпусе. Не опаздывайте, а то мест не останется, – предупреждает Нина Аверьяновна.

– Да? Это так интересно?

– Увидишь сама, не стану тебе ничего говорить заранее!

Я иду за двадцать минут, а мимо – незнакомые люди, молодые, взрослые, пожилые. Девушка спрашивает у меня:

– Где Большой зал, не подскажите?

– А разве вы не здесь учитесь?

– Нет, я аспирантка МГУ. У Аверинцева редко лекции. Такое счастье, что мне позвонили!

– Я вас провожу, пойдёмте.

Зал переполнен, но Нина Аверьяновна машет мне со второго ряда, она успела занять для нас несколько мест.

Наших мало, к сожалению, многие приехали в Москву «не за этим».

Но я – «за этим». Лекция ещё не началась, я смотрю в зал, и думаю – вот, что значит столица. «За этим» – нужно жить здесь.

В своей, не самой глухой провинции, я и слыхом не слыхала об Аверинцеве! А здесь – кто-то первый узнаёт, и все друзья и знакомые собираются по цепочке на его лекцию. Для занятых людей это что-то значит.

Не помню темы лекции, впрочем, это было неважно. Его речь текла свободно вслед за причудливой мыслью, парадоксальной, непривычной в суждениях, с неожиданными ассоциациями и отступлениями.

И открывался необыкновенный мир эрудита, энциклопедиста, способного оперировать, казалось, несовместимыми понятиями, аргументировать то или иное высказывание любыми примерами из мировой культуры. Я не встречала в жизни ничего подобного и впитывала каждое слово.

3. Охранная грамота

По общежитию гулял самиздат. Мне дали толстую папку стихов Гумилёва, Я пересняла её на ксероксе в Литфонде, не возникло подозрений, подумаешь, поэтесса принесла стихи. И переплела в Литфонде!

На ночь дали почитать «Охранную грамоту» Пастернака. Она была переснята с настоящего типографского экземпляра. Значит, решила я, она есть в Ленинке, и можно заказать копию.

– Мы не будем тиражировать Пастернака! – заявила пожилая библиотекарь.

– Понимаете, я литератор. Какие-то вещи должны лежать у меня на столе, как у химика – статья в журнале.

– Я вам что, непонятно объяснила?

Площадь перед библиотекой обледенела, ветер сбивает с ног, я одной рукой запахиваю пальто, другой размазываю слёзы по щекам…

– Светлана, вы плачете! Что случилось? – Навстречу идёт наш молодой преподаватель, тот, что читает нам зарубежную классику с листа.

– Я хотела заказать копию «Охранной грамоты». А эти мастодонты…

– А эти мастодонты отказались наотрез. Понятно, не переживайте, Пастернак сначала опубликовал её в журнале. Завтра на занятия принесу вам номера и страницы, мастодонты не заглядывают в журналы.

У меня на полке стоит «Охранная грамота» в цветном матерчатом переплёте, в Литфонде были прекрасные переплётчики.

4. Жалейка

С каникулами, с переводами, я долго не звонила Саше, не торопила его, не упрекала за медленную работу. Когда прихожу к ним после долгого перерыва, Лариса встречает меня радостно:

– Светлана, как хорошо, что вы пришли! А то Сашка ходит по комнате и твердит: «Света не звонит, не звонит, и всё». А я говорю – что ей звонить, когда ты не делаешь ничего!

Мы опять часами работаем у инструмента. И это даёт результаты!

Наверно, и вправду ему нужен был этот допинг – успех «Зимы». Появляется песня «Жалейка». Её принимают на радио, и Саша в первый раз берёт меня с собой на запись.

 

Жалейка

Бьётся песенка жалейки
Тонким солнечным лучом…
Над полями и над лесом
Ты о чём поёшь, о чём?
 
 
Чью ты песенку, Ответь мне,
Заучила наизусть,
У кого вдруг полднем летним
На душе такая грусть?
 
 
И, полна покоем летним,
Далека от всех тревог,
Острой жалостью жалейки
Я застигнута врасплох!
 
 
Я ведь, надо и не надо,
А привыкла отвечать
Эхом – радостью на радость,
И печалью на печаль.
 
 
Может, это среди лета
Бродят тучи в вышине?
Или, может, С грустью где-то
Вспомнил кто-то обо мне…
 

Я с удивлением узнаю, что песню пишут по частям, отдельно куплеты, отдельно припев. И по нескольку вариантов!

– Света, какой вариант тебе больше нравится?

– Второй, там у певицы голос дрогнул.

– Нет, второй нельзя – была одна не та нота.

5. Валя

Однажды Саша сказал:

– Я хочу познакомить тебя с одной певицей, она ждёт нас.

Певицей оказалась Валентина Толкунова, молодая, худенькая, угловатая. Саша сел к инструменту. Как всегда, он полностью отдавался музыке, песни звучали одна за другой.

Прощаясь, Валя сказала:

– Светлана, я буду петь все ваши песни, всё, что напишут на ваши стихи.

Долгие годы она выполняла это своё обещание, начисто, наверно, забыв о нём. Никто не пел столько песен на мои стихи, и не только Сашиных.

Мы с ней долго не виделись.

Когда не стало моего мужа, моя жизнь замерла на долгие семь лет.

Я будто ушла куда-то на дно – моря, или даже океана, беспросветного горя и отчаянья. Я никого не хотела видеть, жить не хотела, и удивлялась, что живу.

Потом – на шумной московской улице вдруг зазвучали в душе новые стихи, даже песня.

Я отправилась искать фирму «Мелодия», она в своё время выпустила столько песен на мои стихи, и даже два авторских диска!

Вхожу в переполненную людьми комнату и вижу знакомого редактора, Юлю Сапрыкину. Она говорит по телефону, поднимает на меня глаза, и кричит в трубку:

– Ты знаешь, Света Гершанова нашлась!

И будто бы сдвинулась плита, что давила меня все эти долгие годы. Жизнь вошла в какое-то новое русло…

И в первый раз за семь лет я позвонила Вале.

– Конечно, я приду на твой вечер, Светочка, принеси срочно минусовые фонограммы.

Это запись музыки сопровождения, без голоса.

Мы просидели до поздней ночи, выпили шампанского.

– Валечка, я тебе так благодарна за всё. И за песни, которым ты дала жизнь. И за то, что ты столько лет возила меня по гастролям, и я читала свои стихи людям, которые пришли слушать тебя. И за Москонцерт – ведь меня пригласили с твоего вечера в «Октябре»! И за Израиль, меня позвали туда с выступлениями после твоих гастролей.

– Я сейчас еду в Белоруссию, вернусь, – мы обязательно будем работать дальше! Ты придёшь завтра на мой концерт в ЦДРИ? Там будет твоя «Песня для Эли» с детским ансамблем.

– Я пришла бы, если бы даже не было моей песни!

Это был её последний вечер. Как всегда, она себя не жалела, он длился и длился. И моя песня прозвучала, и девочки в белоснежных платьицах с белыми зонтиками, и мальчики в таких же белоснежных костюмах заполняли сцену.

 

Песня для Эли

Валентине Толкуновой
 
 
Ты прочла записку в зале,
Средь звенящей тишины:
«Спойте песню, тётя Валя,
 
 
Чтобы не было войны,
Чтобы люди не посмели
Никогда начать её!»
Детский почерк, Подпись —
Эля. И молчание твоё.
 
 
Эта песня простая
Для детей всей Земли,
Чтобы вы подрастали,
С нами рядышком шли,
 
 
Только добрые книжки.
Да полёты во сне…
Чтобы лишь понаслышке
Знали вы о войне.
 
 
Эли, Оленьки, Наташи,
Плечи худенькие их,
Все на свете дети наши,
В мире нет детей чужих!
И должны мы жить на свете
Высоко, не пряча глаз,
Если дети, наши дети
Беззаветно верят в нас!
 
 
Эта песня простая
Для детей всей Земли,
Чтобы вы подрастали,
С нами рядышком шли,
Только добрые книжки.
Да полёты во сне…
Чтобы лишь понаслышке
Знали вы о войне.
 
 
Разве мы допустим с вами,
Чтоб им тьма закрыла свет,
И у них над головами
Тени чёрные ракет?
Чтоб над ними птицы пели —
На Земле важней всего!
Ты живи спокойно, Эля,
И не бойся ничего.
 

Из Белоруссии Валя вернулась в больницу. На своём вечере в субботу я сказала:

– Я так рада, что успела поблагодарить тебя, Валечка, за всё – за песни, за поездки, за многолетнюю дружбу. Выздоравливай, пожалуйста!

Назавтра её не стало. Каждый мой вечер – её памяти. Я рассказываю людям о Вале, какой её знала я, показываю видео с её песнями на мои стихи…

6. Как, Сахалин, дела

Тогда она взяла у нас песню «Песню о Сахалине», она была только-только написана.

 

Песня о Сахалине

Там ледяная мгла —
Снова зима легла!
Ты расскажи мне, пожалуйста
Как, Сахалин, дела!
 
 
Снежная ли зима,
Частые ли шторма,
Как там огни причальные
Светят в ночной туман!
 
 
Мне бы десяток слов —
Как там январь суров,
Как в океане плаванье
Лёгких твоих судов!
 
 
Долго не знаю я,
Как там мои друзья —
Письма идут неделями
Сквозь расстояния.
 
 
Если бы я могла,
Я бы пешком пришла!
Ты расскажи мне, пожалуйста,
 Как, Сахалин, дела…
 

Её надо было показать на радио.

Обычно Саша не брал меня на худсоветы, а тут позвонил Нине Аверьяновне:

– Передайте, пожалуйста, Светлане – у меня нет отпечатанных стихов «Сахалина», а завтра худсовет.

Звоню ему после занятий:

– Саша, тебе вечером домой привезти?

– Лучше прямо на радио, я поздно вернусь. Сможешь – к десяти?

Моя память не сохранила подробностей, но маме, как всегда, я описала всё в лицах.

Без пятнадцати десять на проходной Саши не было, его не было и в десять. В Бюро пропусков толпились композиторы и поэты. Пропусков не заказано никому из нас.

Может, Саша уже наверху, а стихов у него нет? Без них же нельзя!

Кто-то звонил по телефону, и ему выносили заявку, кого-то прихватывали проходившие работники Центра. Я стояла в стороне, звонить мне было некому. И вдруг человек, кивнувший на ходу одному, другому, третьему подошёл ко мне:

– Светлана, что вы здесь стоите? Пойдёмте скорей!

Мы зашли в лифт. Я подумала, после стольких препятствий – не может быть, чтобы он тронулся! Он пошёл, правда, но остановился между этажами.

Я засмеялась – всё правильно! Но моему спутнику было не до смеха, он опаздывал на Совет. Надо же было ему прихватить девушку, у которой ничего не бывает гладко!

Он нажимал кнопку за кнопкой, и лифт тронулся так же неожиданно, как и остановился. И послушно привёз нас на нужный этаж.

Совет начался уже, Саша стоял в небольшой группе людей посреди зала.

– Я нашёл у себя экземпляр в нотах, а тебе некуда было позвонить.

– Ты бы хоть пропуск заказал!

– Зачем тебе пропуск, у тебя такие провожатые!

– А кто это?

– Так ты даже не знаешь!

Волновались все. Кто-то ходил взад-вперёд, девушка уронила бумаги, и села на них прямо посреди зала.

– Не подходи ни к кому, пусть к нам подходят.

Никто ни к кому не подходил. Господи, как я волновалась!

Время шло, дверь в комнату, где заседал Совет, была закрыта, но люди стали расходиться медленно, по одному. Наверно, они по каким-то известным только им признакам определили, что их песни не приняты.

– Саша, они уже знают результат?

– Они догадываются. И нам, похоже, не светит. Сейчас начнут выходить. Если к нам не подойдёт никто, значит, песню не приняли. Но тебе всё равно надо дождаться Терезу Владиславну.

Члены Худсовета выходили один за другим и, не глядя ни на кого, шли к выходу. И вдруг ко мне подошёл Шаинский:

– Светлана, я вас знаю не только по песням. Желаю вам всяческих успехов! – И поцеловал руку.

– Спасибо…

– Раз он ничего не сказал, песню не приняли.

Саша выглядел просто убитым. Но посмотрел на меня – я, наверно, смотрелась ещё хуже.

– Да не переживай, есть ещё пластинка, телевиденье, нам же главное, записать.

Тереза Владиславна с клавиром в руках пошла к нам через зал:

– У вас всё в порядке, ребята, одну вашу и приняли. Света, вот здесь одно замечание по стихам…

Записала песню Валя. Она звучала на радио и телевиденье, вышла на пластинке.

Года два, не меньше, прошло от стихов до музыки, до Валентины Толкуновой, до записи на телевиденье!

Но уже после курсов, в Ростове, получаю письмо:

«Светлана, вы украли у меня стихи песни «Как, Сахалин, дела». Я написал их год назад, я иногда пишу от женского лица. И вдруг я услышал свою песню по телевизору! Это возмутительно, надо встретиться и поговорить. Я жду вас завтра в шесть часов». – И адрес.

Надо же! Год назад и от женского лица! Конечно, я и не подумала с ним встречаться.

Прихожу в Союз писателей, и машинистка с любопытством спрашивает меня:

– Ну что там с этой песней про Сахалин, ты встречалась с ребятами?

Чудеса, да и только творятся в недрах нашего Союза. Она и не скрывает, что в курсе этой авантюры!

– Нет, конечно, о чём можно с ними разговаривать. Представления не имеют, сколько времени проходит от стихов до музыки, от музыки до записи, а туда же! Год назад написал стихи от женского лица, и Толкунова уже поёт по телевиденью.

А Валя рассказывала мне, когда вернулась с гастролей по Сахалину:

– Знаешь, меня заставили повторять её шесть раз, и просто с кресел падали от аплодисментов. Жалко, что тебя там не было!

– Да, очень жалко…

Но когда это ещё будет! А пока Саша пишет новые песни, их принимают, только на Худсоветы я больше не хожу.

И Валя записывает их и берёт в свой репертуар!

«Одуванчики» я написала ещё в той, последней своей командировке.

В тот день Пан директор сказал, что всё кончено между нами. Он принял такое решение.

Я шла из одного корпуса в другой и ничего не видела от слёз. И вдруг – одуванчики, седые, а не жёлтые, целый ковёр. Оказывается, здесь было поле одуванчиков, а я ходила каждый день, и не видела. Я не смотрела вниз, на землю, я была счастливой!

Когда к стихам добавляется музыка, а потом ещё чувства такой певицы, как Валя… Впрочем, такой певицы больше нет и быть не может.

Тогда стихи перестают быть только стихами. Сейчас они звучат у меня в душе Валиным голосом.

 

Одуванчики

Поседели одуванчики,
Это горе, не беда,
Только я не увидала,
Не заметила, когда…
 
 
Были головы их рыжи,
Словно солнце по траве —
Солнце ниже,
Осень ближе,
Белый пух на голове.
 
 
Как же это,
Что же это —
Ведь пол-лета впереди,
Но уже маячат где-то
Бесконечные дожди,
 
 
Словно на чужой планете
Снится снега кутерьма —
Отчего мгновенно лето
И медлительна зима?
 
 
И в ушах зелёным звоном
Голос твой и тихий смех…
Пух ложится на ладони,
Словно самый первый снег.