Текст книги "«Серебряная роза. Женщины в искусстве. Строфы и судьбы». Том первый"

Лидия Алексеевна Воронова – Чарская. «И запах роз подарит пустота»…

Лидия Чарская – Воронова за рабочим столом. Фотоколлекция автора. Источник – журнал «Мы», №4.1991 год. Сканирование.

От пустых стен веяло пылью… Пылью старых кулис… Она морщилась, смешно фыркала, чихала, утирала нос обрывком миткаля… Миткаль давно уже стал серым, неузнаваемым, чахлым лоскутиком… Лоскутиком прошлого. Такого давнего. Небрежного. Нежного. Не бывшего.

Губы ее шевелились. Она бормотала что – то, а пальцы воображаемо нервно и старательно сжимали в руках тонкое чернильное перышко, выводя с нажимом знакомые овалы и очертания букв, такие затейливые.. Она все забывала, что теперь вовсе не надо писать затейливо. Новая орфография, без «ять» и «ер». Она никак не могла привыкнуть к ней.

Или это орфография не привыкла к Лидии Вороновой? Лидочка Воронова. Как давно это было!

…Она усмехнулась, распрямила затекшую на жестком стуле спину, и тотчас услышала тонкое повизгивание, скрипение черной лестницы под чьими то башмаками. Кто? Неужто то – супруг, к обеду? К пустому обеду из одного блюда – пшенного варева? Да и пшено – то есть только благодаря хлопотам добрейшего Федора Кузьмича, что как то умудрился через госпожу Гриневскую передать посылку и выхлопотал карточку на два бесплатных обеда в столовой. Нина Гриневская… Обаятельная. Милая, чуть смущенная. Чего ей смущаться? Сухопарой старухи, ходившей и летом и зимой, в одном и том же старом, протертом до дыр пальто? Цвет его был уже – неузнаваем…

За весь этот год ей так и не удалось ничего опубликовать… Ровным счетом ничего. Ни одной строки. А обещанная повесть о беспризорниках для» Работницы» – нового журнала нового «мира» – даже не была ею продолжена далее двух первых страниц…

Воспоминания властно уводили ее от непостижимо жесткого времени, с его отсветами костров на улицах, грохотом сапог по ночам на Сенной площади, с его злым, драконьим дыханием, зловонным в тишине ночи. Иногда она открывала узкую форточку, вытягивала в нее ладонь. Пепел прошлого тотчас улетал прочь, в гулкую темноту, где пахло порохом, позеленевшей невской водой, паленым сукном, кошками или – вовсе – палой лошадью.. Она удивлялась про себя, что знает теперь, как пахнет палая лошадь… Не магнолия, не ландыш, не каштан, не фиалка, а дохлая, костистая кляча.

День и ночь неудержимо хотелось есть, кружилась голова, сосало под ложечкой. Иванов, несчастный бедняга, приютивший ее, давший ей свою фамилию – из жалости и былого восторга гимназических лет. Он когда то запоем читал ее «Сибирочку», «Смелую жизнь», «Газават», «Лесовичку»….

И даже – «Вакханку»! О, даже это! Она писала ее для «взрослых», и там всетак, как есть… Это для юных душ все, как должно быть.. Как должно? Разве она знала теперь, как? Усмехалась, потирала озябшие плечи… Нет. Она не знала. Да и никто не знал… Надо бы протереть подоконник от пыли.. А то придетк обедуИванов или эти милые гимназисточки.. Как же они теперь зовутся то? Не «кофульки», нет, а пионеры… Какое славное слово! Первые! Она пожала плечами, по девичьи совсем, и решительно смахнула с потемневшего подоконника слежавшуюся грязь все тем же посеревшим обрывком миткаля.

Расправила занавеску, тщетно пытаясь обманчивой густотой складок скрыть дыры на ткани… На мешковине. Так – честнее. Она опять усмехнулась. Ну и безвременье! Какой не уют… Даже в ее нелюбимом холодном дортуаре Павловского института на окнах были всегда белые муслиновые занавеси…

Муслин….. Гладкий, скользкий, нежно пропускающий солнце.. А кровати в дортуаре были жесткими, по – спартански, с железным ажурным изголовьем. Не очень уютно было спать на такой постели, но ей хорошо засыпалось…

После того, как все девочки затихали под ее бесконечные рассказы о приключениях волшебницы – феи или маленькой принцессы со звезды. Она старалась не смешить никого – поздно, и дежурная мадемуазель строга, но тщетно – кто нибудь из самых смешливых, все равно – фыркал неудержимо, – и нить рассказа – тотчас – пропадала, вилась, обрывалась..

Нить жизни обрывалась теперь безудержно. Непременно. Безнадежно. Она это чувствовала… Как тогда, когда ее подкараулил дифтерит или тиф, врачи так и не распознали толком.. Только-только помещенная в Павловский институт она заболела смертельно, быстро: с жаром, бредом, провалами памяти, жестокою лихорадкой.

Очнулась, спустя полторы недели, на руках мачехи, с которой дома – ссорилась до обморока, до пылающих щек и искр в глазах, от которой тщательно прятала в ящике бюро стопку дневников-тетрадок писчебумажной фабрики Варгунина, кремового цвета с зеленым обрезом и с золоченым теснением по краю… Сколько их, таких тетрадок, было за всю жизнь.. Она лежала на высоко взбитой подушке, волосы не мешали ей, непривычно холодило виски.. «Остригли»?! – пронзила ее догадка. От отчаяния, она замотала головою, застонала…

– Деточка, тихо – тихо! Все хорошо, очнулась, слава Богу, а то папенька уже и голову совсем потерял, отчаялся.. Молились, и – Смоленской, и Казанской, и Владимирской. И у Федоровской я всю ночь простояла. Да только докторам то все одно – больше веры.. Тихо. Тихо… Ну, что ты, Лидушка! Что же ты плачешь, деточка? Волосы – они отрастут еще..

Узкая, теплая ладонь с длинными пальцами в тяжелых, серебряных кольцах, обхватила голову девочки, слегка давя на затылок, прижимая к себе. Она теперь полулежала на этой руке, жадно, словно голодный скворчонок, хватая ртом воздух, смешАнный со слезами

– Maman, я неправильно.. Простите, Ради Бога… Все неправда… Я теперь знаю, Вы.. Вы … мы все вместе, да?

– Да. А как же иначе, Лидушка? Как иначе? Одолеем все вместе твою хворь, ты только не плачь. – Голос мачехи тихо плыл над нею утешающим гулом, веки слипались, но рот все равно безудержно кривился от горечи осознанного, от не прошенных слез: Зачем убежала из дому, зачем изводила капризами отца? Зачем?! Зачем?!…

…Рот ее кривился по – прежнему – от хриплого, горького смеха. Пшено яростно пригорало на раскалившейся буржуйке… Ненавистное пшенное варево, болтанка.. Когда успела поставить ее на раскаленный железный лист.. Не помнилось, совершенно ничего не помнилось. Поднесла пальцы к вискам, стерла указательным ледяную каплю пота…. Зачем то лизнула палец. И опять усмехнулась. Да он и не солон – пот.. Нечем посолить.. И промерзлый картофель, выпавший из чьего – то ворованного мешка, на темной улице, они ели несоленым…

Иллюстрация к повести Л. Чарской «Записки институтки».

Рисунок из личной коллекции автора. Журнал «Мы» №4.1991г.

***

Ничего она не помнила из новых времен. Надо было теперь непременно все записывать… Да. Но на чем? Лидия Алексеевна бросила на жесткий деревянный топчан рваную сеть шали Роскошь «варгунинских» девичьих альбомов кончилась.. Хорошо, что она не догадалась растапливать печь листками своих рукописей! А, впрочем, может быть, зря? Совершенно зря… Особенно – «Приют Мадонны», ее последняя повесть о южном лазарете для тяжко раненых в войну 1914 года… Так ли уж она хороша? Да в печь ее, в печь, и непременно! Где он, тот мир?… Мир ее гимназисток и кадетов, первых балов, озорных уроков, проказ, смешливых настроений, запечатленных на страницах писем и дневников ее героинь.. Не всегда они безмятежны, невинны… Помнится, какой шквал писем и бурю возмущения вызвал рассказ «Актриса», напечатанный в» Задушевном слове». Сколько же извели бумаги возмущенные maman вместе с их отпрысками!» Что за дикость, что за моветон – описывать метания мальчика, узнавшего, что мать его – содержанка богатого поклонника, а не «богиня сцены», «успешная актриса», «русская Сара Бернар». – верещали они, не уставая!

«Метания, доведшие до пистолета!» пыталась она возражать в одном из ответов на многочисленные упреки вцинической холодности, неуважении к юному читателю и прочее, etcetera…

Это ни к чему не привело. Рассказ был популярен, «Задушевное слово» не сыскать было ни в библиотеках, ни в абонементах, довольный М. Вольф складывал в карман барыши, почти ничего ей не платя, аотделываясь …так, сущими пустяками: даря пышные букеты и целуя при встречах пальцы.. О, сколько комплиментов он говорил! Меньше, конечно, чем поручик Борис Чурилов при первой встрече..

***

О, гораздо меньше… Борис был так смущен… Просто ходил за нею тенью, слушал ее негромкие застенчивые речи – почти ни о чем, она едва позволяла себе улыбнуться, алея щеками и сама себе удивлялась: обычно бойкая, смешливая, в кругу подруг, на всех вечерах стихи читала, участвовала во всех спектаклях, премьерных и нет, в институте, а тут.. Смущалась, молчала, только глаза темнели, как два синих омута… Борис стремительно сделал предложение. Слово ринулся в кавалерийскую атаку. Он был обворожен Лидией. Мачеха молчала, пожимая плечами и улыбаясь, говоря, что «пусть Лидушка сама все решает», а отец, ее обожаемый отец, сдержанный военный инженер, полковник Воронов, был просто в отчаянии. Он считал, что Чурилов и Лидия слишком разные, не пара друг другу, и о браке нечего говорить.

…Но она вышла замуж… Наперекор мнению отца. В восемнадцать неполных лет, почти девочкой бросилась в самостоятельную жизнь, как в реку.. Или – в сон.. Да нет, на сон это было непохоже: обустраивала дом: скромность доходов требовала природного изящества.. Но вкус у нее был.. Никогда она не жаловалась на отсутствие вкуса. И жажды жизни. Жить полно хотелось всегда. И на последних месяцах беременности Юрочкой, не слушая советов акушерки и мягких укоров Бориса: «Опять летишь, стрекоза!» – посещала премьеры и концерты, нещадно затягиваясь… Корсет то и сыграл с нею злую шутку – роды случились тяжелые, едва выжила, и после так хворала, что нельзя ей было ехать за мужем в Сибирь, где стоял его полк. Отпустила одного, молила писать каждый день хоть строку, словно чувствовала, что не увидятся больше. Никогда.

***

…И вся ее нерастраченная любовь обрушилась на сына. Юрочку воспитывала с тщательностью, нужды для него не хотела допускать и потому.. поступила в актрисы. Играла субреток и комических старух на сцене Александринки, в легендарном «Доме Островского». Мечтала о Катерине в «Грозе», но вся ее энергия и темперамент, живой и яркий блеск глаз, ясность ума, неподдельная искренность, все это тонуло в болоте закулисных интрижек, в противостоянии косым взглядам, насмешкам фырканьям прим и солисток кордебалета…

Однако, прошло немного времени, и публика стала узнавать ее, греть аплодисментами ждать ее спектаклей Ни одного из них она не пропустила. Ни в жару, ни в слякоть, ни в холод. Скажи кто нибудь ей тогда: забудет она, знаменитая Чарская, «детская чаровница», свое писательство, и будет существовать лишь на актерскую пенсию, что выхлопочет ей Корней Иванович Чуковский, добрейший человек, несмотря на свои сердитые статьи о ней – не поверила бы! Сочла бы бредом. Все, что будет, было – потом..

Но реальностью, жизнью, оно, будущее, страшное, слепое, кровавое, злое и изощренное, дико оскаленное – все равно – быть не могло. Никак не могло. Вот она и верила в него с трудом.

Лидия Воронова – Чурилова не стала Сарой Бернар, великой актрисой, но вот Юру своего любила не меньше, чем «Мадам Бернар, вдова Далама», своего Мориса..И как только она смогла пережить его гибель, где то там, на Дону… Или на Дальнем Востоке. Она точно не знала, где и как…. Пыталась убедить рвущееся сердце, что не очень страдал, что не убили выстрелом в спину, не мучили пытками.. Кто.? Белые или красные? Она не могла понять всю суть братоубийственной войны, той, когда отец мог поднять руку на сына, дядя – на племянника, дед на внука… Сын… Ее Юрочка. Ее единственное дитя….. В каких то нелепых видениях, полуснах, грезах ее, смотрел он грустными глазами, с не выбритою щетиной, похожий смутно сразу – на отца и на Бориса, протягивал к ней руки, шевелил губами, не произнося ни слова, бежал за каким – то трамваем или троллейбусом, в серой, потертой шинели, и вдруг..

Вдруг – падал замертво, с остановившимися глазами…

Дико вскрикнув, как подбитая птица, она вскакивала посреди ночи с жесткого тюфяка на полу, неловко будя спящего рядом Иванова, закрыв руками лицо, старалась проглотить рыдания, мешая их со словами молитвы, речитативом псалмов Давида… Спасти, сохранить, уберечь единственного и любимого хотя бы и силою духовной… Удалось ли? Не ведомо!

***

…Они все и в пансионе читали псалом о кротости, входя в кабинет к начальнице.. Приседая, еще у порога, ловя взглядом покачивание медальона на пышной груди, или грозное поблескивание стекол пенсне, Лидочка Воронова все время невольно опускала ресницы под стол, на ноги начальницы, обутые в мягкие сафьяновые туфли на остром каблуке, вопреки моде, царящей в пансионе… Как хотелось ей самой иметь такие же туфельки! Она не любила ходить бесшумно, бесшумность казалась ей каким то коварством, злым умыслом, отражением недоверчивости.. А вот каблучки могли так весело стучать по паркетному полу, так озорно мелькать в вихре вальса, обдуваемые легкими рюшами барежевого платья!

Модницы, модницы ее героини – и добрые, и немного злые, своенравные, скромные и не очень, бедные и богатые, как любили все они изящные вещицы: кукол, кружева, банты, батистовые сорочки, духи от Коти…. Гортензии, лилии, светлые тона пудры и румян, шелковые ленты… Критики ругали ее нещадно: «однотипные портреты, избитые сюжеты, истерики у героев и героинь каждые пять минут… Но двадцать прочных лет она владела сердцами и умами маленьких читателей, ненавязчиво и бесхитростно внушая им лишь добрые чувства ко всему вокруг…

Ее балованные героини, ежели только было это нужно, по прихоти авторской фантазии, бросали на пол флаконы духов «Коти» или – замысловатые шляпки в перьях и бантах, и прятали волосы под косынку сестры милосердия, идя в тифозные палаты и ли полевые лазареты, обучали детей рисунку и азбуке, французской грамматике и вокабулам, где – нибудь в замшелом родовом гнезде разоренного княжеского семейства или невзрачном, скромном пансионе далекого губернского городка. Гордые донельзя, они не брали высокой платы за свои труды, имели на все свой личный, особый, романически – презрительный взгляд, влюблялись – единожды, а за своим предметом обожания готовы были идти в пустынный край и холод льдов..

Под стать им были и герои – отчаянные в благородстве, тяге к риску, безумны в храбрости, и холодны разумом в решительную минуту; о любви говорили немного, а потеряв ее – приставляли пистолет к виску, мчались на Кавказ, в Сербию или еще куда – либо, сжигая письма любимых в камине, ломая в пальцах не зажженную сигарету…

…Что, что же еще там было в ее» Сирене», «Вакханке»? Отражение ломаного, кокетливого, причудливого до страстей и высоких, «на альтовых нотах», чувств, в стиле «модерн», в стиле серебряных петербургских ночей, туманов, дыхания невских вод. Растерянность, опустошенность желаний, сиюминутных, жадных… Зыбкое, манящее ощущение непрочности бытия. Она всегда показывала, что желание – почти ничто перед пламенем настоящего чувства, но лишь однажды попыталась смешать любовь и страсть.. Именно там, в» Вакханке»…..

Отражение ее собственных чувств, желаний, мечты, порывов души, тоскующей по любимому человеку, который был далеко, и совсем не с нею… И все мечты ее замерзали и замирали перед этой далью и растворялись в колышущемся сне небытия, несбывшегося. Никогда. Навсегда.

Ее книги были как тонкий и ясный дагерротип, снимок, слепок, того времени – точный – в нарочитом спокойствии, плавности, неспешности, аромате, сжатости, выписанной строгости образов и черт, в узнаваемости их…

Злодеи, самые скверные, будут привлекательны для читателя каким – то искренним жестом, возбуждающим жалость и сострадание, самый коварный враг вдруг сможет стать другом, Любимым, почитателем, из самых невероятных обстоятельств, гибельных и страшных, выведет тайная и волшебная сила: любви и добра, идущая свыше, от Небес, от …. Природы, от сердца.

В ее повестях, романах и сказках не было никогда лишь одного: категории невозможности перемен. Она там просто отсутствовала. И перемены – подразумевались и были возможны. Всегда. И на самом краю пропасти, и в двух шагах от не прощения и смерти. Это было кредо Лидии Алексеевны, Лидочки Вороновой. Негласное. Тихое. Упрямое. Стальное. Перемены должны быть. И бывают. И пребывают. В любой Судьбе.

Категорически, никак иначе! Свет побеждает тьму, любовь побеждает смерть… И даже если —«все, как есть», в романе для взрослых, то, все равно, несколько финальных точек приоткрывают пыльный занавес, впускают в темноту солнечный свет…

Несколько финальных фраз… Незначительных, простых. Ясных. И все всем становилось сразу до хруста прозрачным, холодным и понятным, ясным, ложащимся на сердце, как печать Соломонова.

Она усмехнулась, дернула головой, отвела пальцами упавшую на глаза пепельную от седины челку, дернула за концы волос… Печать Судьбы.

«Соль с перцем». Никакие чернила не возьмут… Она пробовала красить волосы разведенными водою чернилами, но дольше двух дней на голове эта «дамская хитрость» не держалась, да к тому же еще и расцвечивала убогую, нищенскую рогожную постель в безжалостный грязно желто – серый цвет, а отстирать было нечем… Разве что – золой?… Развернув ладони, она близоруко поднесла их к лицу. Зола прочно въелась в прожилки кожи, как самая лучшая пудра. Пальцы почти не гнулись, огрубев от холодной воды и мокрой самоварной щепы, она, наверное, скоро не сможет держать в руках перо… Ревматизм мучил ее по ночам все сильнее, наравне с кошмаром удушливых, туманно-липких снов, в которых не было завтра и вчера… Давно не было.

…Натянув на плечи дырявую сеть шали, Лидия Алексеевна подошла к окну, прищурилась. За мутью пыльных стекол не увидела ничего. Ровным счетом. Это в ее повестях и романах, сказках и стихах, как в волшебном фонаре, всегда отражалась детская душа: прозрачная, чистая, вбирающая в себя страхи и слезы, порывы и чувства, раскрывающаяся, как бутон, навстречу всему новому, тревожному или светлому.. Душа, познающая мир. Но волшебный фонарь разбился, стекла разлетелись в разные стороны, хрустнули под подошвами солдатских сапог. Осели в песке, у берегов Кронштадта, быть может, прочно окрасились кровью… Она поморщилась.

***

…Говорят, у Севастополя и керченской бухты все еще всплывают скелеты, останки связанных тел матросов и офицеров, не изъеденные рыбами… Остатки веревок. Тугих, просмоленных, натянутых канатными, морскими узлами… Они стояли перед нею, рядами, не опуская пустых глазниц. Матросы, офицеры, юнги… Она видела их внутренним взором, опаляющим веки и контур ресниц. И отчаяние разрывало ей душу.. Как писать об этом? Она никогда не смогла бы написать.. Или она недооценивает себя? Полно, да кому сейчас нужно ее перо усталой, пропахшей пылью и разваренным прогорклым пшеном, «старорежимной» старухи?!

Старухи… Ей всего то – шестьдесят с небольшим! Надо бы ехать в Крым. Ялта, Адлер. Гурзуф, Мисхор,

Судак… Феодосия… Когда – то она любила бродить пешком по киммерийским степям и скалам, холмам и пляжам, подставлять лицо соленым морским брызгам, а ноги омывать в убегающей волне, холодной до того, что судорогою ломко сводило пальцы.

Вот, прямо так, как сейчас… Лидия Алексеевна охнула тихо, потерла ладонью левую сторону груди, пошевелила ступнями… Странно, как зябко этом марте….Зябко. Она думала, что не доживет и до Рождества. А уже март. Но весной не веет… Тоскливо в Питере, серо, блекло, дымно… Как осенью.. и морем пахнет так пронзительно и горько. Не сиренью, не вербеной. Ни мимозой… Эти запахи она так любила.. Когда то…

Ветер несет с улицы по утрам только черной невской воды, а не желтой чайной розы из изысканного парка Чаир, в Хараксе…. У розы облетают лепестки и ложатся ей под ноги… Она их не подбирает….Зачем?… Воспоминания о былом, о том, что она пережила и не пережила, на фантазировала, придумала – они волшебны лишь для нее, для нее одной!

И все же – какое ей дело до того, что, может быть, и не было сначала ее героев: благородных, сдержанных, пылких, отчаянных и бесшабашных, наивных, дерзких, тихих, сумрачных, влюбленных, добрых, сентиментальных – до ошеломления и ошеломляющих читателя, – чистящих кожуру яблока – винтом, изысканно и небрежно, заламывающих козырек студенческой фуражки, и сминающих серебряные вензеля пажеского мундира в нетерпении первого выстрела – на первой дуэли, когда заревой ветер так неотступно холодит виски…

Что из того, что их, героев, ранее – не было? Были – иные, юные, прочитавшие страницы ее романов, жадные до любого всплеска Жизни, тотчас же проявлялись, резко, четко: сначала – просто из подражания, из любопытства, из любви, от восторга, или – потому что – так должно…. То же самое было и с барышнями.. И они – появлялись, и – проявлялись, уверяя ее, что именно их жизнь она описала во «Второй Нине», «Записках институтки», в повести «Ради семьи», в «Генеральской дочери», в «Сестре Марине»….О них ли, не о них?

О России – всегда, с затаенной любовью, России, ушедшей в блестящую пыль небытия, под воду, разом, схлынув, пропав, затонув, захлебнувшись, как Атлантида…

***

Кто же мог ведать, знать, угадать, что рухнет в одночасье такой блестящий, большой мир, разбрызгав, разбросав вокруг себя тысячу осколков… Счастье, если кому-то они попадут в сердце крошевом памяти в этом пожаре времени… Горькое счастье, но – счастье..

…Как – то Лидия Алексеевна обронила в письме к Корнею Чуковскому фразу: «Если я перестану писать – умру»… Видимо, и в правду, пора. Совсем пора. Легким сквозняком, прелью ветра, мартовского, свежего: кокетливо, осторожно….. Хрупко….. Невесомо. Не слышимо. Кокетливо» сквозить» – это унее всегда получалось хорошо! Это замечал даже Самуил Маршак, редактор модного нынче детского журнала. Такой славный, взъерошенный, но бесконечно внимательный молодой человек, в смешном пенсне… Да, она и в новых своих попытках писать» сквозила» – едва – едва, прежней Чарской, печальной, мудрой, волшебной, смешной, нелепой.. Непонятной. Чуждой – теперь. Всему и вся. Новое время песком выскальзывало из пальцев, не давалось, не подчинялось, не приобретало формы, устойчивых очертаний, огранки, предметной резкости….Снова внезапно, резко кольнуло в левой стороне груди, замерло, легло давящей волной вниз, отхлынуло жаром от шеи и щек. Она попыталась, опершись на руку, встать со стула. С усилием, до потемнения в глазах….Сердце замирало, билось уставшей птицею в горле. И вдруг привиделось ей – странное, чудное: на крымском, адлерском обрыве, на растрескавшемся черном камне, едва видна полуистершаяся вязь букв: «Лидiя Чарская». Ее не узнанная могила. Кенотаф. Последний приют. Легенда, миф. Струя воздуха, смешанного с крымским прогретым солнцем.

Воздух, как крепленное вино, светлое, янтарное. Вкус его любила она с юности. Напоминал он первый поцелуй: хмельной, сумасшедший, немного горький – предчувствие всей той горечи, которой после будет наполнена ее жизнь… Прислонившись твердой спиной к стулу, она вытянула ноги в проношенных до дыр башмаках, вперед, пытаясь освободиться от тянущей боли в икрах… Пожалуй, теперь уже надо бы говорить: «была».. «Была наполнена жизнь»… Запах сухого киммерийского ветра, настоянный на аромате туи, тамариска, морских раковин и кристаллов соли, окутывал ее прочно, сильно, властно, унося, куда – то вдаль, в солнечный слепящий свет… Она и не сопротивлялась. Не легенде, ни мифу. Хотя знала теперь, что ее место и кров последний и вечный – на Смоленском, неподалеку, в Питере – холодном, пропахшем дымом и солеными ветрами с Маркизовой лужи… Не выбраться ей из питерских хмарей… Сил уже не осталось..

Кров, холм, почти позабытый, проржавленный, поросший травой. Ей горько было осязать и видеть это сквозь пропитанные солью последних слез, ресницы, внутренним, горящим взором.. Но знала она и еще одно. Что там, в потоке света, откроется, наконец, окончательно перевернется, захлопнув прошлое, новая, иная страница ее жизни… Только б еще суметь рассказать о ней! Хотя бы и единственному читателю… Запасть ему в сердце веткой тамариска. Ей так хотелось этого. И в последний миг. В последнем глотке и вздохе. Удастся ли?…

Инна Филиппова 25.05.2015 00:29:03

Отзыв: положительный

Спасибо за статью…

За память…

Я ведь ничего не знала, кроме имени-фамилии…

Теперь эта судьба – часть меня.