Текст книги "«Серебряная роза. Женщины в искусстве. Строфы и судьбы». Том первый"

София Яковлевна Парнок. История русской Сапфо…

Фотография предоставлена автору Л. А Коневой (Ульяновск. Россия.). Личный архив.

(Парнок (настоящая фамилия – Парнох) – Волькенштейн Софья Яковлевна – русская поэтесса, переводчица, литературный критик. Автор сборников «Стихотворения» 1916 год, «Розы Пиэрии», «Лоза» 1923 г, переводов с

французского и немецкого. Часто писала «сапфической» строфой.

Близкий друг Марины Ивановны Цветаевой. Ей посвящен цикл цветаевских стихов «Подруга».

Фотоколлаж из коллекции М. В. Картузова (Москва).

Как становятся поэтами? Божиим соизволением? Игрою случая? Своеволием звезд, смех которых перепутывает и сбивает прочтение предопределений и отрезков пути? Сложно сказать, сложно увидеть и распутать клубок ни противоречий, нет, а чего то более сложного и ясного уже только на той Высоте, которая недосягаема с Земли, как не тяни к ней руки! Как становятся поэтами? Никто не знает, хотя написано тысячи строк об этом. Добавлю к многотомной эпопее еще несколько. О той, которую называли «русской Сафо».

Софья Яковлевна Парнох стала Поэтом вскоре после того, как разорвала нити опутывающей ее Любви. Она и до этого, конечно, писала стихи, и очень неплохие, выступала в печати с критическими литературными обзорами под псевдонимом Андрей Полянин… Но настоящее море поэзии хлынуло к ее ногам, когда она отпустила Любовь на вольный ветер, следуя евангельской притче: «Отпусти хлеб свой плыть по водам». Она мучительно отпустила то, что хотелось ей держать, может быть, вечность при себе и своей душе и получила взамен Дар, который может поставить Человека Творящего вне грани греха и безгрешности…

Софья Парнох родилась 30 июля 1885 года, в Таганроге, в семье аптекаря. Мать ее умерла довольно молодой, после родов близнецов, Валентина и Елизаветы. Сонечке было в то время всего шесть лет! Отец ее, Яков Парнох, (начав литературную деятельность, поэтесса и критик почла за благо придать фамилии более изысканную форму – Парнок, чем то напоминавшую ей название легендарного Парнаса – автор) человек достаточно независимых взглядов и жесткого нрава, вскоре женился вторично.

Отношения с мачехой, да и с отцом, у Сони не сложились. Одиночество, отчужденность, замкнутость в своем собственном мире, были постоянными спутниками задиристой, крутолобой девочки с копною непокорных кудрей и каким то странным, часто уходящим в себя взглядом. Она очень хорошо играла на фортепиано, усердно занималась, по ночам разбирая трудные партитуры опер, клавиры, сонатины Моцарта и скерцо Листа. Легко играла «Венгерскую рапсодию». Таганрогскую гимназию окончила Соня с золотою медалью, и в 1903 – 1904 году уехала в Женеву. Там училась в консерватории, по классу фортепиано. Но музыкантом почему – то не стала.

Фотопортрет С. Я. Парнок из коллекции Л. А. Коневой. Подарено автору.

Елена Калло о не состоявшейся пианистке – музыкантше Соне Парнок пишет так: «Несомненно, у Парнок был музыкальный дар, более того, можно сказать, что именно через музыку она ощущала мир. Недаром, потрясение, испытанное от звуков органа в католическом храме, пробудило в ней творческую стихию в ранней юности (стихотворение «Орган»). С развитием поэтического мастерства все очевидней становилась музыкальность ее стиха, к которому вполне приложимы собственно музыкальные характеристики: длительность, модуляции, смена лада, рифма звучит то в терцию, то интервал меняется, вибрация утонченного ритма… Эти свойства проявились не только в зрелом ее творчестве, но гораздо ранее:

 
Где море? Где небо? Вверху ли, внизу?
По небу ль, по морю ль тебя я везу,
Моя дорогая?
Отлив. Мы плывем, но не слышно весла,
Как будто от берега нас отнесла
Лазурь, отбегая.
Был час. – Или не был? – В часовенке гроб,
Спокойствием облагороженный лоб, —
Как странно далек он!
Засыпало память осенней листвой.
О радости ветер лепечет и твой
Развеянный локон.
 

1915?

София Парнок сохранила музыку «внутри себя». Это много дало ей, как Поэту. Вернувшись в Россию поступила на Высшие женские курсы и юридический факультет университета. Страстно увлекла ее и другая стихия – литература. Переводы с французского, пьесы, шарады, скетчи и первый.. беспомощный цикл стихов, посвященный Надежде Павловне Поляковой – ее женевской … любви.

Софья Яковлевна очень рано осознала эту свою странную странность, отличие от обычных людей. «Я никогда не была влюблена в мужчину» – напишет она позже М. Ф. Гнесину, другу и учителю. Ее притягивали и привлекали женщины. Что это было? Неосознанная тяга к материнскому теплу, ласке, нежности, которой не хватало в детстве, по которой тосковала ее душа, некий комплекс незрелости, развившийся в страсть и порок позднее, или нечто другое, более загадочное и так до сих пор – непознанное? Ирина Ветринская, исследующая проблему «женской» любви довольно давно, и посвятившая этому немало статей и книг, пишет по этому поводу следующее:

«Психатрия классифицирует это, как невроз, но я придерживаюсь совершенно противоположного мнения: лесбиянка – это женщина с необычайно развитым чувством собственного «я». Ее партнерша – это ее собственный зеркальный образ; тем, что она делает в постели, она говорит: «Это я, а я – это она. Это и есть высшая степень любви женщины к самой себе.» (И. Ветринская. Послесловие к книге «Женщины, которые любили.. Женщин.» М. «ОЛМА-ПРЕСС» 2002 год.) Мнение спорное, конечно, но не лишенное оснований, и объясняющее многое в этом странном и загадочном явлении – «женской» любви.

Портрет М. И. Цветаевой кисти М. Шишкина. (Из коллекции В. М. Батарышкиной. Омск.)

Не скрывающая своих природных наклонностей от общества и не стыдящаяся их, – наверное, для этого нужно было немалое мужество, согласитесь! – Софья Яковлевна, тем не менее, осенью 1907 года, вскоре после возвращения из Женевы в Россию, выходит замуж за В. М. Волькенштейна – известного литератора, теоретика драмы, театроведа. Через полтора года, в январе 1909, супруги расстаются по инициативе Софьи Яковлевны. Официальной причиной развода стало ее здоровье – невозможность иметь детей. С 1906 года Софья Яковлевна дебютировала в журналах «Северные записки», «Русское богатство» критическими статьями, написанными блестящим остроумным слогом. Парнок своим талантом быстро завоевала внимание читателей, и с 1910 года была уже постоянным сотрудником газеты «Русская молва», ведущей ее художественного и музыкально – театрального раздела. К тому же она все время занималась самообразованием и очень требовательно относилась к себе. Тем самым, не могла не привлечь внимания многих. Вот что она писала Л. Я. Гуревич, близкой подруге, в откровенном письме 10 марта 1911 года: «Когда я оглядываюсь на мою жизнь, я испытываю неловкость, как при чтении бульварного романа… Все, что мне бесконечно отвратительно в художественном произведении, чего никогда не может быть в моих стихах, очевидно, где-то есть во мне и ищет воплощения, и вот я смотрю на мою жизнь с брезгливой гримасой, как человек с хорошим вкусом смотрит на чужую безвкусицу» А вот в другом письме тому же адресату: «Если у меня есть одаренность, то она именно такого рода, что без образования я ничего с ней не сделаю. А между тем случилось так, что я начала серьезно думать о творчестве, почти ничего не читая. То, что я должна была бы прочесть, я не могу уже теперь, мне скучно… Если есть мысль, она ничем, кроме себя самой, не вскормлена. И вот, в один прекрасный день, за душой ни гроша и будешь писать сказки и больше ничего» Сказки ее не устраивали. Она предпочитала оттачивать остроту ума в критических статьях и музыкальных рецензиях. Впрочем, не ядовитых.

«По долгу службы» Софье Яковлевне часто приходилось посещать театральные премьеры и – литературно – музыкальные салонные вечера. Она любила светскость и яркость жизни, привлекала и приковывала к себе внимание не только неординарностью взглядов и суждений, но и внешним видом: ходила в мужских костюмах и галстуках, носила короткую стрижку, курила сигару… На одном из таких вечеров, в доме Аделаиды Казимировны Герцык – Жуковской, 16 октября 1914 года, Софья Парнок и встретилась с Мариной Цветаевой.

Вот какою видели Марину Цветаеву – Эфрон в то время ее современницы: «…Очень красивая особа, с решительными, дерзкими, до нахальства, манерами… богатая и жадная, вообще, несмотря на стихи, – баба – кулак! Муж ее – красивый, несчастный мальчик Сережа Эфрон – туберкулезный, чахоточный». Так отозвалась о ней в своем дневнике 12 июля 1914 года Р. М. Хин-Гольдовская, в чьем доме жили некоторое время семья Цветаевой и сестры мужа».

Позоева Е. В. оставила такие воспоминания: «Марина была очень умна. Наверное, очень талантлива. Но человек она была холодный, жесткий; она никого не любила. … Часто она появлялась в черном … как королева… и все шептали: «Это Цветаева… Цветаева пришла…«»). В декабре 1915 года роман с Парнок уже – в самом разгаре. Роман необычный и захвативший сразу обеих. По силе взаимного проникновения в души друг друга – а прежде всего это был роман душ, это было похоже на ослепительную солнечную вспышку. Что искала в таком необычном чувстве Марина., тогда еще не бывшая столь известной поэтессой? Перечитывая документы, исследования Николая Доли и Семена Карлинского, посвященные этой теме, я все сильнее убеждалась лишь в том, что Марина Цветаева, будучи по натуре страстной и властной, подобно тигрице, не могла до конца удовлетвориться только ролью замужней женщины и матери. Ей нужна была созвучная душа, над которой она могла бы властвовать безраздельно – гласно ли, негласно, открыто ли скрыто ли – неважно!

Властвовать над стихами, рифмами, строками, чувствами, душой, мнением, движением ресниц, пальцев, губ, или какими то материальными воплощениями – выбором квартиры, гостиницы для встречи, подарка или

спектакля и концерта, которым стоит закончить вечер…

Она охотно предоставила Софье Яковлевне «ведущую» на первый взгляд роль в их странных отношениях. Но только – на первый взгляд.

Влияние Марины на Софью Парнок, как личность и Поэта, было настолько всеобъемлющим, что сравнивая строки их стихотворных циклов, написанных почти одновременно, можно найти общие мотивы, похожие рифмы, строки и темы. Власть была неограниченна и велика. Подчинение – тоже!

На страницах небольшой статьи биографического плана не очень уместно говорить о литературных достоинствах и недостатках творчества Софьи Парнок или Марины Цветаевой. Я и не буду делать этого. Скажу только, что Софья Парнок, как Поэт лирический, достигла в этих своих стихотворениях, посвященных ее мучительному чувству к Марине и разрыву с ней, таких высот, которые ставят ее на равных с такими личностями в Поэзии, как Мирра Лохвицкая, Каролина Павлова или даже Анна Андреевна Ахматова. Почему я так говорю?

Дело в том, что, на мой взгляд, Парнок, как Поэтесса немалой величины, еще неразгаданной нами сегодня, своими стихами, смогла выразить суть Духа Поэта, а именно то, что Он – если истиненн, конечно, – то, владеет всеми тайнами человеческой души, независимо от пола, возраста и даже, быть может, накопленных жизненных впечатлений. Вот одно из стихотворений, написанных Софьей Парнок в 1915 году, в разгар романа, в «коктебельское лето», когда к их мучительному роману, прибавилась жгучесть чувства Максимилиана Волошина к Марине – чувства внезапного и довольно сложного, (поощряемого Мариной, кстати):

 
Причуды мыслей вероломных
Не смог дух алчный превозмочь, —
И вот, из тысячи наемных,
Тобой дарована мне ночь.
Тебя учило безразличье
Лихому мастерству любви.
Но вдруг, привычные к добыче,
Объятья дрогнули твои.
Безумен взгляд, тоской задетый,
Угрюм ревниво сжатый рот, —
Меня терзая, мстишь судьбе ты
За опоздалый мой приход.
 

Если б не был исследователями точно обозначен адресат этого стихотворения – Марина Цветаева, то можно было бы подумать, что речь идет о любимом человеке, любимом мужчине.. Но какая в сущности разница? Главное, человек – Любимый…

Они рисковали, но не боялись эпатировать общество, провели вместе в Ростове рождественские каникулы 1914—15 гг. Семья Марины и ее мужа, Сергея Эфрона, об этом знала, но сделать ничего не могла! Вот одно из писем Е. О. Волошиной к Юлии Оболенской, немного характеризующее ту нервную обстановку, что сложилась в доме Цветаевых – Эфрон.

…Ее очень беспокоило, как отнесется к происходящему Сергей Эфрон: «Что Вам Сережа наговорил? Почему Вам страшно за него? (…) Вот относительно Марины страшновато: там дело пошло совсем всерьез. Она куда-то с Соней уезжала на несколько дней, держала это в большом секрете. Соня эта уже поссорилась со своей подругой, с которой вместе жила, и наняла себе отдельную квартиру на Арбате. Это все меня и Лилю очень смущает и тревожит, но мы не в силах разрушить эти чары». Чары усиливались настолько, что была предпринята совместная поездка в Коктебель, где Цветаевы проводили лето и раньше. Здесь в Марину безответно и пылко влюбляется Макс Волошин, как уже упоминалось. Идут бесконечные разбирательства и споры между Мариной и ее подругой.

Софья Парнок испытывает муки ревности, но Марина, впервые проявив «тигриную суть», не подчиняется робким попыткам вернуть ее в русло прежнего чувства, принадлежавшего только им, двоим Не тут – то было!

Марина, изменчивая, как истинная дочь моря33
  Марина – морская. Автор.


[Закрыть], поощряла ухаживания Волошина, всей душой страдала и тревожилась о муже, уехавшем в марте 1915 года на фронт с санитарным поездом. Она писала Елизавете Яковлевне Эфрон в откровенном и теплом письме летом 1915 года:

«Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда я от него не уйду. Пишу ему то каждый, то – через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце – вечная тяжесть. С нею засыпаю, с нею просыпаюсь».

«Соня меня очень любит, – говорится далее в письме, – и я ее люблю – это вечно, и я от нее не смогу уйти. Разорванность от дней, которые надо делить, сердце все совмещает». И через несколько строк: «Не могу делать больно и не могу не делать». Боль от необходимости выбирать между двумя любимыми людьми не проходила, отражалась и в творчестве, и в неровности поведения.

В цикле стихов» Подруга» Марина пытается обвинить Софью в том, что она ее завела в такие «любовные дебри».. Пытается разорвать отношения, предпринимает несколько резких попыток. Михаилу Кузьмину она так описывает конец ее любовного романа с Софьей Яковлевной: «Это было в 1916 году, зимой, я в первый раз в жизни была в Петербурге. Я только что приехала. Я была с одним человеком, то есть это была женщина – Господи, как я плакала! – Но это не важно! Она ни за что не хотела чтоб я ехала на вечер. (музыкальный вечер, на котором должен был петь Михаил Кузьмин – автор) Она сама не могла, у нее болела голова – а когда у нее болит голова… она – невыносима. А у меня голова не болела, и мне страшно не хотелось оставаться дома.»

После некоторых препирательств, во время которых Соня заявляет что «ей жалко Марину», Цветаева срывается с места и едет на вечер. Побыв там, она довольно скоро начинает собираться назад к Соне и объясняет: «У меня дома больная подруга». Все смеются: «Вы говорите так, точно у Вас дома больной ребенок. Подруга подождет».

Я – про себя: «Черта с два!»

И в результате – драматический финал не заставил себя ждать: «В феврале 1916 года мы расстались», – писала в том же письме Марина Цветаева. – «Почти что из – за Кузьмина, то есть из – за Мандельштама, который не договорив со мною в Петербурге, приехал договаривать в Москву. (*Вероятно, о романе – автор) Когда я, пропустив два мандельштамовых дня, к ней пришла, – первый пропуск за годы, – у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная… Мы с ней дружили полтора года. Её я совсем не помню. То есть не вспоминаю. Знаю только, что никогда ей не прощу, что тогда не осталась!»

Своеобразным памятником так трагично оборвавшейся любви со стороны Софьи была книга «Стихотворения», вышедшая в 1916 году и сразу запомнившаяся читателям, прежде всего тем, что говорила Софья Яковлевна о своем чувстве открыто, без умолчания, полунамеков, шифровки. Ею как бы написан пленительный портрет Любимого Человека, со всеми его – ее резкостями, надрывами, надломами, чуткостью, ранимостью и всеохватной нежностью этой пленяюще – страстной души! Души ее любимой Марины. Подруги. Девочки. Женщины. Там было знаменитое теперь:

 
«Снова на профиль гляжу я твой крутолобый
И печально дивлюсь странно-близким чертам твоим.
Свершилося то, чего не быть не могло бы:
На пути на одном нам не было места двоим.
О, этих пальцев тупых и коротких сила,
И под бровью прямой этот дико-недвижный глаз!
Раскаяния, скажи, слеза оросила,
Оросила ль его, затуманила ли хоть раз?
Не оттого ли вражда была в нас взаимной
И страстнее любви и правдивей любви стократ,
Что мы двойника друг в друге нашли? Скажи мне,
Не себя ли казня, казнила тебя я, мой брат?
 

«Снова на профиль гляжу я твой крутолобый…»

Любовь надо было отпускать. И она отпустила. Жила прошлым воспоминаниями, переплавляла их в стихи, но около нее были новые подруги, новые лица: Людмила Эрарская, Нина Веденеева, Ольга Цубильбиллер.

Парнок писала стихи все лучше, все сильнее и тоньше психологически были ее образы, но наступали отнюдь не стихотворные времена. Грянула октябрьская смута. Какое – то время Софья Яковлевна жила в Крыму, в Судаке, перебивалась литературной «черной» работой: переводами, заметками. Репортажами. Не прекращала писать.

В 1922 году, в Москве, тиражом 3000 экземпляров, вышла ее книги: «Розы Пиэрии» – талантливая стилизация строк Сафо и старо французских поэтов. И сборник «Лоза» в который она включила стихотворения за период с 1916 по 1923 годы. Встречены они были публикой вроде и хорошо, но как то не до стихов становилось голодной и разоренной России, да и публика изысканная, понимающая ритмичные строфы, основательно «Иных нет, иные – далече»…

Софье Яковлевне жилось трудно, голодно. Чтобы как то выстоять, она вынуждена была заниматься переводами, уроками – платили гроши – и огородничеством.

Силы ей давала любовь. Бог посылал ей, грешной, людей, которые ее обожали и были ей преданы душою – таких, как физик Нина Евгеньевна Веденеева. Парнок встретилась с нею за полтора года до своей смерти. И скончалась у нее на руках. Она посвятила Нине Евгеньевне самые проникновенные и лиричные строки своих стихов. Но умирая, неотрывно смотрела на портрет Марины Цветаевой, стоявший на тумбочке, у изголовья. Она не говорила ни слова о Ней. Никогда, после февраля 1916 года. Может, молчанием хотела подавить любовь? Или – усилить? Никто не знает.

Незадолго до смерти она написала строки:

 
«Вот уж не бунтуя, не противясь,
Слышу я, как сердце бьет отбой
Я слабею и слабеет привязь,
Крепко нас вязавшая тобой…»
 

«Будем счастливы во чтобы то ни стало!» (Отрывок)

В начале стихотворения стояли едва различимо две заглавные буквы.: «М. Ц.» Так она попрощалась со своей Возлюбленной-Подругой, не зная, что Та сказала, услышав о ее смерти, в июне 1934 года, далеко на чужбине: «Ну и что что она умерла, не обязательно умирать, чтобы умереть!»44
  М. Цветаева. «Письмо к Амазонке».


[Закрыть]

Её неловкая, маленькая Марина, ее «девочка – подруга», была, как всегда, властно – безжалостна и резка в суждениях! Но – права ли? В конце концов, сильно ненавидят лишь тех, кого прежде столь же сильно любили…

Софья Яковлевна Парнок скончалась 26 августа 1933 года, в подмосковном селе Каринское. Похоронена несколько дней спустя на немецком кладбище в Лефортово. Творчество ее, и история ее взаимоотношений с Цветаевой до сих пор не изучены полностью, как и архив, в котором остались два неизданных сборника «Музыка» и «Вполголоса».

Автор никоим образом не претендует на то, чтобы точка зрения, высказанная в данной статье, была «основополагающей и непогрешимой»! Читатели вольны иметь каждый – свое мнение.

Эссе – послесловие «И снова знак к отплытию нам дан…»

Открытка из личной коллекции автора статьи. Павловский институт.

Статьи в интернете читаются очень невнимательно, бегло и поверхностно. Люди спешат закрыть веб – браузер, убежать по своим делам… Но я все таки надеюсь, что моя статья об одной и самых прекрасных и тонких поэтесс Серебряного Века была хоть кем то понята и прочитана не наспех..

Прошло более десятка лет со дня написания этого очерка. Открыт архив Марины Цветаевой. Ариадны Эфрон. Почти все – напечатано. Горы писем и комментариев. Фотографий и лекций о творчестве и жизни Цветаевой. Факсимиле черновых записей и обрывков рабочих тетрадей. Цветаева в глянце и без глянца.

В подробностях описаны все ее недруги и враги, друзья и приятели, случайные знакомые, и – выдуманные и настоящие любовники, значимые отношения и мимолетные встречи.. Но особняком среди всего этого обилия материалов и открытий стоит загадочный образ Софии Парнок – Волькенштейн.

Я сама, в своей книге. посвященной судьбе Ариадны Эфрон говорю о Парнок, и о попытке разобраться в их дружеских отношениях с Мариной, в их необычном притяжении друг другу, взаимном и полном и столь же полном потом отторжении друг от друга…

Софья Яковлевна Парнок, человек сложной и необычной судьбы, одиночка в своей собственной семье, несмотря на присутствие в ней сестер и братьев, круга интеллигентных знакомых, которые живо и чутко интересовались неординарной девушкой с ее блестящими музыкальными способностями, несмотря на остро развивающуюся болезнь (щитовидной железы, осложнившейся сердечными припадками).

Она не могла иметь детей, хотя была страстной, любящей, увлекающейся натурой. Очень нежной, глубоко чувствующей. У нее была ручная обезьянка, собаки. Животным она дарила привязанность, нерастраченную ласковость. Очень любила цветы. В ее скудном огороде в двадцатые, голодные московские годы росли цветы: чайные розы, незабудки, ноготки, какие то кашки. Вместе с лебедой, которую варили на обед…

Из документов и дневников я точно знаю, что была у этой неординарной женщины попытка неудачной беременности, сложный выкидыш и свою трагедию несостоявшегося и запретного после случившегося материнства Софья Яковлевна очень глубоко и остро переживала вместе с супругом – Владимиром Волькенштейном, известным в юридических кругах Москвы и Петербурга поверенным и адвокатом. Они с ним разошлись впоследствии, жили порознь, но, пожалуй, не было в этом ни нарочитости, ни злобы, ни чьей то особенной вины…

Будучи людьми, достаточно образованными и развитыми душевно, они оба просто смогли отпустить друг друга. Софья Яковлевна до конца жизни интересовалась судьбой супруга и его сына от второго брака, Федора. Сохранились какие то следы их переписки, общения, встреч у знакомых. Возможно, что к Волькештейнам после смерти Софии Яковлевны попала часть ее архива, вещей. Не могу утверждать точно.

Если бы София Яковлевна не обладала глубоким поэтическим и литературным даром, то, несомненно, ушла бы в музыку. Пианисткой она была блестящей.

В доме всегда было раскрыто пианино, лежали ноты. Очень сложные. Она могла играть этюды Тальберга, Листа, Скрябина. Не музыканту, рокеру, репперу это не скажет – ничего. Музыканту и человеку с глубокой душой скажет – более нужного.. О том, как играла София Яковлевна вспоминала с удивлением и благоговением Алечка Эфрон, приходившая вместе с матерью в гости к Сонечке.. Есть люди, у которых «музыка с рук стекает» Живет в них.

Вот Соня как раз к таким и – относилась.

И руки у нее были очень красивые. Марина Цветаева, Маринушка, с ее любовью к жесту, к красоте, к Духу, который значим во все времена, но всегда – растоптан жестокими временами – напишет о руке Парнок так:

 
Рука, к которой шел бы хлыст,
И – в серебре – опал.
 
 
Рука, достойная смычка,
Ушедшая в шелка,
Неповторимая рука,
Прекрасная рука.
 

«Ушедшая в шелка»..Значит, женственная – неотступно думаю я…

И мне непонятен и отчетливо понятен страх Елены Оттобальдовны Волошиной перед Парнок, которая для нее была чем – то вроде – «Чары», волшебницы…

Столь же чарующи. строги, гармонически ясны, волшебны, основаны на классической традиции, латыни, греческих мифах, строфах Феокрита, Сапфо, Горация, на скандинавских легендах и напевах, бретонских катренах трубадуров и германских «остро лунных» балладах, стихотворения Парнок, ее переводы… Они не сложны, для них просто надо иметь большую душу и свободное воображение. Летящее, не сумрачное. Свободное, гармонию ищущее, взлетающее и обладающее ясной зрелостью очень чувственного, осязающего всеми шестью органами обладания, весь огромный мир – человека..

В ней, в «трагической леди», с юном обрывом покатого лба, в этой непонятой никем Сонечке Парнок – порок – парящей – перекаты фамилии – все время играли гормоны. То было меньше тестостерона, то – больше… Болезнь искала выход… Пыталась – диктовать свое, жесткое, суровое….

И вот, убегая от нее, от нее, от всех и вся, не рыдая и не – умирая, хотя можно было умереть десятки раз и от приступов кашля и от сердечных обмороков, Соня то надевала мужской костюм, то снимала его, волнуя знакомых мужчин – пажей мягким чуть хрипловатым голосом и музыкой, льющейся из под ее рук, стихами, которые наперебой все читали в гостиных. Заучивать наизусть как то не получалось. Плавность и объемность звука и слога мешала..

Она дразнила и мужчин и женщин.. Уводила свою болезнь от себя, как гамельнский крысолов в воды Души, ища новые, волнующие ноты, новые па для игры, для неравного танца со смертью. Так мне кажется. И Ираида Альбрехт и Марина Цветаева подхватили эту игру и очень умело подыграли.

Создали роман…

С покорностью принятых на себя ролей ревнивых пажей и очарованных фей в свите волшебницы. Литературное соперничество, заданность декадентских красок для портрета Любимой и Любящей до жара зрачков – все это было. Стихов – не скрывали. Их живо, и смеясь, и недоумевая, и о чем то допытываясь друг у друга, обсуждали в гостиных и салонах, фыркали и загадывали новые шарады. И держали пари и срисовывали крой костюма и запоминали длину боа на плечах Сони и ширину пенсне Марины.

Но были еще и откровенные – обо всем и вся – и о смерти близкой – тоже – разговоры за полночь и поездки в церковь в Ростов Великий, в кокетливых, женственных шубках, искрящихся от снега и платьях, похожих на амазонское сукно и монашью рясу – одновременно, и восторг лихачей извозчиков: «Эх, барышни, прокачу!» – с оглядкой на странные, тонкие, по девичьи фигуры, то и дело прыскающие смехом, оттого что что то шепчут друг друга на ухо.. Чудно и складно…

Аля, кстати, была с ними, светлый и большеглазый ангел в плюшевой шубе, и мне не верится в злой, нервный и слишком чувственный окрас романа, в котором, по словам ревнивой матери Макса, Марина «должна была перегореть».. Но и чувственность бывает разная. Это и игра, и просто поиск линий Судьбы на руке, и укрывание плюшевым пледом, и какие то секреты женские, дамские, простые, быть может, милая и ясная тоска по дому с шоколадными стенами, с портретом Бетховена в гостиной или – по красивому белью, посуде, аромату домашнего хлеба и чая… Тоска сиротства. Покинутости. Оставленности.

Соня, со скрытым своим жаром материнского инстинкта и жажды любви, могла погасить его. Или – утишить. Он не полыхал более яростным огнем бузинного куста в разлуке с Сережей и близкими… Заботливость принималась благодарно, почти по детски, со смехом и шутками. И давалась – так же.

И еще одно. Мы с трудом можем представить себе изысканную, изящную обыденность вещей Серебряного века, вещей века девятнадцатого. Поясню немного. Что я хочу сказать. Лирическим отступлением личного впечатления….

Мне однажды принесли и показали дамский альбом с застежками для стихов и записей.

…В этом альбоме, роскошном, несмотря на пролетевшие два века, с листами веллиума, водяным знаком владелицы, золотом обреза и бархатом обложки, хранился обрывок носового платка из тех времен… Взяв его в руки, с упавшим сердцем – не говорю уже – про трепет – я внезапно, и без жестких кадров фильма С. Говорухина поняла, какою была Россия, которую мы потеряли там, в вихре семнадцатого.. А, может быть, и не находили никогда.. И не снилась ни эта чудность и тонкость вещей, ни эта латынь, ни этот снег на беличьих шубках и Ростов Великий, с его колоколами и церквями и иконами в старинных окладах.. «Я ее хочу!» – сказала Соня Парнок, едва войдя в церковь, и, увидя око Божией матери и ее ясный рот, с горькою складкой.

И поспешила приложиться устами к иконе. Я не усматриваю во фразе этой никакого кощунства. Это – суть Парнок, парадокс ее внутренней, страстной нервности и неровности – чувственно, в красках и звуках. Точно так же сказала, например, великая Образцова о Марухе Гарруда, увидев ее страстный, обжигающе босой танец и горькую – горлом и сердцем – песню в одной из таверн современной Испании…

Теперь можно понять больше. Иначе. С другим знаком и апострофом… Я пытаюсь.

…Культ чувственности, осязания мира для неординарной творческой личности во всех ее гранях – нужен, важен, как воздух… Культ любви и игры… Поклонения и оставленности. Трубадурства, турнира, пусть нарочитого, постижения, покорения, соблазнения. Соблазна..

Культ чувства во всей его «остролунности», как пел когда то Вертинский… Все это было там. В серебре, в мутной амальгаме века, уплывшего от нас – навсегда. И мы не понимаем этого. Приписываем свои краски, более четкие, зримые, фроттажные, рассыпающиеся грифелем. Злые, часто неумные.. Но в них тоже так много игры и буффонады, в этих новых красках отношений Цветаевой и Парнок, «уточненных» Дианой ле Бургин, Л. Анискович и многими еще, многими.

Отношения эти, культовые для нашего странного и страшного, ненастоящего времени разорваны на цитаты, части, эпиграфы, эпитеты. Все стихи цикла «Подруга» потрясающие в своей тонкости и лиричности, обнаженности – целомудренной и шаловливой, поражающей мастерством передачи всех оттенков Души и полновесной внутренней музыкальностью – словно Шопена или Моцарта вдруг перевели в слова – так обеднили исследователи бытовым пристрастным, откровенно пошлым комментарием – и такое есть! – что не хочется сейчас и здесь об этом говорить… Я попытаюсь штрихами дорисовать портрет Софии Парнок – трагической леди последней трети Серебряного Века, перешедшего плавно в железно – кровавый, с замками тюрем и стылостью колымских лагерей…

…После ухода Марины, после возможной ссоры, остывания сердолика в сердце, отплытия, отстраненности – все возможно, это лишь естественный ход вещей, не более того, думаю – в жизни Парнок оставалось еще многое: и преодоление чудовищных условий бытия, и работа в библиотеке, и житие с подругой, Ниной Веденеевой, одинокое, трудное, они сами таскали воду в тяжелых ведрах, чтобы полить огород и чайные розы. И воспоминание о Марине.