Текст книги "«Серебряная роза. Женщины в искусстве. Строфы и судьбы». Том первый"

«Серебряная роза. Женщины в искусстве. Строфы и судьбы». Том первый
Авторские очерки и эссе
Светлана Анатольевна Макаренко – Астрикова

© Светлана Анатольевна Макаренко – Астрикова, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

«Предисловие автора к первому тому этой книги…

Сколь непростым бывает путь Женщины – будь то Музы, Поэта, Писательницы, Художника на вершины Олимпа искусства, я думаю, никому объяснять не надо!

Временами он похож на путешествие по пустыне или подъем по отвесной скале. Молчание, презрение, скрытая зависть, недоумение, открытое неприятие, попытка манипулировать талантом, если женщина влюблена, или – присвоить его. Это далеко не все» подводные рифы и каменья» адовой дороги, которые проходит дама – творец, решив посвятить себя Искусству, сотворению непреходящего, прекрасного, того, что останется после…

В попытке выразить себя, многие из тех, о которых я пишу здесь, в первом томе книги очерков и эссе

«Серебряная роза» … оставили после себя блестящий и немеркнущий столетиями, годами, след в искусстве, во многих его гранях и ипостасях, образах и красках. Это радует. Удивляет. Поражает. Восхищает. Иногда, как в случае с Шарлоттой Бронте, Ольгой Ваксель, Надеждой Львовой, рисунок Судьбы повергает в отчаяние. Но и он, завершенностью точно грифельных штрихов и знанием того, что было и есть – дальше, дарит проблеск надежды…

А надежда, порыв, стремление это и есть – начало чего – то нового… Начало жажды, постижения. Пути. Обретения того, что впереди. Всегда – впереди.

Первый том разделен автором на две обширных главы, раздела, части.

В первой представлены образы героинь – поэтесс и муз Серебряного века, за исключением, пожалуй, Беллы Ахмадуллиной, а во второй – лики красавиц и писательниц – и прошлого, и современности: Агата Кристи, Франсуаза Саган, мадам Жюли Рекамье, Элизабет Браунинг, Сапфо. Надеюсь, что такое деление просто и ненавязчиво удержит читателя в напряжении внимания и интереса к страницам книги.. Ее продолжение – следует.. Непременно.

Белла Ахатовна Ахмадуллина. Фото из коллекции автора. Альбом – серия «Женщины в истории» №61.

Немного Белла. Донна Белла…

Ахмадуллина Бэлла Ахатовна (полное имя Изабелла) является одной из крупнейших российских поэтесс второй половины XX века. Также была переводчиком. Известны и ее произведения в прозе.

Появилась на свет 10 апреля 1937 года, в Москве. Первое стихотворение было напечатано в газете «Комсомольская правда» в 1955 году. После школы решила поступать в Литературный институт им. М. Горького.

В период обучения в литинституте начались публикации стихов Ахмадуллиной в различных литературных журналах, в том числе и в рукописном под названием «Синтаксис». Также продолжала журналистскую деятельность, публиковала статьи, в одной из которых, вышедшей в Комсомольской правде, утверждала, что настоящее искусство должно не веселить людей, а заставлять их страдать. За то, что отказалась участвовать в травле Бориса Пастернака, в 1959 году была отчислена из института, однако вскоре восстановлена. На следующий год с блестящими результатами закончила учебу.

При содействии П. Г. Антокольского в 1962 году вышел первый сборник стихов Беллы Ахмадуллиной под названием «Струна».. Антокольский высоко ценил ее поэтический дар, и в одном из своих стихотворений написал «Здравствуй, чудо по имени Белла / Ахмадуллина, птенчик орла!»

В 1989 году Белла Ахмадуллина стала лауреатом Государственной премии СССР. Смерть поэтессы наступила 29 ноября 2010 года на даче в Переделкино. Ей шел 74-й год.

Официальная биография…

И еще немного – от себя:

Я все думаю: А легко ли быть Поэтом?… Изящно задумчивая, УПРУГАЯ, строфа Беллы Ахмадуллиной. Она похожа на дождь. На гроздья сирени. Она не была летящей.. Или просто я – не нашла такой? Перелистываю томик. Насыщенность слога, «подстрочник традиции – такой давней, лебединой, еще державинской, ЕЩЕ ГОМЕРОВСКОЙ Еще Древней Эллады.. Она сама была для меня немного непонятной.. Тайной поэзии. Я и до сих пор – разгадываю строки и строфы. Но – Женщина, Донна Белла, – как звала ее про себя – была так понятна со своими браслетами, шарфами, кольцами, шляпами, сопереживанием друзьям, перелистыванием страниц, кокетливым отрешением от земного. Только – показным, не сомневаюсь… Она была так понятна мне. Ее любил Владимир Высоцкий. Грань, критерий для меня.. Все кошки и собаки были – ее, особенно бездомные. Еще одна грань со общности. Все птицы. Она и сама была, как птица… Иногда я не понимала ее строфы. Разгадывала. Но иногда, как прозрение.. «По улице моей, который год…» Мое любимое. Памятное… Читаю и постигаю… И помню ее. Донну Беллу. Летящую птицу. Это имя – одно из тех, что… навсегда..

Мирра Лохвицкая. «Жизнь в обрамлении строфы»…

Портрет М. А. Лохвицкой. Из коллекции И. О Филипповой. (Санкт – Петербург) Подарено автору.

Она уронила левую перчатку на каменный, выщербленный уступ балконной балюстрады. Поморщилась. Жжение в груди не прекращалось… Слабые, глухие удары сердца не прощупывались в тонкости запястья, она лишь стянула кожу в складку, оголив его. От рубца перчатки еще исходил слабый аромат жасминового «Cotie». Она чуть улыбнулась. Прикрыла веки. Ноздри ее жадно трепетали. Вспомнила нечаянно и совсем некстати, не ко времени, до терпкости горький, насмешливо-небрежный взгляд Бальмонта при встрече, его скользящий по запястью поцелуй.

Усы, их щегольская, знакомая всем и вся, по открыткам и рассказам истовых поклонниц, щеточка, неприятно щекотала ей кожу. Словно – проползло насекомое… Опять поморщилась.. Власть, колдовская власть вооб-ражения, никак не отпускала ее. Власть над словами…

Фото В. Я Брюсова из коллекции В. М. Батарышкиной (Омск). Фотосканирование.

…Что же говорили об их «призрачном» романе в обществе? Она пожала плечами, опускаясь в плетеное кресло, и, прикасаясь пальцами в серой замше к полированной столешнице черного дерева, покрытой мелкими крапинками не то дождя, не то соленой морской воды.. Да ничего не говорили. Не о чем было и говорить. Ни писем, ни записок. Одни догадки, полушутливые вопросы, улыбки, шарады взглядов…

В газетах и альманахах читали страстные строфы Бальмонта, якобы посвященные ей и только ей, Мирре (Марии) Лохвицкой, но она… Она-то знала, что вокруг него извечно много Муз.. Вот и сейчас он живет, кружится в некоем «тройственном союзе»: жена Екатерина Андреева, гувернантка—немка дочери Ниночки Луиза или Белла – она не помнила точно – и еще.. Еще – Елена Цветковская, жившая совсем неподалеку от семейного гнезда Бальмонтов и тоже ожидающая от Константина ребенка…

Она слышала обо всем этом от общих знакомых, вспыхивала румянцем, тотчас менявшим ее ровный, нежный, как золотистое крымское яблоко, цвет лица, нервно подергивала покатыми плечами..

Ей-то какое дело есть до всего этого и до того, что далее будет? Да и будет ли?

Обложка книги М. Лохвицкой-Жибер «Путь к неведомой Отчизне». Фотоколлекция автора. Сканирование.

Все чаще кололо в груди, все чаще скульптурно вылепленные веки античной богини или весталки и нежные ресницы феи смежал удушливый сон. Без гофманских и бестужевских капель уже не могла по утрам подняться. Врачи дружно советовали влажный туман невской державной столицы сменить на сухое солнцестояние южных берегов и качали головами: четверо детей за недолгие, стремительные годы замужества, пусть и счастливого, совершенно истощили организм. Нельзя же так бездумно относиться к здоровью! Надо щадить себя. Но упрекать Эжена Жибера она не смела. Да и в чем же упрекать? Он подарил ей дом, полный покоя, солнечный, как янтарная бонбоньерка. В ее будуаре стояла капризно изогнутая мебель красного дерева, в восточном вкусе, оттоманки, кабинетный рояль, шкафы для нот и книг с инкрустациями, причудливо изогнутые вазы из яшмы, покрытые китайским лаком. Иногда она рвала пальцами бархат или репс, поспешно меняла обивку на муар или шелк.

Но тоски, глухой тоски в груди, холодного голода по чему-то неизведанному это не убивало, и она вновь поспешно и виновато погружалась в детей, дом, утомительные журфиксы по средам, визиты к портнихам и поездки в театры – на детские утренники и спектакли… О Бальмонте старалась не вспоминать…

Ей, наконец, надоела вся эта путаница в сердце. Она приехала в Крым. По настоянию мужа.

Чуть отвлечься, передохнуть… От постоянных домашних хлопот, детских голосов, шума и визга, секретов, оживленного блеска сыновних глаз во время чтения сказок на ночь… Она предпочитала всему и вся стихи, но что могла прочесть десятилетнему Вячеславу? Разве что детскую элегию, посвященную ему же? Она опять улыбнулась, встряхнула головой, слизнула с внезапно треснувших губ каплю крови… Каплю, темную, как вишневое варенье. Она любила угощать гостей своим варением, иногда и собственноручно ею приготовленным, как бы в шутку, мимоходом…

Она давно уже слыла в петербургских и московских салонах несказанною красавицей, хорошей хозяйкою, остроумницей, муж, по-юношески пылко, все еще не чаял в ней души, стихи ее и сборники расходились по России мгновенно. Ими зачитывались, копировали от руки, переписывали в альбомы.

Словно бы шутя, получил один из них в 1904 году знаменитейшую Пушкинскую премию Российской Академии. Ей молчаливо кивал при встречах вечно погруженный в себя, темнокудрый и глубокоокий поэт и философ Владимир Соловьев; с легкою ироническою шуткою, ее подходил приветствовать Иван Бунин. Словно бы затаенно восхищаясь ею, находя, что «все в ней было по-пушкински, «по-татьянински «прелестно». Но ее, ее саму, казалось, ничто не трогало! Бурно. Темно. Страстно. До самой глубины души…..Неуспокоенной. Неутоленной.

Весь свой темперамент она отдавала только стихотворным строфам. Да прогулкам вдоль побережья Финского залива, где они держали дачу. Все тайные извилины дюнного песка этой местности и солнечные тени сосен, высоких, корабельных, она отчетливо помнила с самого детства, и там ей нравилось более, чем здесь, в сухом, прожженном солнцем, настоянном на винном, степном воздухе Крыму.

Мирра снова высоко вскинула голову, передернула плечами. Повеяло чем-то странным: терпким, тяжело—горьковатым и, одновременно, – сладостным и тревожным. Не смирной ли, древним Христовым даром, благовонием, об аромате которого знал и ведал ее дед, мистик и прорицатель, перед смертью своею якобы прошептавший: «Запах мирры уносит время»?…

…Миррой она стала в память о нем, измарав первый альбом строфами, почти не исправленными, летучими, приходившими к ней, как некий туман легковесный, не мучающий, сладкий, образный, точный, как узор на лаковом, изящном китайском веере. Она любила восточные вещи, как и сестра, Наденька, знаменитая остроумная Тэффи, рассказы которой читают и при Императорском Дворе. Они смешны, блистательно точны, эти рассказы, но только она, Мирра – Машенька, одна знала, что Наденька острием своего пера пыталась творить еще и романную прозу, и литературные портреты – этюды своих современников. Отрывки романа своего – о любви, постигшей растерянного молодого человека из хорошего «юридического» семейства – давала Наденька читать лишь ей. А потом – яростно рвала в клочья. Писала снова. И Мирре казалось что она никогда не закончит. Никогда.

Могила Марии Александровны Лохвицкой – Жибер. Современный вид. Фотоколлекция И. О Филипповой. Сканирование.

….А вот о ней Наденька не писала. Почему? Боялась? Ревновала? Втайне, душою. Соперничала.. Они все, сестры Лохвицкие, с детства немного соперничали, смеясь, шутя, затаенно, играя словами, кусая губы: в литературном даре, красоте, остроумии, вкусе, умении вести дом. Они никогда не хотели быть заурядными. Да у них бы это и не получилось. При всем желании. Договорились меж собою тайно: входить в литературу по старшинству, но Мирра опередила сестер. Как шаловливый ребенок, начав писать стихи с пятнадцати лет. Стихи, что признали – тотчас.

Мирра Александровна нахмурилась, подняла глаза к небу. Казалось, что оно пусто, невесомо, легко. Жарко и вязко, как вата. Голова кружилась в этом солоновато—тамарисковом пространстве, нежно и как-то томно и сладко… «Клеопатров аромат» – чуть усмехнувшись, она прикрыла веки. Да. Тамариск был еще при Клеопатре… Давняя трава. Древняя. Сухая, как пергамент старинных книг, которые остались от дедушки… Она и боялась – внутренне холодело сердце, как только брала их, те тяжелые волюмы11
  Здесь – тома.


[Закрыть], в руки…

..А что же в них было сказано? Да ничего. Что каждый сам может создать свою Судьбу, ежели пожелает.. Хоть в стихе, хоть в книге. Хоть и в письме… Письмо – целый роман, эпоха в жизни Женщины. Но у нее не было писем к Бальмонту. В своем полупустом бюро она хранила одно единственное письмо от него: холодное, равнодушное и – поучающее, приведшее к отчуждению и высокомерным кивкам в гостиных, при встречах… Встречи были редкими: модный и загадочный поэт неизменно много путешествовал, изъездил всю Европу, побывал даже и в Греции, и на арабском Востоке…

Не то что она, домоседка, «ленивая небожительница», как писал о ней один из анонимных критиков в модном литературном журнале.. А, впрочем, нет, он не был анонимом, у него такое странное имя – Е. Поселянин. Не то псевдоним, не то и вправду фамилия.

Она удобнее, чуть глубже устроилась в плетеном кресле, легко постукивая пальцами в замше по пологому подлокотнику, пытаясь вспомнить, что же было написано в той рецензии. Ах, вот – вот.. Кажется, так. Невычурно. Просто:

«Она, Лохвицкая, одна из первых женщин, так же откровенно говоривших о любви с женской точки зрения, как раньше говорили о ней, со своей стороны, только поэты. Но как ни смотреть на эту непосредственность её поэтической исповеди, в ней была и есть великая искренность, которая и создала её успех, вместе со звучною, блестящею, чрезвычайно отвечавшею настроению данного стихотворения, формой.»

– Е. Поселянин. «Отзвеневшие струны». 1905 год…

…И тут Мирра вдруг рассмеялась.. Сухо, с глухим, прерывистым придыханием Что бы ни сочинили о ней все эти модные зоилы и ветреники пера, ей, на самом-то деле, глубоко все равно…

«Я б хотела быть рифмой твоей» писала она когда-то в стихотворении, звучном и искреннем, обращенном к некоему лирическому герою…

К кому? Бальмонту? Эжену Жиберу? К кому-то неизвестному, третьему, облик и лик которого все дружно пытались выявить, «вырисовать» из ее строф и рифм поэмы «На пути к Востоку» – о греческом юноше Лионеле с зеленовато—синими глазами и пшеничными кудрями, высоким лбом. Бальмонт был темно—русым… Но это все – неважно… В поэзии главенствует лишь своевольство воображения. Лишь его ветер надувает парус поэтического Дара. Она это знала точно.

И не считала, что Дар ее – волшебен, но жить без него не умела. Никак.

Не могла… Не могла. Почему же вдруг в прошедшем времени говорит она о себе? Острой иглою мелькнула в мозгу мысль, что не поможет здешний воздух, как не помогла Швейцария, Ницца… Ей было жаль чего-то, но она не могла понять ясно – чего?

Закрыла глаза, зажмурила их. До ярости красно-белых пятен.. фиолетовых вспышек…

Вспомнила, как впервые Бальмонт – крутолобый, яркий, манерно—небрежный, с зелено-синими провалами глаз на смуглом лице, вошел в ее гостиную. И сестра была там. Он говорил Наденьке какие-то комплименты на французском, потом внезапно перешел на арабский или еще какой-то древний язык, сказал что-то по-испански, прищелкнув пальцами. И зачаровал ее своими речами. Она тихо слушала, не вмешиваясь в диалог, слегка покусывая губы, а голове был неясный шум… Строфы рождались, наплывали, уходили снова, поднимались, как волны моря, будто кружевная пена опадала…

Лариса Конева (Ульяновск) «Роза на черном». Фотоколлаж. Подарено автором.

Пахнуло бризом. Издали. Она открыла глаза… Ноздри нервно затрепетали, жадно вбирая в себя густую терпкость тамариска, горьковатость туи, жар нагретого солнцем песка, гальки, ракушек… Где-то там, на расстоянии двух протянутых рук, за невысокими, осыпающимися скалами, нетерпеливо шумело море. Ей хотелось посмотреть на него. Она встала, решительно натянула правую перчатку чуть выше запястья и подошла к каменной балюстраде, чтобы поднять упавшую…

Но, едва она наклонилась, как головокружение захватило ее и властно понесло в своем танце, холодя виски и сминая сердце, как прошлогодний осенний лист, уносимый ветром все дальше и дальше, как уносил он в те стародавние пропалестинские времена запах мирры, Дар волхвов и Богов – тайный, властный, неуловимый…

Мирра (Мария) Александровна ЛОхвицкая-Жибер22
  (ударение в первой фамилии – на первом слоге) —


[Закрыть] – одна из крупнейших лирических поэтесс начала Серебряного века, дважды удостоенная Пушкинской премии Российской Академии Наук, умерла в Санкт Петербурге 27 августа (9 сентября) 1905 года, после тяжелейшей болезни: сердечной астмы и последствий скрытой формы туберкулеза. В архиве Марии (Мирры) Лохвицкой, так же, как и в архиве и наследии Константина Бальмонта, не сохранилось абсолютно никаких свидетельств их личных романтических отношений: писем, записок, телеграмм, посвящений на книгах, подарков и сувениров. Есть отголоски лишь «поэтической переклички». «Двухголосьем», аллюзиями, метафорами охвачены, навеяны многие циклы стихотворений Бальмонта, в том числе написанные уже после смерти поэтессы. Мир поэтики Лохвицкой – не камерный, а радостный, солнечный, психологический глубокий и верный – тоже во многом навеян многоплановыми образами и сравнениями бальмонтовской лирики, звуками его строф и поэм. Поэтическое воображение свободно и вольно присутствует там, где хочет. Гений поэтический обрастает легендами. Но стоит ли им, легендам, доверять? Одна из них гласит, к примеру, что Константин Бальмонт до самой своей смерти держал на письменном столе портрет Мирры Лохвицкой, сохраняя его во время всех бурь и невзгод жизни в эмиграции…

© Светлана Макаренко – Астрикова. Июль 2013 года.

Мария Волынцева – Вега (Ланг). «Судьба на одиноком корабле»…

Фотоскан книги стихотворений Марии Вега – Волынцевой. Из коллекции писательницы и публициста Дины Ивановой. Прислано автору в подарок.

«Мария Николаевна Волынцева, Мария Вега, или просто Муся, родилась в северной столице 15 июня 1898 года, на стыке двух веков. Сероглазая и, по-видимому, очень талантливая ее мать была певицей. Но девочке было запрещено вспоминать о ней, когда та таинственно «исчезла». Отчего, почему? Что заставило молодую женщину покинуть свою маленькую дочь, навсегда оставить мужа?.. Романтическое увлечение, приверженность сцене, мятежность непонятой натуры?

 
О, эта женщина,
Такая же, как все:
Рот полумесяцем,
И невеселый смех,
И смутных крыльев проблески,
Но вниз влекущий страх.
И вечно поиски
Впотьмах, впотьмах.
 

Так, много позже, в 1933 году, напишет о матери Мария Вега. Конечно же, не думать, не тосковать о ней она не могла, думала всю жизнь. О той, что «лететь заставила, / Сама – сгорев». И завет матери: «Вспыхни заревом, птенец мой, полетев!» – выполнила, отдав всю жизнь искусству.

Тут властвует семейная тайна. А тайнам лучше оставаться тайнами. Так, по крайней мере, считал отец Муси, отставной офицер, человек по-своему тоже весьма одаренный. Он прекрасно рисовал (кстати, этот талант достался и дочери…), а математику не только досконально знал, но делал в ней свои открытия. Иногда увлеченно пытался поделиться ими с маленькой дочерью, но, встретив ее недоуменный взгляд (считать Мария Николаевна не умела никогда – ни в детстве, ни в старости), спохватывался: «Ах, Боже ты мой, с кем я об этом говорю!» Что до стихов, тут офицер Волынцев был откровенно «не силен» и честно признавался, что никогда не мог одолеть «Онегина». Впрочем, одно «произведение» своей малолетней дочери он всё же по-своему весьма оценил и нередко цитировал, неизменно вызывая смех и рукоплескания публики. Это была маленькая «поэма», которую Муся торжественно преподнесла «дорогому Папи на мои одиннадцать лет» (орфографию сохраняю авторскую). Текст звучал возвышенно и одновременно забавно – так сказать, державинская ода, «переведенная» на детский язык:

 
Повсюду видно Бонапарта,
Иль в шляпе, или в сюртуке,
В его руках, конечно, карта,
Сраженье будет при реке.
И вдруг французы победили,
Никто не понял, почему.
Всех немцев наповал убили,
Живых же бросили в тюрьму.
 

Шутки шутками, но, между прочим, именно отец помог уже взрослой дочери в Париже выбрать себе такой красивый и звучный псевдоним – Мария Вега. И, цитируя нелюбимого Онегина, тем самым «лучше выдумать не мог»!

Стихи все-таки звучали в доме, и частенько. Да и как могло быть иначе? Ведь девочка росла в артистической среде, две бабушки, и обе —известные тогда «актерки»! Одна, Мария Карловна Брошель, – балерина Мариинского театра. Другая, Александра Карловна, – драматическая актриса, блиставшая на сцене Александринки. Да еще и крестная мать – великая Мария Гавриловна Савина!.. И дядя – М. Н. Брошель, артист театра Сабурова.

Мария Карловна, «танцорка», не только танцевала, но и любила поэзию, особенно Апухтина, была знакома с Тургеневым. А были еще и тетки, нередко встречавшиеся со Львом Николаевичем Толстым… Как же, вырастая в такой среде, было не приобщиться к искусству с самого раннего возраста?

«География детства», благодаря разветвленному родству, тоже оказалась достаточно широка: не только Санкт-Петербург, но и Москва с ее золотыми звездами на синих куполах, и Орел с «Дворянским гнездом», и Калуга с пышными белыми зимами… Чувство России, в первую очередь благодаря этим детским впечатлениям, стало потом в поэзии Марии Веги неодолимым, как голос крови.

Была и дача «Раковина» на Черном море, в Гаграх, с армадами кораблей-ракушек, с необозримым Млечным путем, с любимым фиговым деревом… И это станет потом стихами.

Но все-таки еще даже до стихов был театр. Знакомство с ним произошло у Муси очень рано, и вскоре девочка почувствовала неодолимую тягу ко всему театральному. Придет время – и в Русском театре за рубежом с успехом будут поставлены пьесы Марии Веги «Великая комбинаторша», «Король треф», «Суета сует», «Ветер», причем талантливые декорации к ним она будет делать своими руками… Но даже эта радость серьезного сценического успеха не могла затмить воспоминаний о «дебюте» восьмилетней Муси, который состоялся в имении теткиных друзей. Муся Волынцева тогда еще не писала пьес, но задумала инсценировку «Василисы Прекрасной» – и справилась с этим блестяще! Прежде всего, она вступила в тайные переговоры с садовником, и тот, польщенный тем, что ему открыли «ужасную тайну», притащил ночью (!) в усадьбу горшки с пальмами и олеандрами, т. к. нужен был «русский лес». И совсем не важно, что вместо черепов на частоколе вокруг избушки злодейки Яги красовались… странные бумажные шары с видными на просвет свечами сзади, и что публика, увидев их, начала непочтительно хохотать. Но зато, зато! Как вспоминает Вега: «В последнем акте, когда Баба-Яга исчезла и пошла зажигать бенгальский огонь, мы с царевичем стояли (роль Василисы

Прекрасной Муся, конечно, взяла на себя.) в густом дыму и верили в свою неотразимость».

Вот это был успех так успех! Но… всё хорошее быстро кончается, пришел конец и этим невинным детским забавам. Уже через год Муся поступила в Павловский женский институт. Впрочем, и там, помимо напряженных занятий и выработки безупречных манер – «привычки к гостиной», – случались свои праздники. И самое волнующее воспоминание: она, двенадцатилетняя, танцует на балу с высоким подростком Михаилом Лангом… Михаил – Мика, будущий Крылатый – учился тогда в Морском корпусе, готовясь стать потом лейтенантом Черноморского флота. Будущий капитан дальнего плавания влюбился в Мусю Волынцеву совершенно, как принц в Золушку! И… Золушка не убежала, не потеряла туфельку, но совсем потеряла голову от счастья.

Были и еще головокружительные встречи. А потом… Жизнь надолго разведет их. Бурные хляби моря житейского обернутся сыпнотифозной горячкой на Кавказе, затем эмиграцией… Придет час – и уже в Париже Мария Вега прочтет однажды в газете траурное извещение о гибели лейтенанта Ланга. Прочтет – и всё же ни на единый миг не поверит этой черной вести! Сердце, вопреки очевидному, подсказывало: он жив! Она будет ждать, искать, надеяться на невозможную встречу… И чудо все-таки произойдет! На закате дней она найдет своего далеко-далеко уплывшего принца. С седыми висками, но по-прежнему статный, он предстанет перед ней. Он подарит ей топазы, привезенные с Цейлона, он увезет ее в Майами, в свой маленький белый домик, точно снятый с новогодней елки. Когда-то, глядя на игрушечный елочный домик, она сказала ему: «Хочу войти в такой!» – и он уверенно ответил ей: «Войдешь!» Когда они пересекали Атлантический океан, то увидели две радуги, стоящие «ни на чем» над свинцовой водой, и вошли в эти семицветные ворота…

Сказка со счастливым концом! Правда, жить в Америке Мария Вега все-таки не смогла. Уж очень непривычно было всё, начиная с климата, фауны и флоры. Ну, вот хотя бы такая милая деталь: невыносимо жарко, Мария Николаевна собирается принять прохладную ванну, а в ванне – огромный, с блюдце, тропический паук! С криком она кидается к Мике, а тот невозмутимо говорит, не отрываясь от книги: «Ну, что же тут страшного, захотел купаться – и купается!» Но паук любитель водных процедур – это бы еще полбеды. А вот как разобраться во всех этих бесчисленных сто седьмых и тысяча восьмых авеню? Мария Вега, как многие поэты (вспомним, хотя бы Анну Ахматову, не умеющую переходить улицу! Марина Цветаева тоже отродясь не умела…), ориентировалась в пространстве не без труда, а что касается цифр, ей легче было бы прочесть и запомнить клинописную ассирийскую табличку…

В конце концов. решили выбрать более спокойный вариант: простившись с белым домиком, Ланги перебрались в Швейцарию, где им было суждено прожить вместе десять счастливейших лет. Снятая квартирка превратилась для них в Дом покоя, Мика, по Булгакову, стал Мастером, и Мария-Маргарита собственноручно вышила для него на шапочке букву «М»… Но и он в долгу не остался: как-то раз к празднику взял и сшил для нее… платье! Руки у него вообще были золотыми. Он сам мастерил книжные полки, умел починить всё, и Мария Николаевна не однажды с гордостью говорила: «Какой практичный морской волк!»

Они разделяли радости и беды. Последних тоже выпало немало. Годы и болезни брали свое (у Михаила Максимилиановича был наследственный диабет). Открывшаяся язва на ступне, ампутация ноги – дважды… Перед смертью Михаил Ланг пожелал, что если Марии Николаевне будет все-таки суждено вернуться в Россию, то чтобы урна с его прахом нашла успокоение на дне морском… Если не в Черном море, то хотя бы в Финском заливе, в балтийских водах. Мария Николаевна свято выполнила его волю – это произошло невдалеке от Кронштадта – и пожелала, когда придет ее час, быть похороненной там же и так же… (И ее воля была выполнена – мы сделали это с Майей Луговской и ее родственником, моряком. Но это уже совсем отдельная, особая история…)

Однако я всё время забегаю вперед, что и неудивительно: так причудливо сложилась жизнь Марии Веги.

Вернемся к тому моменту, когда она вместе с отцом и тетей оказалась в эмиграции, в Париже. (Несколько лет, впрочем, она прожила также в Ментоне, на юге Франции.) Начиная с тридцатых годов ее имя становится известным, и не только во Франции, но и в Бельгии, в Италии, в США, в других странах. У нее выходят в Париже три сборника стихов: «Полынь» (1933), «Мажор в миноре» (1939), «Лилит» (1955), по которым стало ясно, что она – крупный и неповторимо-своеобразный поэт. Обрела она известность и как драматург и романист. Благосклонный прием читателей и критиков встречают два ее романа – «Бронзовые часы» и «Бродячий ангел». На одном из публичных чтений (Мария Вега знакомила парижскую литературную публику с отрывками из романа «Бронзовые часы») оказался сам «Иван Великий» – так почтительно именовали в эмигрантских кругах Ивана Алексеевича Бунина. Дождаться от него комплимента было, как известно, не просто – с таким же успехом можно было выжать из камня воду. Мария Николаевна прочла, в частности, отрывок о русском лесе, который стоит того, чтобы привести его целиком:

«Русский лес – стихия. Думая о нем, надо отрешиться от всех лесов земли, и страшных, и очаровательных, зажмуриться, забыть Шварцвальд, забыть кудрявые леса Франции с гротами фей и останками аббатств, забыть о джунглях, об Аляске, о Канаде и смотреть изо всех сил в то дальнее стеклышко, спрятанное в тайниках памяти, сквозь которое увидишь забытый и незабываемый русский лес. Не думайте ни о чем, что делает его специфически русским: почерневшая богомолка, мужик с вязанкой хвороста, нестеровский пастушок с его лаптями, дудкой и пегой телкой, забудьте глубоко врезанную в черную землю колею от расхлябанного колеса, и лошадей, выезжающих в „ночное“, и Хоря с Калинычем, и вурдалака, и врубелевского Пана, и прислушайтесь к простым словам: „И смолой, и земляникой пахнет темный бор“. Почему они так волнуют? Почему так остро дают почувствовать именно русский бор – тульский, черниговский, костромской, со всей его темной, сочной, жуткой и упоительной глубиной, а не французский лес и не скандинавский, хотя они тоже пахнут смолой и земляникой, те же в них корявые пни, курящиеся на закате болотца и свечки подосиновиков в тонкоствольной чаще. В чем дело? А в том, что и смола, и земляника, и горящий на солнце мухомор, и могучее дыхание земли в России совсем другие… Но какими словами изобразить ту смесь запахов, красок, сказочности, печали, древности, дикости и торжественного покоя, в которую душа погружается, медленно закрывая глаза, при воспоминании о лесе своего детства, о русском лесе?» Внимательно прослушав это лирическое «стихотворение в прозе», Бунин выразил безоговорочное одобрение: «Вот как надо писать!» Это произвело на всех большое впечатление. А уж когда, уходя с вечера, Иван Алексеевич перепутал шапки (у Марии Николаевны и у него они были одинаковые, из серого каракуля, только у Марии Николаевны поновее, чего Бунин величественно не заметил) и ушел в головном уборе Марии Веги, – та, конечно, не решилась указать мэтру на его ошибку, – тут поклонники Бунина и вовсе ахнули: счастливица! Ей досталась шапка самого Бунина! Друзья потом подшучивали: «Ну, как? Не тяжела ли шапка Мономаха?» Однако это всё, как говорится, мелочи, а вот похвала Бунина действительно дорогого стоит.

Память сердца неизбывна. Столько лет прожив в чужих краях, Мария Вега сумела сохранить в первозданной яркости и чистоте всю ту «смесь запахов, красок, сказочности, печали, древности, дикости и торжественного покоя», которая – кратко – и есть Россия. Эти запахи и краски оживали на ее полотнах (картины Марии Веги выставлялись в парижском Салоне), царили в стихах, и недаром ее первый на Родине поэтический сборник, изданный при содействии Комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом в 1970 году, назывался «Одолень-трава».