Текст книги "Те, кого нет. Тени прошлого"

– Что-то случилось, Света?

– А ни хрена, слава те Господи! Дай, думаю, забегу. Ты тут одна, как сова в дупле… Хоть Новый год встретим по-человечески!

Буславина растерялась. В доме было пусто: остатки мелкой вареной картошки в кастрюле, немного сливочного масла, бутылка кефира, где-то на полке ржавела забытая банка килек в томате. «Все в дело пойдет. – Светлана решительно прошла в комнату. – Стели-ка, мать, скатерку! Закуска у меня с собой!»

Скатерти не было, пришлось обойтись полотняными салфетками. Два граненых стакана, миска для принесенного гостьей винегрета, блюдца для соленых огурцов и краковской колбасы, тарелки, вилки.

То ли от «Московской», то ли от жалобных круглых глаз Светланы, блестевших, как мокрые лесные орехи, то ли от безысходности Александра Борисовна впервые выложила чужому человеку все: о дочери, об отце Нади, о норильском лагере, о смерти золовки Каролины и встрече с Марусей.

– Гордыни в тебе много! – укоризненно кивая, проговорила Светлана. – Что ж ты молчала? Могла бы хоть у меня спросить, мой мужик был здешним участковым. А погиб по-дурному: понесло его в пятьдесят третьем в Москву – вождя хоронить. Идейный был. Ну и задавили в толпе на Петровке. Я беременная на четвертом месяце, не работала из-за ревматизма, квартирку только-только получили в этом доме – две комнаты, балкон, кухня хорошая… Привезли в гробу, у меня выкидыш, месяц на больничной койке… Так о чем это я? А, вот оно! Пенсию за него дали крохотную, зато не забывают – подарки к праздникам, то-се… В райотделе один пожилой хрен по мне сохнет, капитан Бочкин, замуж зовет. Паспортным столом заведует… Идти?

– Нельзя тебе дворником, – сказала Шурочка. – Если, конечно, хочешь знать мое мнение…

– Да не о том я. – Светлана со стуком влепила опустевший стакан в столешницу. – Фамилию мне напиши, имя-отчество дочери, возраст и где родилась. А я снесу ухажеру своему. Он нос совать не станет, сделает для меня – и все. Скажу: подружку потеряла в войну…

Александра Борисовна уже ни на что не надеялась и особо не воодушевлялась. Сказывалась давняя привычка не верить словам. Каково же было ее удивление, когда спустя несколько месяцев, в конце апреля, соседка появилась – и снова с бутылкой. Не говоря ни слова, прошествовала в кухню и торжественно провозгласила:

– Гуляем, Александра! Повод налицо. Даже два. Первый: я выхожу за Бочкина. Да погоди с поздравлениями! А второй – он таки добыл тебе адрес. И знаешь что? Дочка-то твоя проживает не где-нибудь, а прямо под носом, ходу пять минут…

Теперь она стояла перед домом, номер которого врезался ей в память навсегда, и впервые в жизни по-настоящему молилась.

Когда Светлана вручила ей свернутый пополам листок из блокнота, на котором разборчивым канцелярским почерком был написан адрес Нади, Александра Борисовна вместо законной радости запаниковала. Стремиться к цели, оказывается, легче, чем сделать последний шаг. Как примет ее дочь? Какая она, поймет ли все, простит ли ее?

«Надо же, дичь какая… – подбодрили ее, – ну хочешь, пойду с тобой?»

Она отказалась, однако Светлана не удержалась и заявилась ровно в тот день, который Шурочка назначила себе для свидания с дочерью. День дважды откладывался – мешали нервы, сомнения, мелочные заботы, – и наконец она решилась.

Светлана принесла новые туфли, которые не подошли, и дурацкую шляпку с вуалькой. На это Александра Борисовна заявила, что наряжаться не станет, пойдет как есть, хоть в лохмотьях; напарница посмотрела с состраданием, отмолчалась, но потом все-таки настояла на том, что уложит ей волосы и побрызгает духами…

Надин дом оказался не в пяти минутах, а в районе Сумского рынка, ближе к парку, и эту дорогу Александра Борисовна прошла пешком, убеждая себя, что ходьба ее успокоит. Было около половины двенадцатого. Потом она немного постояла перед домом, поднялась как в тумане, нажала прыгающим пальцем беленькую пуговку звонка. Зачем-то сдернула сиреневый шифоновый шарфик с шеи и застыла, комкая его в руке.

Высокий мускулистый молодой мужчина в белой майке и спортивных брюках так резко распахнул дверь, что Шурочка едва успела отскочить.

– Вам кого? – нетерпеливо спросил мужчина.

– Мне нужно… Надю… Надежду Петровну…

– Ее нету. Ушла с сыном к врачу.

– А когда вернется?

– А вам зачем? Не знаю.

Он попытался было захлопнуть дверь, но Шурочка отчаянно воскликнула:

– Постойте! Вы ведь Максим Смагин, ее муж?

– Допустим. – Светлые, настороженные, с узкими зрачками глаза мужчины внимательно ощупали побледневшее лицо Александры Борисовны. – Муж. И что из того?

– Мне нужно с вами поговорить. Позвольте мне войти, Максим Карпович…

Он впустил ее, молча провел по коридору в тесную кухоньку, кивнул на табурет, а сам сел напротив. Александра Борисовна сразу, в два приема, вытолкнула из себя: «Я – мать Нади. Очень долго искала дочь…» – однако хозяин дома и бровью не повел. То, что эти слова никак не подействовали, заставило ее сбиться. Мужчина мучительно долго не разжимал твердо очерченных губ, в лице не дрогнула ни одна черта. Наконец, окончательно переварив ситуацию, он насмешливо спросил:

– И где же вы все это время пропадали?

Она хотела ответить, но Смагин резко перебил:

– Сдали Надежду в детдом, пропали неведомо куда, а теперь сваливаетесь нам на голову? Хм, а ведь вы и в самом деле похожи… Я сразу, как увидел в дверях, подумал: какая-то родственница жены. А оказалось вон что – дорогая теща собственной персоной.

Оставалось надеяться, что Надя вот-вот вернется и прекратит эту хамскую пытку. Александра Борисовна собралась с силами и, стараясь, чтобы голос звучал ровно, произнесла:

– Моей дочери было девять лет, когда меня арестовали по ложному обвинению. Она должна многое помнить. И уж во всяком случае, точно знать, почему попала в детский дом. Неужели она вам ничего не говорила?

– Ни слова. Понимайте как угодно. А я вам все-таки скажу, что это на самом деле значит: ей до вас дела нет, где бы вас ни носило. Моя – жена – вас – не помнит, – отсекая каждое слово ударом ребра ладони по краю стола, произнес он. – Однажды я спросил, кто ее родители и где они, и Надежда однозначно ответила: погибли в войну. На этом тема была закрыта. Навсегда.

– Но ведь я жива, и вот же – сижу перед вами! Богом клянусь, Максим, мне от вас с Надей ничего не нужно… – Шурочка, дрожа всем телом, вскочила. – Неужели вы не понимаете, что я ее мать, что все эти годы мечтала о встрече с дочерью, что наша семья пострадала в…

– Ее семья – это я. И Надежду вы не получите! Это понятно? – рявкнул он.

Буславина задохнулась, но справилась с собой и уже в следующую секунду прямо и твердо шла к выходу. Дверь позади захлопнулась. Она спустилась, шагнула из парадного на тротуар – полдень брызнул в глаза синевой и солнцем. Пришлось до боли стиснуть веки, чтобы не ослепнуть и не разрыдаться.

Ничего не замечая вокруг, она быстро пошла переулками в сторону городского парка. Внутри дрожала каждая клеточка. Почти рядом со входом, обставленным колоннами, правее клумбы с петуниями и гипсового Горького, пустовала скамья. Шурочка присела, нашарила папиросы и прикурила, ломая одну за другой спички.

Пока рылась в кармане плаща, на гравий, глухо звякнув, выпала связка ключей – два от квартиры, один от мусоросборника во дворе и еще один – от подвала, где хранился дворницкий инструмент. Второй замок пришлось врезать совсем недавно – уже вовсю орудовали весенние домушники. Шурочка нагнулась и подняла. А когда выпрямилась, твердо сказала себе: «Приду домой и повешусь!»

Она не знала, что разминулась с дочерью всего на семь минут.

Возвратившись домой, Надежда раздела сына и отправила играть, а сама прошла в кухню, где муж, сидя за столом, смотрел в газету. Скулы у него были чугунные. Она сразу заметила на полу, рядом с ножкой табурета, чужой шарфик.

– Что это? – недоуменно спросила Надя, наклоняясь и поднимая лиловую полоску шифона. На нее сильно и приторно пахнуло «Рижской сиренью».

– М-м? – промычал Максим, не отрываясь от газеты. – Наверно, та тетка обронила. Выброси и забудь.

– Какая еще тетка? Да посмотри же на меня наконец!

– Я сказал – в мусоропровод! – Он взглянул на жену исподлобья и добавил: – Которую я выставил отсюда. Сядь, не мельтеши.

– Почему выставил? – Надежда осталась стоять, скрестив руки под грудью, чем раздражила его еще больше. – Да ответь ты толком!

– Потому что морочила голову. Заявила, что якобы она тебе – мать.

– Что?!

– Явилась, нахамила…

– И ты ее выгнал? Не выслушав, не дождавшись меня? Она что – к тебе, Максим, приходила?

– Не ори на меня! Допустим, эта тетка и в самом деле твоя пропащая мамаша. Ну и что? Она отмотала срок, и немалый, а откуда нам знать – за что. Я ее приговора не читал. Может, зарезала кого-то или пособничала оккупантам?

– Не смей называть мою маму теткой!

– А как прикажешь? Ее высочеством? – Смагин вскочил, его гладкое, скуластое, недавно выбритое лицо исказилось. Теперь они стояли глаза в глаза, однако он сдержал себя и, понизив голос, продолжал: – Успокойся, Надежда. Сейчас мне только родственников с подмоченной биографией не хватает. У нас в отделе кадров сущие звери, и если выяснится, что я указал ложные данные в анкете… Ты вообще в курсе, что на мое место претендуют еще четверо? У нас семья, и наше будущее – главное. Забудь все, никто никогда не приходил. Понимаешь, о чем я?

– Нет. И понимать не хочу. – Она покачала головой, не отрывая взгляда от его лица. – Присмотри за Савелием, я сейчас вернусь. Как она была одета?

– Да не помню я ни черта! Седая, в плаще, самая обычная тет… – Максим осекся, внезапно растерявшись, но сейчас же заорал вдогонку: – Ты еще пожалеешь! Дура набитая, давай, беги, ищи ветра в поле…

Надежда уже не слышала – крепко зажав в кулаке шарфик, на ходу сдернула с вешалки какую-то домашнюю кофту и помчалась вниз по лестнице. Потом металась по улицам, заглядывая в лица встречных и едва сдерживая злые слезы.

Женщин в плащах не было. Нигде. Мгновенно устав, она опустошенно побрела на конечную трамвая. Вагон только что ушел, вокруг не было ни души. Ветер гонял мелкий мусор по мостовой, оборванный старик рылся в урне у дощатого, выкрашенного ядовитой зеленью диспетчерского павильона, да двое подростков в одинаковых кепках-восьмиклинках, пересмеиваясь и толкаясь, направлялись через дорогу ко входу в парк.

Что-то словно толкнуло ее – позже Надежда так и не смогла объяснить себе, зачем последовала за шумными пареньками. Подростки умчались, за порталом открылась пустынная главная аллея, правее шла другая – дугой и поуже, в обрамлении стриженого кустарника. И там она сразу увидела женщину в плаще, одиноко сидящую на скамье.

– Мамочка! – отчаянно закричала она. – Это я, Надя! Не уходи, пожалуйста!..

В тот раз Александра Борисовна провела с дочерью всего несколько минут – Надежда торопилась к сыну. Савелий приболел, его следовало накормить и затолкать в постель, – так она объяснила матери свою нервозность и спешку. Они договорились встретиться очень скоро, никаких вопросов друг другу не задавали, откладывая все на потом, Шурочка лишь спросила: «Как же ты меня узнала?»

– Я виделась с Марусей, она сообщила, что ты была у нее, что ты меня ищешь… В деталях описала твою внешность, манеру говорить. – Надежда, блестя глазами, рассмеялась. – Даже назвала марку твоих папирос. Мне пора бежать, мама…

– Она добрая, эта твоя подружка, – у Александры Борисовны не осталось сил даже на то, чтобы обнять дочь. – Беги, беги. Ты запомнила мой адрес? Я буду ждать тебя, дорогая моя…

Однако после всего, что случилось, сидеть в своем подвале, вздрагивать и прислушиваться: стучат или почудилось? – казалось ей немыслимым. Она догадывалась, что Максим Смагин запретит дочери видеться с нею. Это стало ясно уже тогда, при первой стычке, и дочь, если и придет, то тайком от него, а устроить такое свидание Надюше не просто. Промучившись в нетерпении пять-шесть дней, Александра Борисовна отправилась к дому, где жила Надя, побродила по окрестностям и отыскала место, которое раз и навсегда окрестила «постом». Оттуда были видны подъезд, площадка перед ним и окна квартиры, а сама она могла оставаться незамеченной.

Эта бессменная вахта заполнила весь остаток ее жизни.

Следить за происходящим оказалось несложно – двери в подъездах шестиэтажного дома напротив никогда не запирались, а высокие окна парадных выходили на проезжую часть улицы. Рядом – остановка троллейбуса, скверик, булочная и аптека, на соседнем углу – захудалый продовольственный магазинчик. Дежурила она, конечно, не с утра до вечера и не каждый день. В мороз и дожди пряталась в подъезде, а при погоде – на воздухе. Жизнь дочери протекала у нее на глазах, во всяком случае ее внешняя сторона, однако Шурочка неукоснительно соблюдала единственное условие: ни при каких обстоятельствах не попадаться на глаза ни Надюше, ни, тем более, ее мужу. Не так-то это было просто, но она справилась…

Поэтому еще до того, как Надя впервые появилась у нее в подвале – дело было в середине мая, – Александра Борисовна видела свою дочь не однажды, и это доставляло ей ни с чем не сравнимую радость. Ее девочка была красавицей, без всяких преувеличений. Маршруты Нади оказались просты – магазины, сберкасса, прогулки с сыном. Всегда одна, очень внимательная к Савелию, и всегда с лицом, как бы обращенным внутрь себя.

Максим Смагин уходил утром, возвращался поздно, но нередко являлся домой и в обеденное время. Шурочка ни разу не видела его с женой или ребенком; он выглядел постоянно занятым и озабоченным. Вот почему в тот, самый первый, раз она решилась и все-таки спросила: «Твоя семейная жизнь не удалась?» – «Почему ты так думаешь? – удивилась Надежда. – Разве я выгляжу несчастливой?» Александра Борисовна испуганно замахала, мол, что ты, что ты, просто у тебя всегда такое грустное лицо…

Дочь провела у нее не больше часу, но успели они сказать друг другу многое. Надя узнала об отце, о Каролине Борцух, о том, что было с ее матерью.

Потом подвернулся случай, и они провели вместе целый вечер, потому что Наде удалось улизнуть из деревни в Белгородской области, куда ее отправили на лето с сыном к родителям мужа. Сам Смагин находился в служебной командировке, Савелию предстояло идти в первый класс, и предлог нашелся – школьные принадлежности были в дефиците, закупать их следовало заранее.

Так или иначе, а регулярно видеться не получалось, – Максим запретил жене даже думать об этом. Сказал как отрезал: «Выбирай! Или я, или твоя зэчка… Но знай: сына ты не получишь. И чтоб Савелий о ней ни сном, ни духом, поняла?»

Они и без того встречались нечасто – несколько раз в году, исключая летние месяцы. Надя приходила всегда тайком, дарила ей какие-то мелочи, совала деньги, расспрашивала, в двух словах отчитывалась о внуке и о своей работе. Все второпях – дочери казалось, что муж следит за ней. К тому же Смагин начал все чаще выпивать. Нет-нет, она не жаловалась – сказала между прочим, как о самой будничной вещи. И добавила: муж хочет еще мальчишку. Савелию уже двенадцать, он им страшно гордится…

– А ты?

– Не знаю. Я так устала, мама… Почему ты не напишешь заявление на телефон? Мы могли бы хоть перезваниваться.

– Не имею права. Это пока еще служебная квартира.

– Смени работу.

– Надюша, я останусь без жилья. И кто меня возьмет – в моем-то возрасте, – Александра Борисовна усмехнулась. – Телефон – это опять конспирация, как и наши с тобой письма до востребования. Просто смешно… Ты ведь их уничтожаешь?

– Нет.

– Зря, – сокрушенно вздохнула Шурочка. – Если твой муж прочтет, будут большие неприятности. Там все слишком откровенно. Сожги их, прошу тебя.

Впервые она посоветовала дочери уйти от Смагина вскоре после рождения внучки. Соглядатаем она была отменным, знала и видела все. Безобразно пьяного Максима, девиц из вольнонаемных в его новехонькой машине, то, как тяжело дочь носит беременность, какое у нее осунувшееся и замученное лицо. Надя все реже заглядывала к ней, да и сама Александра Борисовна погрузилась в муторные хлопоты о пенсии и жилье. А спустя три года, получив заветный ордер на свой подвал, она уволилась и тут же увязла в ремонте, которого настоятельно требовало ветхое помещение. Денег было в обрез, прикопить не удавалось, а попросить у дочери она не могла.

В один из дней неожиданно явилась Надя с маленькой Александрой, спавшей в коляске: нервная, исхудавшая, она с порога попросила теплого сладкого чаю и, со стоном опустошив чашку, рухнула на стул и проговорила:

– Единственное, чего я хочу, так это выспаться…

– Сашенька капризничает?

– Нет. Грех жаловаться. Удивительно спокойная девочка. Это Максим…

– Может, уже довольно? Разведись с ним, Надюша.

– Куда я пойду с двумя детьми, мама? К тебе в подвал? Нет у меня на это ни сил, ни средств. На что мы будем жить? И потом: Смагин достанет меня и здесь. Такой характер – все под контролем. Десять лет назад было иначе, но либо армия его сломала, либо мы просто разлюбили друг друга. Знаешь, мне кажется, что и Саша появилась на свет только потому, что он решил окончательно привязать меня к себе…

– О какой любви ты говоришь? – возмутилась Шурочка. – Твой муж – ревнивый деспот, он просто опасен. Подумай о детях, что их ждет в будущем! Наденька, уходи от него. Уедем куда-нибудь, я буду заниматься внуками, ты найдешь работу…

– Ничего не выйдет, мама. Видно, такая судьба. Может, со временем что-то переменится к лучшему.

Однако со временем ровным счетом ничего не менялось.

Как и прежде, дочь забегала не часто, без детей. Казалось, она окончательно смирилась, и к тому давнему разговору ни одна из них больше не возвращалась. Да и сама Шурочка все реже, особенно в непогоду, выходила на улицу, чему способствовали мелкие назойливые хвори, прежде всего одышка и артрит. Она жила замкнуто, как зверь в норе, пристрастилась к книгам, которые брала в районной библиотеке и глотала запоем; письма к дочери давно отошли в прошлое, а в быту она довольствовалась малым.

Но жизнь снова выкурила Александру Борисовну из норы, едва она переступила рубеж шестидесятилетия. Надя не появлялась так долго, что она встревожилась, не выдержала и помчалась на «пост»: хоть издали, одним глазком – что там и как.

И дождалась. Дочь шла по улице с обоими – Савелием, уже плечистым курсантом-первокурсником, и Сашенькой, крепко стискивающей руку матери. Ее внучка была рослой для своих пяти, с не по-детски определенными чертами. Но главное: Надежда снова ждала ребенка, с трудом волокла перед собой огромный живот. Об очередной беременности она и словом не обмолвилась.

Шурочка ахнула. Она уже была готова сорваться с места, броситься через улицу, но выражение лица дочери ее остановило – там ничего не было, одно тупое равнодушие. «Господи, что ж это такое!» – у нее тяжело заныло сердце; тем временем дочь с детьми скрылась в подъезде. И уже на следующее утро она снова заступила на «пост».

Все развернулось к концу недели.

Днем она заметила Сашеньку, опрометью выскочившую из подъезда. Александра Борисовна насторожилась – кажется, девочка чем-то необычайно взволнована. Вскоре какая-то молодая, небрежно одетая женщина неуклюже спустила по ступенькам парадного громоздкую желтую коляску, что-то проговорила, обращаясь к девочке, и укатила. Сашенька уселась на скамейку, обхватила руками колени и съежилась, словно перепуганная зверушка.

Было безветренно, тепло, тихо, безлюдно. Что за безобразие, – возмутилась Александра Борисовна, – пятилетний ребенок на улице один, без старших! В квартире мать и отец, она это знала определенно, потому что утром в обычное время Смагин на улице не появился и машина его стояла на месте. Савелий дома не живет, он на первом курсе, их пока держат в общежитии…

Пока она раздумывала, что предпринять, показалась машина «скорой» и круто свернула к подъезду. Тут, как назло, прямо перед ней остановился троллейбус и закрыл от Буславиной происходящее, а когда она перебежала улицу, у подъезда уже никого не было, даже водителя косо приткнувшейся к цветнику «скорой».

Потом она видела, как торопливо выносили на носилках укрытую до горла серым больничным одеялом бесчувственную Надю и как «скорая», скрипнув тормозами, скрылась за поворотом. Из подъезда никто больше не вышел: ни внучка, ни Смагин, – и Шурочка осталась оцепенело сидеть на скамье и ждать. Теперь ей было все равно, что скажет или сделает муж ее дочери, если вдруг увидит ее здесь. Руки не слушались, и она едва сумела прикурить.

Прошло неизвестно сколько времени, пока на улице снова появилась молодая женщина с желтой коляской.

– Послушайте! – Александра Борисовна вскочила. – Вы ведь в этом подъезде живете? Я видела, как вы разговаривали с маленькой Сашей. Что случилось с ее мамой?

– А вам чего? – грубовато поинтересовалась женщина, нетерпеливо косясь в сторону подъезда. – Вы кто? Из собеса, что ли?

– Да, – Шурочка машинально кивнула. – Как вас зовут?

– Ну, Зоя… Я им соседка.

– Скажите, Зоя, вы знаете, что с Надеждой Смагиной?

– Рожает вроде бы. – Зоя толкнула неповоротливую коляску и, обернувшись, сказала: – Лучше у мужа спросите, хотя он злой как бес и еще не протрезвился… Вы, дамочка, дверь мне не подержите?..

Она помогла женщине и, с минуту поколебавшись, сама шагнула в подъезд. Наверху с грохотом захлопнулись двери лифта, и он, гудя, пошел вниз. Александра Борисовна подождала, пока лифт остановится, вышла на улицу и отправилась в свой подвал. Ночью она не сомкнула глаз. Следующий день, который она провела на «посту», не принес никаких новостей.

О том, что Надя умерла, а ребенок остался жив, и что хоронить дочь будут на двенадцатом городском кладбище, она узнала по чистой случайности.

До того она жила как в вязком тумане, но с железным упорством снова и снова возвращалась на привычное место напротив Надиного дома. Два-три раза видела хмурого, озадаченного Савелия и ненавистного зятя, потом обоих вместе и еще каких-то двух незнакомых женщин – одна моложавая, а другая приблизительно ее лет. Прибыли они на «жигулях» первой модели. Пожилая была в темном дорогом костюме и крохотной шляпке из черной соломки. Машину вела сама и, едва выбравшись с водительского места, тут же закурила.

Александра Борисовна все эти дни почти ничего не ела, поэтому вошла в магазинчик и стала в хвост предобеденной хлебной очереди – купить хотя бы городскую булку. Впереди возбужденно переговаривались две старухи из тех, что вечно перемывают соседские косточки, а у нее от голода кружилась голова, и она не обращала на них внимания, пока одна из собеседниц не воскликнула: «Плохо они жили, ох, плохо! Сам-то хоть и офицер, и с виду порядочный, а вел себя как пес. Зойку знаешь из нашего подъезда, шлендру горластую? Говорят, и с самим таскалась, и с сынком его Савелием…»

Шурочка вздрогнула и вся обратилась в слух.

«Женка-то его в родах померла, а он чисто взбесился…» – «Что ты говоришь? – затрясла головой другая. – Горе-то, горе какое…» – «Кому горе, а этому с гуся вода. И детей не жалеет; младенец-то выжил, теперь его сестрица прикатила – ухаживать станет. Вместе с их мамашей, видала паву? Будто не из деревни, а из самого что ни есть Парижа… Ох, и знаешь, что я тебе скажу: бедная эта Надя, бедная, ни за что настрадалась. Старший сын ходит как пришибленный, но он-то уже взрослый, а двое младших остались без матери… – Женщина вздохнула и понизила голос: – Он ведь, говорят, бил ее сильно…»

Близкая к обмороку, Александра Борисовна, как приклеенная, шаг за шагом продвигалась вместе со старухами к кассе, пока не расслышала, где и когда будут хоронить ее дочь. А как только те умолкли и начали сосредоточенно рыться в кошельках, готовясь заплатить, – выскочила из булочной и остановилась как вкопанная, слепо вглядываясь в человеческие лица, будто все еще не веря и пытаясь отыскать среди прохожих, живых, свою Наденьку…

С кем ей было поделиться несчастьем, ведь ни друзей, ни знакомых вокруг не было – она всегда трудно сходилась с людьми. Иных Александра Борисовна раздражала замкнутостью, скупостью на слова, безразличием к материальной стороне жизни и странной брезгливостью. Даже манерой курить, стряхивая пепел куда попало. Только и оставались – Светлана да еще одна пожилая женщина, с которой она свела знакомство в библиотеке. Прежде она не раз забегала к этой Татьяне Наумовне, утомившись стоять на «посту», – перекусить, перехватить десятку до пенсии. Сблизило их и то, что обе потеряли молодость и здоровье в лагерях: одна в Норильске, другая в Северном Казахстане. К ней-то и бросилась в отчаянии Александра Борисовна, благо приятельница жила близко, у самого Сумского рынка.

Татьяна Наумовна была веснушчатой старой девой с жидкими кудельками, спаленными хной, увлекалась чтением мемуаров, собирала почтовые открытки и расклеивала по альбомам; в трехкомнатной квартире, доставшейся ей от родителей, пахло котами и слежавшейся зимней одеждой. Раз или два в месяц здесь появлялись троюродные племянницы – наскоро прибраться, а заодно утащить ту или иную семейную реликвию. Залогом добрых отношений между пожилыми женщинами служила своего рода конвенция: не курить в квартире, не обсуждать родственников, не вспоминать лагерные времена и не повышать голос. От всего этого у хозяйки дома до небес взлетало давление.

Когда в прихожей квартиры загремел звонок, Татьяна Наумовна отперла, охнула и схватилась за косяк. Александра Борисовна стояла перед ней как привидение: пошатываясь, с белым растерзанным лицом и закушенными до крови губами.

С этого момента женщины больше не расставались до роковой болезни хозяйки дома. И не то чтобы Александра Борисовна осталась здесь жить, – ее просто не отпустили. Все было высказано в тот вечер: загубленная и необъяснимая жизнь, мука и отчаяние, поиски Надюши, – не нашлось только ответа на вопрос: почему же отступила, почему не боролась за дочь и внуков с мерзавцем…

На кладбище, где хоронили Надю, они отправились вдвоем: стояли поодаль, цепляясь друг за друга, словно на палубе идущего ко дну корабля. Людей было немного, и Максим Смагин нет-нет да и косился в их сторону. Однако ничего не посмел; и когда все было кончено, быстро ушел, у могилы остался только старший сын.

Шурочка приблизилась, беззвучно уронила принесенные цветы на взрытый суглинок, а затем позволила Татьяне Наумовне увести себя, оглушенная двумя утренними таблетками валиума, с неотвязным привкусом горя и валидола в иссохшем горле.

Лишь через полгода она снова решилась взглянуть на дом, где жила Надя. Все это время она провела в квартире приятельницы в какой-то зыбкой полудремоте: то изредка поднимаясь с расшатанного дивана в гостиной, чтобы наведаться в свой подвал, получить пенсию, купить продуктов, сходить на кладбище, то лежа без сна и вымаливая в темноте, чтобы скорее пришла смерть и закончились мучения.

Татьяна Наумовна по своей доброте и глупости без конца тормошила ее, мешая сосредоточиться на самом главном. Пичкала витаминами и травяными отварами, гнала на рынок, в парк, требовала бросить курить, пыталась читать вслух какие-то книжки, но в конце концов сдалась, махнула рукой и вернулась к своим открыткам.

Не в последнюю очередь от этого назойливого внимания Шурочка и сбегала на свой «пост». Но не часто и ненадолго – шли месяц за месяцем, и приятельница стала все чаще жаловаться на нездоровье. Хотя до того, как у нее случился первый инсульт, Александра Борисовна успела повидать своих внуков. Коляску с младшим везла рослая женщина, в ее лице и повадках отчетливо проступало сходство с Максимом Смагиным, рядом семенила нарядно одетая Сашенька. Видела она мельком и их отца, а однажды нос к носу столкнулась на троллейбусной остановке с Савелием…

Потом она почти не выходила – ухаживала за частично парализованной Татьяной Наумовной. Это длилось всю весну, лето и начало осени, а когда приятельницу в дождливом и ветреном октябре настиг следующий удар, которого та уже не пережила, Шурочку мигом выставили за дверь бойкие племянницы.

Она вернулась в свой подвал.

В день пятилетия со дня смерти дочери Александра Борисовна побывала на кладбище, а потом у нее неожиданно случился сердечный приступ – прямо в парке, на той самой скамье, где когда-то ее окликнула Наденька. Она уже сползала на гравий, ошеломленная огромной болью внутри, дыхание останавливалось, однако успела синими бесчувственными губами прошелестеть бросившейся к ней женщине свои имя и адрес. И в больницу попала, как ей сказали потом, вовремя…

Хроника дальнейшего существования Александры Борисовны Буславиной, довольно продолжительного по земным меркам, проста. Жизнь ее, никчемная и бесплодная, как она полагала, аккуратно нанизывалась на даты. Дни рождения и смерти дочери, дни, когда ей удавалось хотя бы издалека увидеть тех, кто когда-то был рядом с Надей… Все вокруг стремительно менялось, а она по-прежнему упрямо доползала до остановки троллейбуса напротив того самого дома, усаживалась под навесом и ждала.

День, когда Шурочка неожиданно услышала рядом с собой детские голоса, тоже стал для нее праздничным. Она повернулась на обшарпанной скамье и увидела двоих – мальчишку лет девяти и девочку-подростка; они не обратили на нее никакого внимания, потому что яростно препирались.

«Сашка, я не поеду к этому врачу, не хоч-чу!» – Паренек шипел и дергал плечом. «Еще как поедешь, Валька! – Девчонка рванула его за руку. – Отец в командировке, я сейчас старшая, и прекрати этот вой! Шляешься по помойкам, а теперь твои болячки лечи…» – «Ничего я не шляюсь, – у мальчишки перекосилось лицо. – Ты, Александра, – дура набитая! Это меня в школьной столовке каким-то говном накормили…» – «Вот в больнице и скажут – каким…» Она впихнула его в подошедший троллейбус, и Александра Борисовна счастливо улыбнулась вслед.

«Крупная девочка, – подумала она, – стать от отца, но выражением лица, бровями, ртом – в мою дочь. Мальчик что-то уж очень щупленький, волосики белесые, а глаза Надины, может, чуть посветлее, – но, в общем, тоже симпатичный. Мои внуки. Самостоятельные… Вот, значит, как…»

Но день, когда из подъезда выносили гроб с телом Максима Смагина, она едва не пропустила. Он умер в канун ее собственной даты – Шурочке исполнялось семьдесят пять. Она с самого утра отправилась на «пост», но шла долго, мешала одышка. А когда добралась, увидела, что у подъезда стоит катафалк, вокруг толпа, в основном военные, какие-то женщины, множество венков и цветов.

Она спокойно перешла улицу и затерялась среди зевак. С первого взгляда узнала Савелия в погонах старшего лейтенанта, сосредоточенного и угрюмого, затем внучку, уже подросшую, в темном платке, с губами в нитку. Только Валентина нигде не было видно. Потом пошла толкотня, кто-то лупил молотком, отбивая заколоченную створку двери, наконец гроб вынесли и ненадолго установили на двух табуретах у подъезда.