Текст книги "Те, кого нет. Тени прошлого"

Андрей Климов, Светлана Климова
Те, кого нет. Тени прошлого

© Климовы А. и С., 2012

© DepositPhotos.com / Alexander Raths / Xalanx / Sergey Solomakhin / Lorenz Timm / Lisa Quarfoth, обложка, 2012

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2012

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2012

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

Книга вторая
Валентин

От авторов

Любая попытка объяснить жестокость – от лукавого. Тем самым мы оправдываем ее, а значит, выказываем пренебрежение к тем, кто страдает. Тут всего два пути: либо, не раздумывая, броситься на помощь жертве, либо вступить в прямую схватку со злом.

Семейные тайны – тема практически исчерпанная. Несмотря на это, всегда остается некое незаполненное пространство, соблазняющее авторов заселить его новыми персонажами. Потому что не существует двух тождественных человеческих характеров, есть лишь внешне сходные ситуации. Шаг в сторону – и картина неузнаваемо меняется.

И сами эти семейные тайны – не что иное, как сумма ошибок, взрывоопасная смесь молчания, покорности, уступок, лжи, уязвленности и душевной слепоты. Рано или поздно приходит день, когда все эти чудовища вырываются наружу, запутывая мертвыми узлами линии судеб и превращая тех, кто еще вчера считался самыми близкими людьми, в чужаков.

Наш читатель уже знаком с тем, как Марта, тринадцатилетняя героиня первой книги, попыталась разрешить возникшую перед ней мучительную проблему. Но эта во многом наивная и на поверхностный взгляд бессмысленная попытка избавиться от человека, исподволь разрушающего ее мир, неожиданно позволяет девочке заглянуть в прошлое – именно в нем причина тягостного душевного разлада, страха и чувства неизбывной вины, преследующих ее приемную мать Александру.

Вторая книга цикла «Те, кого нет» – о том, как всего за несколько дней круто изменилась жизнь семьи Федоровых, о психологически крайне сложном возвращении Марты, узнавшей, что она удочерена Сергеем и Александрой в раннем детстве, а также о внезапном исчезновении того, кто преследовал и унижал ее на протяжении последних лет, – Валентина.

Его исчезновение окружено странными обстоятельствами. К тому же, как скажет позже сама Марта: «Такие, как он, возвращаются. Всегда. Они не умирают, не страдают, не болеют. Их не уносит ветром… Это те, кто стережет в ночи, если вы понимаете, о чем я, и они всегда наготове…»

Но об этом позже – в третьей, заключительной книге.

Часть первая

Ни Александра Смагина, ни братья ее – Савелий и Валентин – даже не догадывались о том, что существовал еще один человек, которому не была безразлична их судьба. И который к тому же приходился им кровной родней. Александра по молодости любопытствовала насчет семейных корней, но задать именно этот, может быть самый важный, вопрос не успела.

Так что младшему поколению Смагиных неоткуда было узнать, что их бабушка по материнской линии, Александра Борисовна Буславина, или, по-домашнему, Шурочка, весной тысяча девятьсот пятьдесят пятого года вернулась из ссылки в Харьков и сразу же принялась разыскивать единственную дочь.

Прошло больше пятнадцати лет с тех пор, как ее взяли среди бела дня прямо в одном из двориков на Пушкинской, где она жила с родителями и девятилетней Наденькой в двух комнатах на втором этаже. С дочерью проститься ей не позволили – затолкали в серый фургон и увезли. Совсем недавно Шурочке исполнилось тридцать, она работала в солидном государственном издательстве старшим редактором, но причиной ареста стали не служебные дела и связи, а обвинение в шпионаже в пользу буржуазной Польши.

В конце сентября тридцать девятого никакой Польши уже не существовало, но на суть дела этот факт никак не повлиял. На допросах Буславина не назвала ни одного имени, ничего не подписала и получила по полной только из-за того, что отец ее дочери, хорошо известный в городе детский врач Петр Зенонович Борцух, поляк по происхождению, пошел по этапу еще два года назад.

Петр Зенонович был намного старше ее – добрый, щедрый, упрямый и неисправимый оптимист. Они очень любили друг друга, однако из-за его тяжело больной и бездетной жены даже не помышляли о женитьбе. Счастье еще, что жена умерла за месяц до его ареста. Свою дочь Петр Зенонович признал и даже позаботился о том, чтобы ребенка окрестили по католическому обряду, пусть и тайком, на дому. А больше ничего не успел.

Кто мог знать, что все так оборвется, – в один миг.

Первое время после возвращения Александры Борисовны было жутким и безмолвным. Она лихорадочно высчитывала годы рождения близких и друзей, по крупицам собирала сведения – остался ли кто в живых? И каждый новый день приносил одну пустоту за другой. Сначала отец, потом мать, затем дядя Викентий и его жена Соня, кузены, тетя Лидия, соседка, дворничиха Неля, иногда присматривавшая за ее дочерью, наконец – сам Петр…

В том, что он, с его характером, уцелел, она сильно сомневалась, а вот маленькая Надюша вполне могла выжить. Но где ей было догадаться, что еще два года назад некто Максим Смагин увез из Харькова и дочь, и ее маленького внука «к месту дальнейшего прохождения службы» – в Белую Церковь, что в Киевском военном округе.

Тут, в родных местах, все оказалось еще безнадежнее и труднее, чем в далеком Красноярском крае. И с той минуты, как она ступила на щербатый, засыпанный подсолнечной шелухой и провонявший паровозной гарью, но такой желанный перрон Южного вокзала, начались мытарства. Ей не исполнилось и пятидесяти, а признать в этой сутулой, худощавой и настороженной женщине в ватнике, стеганых суконных бурках и линялом ситцевом платке, из-под которого выбивались короткие седоватые пряди, прежнюю синеглазую, пышноволосую, живую и приветливую Шурочку Буславину было невозможно. Впрочем, никто и не обращал на нее внимания, ни один из тех, что суетились на перроне, волокли фанерные чемоданы и зычно окликали отставших в толпе спутников.

Такие, как она, серые и угрюмые, заполняли улицы, площади и рынки, и все же чудом казалось свободно сесть в трамвай, купить билет, опуститься на лавку у мутного окна и долго следить, как ползут мимо дома и подворотни, и вспоминать призрачное прошлое. При этом никто от тебя не шарахается, не косится с подозрением, не требует предъявить документы.

То, что она никому не нужна, не было бедой, по ее мнению. Много хуже оказалось другое. Она нисколько не удивилась, узнав, что дворничиха Неля умерла в сороковом, опередив ее родителей на какой-нибудь год. Главная же плохая новость заключалась в том, что она услышала от сына дворничихи, своего сверстника и старого знакомца: их квартира, две комнаты, выходящие на галерею над двором, в которых ледяной осенью первого года войны погибли от холода ее отец и мать, прочно занята чужими людьми. И не кем-нибудь – такими же бывшими ссыльными, как и она сама. Только статья была другая, и возвратились они еще в сорок шестом.

Наверх она и не подумала подняться. Оставила свой полупустой потрепанный вещмешок в бывшей дворницкой у Ивана, с благодарностью выпила горячего чаю с хлебом и «собачьей радостью», отказалась от стопки водки и отправилась на поиски уцелевших родственников.

О судьбе ее дочери Иван ничего не знал. «Мать ни слова не говорила. Даже перед смертью, – будто винясь, добавил он. – Ты ведь в курсе, Шурочка, что тут было. Ну а потом меня призвали и – прости-прощай…»

Сошлись на том, что если она не разыщет родню, то поживет немного у него. Комнатушка Ивановой матери пустовала, а с женой он развелся.

И конечно же, никого она не нашла. Жернова все стерли в пыль.

Брат и сестра ее покойного отца в довоенном прошлом жили на противоположных концах города, да так, что туда и трамвай не добирался. Поэтому, когда Александра Борисовна, уже под вечер, вернулась на Пушкинскую, то буквально валилась с ног. По старым адресам ни дядя, ни тетушка больше не значились. Чему удивляться – могли не вернуться из эвакуации или тоже умерли. Однако и в районе парка Горького не удалось обнаружить никаких следов двоюродной сестры Маруси. И о москалевских – кузене Илюше и его младшем брате Мите – тоже никто ничего не знал. Она попыталась расспросить старожилов, но и тем словно память отшибло.

Иван – она неожиданно вспомнила его фамилию – Сом, и усмехнулась: на сома он походил разве что пучеглазием, а в остальном был тощ и черен, как головешка, – принял ее с распростертыми объятьями. В первую очередь потому, что был уже на хорошем газу.

«Не расстраивайся, Шурочка, разыщешь свою голубку… Как же иначе? Да ты выпей со мной, отдышись – полегчает. И не топчись там, проходи, присаживайся. Я смирный, приставать не буду, у меня после контузии все мужское хозяйство в отказе…»

Он переломился в пояснице, закряхтел и выудил из-под стола зеленую бутылку, заткнутую туго скрученной газеткой.

Буславина только подивилась его простодушию. Села рядом, придвинула тарелку со скудной едой, приняла граненую стопку с мутноватым самогоном и махом опрокинула. Переждала, пока спазм отпустит горло, и потянулась за корочкой серого хлеба. После ареста, а особенно в пересыльных тюрьмах, она пережила такое, о чем уцелевший в военной мясорубке сосед понятия не имел. Так что теперь любые мужские притязания казались ей вполне безобидной детской игрой.

Немного потолковали, прикончили бутылку, покурили; за окном с недавно установленной решеткой – цокольный все-таки этаж, совсем стемнело, а Шурочка, которую не брали ни усталость, ни зверский шмурдяк, все твердила про себя, как молитву: найду дочь, взгляну хоть издали и – в петлю. Зачем я, такая, ей нужна?

Тем не менее уснула она крепко – в роскоши: на вдовьей перине дворничихи Нели, на настоящих простынях, натянув до бровей одеяло на вате в ситцевом цветастом пододеяльнике.

А поздним утром, когда, намахавшись метлой во дворе и на углу Пушкинской у продовольственного, вернулся слегка опухший хозяин дома, загремел на кухне кружками-мисками, Буславина твердо постановила найти младшую сестру Петра – Каролину. Она отдала Ивану большую часть тех жалких бумажек, что у нее были зашиты в подкладке, и простилась с ним до вечера.

С Каролиной Борцух Шурочка была знакома шапочно, однако твердо помнила дом, подъезд и этаж – третий, – где та жила. Петр пару раз водил их с Наденькой в гости к сестре. Дом стоял за Госпромом, а Каролина была замужем за каким-то шустрым, вечно отсутствующим партработником, фамилии своей на мужнину не сменила и родила ему двоих сыновей-погодков. Шансы на то, что и эти люди уцелели, были микроскопические, однако на этот раз удача все-таки улыбнулась Александре Борисовне.

Нужную квартиру ей указали, как только она ткнулась не в ту дверь. Всего их – высоких, филенчатых, темного дуба – на площадке было четыре, а фамилию мужа Каролины она начисто позабыла. Придавила кнопку звонка, стараясь унять внезапную дрожь. Открыли не сразу; в глубине квартиры визгливо залаяла собачонка, – потом дверь распахнулась и на пороге возникла пожилая грузная дама в стеганом шелковом халате, щурясь на незнакомую фигуру в сумраке огромной, выложенной скользким кафелем площадки.

– Каролина… Зеноновна… это я, Александра Буславина. Вы меня помните?

– А то, – спокойно произнесла женщина, отступая на шажок вглубь прихожей. – Шурочка, как же. Входи, дома никого нет. Муж на службе…

Ее провели по длинному коридору в просторную светлую кухню с балкончиком, дверь которого была отворена настежь; на газовой плите шумел, закипая, чайник.

– Садись, дорогая. – Каролина махнула в сторону стола. – Чайку попьем… Уж прости, не зову в комнаты – закрыла там пса, чтоб он околел. Не дает никому в дом войти с тех пор, как мальчишки съехали…

– Съехали? – осторожно спросила Шурочка. – Сюда можно? – Она устроилась боком к балкону, лицом к хозяйке дома. По давней привычке: больше никогда не садилась спиной к окну и входной двери.

– Старший в Москве, и младший за ним потянулся. В актеры метит… Не напоминай ты мне об этом, Шурочка, лучше скажи о себе. Ты когда… вернулась?

– Вчера.

– Езус! А Петрика мы так и не дождались.

У Александры Борисовны оборвалось сердце.

– Да, да, – воскликнула Каролина, с яростью швыряя салфетку на стол. – Мой Владимир Константинович получил справку, совсем недавно. Брата расстреляли сразу, на третий день, без суда: чем-то он их там рассердил… Куришь? Папиросы на буфете. Ведь мы с тобой после его ареста так и не виделись, да? А нас с мужем пальцем не тронули. В эвакуацию отправили одними из первых… до сих пор не понимаю почему. Ну, теперь уже неважно. Влодек и сейчас на хорошем счету, крутится при власти. Чаю?

– Спасибо. – Александра Борисовна покачала головой. – Не хочу.

– Ты где остановилась?

– На Пушкинской. Моих родителей тоже нет в живых.

– Я не спрашиваю, как там было, все эти годы. – Каролина тяжело поднялась, нависла над столом. – По тебе и так видно. Чем собираешься заниматься? Ты ведь с образованием… Документы в порядке? Первым делом нужно восстановить честное имя, подать на реабилитацию, получить паспорт – без него никуда. По закону тебе полагается компенсация от государства – за ихнюю дурь, но это потом, после реабилитации. Деньги хоть и небольшие, но все же. Влодек посодействует…

– Не нужно этого, – перебила хозяйку дома Шурочка, и голос ее дрогнул. – Я сама… Вы не знаете, где моя дочь? Я за этим пришла, Каролина Зеноновна.

– Какая я тебе Зеноновна? Зови по имени. А вопрос непростой. И ответа я не знаю, дорогая, скажу честно. Ходил слух, что девочку забрали и сдали в детприемник. Время было жуткое, все будто с ума посходили от страха. Твой арест был звонком – я на очереди. А как чуть поутихло, даже начали кое-кого выпускать перед самой войной, кинулась расспрашивать – и все впустую… Ниц нема. Никто ничего не знал, кроме твоих родителей, но встречаться с ними муж мне категорически запретил. И я так и не решилась…

– Мог бы Владимир Константинович помочь мне найти Надюшу? Ведь он… в руководстве по-прежнему, я правильно понимаю? Девочка носит фамилию отца. Я напишу дату рождения: число, месяц…

– Да знаю я прекрасно, когда она родилась. – Каролина сердито отмахнулась, схватилась за папиросы. – Езус! Как же нам все устроить? Влодек мой стал совсем трусливый, всего боится. Ждет пенсии и думает только об одном – чтоб не отняли квартиру и дачу…

– Тогда не нужно, – сказала Шурочка и поднялась, чтобы уйти.

– Погоди, сядь. – Каролина задумчиво прошлась по кухне. – Наберись терпения. Я сама попробую все выяснить. Сюда приходить больше не нужно – звони, телефон я дам. Лучше с утра, часов с десяти я обычно одна… И вот еще что! Я соберу кое-что из одежды – то, что носила до войны. Помнишь, какой я была – тоньше, чем ты сейчас. Тебе нужно прилично выглядеть, когда начнешь ходить по инстанциям. Сиди смирно, я мигом…

Ждать действительно пришлось недолго. Как только на пороге снова возникла хозяйка дома с объемистым свертком, перетянутым бечевой, Шурочка сразу вскочила.

– Держи, – проговорила Каролина. – Там платья, блузки, кое-какое бельишко, пара жакеток, кофта. Все почти не ношенное. Для лета сгодится. Туфли новые, лодочки, размер тридцать седьмой, мне жмут… Если не подойдут, продашь. С остальным тоже не церемонься – что не годится, неси на барахолку.

– Спасибо.

– Еще – тут немного денег. Бери!.. Твоя дочь, я думаю, уже совсем взрослая?

– Через месяц Наде двадцать пять.

– Мои оболтусы постарше… Знаешь, у меня уже внучка. В Москве. Назвали Вандочкой.

– Поздравляю… Я, наверно, пойду. Спасибо вам за все, Каролина!

– Позвонишь через пару недель, а пока сиди тихо. Вечерами по городу особо не шастай – шпаны полно… Все, ступай!

Хозяйка проводила гостью до дверей, постояла, глядя, как та неловко спускается по высоким ступеням просторного парадного с тяжелым свертком под мышкой. Затем вздохнула, заперла все замки, накинула цепочку и прошла в свою комнату. Ворча под нос, выпустила оттуда недовольную болонку, прихватила потертый ридикюль, в котором держала лекарства, и снова побрела в кухню.

Ее стакан с крепким несладким чаем давным-давно остыл.

У Каролины Борцух, когда-то гордившейся своим подвижным и стройным телом, отменно крепким здоровьем и легким характером, отекали и болели ноги. У нее была вздута щитовидная, постоянно барахлило сердце, но самое главное, о чем она никому не сказала, в особенности мужу, – врачи отмерили ей от трех месяцев до полугода. Только и всего-то. Диагноз, поставленный после того, как она в очередной раз потеряла сознание на пороге дома, возвращаясь с прогулки с собакой, звучал приговором: «неоперабельная первичная опухоль мозга»…

До осени, до двадцатого октября, когда хоронили младшую сестру Петра, Александра Борисовна успела найти след своей дочери, увериться, что ее девочка выжила, и даже коротко поговорить с человеком, который знал Наденьку.

После той, самой первой встречи с Каролиной она позвонила ей ровно день в день, как и было назначено. И сразу услышала ликующий возглас: «Встречаемся через час у памятника Шевченко! У меня адрес детдома, куда угодила твоя Надя. Это единственное, что смог выяснить Владимир Константинович…»

Шурочка была на месте за полчаса до срока. А когда подошло время, получила конвертик с адресом, деньги на дорогу и пять пачек папирос. На все выражения благодарности Каролина только отмахнулась характерным сердитым жестом, на миг прижалась мягкой щекой к ее лицу и пошла не оборачиваясь. На другой стороне Сумской быстро оглянулась и тенью исчезла в какой-то подворотне.

Выглядела она неважно, но в своем эгоистическом ликовании Александра Борисовна не обратила на это внимания, а вспомнила много позже, когда наткнулась в местной газетке на траурное уведомление о кончине Каролины Зеноновны Борцух, подписанное ее супругом Богатыревым В. К.

Открыто появиться на Первом городском, принести цветы, стоять среди родственников, соседей и знакомых покойной – о подобном Александра Борисовна даже не мечтала. Кто она для всей этой толпы чужих людей? Нужно-то ей совсем немного – взглянуть, увидеть и запомнить место, где будет предано земле измученное тело Каролины. Чтобы когда-нибудь потом, неважно когда, показать дочери… Впрочем, никто не обратил внимания на худощавую сутулящуюся женщину в сером чесучевом плаще, стоящую на соседней аллее с букетом слегка тронутых ночными заморозками желтых хризантем в руках. Да и лица ее было не разглядеть из-за низко повязанного, дымчатой тонкой шерсти, шарфа. Шарф этот, как и многое другое, нашелся в свертке, который Шурочка получила в подарок от покойной Каролины. И волосы она им покрывала не впервые – на том же кладбище, в дальнем конце, у самой ограды, едва виднелся бугорок – место, где родня с великим трудом похоронила в первый месяц страшной военной зимы ее отца и мать.

Туда она и направилась, ненадолго задержавшись на аллее у входа, где что ни могила, то черный лабрадорит, чугун и золоченые буковки. Только и успела разглядеть между серыми драповыми спинами двух рослых молодых мужчин: одного в демисезонном, длиннополом, застегнутом до горла на все пуговицы, схожего лицом с матерью, и другого – попроще, без шляпы, с рассыпающимися на обе стороны светлыми волосами, неуместно подвижного. Братья поддерживали под руки отца, с которого после смерти Каролины вмиг слетела чиновная броня – трясущийся старик, убитый горем.

Как она была ему благодарна, но вот – даже не могла позволить себе подойти поближе, коснуться, пожать руку, сказать что-то сочувственное…

Когда они с Каролиной встретились в последний раз, Шурочка дала полный отчет о поездке в райцентр в Полтавской области, где находился тот самый детдом. Со слов заведующей выходило, что Надя попала туда из приемника-распределителя зимой сорокового. В начале войны учреждение было эвакуировано в Заволжье. Девочка пережила эвакуацию, дизентерию и круп, возвращение на Полтавщину, где от прежнего детдома остались зола, битый кирпич да искореженные балки, а в сорок шестом была направлена в фабрично-заводское училище при электромеханическом заводе. Теперь предстояло найти это самое ФЗУ, где должны же остаться какие-то следы…

Потом трубку перестали брать – видно, съехали на дачу, решила Александра Борисовна. Звонила она и в сентябре, утром, как и велела Каролина, но все безрезультатно, телефон молчал. А позже закрутилась – нашла работу, устраивалась, а заодно и сменила место жительства.

Нужды она не испытывала – деньги были. В тот раз, у памятника, вместе с адресом детского дома ей сунули в карман кофты такую сумму, что дома, распечатав на Ивановой кухоньке конверт, Шурочка впервые за долгие годы расплакалась. Эти полусухие, судорожные слезы были вызваны не одной только человеческой добротой, которой ей пришлось видеть не много. Скорее – одиночеством и страхом, что тонкая ниточка оборвется и отыскать дочь так и не удастся.

Да мало ли было причин… Взять хотя бы сложности с Иваном, хозяином квартиры, где она пока что жила. С ежедневными пьянками, без которых он не обходился, Буславина так-сяк смирилась, от гомона, грязи и бестолковщины его приятелей пряталась в своей комнатушке, даже приколотила на дверь задвижку. И вообще старалась пореже бывать по вечерам дома. Но тут Ивану втемяшилось жениться. Два дня он не пил совсем, вид имел задумчивый, и она мигом заподозрила неладное. На третий день он решился, утром встретил ее на кухне с букетом ромашек из соседнего палисадника и сделал предложение. «Тебе, Александра, деваться некуда, – мрачно заключил Иван свою речь. – Будем жить как брат с сестрой…» – «А если я дочь найду? – спросила она. – Я, уж ты прости меня, Ваня, кроме Нади, никого не люблю, мне никто больше не нужен. Зачем тебе такая жена? Я лучше уйду… И она тебя не поймет, ты – пьющий человек…»

На последнее замечание Иван сильно обиделся, и отношения как будто окончательно разладились. Тогда Шурочка решила поговорить с ним прямо, хотя деваться ей и в самом деле было некуда. Однако снова где-то наверху ей вышла поблажка: сам же Иван помог ей получить место дворника на улице Данилевского, к тому же с жильем.

Служебное дворницкое жилье показалось ей дворцом. Полуподвал во втором подъезде огромного серого шестиэтажного дома: просторная темноватая комната, от которой узкий коленчатый коридорчик вел в кухню с газовой плитой, ржавой чугунной раковиной и выгороженным из фанеры санузлом. Окна выходили во двор, который отныне становился ее участком, как и тротуар вдоль фасада на Данилевского. В доме было восемь подъездов, сквозных, на два входа, как строили в двадцатых, и, чтобы подзаработать на меблировку, Шурочка подрядилась на пару с еще одной дворничихой мыть эти подъезды дважды в неделю.

Дело о реабилитации завязло в инстанциях, но Александра Борисовна не особенно и хлопотала. По чести сказать, хотелось ей одного: все начисто забыть и чтобы фамилию «Буславина» никогда больше не вспоминали те, кому по должности положено помнить все и всех. Только через пятнадцать лет она получила на руки ордер на свою квартиру, а к ней – настоящую городскую прописку…

О Наде ей рассказала девушка по имени Маруся; с ней Буславина виделась всего раз, однако и этого оказалось достаточно. Она нашла то самое ФЗУ в длинном бараке на задворках огромной заводской территории, и завуч, бывший фронтовик, дал ей исчерпывающую информацию: Надежда Петровна Борцух вместе с еще тремя девушками, получив специальность штамповщицы второго разряда, была направлена на Инструментальный завод. Для надежности Александра Борисовна спросила имена и фамилии остальных девушек – и ей сказали.

Инструментальный находился на другом конце города. Не теряя времени, она помчалась туда, заранее обмирая, однако на проходной появилась одна Маруся. Взглянула с подозрением и сразу же потребовала документ, удостоверяющий личность.

– Зачем вам? – спросила Александра Борисовна, протягивая еще новенький с виду паспорт. – Вы мне не верите?

– Доверяй, но проверяй, – усмехнулась Маруся, возвращая документ. – Мало ли че. Вон – и фамилия другая. Мы с Надеждой детдомовские, нас никто никогда не искал, а сироту всякий обидит. Она мне первая подружка была, даже кровати стояли рядом…

– С чего вы взяли, что Надя сирота? – У Шурочки задрожали руки и туго забухало сердце. – Я ведь сразу сказала, что я ее мать. Давайте, Маруся, где-нибудь присядем…

Они вышли на улицу, свернули за угол и устроились на чугунной скамейке в грязноватом скверике; тут же, воркуя, слетелись пыльные настырные голуби.

– Надежда думала, что ее родители погибли в войну. – Маруся жадно затянулась и окинула Александру Борисовну острым взглядом из-под наведенных фиолетовым карандашом век. – Мы о таких вещах вообще редко говорили. Я была старше на полгода, и когда в сороковом ее привезли в детдом, сразу взяла над ней шефство. Она была тощая, как куренок, все время плакала и не спала. В красивом платье… Мои-то все померли в голодуху… Мы с ней были как сестрички.

– Спасибо, Марусенька, что поддерживали Надю, – понемногу успокаиваясь, проговорила Буславина. – А где же она сейчас?

– А с чего это у вас разные фамилии?

– Надюша по отцу записана…

– Он что – немец был?

– Поляк, – ответила Александра Борисовна. – Его в тридцать седьмом расстреляли.

– Ага… – Маруся пнула носком босоножки ближайшего голубя. – Вот как, значит… Надежда ваша выскочила замуж – за курсанта военного училища, я была на свадьбе дружкой. Позже забегала несколько раз ко мне в общагу, еще какое-то время выходила на работу, так что виделись. Потом ушла в декрет и больше не вернулась. Уехали с мужем куда-то, а куда – понятия не имею.

– Погодите, погодите! – Буславина умоляюще схватила ее за руку. – Не так быстро, Маруся. Значит, Надя вышла замуж и родила ребенка? Что за человек ее муж?

– Максим Смагин, – с непонятной интонацией произнесла девушка, щелчком отправляя окурок в кусты. – Прикипел к Надьке с первого взгляда. Мы Новый год встречали – в цеху дали пригласительные на вечер в артиллерийском училище. Ну, пошли, и он сразу же ее пригласил. Танцевали. Такой себе: с выправкой, вежливый, вроде бы симпатичный. Хотя если честно – не очень-то он мне показался, я привыкла к парням попроще. Ну, Надежде я этого не говорила, ясно, что влюбилась… Между прочим, фамилия у нее теперь мужнина, так что ищите как Смагину. Последний раз мы с ней виделись осенью пятьдесят первого – она приходила уже с мальчишкой на руках.

– Значит, моему внуку пять лет?

– Около того. Назвали Савелием, родился в августе. Крепкий бутуз, спокойный, щекастый, на отца похож…

– А как они жили с мужем? Ладили?

– Мне почем знать? Смагин запретил Надежде видеться с детдомовскими, тайком приезжала. Особо не распространялась, а так – вроде бы все как у людей… Еще папироской не угостите?

– Пожалуйста, не стесняйтесь. Как же вы, Маруся, узнали, что они уехали? – спросила Александра Борисовна.

– Чисто случайно. Она позвонила Золотову, завучу ФЗУ, которое мы с Надеждой кончали, – попрощаться. Мы его уважали. А тот через время мне сказал. Мол, убыла вместе с мужем-офицером куда-то под Киев. Мне обидно стало, что она не захотела со мной повидаться напоследок. В общем, разошлись дорожки…

– Видно, не получилось, – смутилась Александра Борисовна. – Обстоятельства… Во всяком случае – огромное вам спасибо. Попытаюсь теперь выяснить в этом училище, куда…

– Без толку, – перебила Маруся. – Ничего там не скажут, это ж армия. Я пробовала, а потом плюнула. А вы с Надеждой все-таки похожи!

– Вот как? – рассеянно произнесла Буславина, глядя в сторону. – Что же теперь делать? Может, еще раз попросить этого вашего Золотова? Он незлой человек, и все-таки начальство.

Девушка дернула острым плечом и поднялась со скамьи.

– Вам виднее. А мне бежать надо. Есть же там всякие справочные, адресные столы… не иголка в сене, найдется…

Александра Борисовна еще долго просидела в чахлом скверике у проходной, взвешивая, с чего начать. И пришла к выводу, что самое разумное теперь – снова связаться с Каролиной. Уж ее-то мужу выяснить такую безделицу, как нынешнее местопребывание кадрового офицера Максима Смагина, его жены Надежды Петровны и пятилетнего сына Савелия, – легче легкого.

Однако ничего из задуманного ею не сбылось.

Лишь через год все сдвинулось с мертвой точки – когда она наконец преодолела навалившуюся пустоту и отчаяние, а заодно череду мелких, но изнурительных хворей, заработанных в Норлаге и ссылке. Теперь она снова могла упрямо двигаться к своей единственной цели: увидеть дочь, прежде чем умереть.

Приближались новогодние праздники, было морозно и ветрено. Жители улицы Данилевского давно привыкли к фигуре худощавой женщины в ватнике и сером шерстяном платке, спозаранку скалывающей наледь или орудующей широкой деревянной лопатой, разгребая заносы. Дворник Шура – кое-кто с ней здоровался, но далеко не все. И неудивительно – с этой замкнутой, не по-простому вежливой особой и языками почесать было не о чем. Обитала она в подвале второго от угла подъезда, редко выстаивала в долгих очередях за хлебом или к бочке с разливным молоком. К ней не ходили выпивать женатые слесари и сантехники, оттепельными вечерами она не сидела со старухами на лавочке у подъезда, не нанималась мыть окна, не брала стирку на дом у обеспеченных жильцов и ни разу не согласилась идти в понятые, как ни матерился участковый.

Никому не было дела до того, что Александра Борисовна, отмахав ломом, лопатой и скребком, едва доползает до своего подвала. Там, стащив мокрые неподшитые валенки и ненадолго освободившись от гула тревожных мыслей, заполнявших ее голову во время работы, она грела в кухне на газу воду, опускала распухшие ноги в таз и блаженно закуривала.

Думала она всегда об одном и том же: время уходит.

Чтобы не сойти с ума от этого, по вечерам взялась заново учить языки – польский, немецкий, французский, и для заработка вошла в долю с другой дворничихой – они разделили еще один участок. Напарницу звали Светлана. Она была вдовая, бездетная, еще не старая, но рыхлая, мучилась ревматическими болями. Теперь они три раза в неделю в четыре руки ворочали контейнеры с мусором в соседнем дворе и кололи лед. Собранную за полгода сумму Александра Борисовна потратила на новехонькую радиолу «Минск» и дюжину пластинок классической музыки – только что появились «долгоиграющие». Книги ее больше не интересовали, а газет она и раньше в руки не брала…

Однако новый, тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год Александра Борисовна встретила не в одиночестве.

Было уже около десяти, она собиралась ложиться – утром предстояло разгребать новогодний сор на участке. Праздник не вписывался в ее планы, не то было настроение, чтобы веселиться. Но тут затрезвонили в дверь. Она отперла, с удивлением обнаружив на пороге слегка уже захмелевшую Светлану, а когда та ввалилась, на ходу дергая крючки лысоватой шубейки, осторожно поинтересовалась: