Текст книги "«Серебряная роза. Женщины в искусстве. Строфы и судьбы». Том первый"

 
Одолей, трава-одолень,
Всё, что в жизни неодолимо…
 

Сборник этот явился «первой ласточкой» в эпопее возвращения на Родину. Радуясь его выходу, Мария Николаевна признавалась, однако, что не во всем она согласна с его составителем, Г. К. Талько (которого шутя называла «такой французский Жорж Талько», а также «мой Вергилий»), говоря, что, будь у нее возможность, она совсем другую книгу бы составила. Оно и понятно – при всех дружеских связях с Комитетом, тут были и свои «подводные камни»: от Марии Веги – замечательного поэта – бесконечно требовали разные «отклики»… то на речи Брежнева, то еще на что-либо подобное, и всегда «срочно, в номер», – сколько же сил и нервов это отнимало!

Тут необходимо сказать следующее. Прекрасное и глубокое чувство патриотизма, которое невозможно ни отрицать, ни сбрасывать со счетов, говоря о ее творчестве, было так же несовместимо с казенным псевдопатриотизмом, как трепетная лань и конь из известной поэмы. Но коня и трепетную лань упорно стремились запрячь в одну тележку – из соображений, бесконечно далеких от поэзии!

Но всё перевешивало стремление вернуться на Родину – во имя этого Мария Вега готова была, как андерсеновская Русалочка, ходить по ножам. Но только не онеметь, потому что каждым словом она служила своей «сероглазой вечной Матери»! Она писала мне в одном из писем: «Даже то прекрасное, что удалось повидать в разных странах, мне уже ничего не говорит… Только Россию, такую неизведанную, такую необыкновенную, я была бы готова пешком исходить, и на это не хватило бы длинной жизни. Меня на импрессионистов заманить невозможно: всем им предпочту московский переулочек, низкий старый домик за забором, тоненькие осенние деревья, огромное московское небо».

В этом нет никакой «узости интересов». Наоборот, и Марию Николаевну, и всецело разделявшего стремление к «неизведанной России», Михаила Максимилиановича интересовало всё: картины, выставки, театральные постановки, фильмы, лекции о поэзии, которые я в те годы читала (рассказывая своим слушателям и о стихах Марии Веги, что глубоко волновало и трогало ее…), даже диссертацию мою о судьбах пейзажа они одолели поистине героически, с лупой в руках – четыреста страниц! – встречи с людьми, нравы, судьбы, лишь бы это касалось России. Пластинки, книги, открытки, рисунки, стихи шли в Берн бесконечным потоком, а они всё просили меня: «Присылайте, присылайте свет в конвертах».

После смерти Михаила Ланга жизнь в Берне потеряла для Марии Николаевны всякий смысл. Не говоря о том, что она оказалась на грани полной нищеты (уже и до этого, из-за катастрофического падения доллара, что сказалось на пенсии Крылатого, эта угроза надвигалась…), она и душевно не могла опомниться от потери своего «близнеца». Всё окружающее казалось ей «картонными декорациями», жить стало не на что (уроки французского едва-едва давали возможность как-то существовать), а главное – незачем… Берн терял свое былое очарование, на глазах становился чужим и враждебным. Налоговые чиновники, квартирохозяева и вся армия «бессмертной пошлости людской» терзали ее, как могли. «А ведь я, кажется, поэт! Разве поэта так затаптывают?» – горестно недоумевала она, и все ее помыслы были об одном: чтобы «сероглазая вечная Мать» услышала, позвала… Иногда она так и засыпала, в изнеможении, с телефоном на груди, боясь пропустить долгожданный звонок из Москвы… И порой он раздавался, и Вергилий упрашивал: «Голубушка, переждите как-нибудь, вопрос решается!» Это длилось, кажется, без конца. Но вот – свершилось!

Как забыть 25 августа 1975 года, день ее возвращения на родную землю! Мы встречали ее в Шереметьеве с цветами, а Дина Анатольевна Терещенко, «Мона Лиза», держала в руках… валенки, русские валенки, о которых Вега так мечтала «там», чтобы пройтись по русским снегам!

После всех радостных волнений – отъезд в Ленинград, в уже знакомый Дом Ветеранов Сцены. Всё как будто хорошо: встретили с почетом, комната прекрасная, чудесный парк, еще не знакомые, но вроде бы доброжелательные обитатели «Савинского дома»… Но что вдруг так защемило сердце, отчего в первом же, еще восторженном письме оттуда тревожащий вопрос: «А что же дальше?» – и просьба: «Приезжайте скорее!»?

А дальше было разное. И радостное узнавание заново родного города, прогулки в белые ночи вдоль Крюкова канала, и сирень – любимые цветы Крылатого, и неотступная тоска по нему, и стремление выполнить его завещание вопреки всем житейским преградам… И новые друзья, и старые, не забывавшие ее. И волнения, связанные с выходом книги стихов в Москве… Эти «Самоцветы» (1978) обошлись Марии Николаевне крушением одной из ее иллюзий. Когда-то она жаловалась мне на «пиратские нравы» парижских издателей. Каково же было ее онемение, когда в издательстве «Современник» (главным редактором которого тогда был В. Сорокин) рукопись для начала урезали вдвое, а затем Вергилий – понятно, без свидетелей – заявил ей, что надо отдать часть гонорара для того, чтобы книга вышла «поскорей»! Разумеется, Мария Николаевна не скрыла своего потрясения от меня, а я не собираюсь сейчас скрывать этого от читателей. Понятно, не пойман – не вор, и в чей именно карман попали эти деньги – дело темное, но надеюсь, что каждая монетка, до последнего пятака, еще обернется горячими угольями на Страшном Суде!

И все-таки книга вышла, голос Марии Веги зазвучал на Родине. Она была полна творческих замыслов, на двери ее комнаты бессменно висела табличка: «Я РАБОТАЮ», и машинка стучала вовсю…

В Доме Ветеранов Сцены она обрела нескольких близких ей по духу людей, но в целом атмосфера «преддверия гроба», царившая там, оказалась слишком тяжела для нее. Она не чувствовала себя «достаточно старой», не могла смириться с бесконечными обострениями болезней, со многими «казенными гримасами», которые для нас привычны с рождения… Легче всего, пожалуй, с великолепным чувством юмора переносила бытовые трудности: то вдруг исчезнут во всем городе чай или спички, то нигде нельзя достать нужных по цвету и размеру пуговиц, – дело житейское! Наводнение ее восхитило. Ночные хулиганы, ворующие в парке цветы и овощи с ветеранских грядок и однажды ночью запустившие в ее освещенное окно камнем, ее не пугали. Но от мелких дрязг и столь же мелких страстей, кипевших «в преддверии гроба», она неизменно и неуклонно отстранялась, уходила в одинокие прогулки, в работу… Кольцо одиночества сжимало всё плотней, она чувствовала, что скоро, скоро ее Крылатый приплывет за ней на ночном корабле и позовет за собой… Это не страшило, а радовало.

Книга стихов с таким названием – «Ночной корабль» (1982) увидела свет уже после смерти автора. Мария Вега умерла 27 января 1980 года, собираясь в Москву с подготовленной рукописью о бабушке – знаменитой актрисе, озаглавленной «Александра Карловна». Она вычитывала ее до последних минут. Уже лежал на столе билет; позвонив мне накануне, она сообщила о часе приезда, весело добавив: «А я Вам что-то интересное везу в подарок!» Я никогда не узнала, что же на этот раз она собиралась мне подарить… Ее подарки бывали экзотичными – так, однажды это оказался кокосовый орех, с приложенным к нему стихотворением; драгоценными – большой топаз, из тех, что когда-то привез ей Крылатый; просто милыми и заботливыми – красный японский зонтик, белый пуховый капор. Она подарила мне все свои книги стихов с трогательными надписями, всех своих друзей, столько ярких воспоминаний… Что же еще она могла мне подарить в свой несостоявшийся приезд?

Но, что бы это ни было, самый прекрасный подарок жизни – она сама. Звезда, найденная мной на земле, озарившая мою судьбу надолго. Навсегда!

Двадцать лет я не могла прикоснуться к трем большим папкам, хранившим в себе подлинное сокровище – письма Марии Веги, которые трудно даже сосчитать – ведь наша переписка длилась без перерывов с 1968 по 1980 год. Множество стихов, еще не публиковавшихся, фотографии, ее рисунки. Несколько ее переводов. Два-три письма Крылатого… Всего не перечесть! Это было долгие годы моей «черной жемчужиной», я хранила эти папки, даже не надеясь, что когда-нибудь смогу всем этим поделиться со многими людьми, показать прекрасное лицо этого большого поэта и замечательного, близкого мне, как никто, человека…

Теперь такая возможность представилась. То, что было жизнью, стало книгой. И эта книга – перед вами.

В нее вошли целиком все три парижских сборника Марии Веги, избранные стихи из трех ее книг, вышедших на Родине, а также не публиковавшиеся до сих пор стихи и переводы. Особое место в книге занимают письма – это своего рода документальная «эпистолярная повесть» с множеством интереснейших и живых подробностей. Здесь ничего не придумано и не добавлено: Судьба, эта «Великая комбинаторша», умеет «сочинять» неповторимо-причудливые, трагически-прекрасные жизни лучше нас….

 
Переводы Марии Вега:
 
 
РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ
 
 
(1875—1926)
 
 
СМЕРТЬ ПОЭТА
 
 
Его лицо бледнеющее стынет
Среди подушек… Безглагольный лик,
Отбросив жизнь, сейчас его покинет,
И время безразлично опрокинет
Всё, что он знал о ней, назад, в родник.
О, кто поймет в холодный час конца,
Что из земных бесчисленных узоров,
Глубин, высот, потоков и просторов
Изваяны черты его лица?
Всё то, что целиком отражено
В погасшей маске нежно-беззащитной,
Еще зовет, еще не смущено,
Еще живет в рассеянности слитной.
Но, плавно отдаляясь навсегда,
В последней тишине безмолвно лежа,
Его лицо открытое похоже
На сердце обнаженное плода.
И медленно, как будто с сожаленьем,
Легчайший воздух льется с высоты
И на лету пугливые черты,
Едва задев, туманит первым тленьем.
 

СИБИЛЛА

 
Испокон веков считали древней…
Крепкая, она всегда жила.
Проходила тою же деревней
Каждый день.
Иной закон числа
Применили к ней и в страшной смете
Стали дни равнять шагам столетий,
Как деревьев возраст…
Но она
Всё на том же месте вечерами
Возвышалась над судьбой земель,
Спалена, источена годами,
Черная прямая цитадель.
Вкруг нее то буйно, то устало
Бились, трепеща, крича не в лад,
Все слова, что в мире раскидала,
Разметала, не приняв назад.
А другие, заглянув ей в очи,
Тихой стаей замолчавших птиц
Забивались в глубь ее глазниц,
Полных тени и готовых к Ночи.
 

Фотоскан портрета Марии Волынцевой. Источник иллюстрации указан мною выше.

Я рассказала здесь, в этой маленькой статье, о совершенно забытом поэте, современнице Анны Андреевны Ахматовой, человеке яркой и сложной судьбы, характерной для многих представителей того поколения, поколения «Исчезнувшей Атлантиды». Эмигрантов, живущих в других странах и эмигрантов собственной Души, ушедших внутрь себя, создавших свое пространство. Оно трагическое, быть может, несколько искривленное, растерянное, в нем много боли, но пространство это есть…. Оно похоже на драгоценный ларец. Не полениться только нам, потомкам, его крышечку приоткрыть… Хоть немного…

Судьба Марии Николаевны Волынцевой-Ланг… Проекция ненаписанного романа. Что-то слишком характерное, узнаваемое, недописанное, не прописанное, горчащее неистово, как зрелое горчичное зерно.. Как-то страшно смотреть, вглядываться в зеркало этой судьбы, ибо в ней отражается страна, эпоха, кривые росчерки, недомолвки, гибельность безумия той России, Атлантиды, которую мы никогда не знали..

Узнаем ли? Десятки томов, сотни эпопей могут, должны родиться под пером желающего узнать много больше о судьбе Марии Вега… И, надеюсь искренне, будет вновь звучать где—то в сердце и душе читающего эти строки странная перекличка с судьбами тех, о которых нежно и горестно писала Анна Ахматова в своей петербургской «Поэме без героя», поэме – сне… И, как выдох, вырвется невольно, как сожаление… «О, эта женщина.. Такая же, как все…!» Но я тотчас одерну себя:

Нет, не как все… Мария Вега носила имя – псевдоним звезды. И сама, пожалуй, была для иных как далекая, непостижимая, загадочная звезда… Только свет ее давно рассеялся меж облаками… И едва доходит до нас строками стихотворений.. Ловите, читайте, держите.. Удержите ее на земле…

 
МИСТРАЛЬ
 
 
Мистраль – поэт – лицом к мистралю.
Пусть мертв поэт, – мистраль поет,
Поет, и плещет, и метет
Прованса сумрачные дали.
Разливами косматых туч
Угрюмый запад опечален,
И сходят с неприступных круч
Гиганты каменных развалин.
И дремлет памятник в дыму
Туманных зорь, в огне заката,
Но на лету прильнут к нему,
Пахнув лавандой, крылья брата,
И в запахе родной земли
Опять цветут, как встарь цвели,
Стихи, не знающие ночи,
Бессмертные, как высь и даль…
И мертвому живой мистраль
Целует каменные очи.
 

1934

 
ВЕСНА БОТТИЧЕЛЛИ
 
 
В мире не было лучше
Симонетты Веспуччи
И не будет во веки веков.
Это личико девичье
В сердце Козимо Медичи
Просияло из облаков,
И, как свечи у клироса,
Флорентийские ирисы
У бессмертных колен склонены,
Восхваляя певуче
Симонетту Веспуччи, —
На земле воплощенье Весны.
В желтых локонах лента,
Это – весь Кватроченто,
Вся лазурь итальянских высот,
И, всегда одинакова,
В самой нежной из раковин
Афродита над миром встает.
Что нам праздники Медичи,
Короли, королевичи,
И луна, и балы, и цветы,
В том, что весел ли, грустен ли
Этой девочки пустенькой
Быстрый путь до последней черты?
Легким взмахом качели
Захлестнув Боттичелли,
Пронеслась над вершинами ив
И пропала за тучей
Симонетта Веспуччи,
Беззаботные крылья спалив.
Но не в смертном луче ли
Уловил Боттичелли
Победившую тленье весну?
Вечность плещет столетьями…
В том же солнечном свете мы
Угасая, отходим ко сну.
Вечность плещет приливами…
Под такими же ивами
Без конца зеленеет трава,
И, всегда одинакова,
В самой тайной из раковин,
Симонетта Веспуччи жива.
 

1936

 
РОЖДЕНЬЕ
 
 
И снова шелест белых риз,
И преклоненные колени,
И снова жив Квентин Мэтсис
С его палитрою весенней.
Под несказанной синевой,
На полог розово-лиловый
Архангел золотоголовый
Роняет лилии… Травой
И земляникой пахнет в доме, —
Всё как тогда! – Порог, окно,
Тенистый дворик… На соломе
Два голубя клюют зерно, —
Всё как тогда! – У женщин в темном
Жалеющий и мудрый взгляд,
И розаны в кувшине скромном
У изголовия стоят.
Как будто целый мир не тронут
Ничьей виной, ничьим концом,
И дремлет у груди, спеленат,
Ребенок с солнечным лицом.
А тень от двери, так знакома,
Так ежедневна и проста,
Рисует на пороге дома
Две перекладины Креста.
 

1937

 
САМОФРАКИЙСКАЯ ПОБЕДА
 
 
Лувр
 
 
Твой оборвавшийся полет
Еще живет, еще поет,
Дерзки развернутые плечи
И напряженный сгиб колен,
В закат планеты, в пыль и тлен,
В ее чумной угарный вечер,
Слетев с гремящей высоты,
Смертельно раненая, ты
Заискрилась и заблестела,
И бережно несет земля
Обломок древний корабля
И обезглавленное тело.
Несет, дыханье затая…
И тень гигантская твоя
На лик ее, всему покорный,
От крыльев, от разбитых рук
Ложится, замыкая круг —
Туманный, пламенный и черный.
 

1937

 
***
 
 
Лот говорил о том, что будет скоро
Конец пескам и, встретив свежий сад,
Они найдут в тени, под сикоморой,
Овечий сыр, и мед, и виноград,
Смерчи огня витают над Гоморрой:
Спасется тот, кто не взглянул назад.
Чем глубже в ночь, тем ярче свет пожара,
Краснее небо, золотей пески.
Так вот она, обещанная кара,
Которую сулили старики!
И мечется неистово и яро
Над миром тень Неведомой Руки.
Лот смотрит вдаль, и мускулы окрепли;
За шагом шаг, отчетлив мудрый путь.
За ним дома качались, окна слепли,
У площадей раскалывалась грудь,
Захлебываясь в пламени и пепле…
– «Жена моя, жена моя! Забудь!» —
– «Простой кирпич карбункула был краше,
Когда на нем закатный цвел отлив.
Ни сок плодов из незнакомой чаши,
Ни мирный сон в тени чужих олив
Мне не нужны! Ни упованья ваши,
Ни звонкие серпы грядущих нив.
От трогательных уличных названий
До городской застенчивой весны
Здесь всё мое! Нет для меня желанней
Струящегося вниз, из тишины,
Среди дворов и прокаженных зданий,
Медового сияния луны.
Я к мостовой прислушивалась, вторя,
И каждый шорох знаю наизусть.
Здесь все мои девические зори,
Большая, человеческая грусть.
Теперь, когда настал конец Гоморре,
Лот, не зови меня! – Я оглянусь!
Клокочут лавы огненные реки,
С горящих кровель в лаву льется медь,
О, пусть мои расширенные веки
Хлестнет огня сверкающая плеть,
И, смерть Гоморры отразив навеки,
Я буду перед нею каменеть.
Я буду знать покой надгробных статуй
На пепелище родины моей.
Тебе же Бог укажет край богатый,
Сады мимоз и берега морей…»
Лот уходил, укутав в плащ крылатый
Рыдающих от страха дочерей.
 

1937

 
Переводы Марии Вега:
 
 
РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ
(1875—1926)
 
 
СМЕРТЬ ПОЭТА
 
 
Его лицо бледнеющее стынет
Среди подушек… Безглагольный лик,
Отбросив жизнь, сейчас его покинет,
И время безразлично опрокинет
Всё, что он знал о ней, назад, в родник.
О, кто поймет в холодный час конца,
Что из земных бесчисленных узоров,
Глубин, высот, потоков и просторов
Изваяны черты его лица?
Всё то, что целиком отражено
В погасшей маске нежно-беззащитной,
Еще зовет, еще не смущено,
Еще живет в рассеянности слитной.
Но, плавно отдаляясь навсегда,
В последней тишине безмолвно лежа,
Его лицо открытое похоже
На сердце обнаженное плода.
И медленно, как будто с сожаленьем,
Легчайший воздух льется с высоты
И на лету пугливые черты,
Едва задев, туманит первым тленьем.
 
 
СИБИЛЛА
Испокон веков считали древней…
Крепкая, она всегда жила.
Проходила тою же деревней
Каждый день.
Иной закон числа
Применили к ней и в страшной смете
Стали дни равнять шагам столетий,
Как деревьев возраст…
Но она
Всё на том же месте вечерами
Возвышалась над судьбой земель,
Спалена, источена годами,
Черная прямая цитадель.
Вкруг нее то буйно, то устало
Бились, трепеща, крича не в лад,
Все слова, что в мире раскидала,
Разметала, не приняв назад.
А другие, заглянув ей в очи,
Тихой стаей замолчавших птиц
Забивались в глубь ее глазниц,
Полных тени и готовых к Ночи.
 

Кенга 17.04.2015 08:34:33

Отзыв: положительный

я оставила это чтение «на потом»… и вот оно наступило. Благодарю, Лана за память, за знакомство, хотя, конечно, это имя было мне известно, но поверхностно. Сейчас маме отправлю, она обожает всё, что касается истории таких выдающихся личностей.

Ответить

Madame d~ Ash, lady light 17.04.2015 11:20:23

Спасибо… Как то мне сказали, что описывая прошлое я останавливаю время… Имею над ним власть… Не знаю, так ли это. Спасибо.

Елена Талленика 15.04.2015 01:47:48

Отзыв: положительный

У нее великолепные переводы.

А у Вас – стиль)

пишу отзыв второй раз. почему то первый исчез.

Valentina 14.04.2015 16:52:15

Отзыв: положительный

Низкий поклон Вам, Светланочка. Для меня новое имя! Значит, день прожит не зря. Меня особенно тронули стихи про жену Лота. Судьба самой поэтессы, конечно же, ярка и невероятно интересна. Ваш труд бесценен. Дай Вам Бог здоровья и сил и много благодарных читателей. С сердечным теплом и безграничным уважением Ваша почитательница и благодарная читательница.

****

Ди. Вано 14.04.2015 15:44:52

Отзыв: положительный

Как интересно сохраняются в памяти имена… и как досадно, что

круг нашей памяти столь узок.

Поэтому переполняет чувство огромной благодарности Вам, Светлана,

за обогащения, за волнения от знакомства с такими интересными личностями.

У меня пару томиков Рильке.

Многие переводчики отмечают, что он близок русской культуре.

Листаю переводы В. Б. Микушевича

/1971 г. в изд-ве «Искусство»/

Мне ближе приведённые вами переводы М. В.

Их подборка.

И уношу общее впечатление:

В самой нежной из раковин

Афродита над миром встает…

Спасибо вам огромное за труд вашей души.

С поклоном

Несущая мир 14.04.2015 16:03:55

Редкостное имя, пленительная судьба. (c)

Давно не была в Избе, забыла все правила

И как писать отзывы (((:))

Но подписалась на все произведения уважаемого Автора.

Поэтому, как правило читаю и ставлю добрую оценку.

Тем более, как знак с Небес, последний отклик уважаемой и

чтимой мной интеллектуально-возвышенной Дины Ивановой. Ди. Вано:)

Нужное дело творите, Светлана! Увы, забытые Имена заставляете блистать…

Фотография Н. В. Крандиевской из архива М. В. Картузова Подарено автору. Фотоскан.

Синица Тусенька. Наследница Лилит. Наталия Васильевна Крандиевская – Толстая…

***

 
Как яблоко, надкушенное Евой,
Моя любовь внушала опасенья.
Отбросили ее пинком усталым,
Пожав плечами в вялом безразличье:
«Уйдешь – уйди, то – не моя забота!»
Как яблоко, надкушенное Евой,
Мой мир упал, и на моих коленях
Заплакал тихо – тихо, как дитя.
А я ему запела: «Будет завтра!»
 
 
…
Как яблоко, надкушенное Евой,
Был сладок плод познания привычки,
Что тих твой шаг, что взгляды – осторожны,
И что слова – пленительно – нежны
На пять минут, на полчаса, на день!
Как яблоко, надкушенное Евой,
Любовь моя горчила, сознавая,
Что в мягких травах сочтены мгновения
Ее безумств, и пелена – спадет
Очарований, детских и наивных…
Как яблоко, надкушенное Евой,
Любовь моя увяла, источая,
Немного странный, пряный аромат!
 

***

 
О, яблоко, надкушенное Евой!
Его делить никто, никто не станет.
В садах душистых тихого Эдема
К нему неслышно подкрадется птица,
Иль мышь забавная, или – волна ручья
Его слезинкой – каплею омоет..
О, яблоко, надкушенное Евой!
Тобой играл с улыбкой тонкой Ангел.
Иль то был – змий? Уже никто не помнит.
Отброшено рукою, как досадность,
Ты мир добром и злом, как хмелем – пОишь,
И над тобой Тень – сирена плачет,
Та, Первая, которая из пыли, —
Такой же миф, в какой ты превратилось,
О, яблоко, надкушенное Евой!
 

24 февраля 2006 г.

(Стихи – Светланы Макаренко – Астриковой. Цикл «Лилит».)

 
***
 

Несколько этих стихотворений, написанных мною давно, навеяны поэтической строфою и образом Наталии Васильевны Крандиевской-Толстой, третьей супруги Алексея Николаевича Толстого, «красного графа», создателя эпопеи «Хождение по мукам» и исторического романа – компилятива «Петр I».

Наталия Васильевна познакомилась с графом Алексеем Толстым в художественной мастерской, где упоенно занималась живописью вместе с его тогдашней супругой – Софьей Дымшиц, которую считала своей подругой. Н. В. Крандиевская, дочь известного московского книгоиздателя и писательницы, и жена преуспевающего петербургского адвоката, поэтесса, талантливая художница, она вовсе не думала и не гадала что-то менять в своей устоявшейся и спокойной жизни. Но та мимолетная встреча все перевернула в ее Душе, оставившей внутри себя беспокойный, живо заинтересованный, загадочный, золотисто-карий взгляд Алексея Николаевича. Казалось, он пронизывал сердце – насквозь…

Что тронуло Наталию Васильевну позже, уже при второй встрече с графом, читающим в одной из светских гостиных отрывок своего рассказа, – она так не поняла до конца…

Наверное – острое проникновение в суть ее мятущейся, неспокойной Души, что искала свой путь в безбрежном океане жизни. Размеренность безмятежно-довольного существования обычной светской дамы, балующейся «разными художествами» была явно не по ней, но как разорвать невидимые золотистые паутинки, связывающие крылья?

Ей помог все тот же Алексей Николаевич, посадивший ее в укромный уголок, в тени от гостей,

в доме писателя – дипломата Ю. Балтрушайтиса, в Москве – Р.), и принесший две чашки дымящегося чая. Чай остывал, золотистая жидкость становилось коричневой, а они все говорили, говорили и говорили: «Вы боитесь самой себя, Вы должны быть смелее, энергичнее, а в Петербург Вам возвращаться не стоит, прежняя жизнь – не для Вас, милая синица Тусенька!» – горячо шептал он, покрывая ее руки нежными поцелуями.

***

Но, какая тогда – для нее? Жизнь эмигрантки в Берлине и Париже, где в крохотных комнатах Она зарабатывала на пропитание шитьем, освоив искусство портнихи? Она забыла свой каждодневный урок живописи, так свободно занимавший ее время в Москве, забыла нежный аромат духов, щегольство нарядов. Перепачканные акварелями и пылью мордашки сыновей, Дмитрия и Никиты, все время были перед нею, как и их голодные глаза… Алексей Николаевич ночи напролет сидел за столом, писал и рвал написанное. Не получалось очередной главы, не получалось. Начало «Сестер» встретила эмигрантская публика, еще ностальгически не позабывшая прежнюю Россию, – «на ура», но деньги от изданий и чтений уходили быстро, ибо граф так и не научился экономить. Никогда. Вечера в ресторанах, букеты красных и белых роз, вино, щегольские костюмы, коляски, драгоценности и дорогие шубы – все это приходило и уплывало вновь, как мираж.

Оставались лишь ее исколотые иглою пальцы, которые он целовал по вечерам, когда припадок бессильного гнева и ярости оттого, что Вдохновение, как капризная дама, минуло бесследно, – проходил. И – опять писал и опять – рвал написанное, крича и страшно вращая покрасневшими белками глаз: «Пиши сама или – умирайте с голоду!». Она гладила его по голове, словно набедокурившего мальчишку, и шла во двор – прилежно собирать лежавшие на траве, разорванные клочки бумаги с написанным текстом. Она рассовывала их по карманам широкого фартука, чтобы дома – тщательно склеить. А в голове, незаметно, исподволь, рождались свои строки, давно, казалось, уже – ненужные:

 
Затворницею, розой белоснежной.
Нет имени у ней, иль очень много
Она цветет у сердца моего,
Я их перебираю не спеша
Она мне друг, взыскательный Она – Психея, роза – недотрога.
и нежный, Она поэзия иль попросту – Душа…
Она мне не прощает ничего!
 

***

Но она – забывала свои стихи. Гнала их прочь. Она полностью растворилась в муже, в его делах, заботах, тащила на себе эмигрантский воз тоски, чужеродности, упований, разочарований и новых тщет. Жила заботами подрастающих сыновей, рисовала с ними гуашью и акварелью синиц и жаворонков, черных дроздов и грачей, и – далекую московскую весну, так не схожую с парижской.. Потом они вернулись в Россию…

Новая жизнь, устройство нового быта. Роскошного – как оказалось. Толстому вернули его усадьбу в Красном Селе, двухэтажный дом с роскошною мебелью и автомобилем, у сыновей была гувернантка, в доме – прислуга. Очаровательная Наталия Васильевна, вновь полностью растворенная в облике своего мужа, вальяжного «красного барина», писавшего новый роман об императоре Петре, в котором должны были проглянуть типичные черты черноусого «отца большевистской империи»; исхитрилась, однако, в промежутках между шумными домашними и светскими вечеринками, написать либретто к опере «Декабристы» (1933 год), ставящейся с ошеломляющей помпезностью в Большом театре.

Бюст Н. В. Крандиевской – Толстой (Фото из коллекции М. В. Картузова. Москва. Россия) Подарено автору..

Алексей Николаевич на тщательно переписанных изящным почерком листах молча поставил – свое имя. И жизнь вновь покатилась своим чередом. Только огромные глаза Наталии Васильевны все темнели и темнели. То ли от невыплаканных слез, то ли от снедавшего Душу внутреннего огня. Она осунулась, похудела, появились первые морщинки, первые «серебринки» в волосах… По-прежнему тонкая, изящная, сдержанная, она вела дом, вечно полный гостей, наблюдала, вовремя ли подан чай «его красному сиятельству» в кабинет из карельской березы, где он писал по ночам или больше – пил, оставляя на столе следы своего невоздержанного пиршества. Уберет прислуга. Убирала – она, по утрам, раньше всех, войдя в кабинет, и подолгу стоя возле открытой форточки. Барабанила пальцами по стеклу. О чем думала? О том, что еще один отрезок Жизни заканчивается. Новый путь ожидает ее. И в нем уже не будет места даже и для Тени того пылко влюбленного в нее человека, что грел ее руки своим дыханием, убеждая покинуть безоглядно прежнюю Жизнь и начать – новую.

В этот раз он – не убеждал. Просто – поставил перед фактом. Любит – другую. Ей лучше – уйти. Сыновья останутся с нею. Он так решил. Ему же с Людмилой Ильиничной, новой избранницею, будет лучше: она молода, весела, энергична, да к тому же, он, шутя, сможет давать ей уроки французского, и так они все таки быстрее найдут общий язык. Она посмотрела на него сквозь пелену слез, тумана, мгновенно застлавшего глаза. Молча надела беличью шапочку, так шедшую ей, и ушла, взяв с собою сыновей и пытаясь сохранить на лице безупречность улыбки…

Ушла – в одиночество сердца, которое знакомо, увы, почти каждой Женщине. Возможно, она не справилась бы с ним, если бы хранительною тенью, безбрежным потоком не появились тотчас рядом строки стихов, которые, казалось, только и ждали своего часа – «Часа Души».

Все ее личное горе расставания, «горе оставленности», ненужности, после двадцати лет полной растворенности в другой, близкой жизни, мгновенно ставшей – «посторонней, чужой»! – утекло в творчество и стало – переплавленным серебром, а, может быть, и – золотом – строчек, многие из которых теперь часто сравнивают по силе и чистоте, ясности и точности – с тютчевскими:

 
***
Люби – другую, с ней дели
Труды высокие и чувства,
Ее тщеславье утоли
Великолепием искусства.
Пускай избранница несет
Почетный груз твоих забот;
И суеты столпотворенье,
И праздников водоворот,
И отдых твой и вдохновенье, —
Пусть все своим она зовет.
 
 
Но если ночью иль во сне
Взалкает память обо мне
Предосудительно и больно,
И, сиротеющим плечом
Ища плечо мое, невольно,
Ты вздрогнешь, – милый, мне довольно!
Я не жалею ни о чем!
 
 
***
Родится новый Геродот
И наши дни увековечит.
Вергилий новый воспоет
Года пророчеств и увечий.
 
 
Но, будет ли помянут он,
Тот день, когда пылали розы
И воздух был изнеможен
В приморской деревушке Козы,
 
 
Где волн певучая гроза
Органом свадебным гудела,
Когда впервые я в глаза
Тебе, любовь моя, глядела?
 
 
Нет! Этот знойный день в Крыму
Для вечности так мало значит.
Его забудут. Но ему
Бессмертье суждено иначе.
 
 
Оно в стихах. Быть может, тут,
На недописанной странице,
Где рифм воздушные границы
Не прах, а пламень берегут!
Н. В Крандиевская.
 

Да, страницы все берегли «не прах, а пламень».

Она же – старела, грузнела, все чаще ее одолевали разные хвори, и – неизбежная, густая тоска одиночества. Часто по ночам она смотрела в окно, слушала шум машин и лифта, который поднимался наверх, не к ней. Шаги устремлялись – мимо. Тогда, не пытаясь уже побороть бессонницы, она зажигала лампу. Доставала книгу Александра Блока и читала, читала до рассвета. Часто книгу заменяла тетрадь, в которой появлялись строки, подобные этим:

 
Уж мне не время, не к лицу
Сводить в стихах с любовью счеты,
Подходят дни мои к концу,
И зорь осенних позолоту
Сокрыла ночи пелена.
Сижу одна у водоема
Где призрак жизни невесомой
Качает памяти волна…
 

«Волна памяти» качала многое. Ее навещали сыновья, повзрослевшие, уже живущие своей жизнью, тянущиеся к отцу.. Она рассказывала им что-то светлое, свежее о детстве в Берлине, Париже, Москве. О встречах с Буниным, Горьким, Бальмонтом, Сологубом.

Никогда, ни одного плохого слова – о Нем. Она научилась «тишине прощенья» и учила этому – их. Они понимали – без слов. Как жила Она сама все эти годы – известно мало. Вероятно, скромно, но – с достоинством. Последнее – неизбежно для ее стати, для ее Духа.

В годы Отечественной войны Наталия Васильевна очутилась в эвакуации в Алма-Ате и Ташкенте. Но и там не теряла присутствия духа, оставалась приветливой, жизнелюбивой. О своих походах под гору, в больницу, к знакомым, с неизменною палочкой – тростью, сочиняла шутливые стихи, хотя ходить и просто – жить – ей становилось все труднее. Писала воспоминания, вела дневник – стихами и прозою. Дневник каждодневно трудного, но неизменно – солнечного быта.